Текст книги "Падение Келвина Уокера"

Автор книги: Аласдэр Грэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Восхождение

В ту пору штаб-квартира самой скучной программы Би-би-си располагалась в помещении перестроенного кинотеатра в Илинге. Узкими полутемными коридорами Келвина провели в канцелярию самого затрапезного вида. Маккеллар обладал медлительной речью и водянисто-голубоватыми глазами за толстыми стеклами очков. В его манере сквозило утомительное для него сочувствие. Он сказал:

– Заходите, мистер Уокер. Садитесь. Как там в Глейке?

– Как и следует быть, мистер Маккеллар, учитывая интеллектуальный уровень его горожан.

– Понятно. А как поживает ваш батюшка-регент?

– Уже не регент. Он старейшина.

– Да, в честолюбии Рамзею Уокеру не откажешь. Он по-прежнему в муниципалитете?

– Нет, уже два года как ушел. Мирские проблемы, он считает, быстрее утрясут подручные дьявола.

– Что ж, в пользу такого мнения можно многое сказать. Итак, чем я могу быть вам полезен?

– Я ищу работу с жалованьем пять тысяч в год.

– Тогда, – суховато сказал Маккеллар, – я спрошу, чем вы можете быть полезны нам.

– Я весь в вашей власти, мистер Маккеллар. Возьмусь за все, что скажете.

– Но рекомендаций у вас нет?

– Совершенно верно: нет, если не считать рекомендацией ясную голову и хорошо подвешенный язык.

– Хм. Сэнди Браун считает, что ваша сильная сторона – индивидуальность, и если у вас есть индивидуальность, то голова и язык делу не помешают. Ладно, будем вас тестировать.

Он снял трубку и спросил, свободна ли пятая студия и на месте ли Денис Клидеро. Потом сказал:

– А кто на месте? Хорошо, давайте ее сюда. И подберите группу для пятой студии, туда сейчас придет один парень.

Пришла блондинка с красивым кукольным лицом и была представлена: Мери Кранмер. Маккеллар сказал:

– Займитесь им в пятой студии, Мери. Я распорядился насчет группы.

Он пожал Келвину руку и сказал:

– Желаю удачи. Меня вы пока не увидите, но я вас буду видеть. Постарайтесь держаться свободно.

Блондинка провела Келвина коридорами и подняла на лифте. Она сказала:

– Раньше в пробах не участвовали? Нет? Ну, ничего страшного. Лиха беда начало.

Они вошли в сумрачную громаду ангара, где в центре, на высвеченном пятачке, казались игрушечными два кресла и низкий столик. Туда и повела блондинка Келвина. Из темноты выступил лысый костлявый старик с седой бородой, в наушниках и овчинной безрукавке, повесил Келвину на шею микрофончик размером с сигарету и усадил напротив блондинки. Потом бородач стал говорить с невидимками:

– О’кей, Чарли, порядок. Нормально, Билл, блеск. Готово, Гектор, конечно, Гектор. Вперед, Мери.

Та сказала:

– Предположим, я член кабинета, возглавляю борьбу с задымленностью. Для национализированных отраслей промышленности правительство по моей рекомендации заказало двадцать тысяч дымопоглотителей стоимостью пятьдесят фунтов каждый, однако мои подчиненные что-то напутали, и в итоге поглотители вдвое превышают габариты и практически ни на что не годятся. Прежде у меня была репутация энергичного, популярного министра с большими перспективами, а теперь газеты затевают неприятную возню. Осмыслите эту ситуацию и, когда будете готовы, задайте мне вопросы.

Через несколько секунд Келвин сказал:

– Я готов.

– С богом!

– Миссис Кранмер, многие газеты только что не называют вас дурой. Почему, вы считаете, они не правы?

– Это абсолютно непорядочный вопрос, я отказываюсь отвечать на него.

– Извините, я выражу его иначе. Почему, вы считаете, пресса непорядочно относится к вам?

– По политическим мотивам. Это ясно.

– Но ведь вы сами, миссис Кранмер, – политический деятель, не так ли?

Мери Кранмер открыла рот, помешкала с ответом и закрыла рот. Напряженно тянувшийся к ней Келвин теперь покойно откинулся на спинку кресла. Он знал, что в накрывшей его темноте скользят и кружатся неуклюжие механизмы, вытягивая и сокращая динозавровые шеи микрофонов, и, хотя он был напряжен, он не робел и не нервничал. Что-то похожее он чувствовал, когда верил в бога, но, безусловно, приятнее, что твои слова и действия анализирует бездушная машина, а не владыка Вселенной. Машина ко всему безучастна, она решительно ничего не имеет против него.

Возник человек с наушниками и сказал:

– Гектор предлагает злополучную домохозяйку.

Мери Кранмер достала носовой платок, нервно затеребила его в руках и с ланкаширским акцентом объявила Келвину:

– Я домохозяйка, на моих глазах пассажирский самолет рухнул на крыши домов, и все мои соседи погибли. У вас минута на обдумывание.

– Мне нечего обдумывать. О чем вы подумали, миссис Кранмер, когда над домами, с которыми вас столько связывало, нависла гибель?

– Я подумала: боже! он падает прямо на дома! И тут он рухнул.

– А что вы при этом почувствовали, миссис Кранмер?

– Мне было не до чувств.

– Очевидно, катастрофа до основания потрясла вас? – предположил Келвин.

– Вот-вот, словно затмение какое нашло.

– А что вы при этом сделали, миссис Кранмер?

– Сразу позвонила матери.

– Кто же лучше утешит перепуганное дитя! Зато потом, надеюсь, вы хорошенько налегли на что-нибудь мясное, с картофелем. Еда поразительно успокаивает.

– Господь с вами! – сказала Мери своим голосом.

– Миссис Кранмер, у вас поистине сверхъестественная выдержка, – благоговейно сказал Келвин. – Спасибо, что в минуту скорбного одиночества вы были столь терпимы ко мне.

Наступившую тишину прервал человек с наушниками:

– Гектор просит епископа.

– Древнего или нынешнего? – сказала Мери.

– Нынешнего, конечно.

– Я – епископ, – сказала Мери. – Все газеты раструбили о том, что я освятил пивные и дискотеки и отправляю в них службу.

– Зачем? – сурово сказал Келвин. – Зачем вы это делаете, Ваше преосвященство?

– Затем, что Христос везде должен быть с мытарями и грешниками, с простыми людьми.

– По-моему, это профанация.

– Ничуть не бывало!

– Ну как же, добиваться популярности, выпячивая в христианстве бытовую сторону, – значит подрывать самые его основы.

– Конечно же – нет!

– Конечно же – да! Умышленная грубость Христа с матерью, жестокое бичевание менял, придание смерти бесплодной смоковницы – все обличает в нем самодержца с садистскими наклонностями.

– Я не согласна с вами, – сказала Мери. – Доля истины в ваших словах, может, и есть, но…

– Я пытаюсь убедить вас в том, – резко осадил ее Келвин, – что разумные люди будут куда больше уважать церковь, если церковь станет смелее грозить и осуждать, если приберет нас к рукам и вообще будет держать в страхе.

– Мери, Гектор говорит: хватит, – сказал человек с наушниками. – Говорит: веди его в буфетную.

Маккеллар у буфетной стойки был настроен решительнее того Маккеллара, которого Келвин оставил в канцелярии.

– Вы нам подходите, Уокер, – сказал он. – Что вам взять?

– Прекрасно, – сказал Келвин. – Пиво, с вашего позволения.

– С вашего позволения, Гектор, джин с лимоном, – сказала Мери.

Маккеллар заказал.

– Какое у меня будет жалованье? – сказал Келвин.

Маккеллар необычайно развеселился.

– Истинный бог, – сказал он, – не знаю. Я ничего не знаю про деньги. Сколько ему будут платить, Мери?

Та сказала:

– При условии полугодичного испытательного срока…

– Нет, нет! – сказал Маккеллар. – Я хочу, чтобы ему сразу связали руки постоянным контрактом. Я не хочу, чтобы повторился кошмар с О’Хулиганом.

Помолчав, Мери сказала:

– Тогда это будет для начала пять-шесть тысяч в год и выходное пособие в размере шестимесячного оклада, если дело не заладится. Если же дело пойдет, то через три-четыре года ставку ему поднимут вдвое. У него будут подотчетные суммы на изыскания, гостевые деньги. И, само собой, установленные законом инфляционные надбавки.

– Вас это устроит? – спросил Маккеллар.

– Я готов принять эти условия, – сказал Келвин. – Я буду иметь дело с такой же публикой, какую представляла здесь дражайшая Мери?

– Да. «На острие Власти» – политический журнал широчайшего спектра, мы представляем людей, принимающих решения, и простой люд, реагирующий на эти решения. Для начала вы поработаете с вокспопом[9]9
  Vox populi (лат.) – глас народа.


[Закрыть], порасспрашиваете людей на улице, дома, на работе. Потом мы подбросим вам заднескамеечников[10]10
  Рядовые члены парламента.


[Закрыть], профсоюзных лидеров, нобелевских лауреатов и другую мелочь. От скромности вы не умрете, так что с ними вам будет просто. А затем дадим вам дичь покрупнее – членов кабинета, лидеров оппозиции, владельцев газет, а то и – вице-короля на покое.

Келвин, как ни старался, не смог сдержать улыбку. Он сказал:

– Если быть откровенным, Гектор, таких темпов я не ожидал.

В буфетной, представлявшей собой вытянутую комнату, вдоль одной длинной стены протянулась стойка, другая окном выходила в пыльный дворик. В одной половине комнаты сбился странно одетый народ, вроде человека с наушниками, другая, где стояли Келвин, Мери и Маккеллар, была почти пуста. С бокалом в руке Маккеллар расхаживал взад и вперед, вещая чуть громче, чем требовалось. С высоких табуретов Келвин и Мери следили за его мыслью, вращая головами.

– Отвечая вам также откровенностью… Келвин… Би-би-си сейчас испытывает острый дефицит индивидуальности, особенно по части регионального диалекта. Система образования английского высшего сословия, как вы, может быть, знаете, такова, что, готовя людей к общественной жизни, их на несколько ответственнейших лет лишают всякой возможности побыть наедине с собой. В результате люди усваивают нужную линию поведения и отличное произношение, но при этом они говорят с одинаковыми интонациями, и, поскольку так говорят почти все наши руководители, законодатели и промышленники, возникает опасность, что простой телезритель почувствует себя как бы сбоку припека. Что можем сделать мы, посредники? Мы можем отдать их на растерзание интервьюеру с неистребимым региональным диалектом. Публике это нравится.

– Вы называете это британской альтернативой революции, – сказала Мери.

– Я называю это британской альтернативой революции, – сказал Маккеллар, – но, к сожалению, все реже встречаются люди, более или менее уверенно говорящие на местном диалекте. Я виню в этом образовательную систему. Она лишает простой народ веры в себя и сгоняет толковых в университеты, откуда они выходят не помнящими родства. Я не прав, Мери?

– Совершенно правы, Гектор. Кто скажет, что мой отец – йоркширский веретенщик!

– Месяц назад, – вздохнув, сказал Маккеллар, – у коммерческих компаний был Фрисби Маллет, а у нас – Ник О’Хулиган. Так они переманили О’Хулигана, дав ему сделать собственную программу. С тех пор, Келвин, мы искали что-то вроде вас: простака, но такого простака, который с наивным видом режет без ножа вопросами. Вы согласны со мной, Мери?

– Я сама собиралась ему сказать это, Гектор, только не столь афористично.

Келвин задумчиво смотрел в глубь пустого стакана.

– Я думаю, – сказал он, – что для этой роли мне потребуется минимум лицемерия.

Маккеллар прервал хождение, предостерегающе поднял палец:

– Скажите иначе, Келвин: максимум искренности. В телевизионных кругах не принято слово «лицемерие». Говорят: искренность. Вы телевизор, кстати, смотрите?

– Нет, – твердо сказал Келвин.

– И не смотрите. Можете утратить непосредственность.

– То же самое, Гектор? Келвин? – сказала Мери.

Заказали по второй.

– Мне тоже хочется всем поставить, – сказал Келвин, – но увы: жизнь в Лондоне оказалась дороже, чем я предполагал. Уже завтра голод вынудит меня попрошайничать в Управлении государственного вспомоществования, и не вам мне говорить, Гектор, что такая перспектива не украшает человека нашего круга.

– В вашем положении отец наверняка выручит вас.

– Я скорее умру, чем попрошу его о чем-нибудь, – холодно сказал Келвин. – Он же не отпускал меня из дома, говорил, что без его опеки я окончу свои дни в канаве.

– Мери, – сказал Маккеллар, – вы сейчас свободны?

– Как скажете, Гектор.

– Умница. Займитесь его контрактом, и пусть он подпишет. Потом подите с ним в бухгалтерию и договоритесь об авансе в двести фунтов. Двухсот фунтов вам пока хватит, Келвин? – спросил он с легкой иронией.

– Я буду умерен, – сказал Келвин, допил пиво и прибавил: – Я думаю, мне понравится у вас работать.

Закрепляясь на базе

Несколько дней спустя, открыв ключом парадное, Келвин увидел в коридоре миссис Хендон, хозяйку, глядевшую на него с нескрываемым любопытством. Какие-то слова вертелись у нее на языке. Приветственно подняв шляпу, он опередил ее:

– Нам нужно кое о чем переговорить. Это можно сделать с глазу на глаз?

– Да, конечно, – сказала она и повела его в полуподвал на кухню, обставленную как жилая комната. В сверкающей чистотой плите помигивали угли.

– Опрятно и уютно, – сказал Келвин. – Одобряю. Скажите, миссис Хендон, вы тут управляющая или сдаете в поднаем? А может – владелица?

– Да, это все мое. От мужа осталось, он три месяца как преставился – на троицу. Сильно постарше меня был.

– Сочувствую потере, но радуюсь приобретению. Будем говорить начистоту. Как вы заметили, я делю кров с мистером Уиттингтоном. Меня это устраивает, а им я не мешаю. Однако на то время, что я здесь живу, вы вправе повысить квартплату. На сколько больше вы хотели бы получать еженедельно?

Миссис Хендон закусила губу, потом сказала:

– Вдвое… как вы считаете?

Хохотнув, Келвин достал бумажник, вынул несколько банкнот и сказал:

– Много запрашиваете. Уважаю. Дважды три – это шесть за неделю, недель до конца месяца – три, значит, трижды шесть – восемнадцать. Вот ваши восемнадцать фунтов. Я включаю сюда и мистера Уиттингтона, но, если можно, расписку напишите на него одного. Я ему сам передам.

– Ладно, если вам так хочется.

Она написала расписку, вручила ему и негромко обронила:

– Чашечку чаю со мной не выпьете?

– Почему же не выпью? С молоком и два куска сахару, пожалуйста, – учтиво сказал Келвин и опустился на стул.

Приятно было смотреть, как она снует между буфетом, раковиной и плитой, и взгляды, которыми она украдкой постреливала в его сторону, интриговали его. Она постелила на столике две розовые бумажные салфетки, выставила блюдо с пончиками и две кружки с чаем. Столик она уперла ему в колени, с другой стороны подперев своими, когда села. Стараясь не глядеть на ее роскошно заполненный свитер, он вынужденно смотрел на ее роскошно заполненные джинсы.

– Признайтесь, – сказала она, – ведь это вас я видела на днях по телевизору, а? Признайтесь!

Он с острой досадой осознал, что изгнание из дома вовсе ему не грозило.

– Не исключено, – сухо сказал он.

– Вы спрашивали людей, как они относятся к законопроекту о сносе Южного Лондона. Удивительно, что вы без всякого нажима и подначки заставляли их говорить, как вам нужно.

– Когда отменная вежливость купно с отменным владением словом не смогут добиться своего, тогда, миссис Хендон, мир превратится в джунгли, в самые настоящие джунгли.

– Побольше бы таких умников, как вы, мистер Уокер. Кстати, моя бабка по матери была шотландкой. Из Глазго.

– Я почти не знаю Глазго, но вроде мои родители ездили туда в тридцать восьмом на Выставку Британской империи – как бы в свадебное путешествие. У нас дома сохранилась чайная коробка с рисунком обзорной башни.

Миссис Хендон словно выросла на своем стуле:

– А знаете, что я вам скажу, мистер Уокер? У моей бабушки в буфете стоит точно такая коробка с точно таким рисунком этой самой башни.

Келвин улыбнулся и сказал:

– Видите, нас еще кое-что объединяет.

– Вот именно: еще.

– Удивительно, как перед чудом простой чайной коробки пасуют происхождение и религия, философия и образование, достаток и мысли о завтрашнем дне. Я вижу, вы печатаете? – Он показал на портативную машинку.

Она сказала:

– Беру иногда халтуру.

– Халтура, – задумался Келвин. – Здесь, очевидно, в значении: дополнительный заработок, каковым в данном случае может быть только секретарская работа. По языку у меня были только отличные оценки, хотя и пришлось бросить школу, не доучившись. Если мне потребуется помощь секретаря, миссис Хендон, я буду иметь вас в виду.

– Да имейте в каком хотите виде, – хихикнула миссис Хендон.

Не на шутку встревожившись, он быстро допил чай и распрощался. Миссис Хендон его весьма привлекала, хотя иначе, чем Джил. На миссис Хендон, он знал, у него есть управа, а перед Джил он бессилен.

В эти дни он мало видел ее. Спал он по-прежнему в шезлонге, зашторив эркер, и все так же вставал в начале восьмого и шел на работу пешком – не из экономии, а чтобы куда-то деть время и силы, от которых он изнемогал рядом с нею. «На острие Власти» выходила в эфир пять раз в неделю в десять вечера, штат был большой, работали посменно, но если Келвин был свободен с утра или днем и если не ходил по магазинам, он садился в укромном уголке телестудии или в монтажной комнате и смотрел, как готовят программы, в которых он не участвовал, – как доругиваются не наругавшиеся в палате общин парламентарии; как сводят на нет свои просчеты и чужие успехи промышленные и правительственные тузы; как еще только гадают о последствиях уже очевидного ученые умы. Ему безумно нравилось все это, хотя больше он восторгался профессионализмом, с каким этот сырой материал воплотится в чеканные сцены призрачного действа, что вершится на вечернем экране. Обычно он уходил из студии около девяти, ужинал в ресторане, в баре выпивал полпинты пива и немного виски и домой добредал в таком изнеможении, что сразу засыпал.

Хотя видел он Джека и Джил редко и мельком, его присутствие становилось для них все более ощутимым. На его имя стали доставлять самые разные вещи: сначала телевизор, часы и электропечь, через неделю – проигрыватель, чайный сервиз и диванные подушки.

Чем дальше, тем менее практическими были эти приобретения, к концу месяца они забили всю студию, и Джек топтался у мольберта, как на привязи. Он предложил составить мебель друг на друга, а на самый верх, с глаз подальше, засунуть все покупки Келвина. Но Джил запротестовала:

– Он хочет сделать нам приятное.

– Что тут приятного – превращать комнату в бардак? Пусть кому-нибудь еще делает приятное.

– Мне тоже не нравится.

– Ну и скажи, чтоб выметался вместе со своим барахлом.

– Сам скажи.

Сняв с мольберта наполовину оконченное полотно, Джек пнул его, пропоров насквозь, и швырнул в угол комнаты, попав аккурат в сушилку с набором кофейных чашек, расписанных цветочками. И вышел, грохнув дверью.

Келвин пришел днем и застал Джил растянувшейся с книгой на новом пушистом коврике перед новым электрокамином с как бы тлеющими полешками. На ней была очень короткая юбочка. Она сказала:

– Привет! Тебя уволили?

– У меня свободный день, потому что сегодня я работаю вечером. Сегодня у меня первое серьезное интервью.

– С кем эго?

– С Диланом Джонсом.

– Смотри, как тебя выдвигают, – сказала Джил, снова утыкаясь в книгу.

– Можно бы чуть больше за меня порадоваться, – сказал Келвин, – и можно бы не валяться на полу в такой юбчонке.

– Буду валяться где захочу и в чем пожелаю.

Келвин подошел к ней, опустился на колени, взял ее руку и прижал к своей груди.

– Ты ничего не чувствуешь? – сказал он.

– Ничего.

– Забавно. А у меня такое чувство, что сердце просто грохочет.

– Так это же твое сердце.

Келвин хмуро прошелся по комнате. Джил сказала:

– А ты честный, Келвин?

Он побледнел, у него отпала челюсть, на лице выразилось смятение. Он даже стал слегка заикаться:

– Что т-ты имеешь в виду? Честный – в к-каком отношении?

– Ну, не знаю… в своем отношении к жизни, наверно.

Он облегченно улыбнулся и сказал:

– Не стану утверждать, будто ни разу не покривил душой, но в серьезных вопросах жизни, мне кажется, я честнее очень многих.

– Тогда почему ты не снимешь себе комнату?

– А за эту кто будет платить?

– Я. Завтра я иду работать официанткой. Вполне для меня работа, я уже пробовала.

– Какое там жалованье?

– Пять фунтов в неделю плюс чаевые.

– С этих денег, – бросил он ей презрительно, – ты не сможешь платить за квартиру.

– Смогу! А не смогу – плевать! Только мы не можем так больше жить. Как будто до тебя мы никогда не платили за квартиру! Джек получал пособие, продавал какую-нибудь картину, отец ему подбрасывал. Если нас гнали с квартиры, мы отсиживались у друзей, пока не подыскивали себе что-нибудь. Крутились. А как же иначе? Ни от кого не зависели. А сейчас от тебя зависим.

– Я не против! – горячо сказал Келвин.

– Зато я против. И Джек против.

– Он не говорил, чтобы я съезжал.

– И не скажет, потому что должен тебе квартплату за месяц.

Келвин прошел к раковине, посмотрел на искореженную картину и побитые чашки, повернулся и заговорил жестко и отчаянно:

– Причина, почему я не хочу переезжать, в том, что я не хочу тебя оставить. Если Джек скажет, чтобы я съезжал, я отвечу отказом. Если он меня выставит, я попрошу миссис Хендон сдать мне комнату в этом же доме. Если вы сами переедете, я найму детективов, узнаю, где вы живете, и поселюсь рядом. Понятно тебе это?

– Но я не люблю тебя, Келвин.

Он быстро подошел к ней, опустился на колени и заглянул ей в глаза.

– Откуда ты можешь это знать? Не можешь ты этого знать. И не знаешь. Как ты можешь думать, что не любишь меня, если все мое существо поглощено тобой, все отдано тебе? (Он взял ее руки в свои.) Не спорь, Джил, просто слушай, что я говорю, и даже не слова слушай, а их звучание. Если я кажусь тебе нечестным, то это лгут слова, а не чувства, поэтому слушай музыку слов, не вникай в смысл. Пусть мой голос станет тем током, который перельет полноту моего сердца в твое, заставляя его биться в лад с моим.

Его голос налился ласковой теплотой и силой. Она заглянула ему в глаза и еле слышно сказала:

– Перестань.

– Откуда твоя уверенность, что ты меня не любишь? В нашем большом и странном мире уверенность нелегко дается. Ведь хочу же я оставить тебя в покое, а не могу, и в этом твоя вина. Если бы ты не удерживала меня, я бы ушел сразу, но ты держишь меня при себе, потому что я тебе нужен. Ты прекрасно это знаешь.

Джил оторопело замотала головой. Он мягко продолжал:

– Да-да, держишь. И сама это понимаешь. А вот зачем ты меня держишь?

– Я… по-моему, я не… – потом, стряхнув одурь, она вскочила на ноги со словами: – Ради бога, Келвин, прекрати!

Обхватив голову руками, он сраженно повалился на пол.

Джил взяла с каминной полки щетку и стала усердно расчесывать волосы, говоря при этом:

– Ни к чему это, Келвин. Ты здесь потому, что сам этого хочешь. И ничего другого не пытайся мне внушить.

– Я уйду, когда ты захочешь.

Она увидела, как по щеке у него ползет слеза. Бросив щетку, она села на диван и, открыв рот, почти жалостливо уставилась на него.

– Плачешь? – сказала она. Он улыбнулся и кивнул головой. – Действительно. Только почему-то одним глазом. Странно.

– Надоели мне мои странности, – сказал он без обиды.

– Не грусти зря, Келвин. Нам ничто не мешает видеться. И раз ты знаешь теперь цены, ты всегда можешь накормить меня обедом, какой тебе по карману.

– Конечно.

– В конце концов, я просто оказалась первой, с кем ты заговорил в Лондоне. На своем телевидении у тебя отбою не будет от роскошных красоток.

Он сухо сказал:

– Пожалуйста, не трудись утешать меня. Не надо мне милостыни.

Она еще суше сказала:

– Извини.

– Когда мне съезжать?

Она положила руку ему на плечо:

– Никакой срочности нет, Келвин. Сначала подыщи себе что-нибудь приличное, чтобы у тебя все было.

– Спасибо.

Они искоса, смущенно переглядывались, когда вернулся Джек.

– Развлекаетесь? – сказал он.

– Я пытался убедить Джил уйти от тебя, – сказал Келвин.

– Успешно?

– Нет.

– Печально.

Келвин поднялся и сказал:

– Пожалуй, я пойду. У меня сегодня интервью с премьер-министром, и не годиться опаздывать на репетицию.

– Неужели эти восхитительно непринужденные интервью репетируются?

– Не совсем так, потому что во время самого интервью я обязательно задам несколько неожиданных вопросов. Просто людям нужно привыкнуть к студийной обстановке и начать думать в нужном направлении.

Джек язвительно сказал:

– Кто-кто, а ты, конечно, мастер заставить людей думать в нужном направлении.

Келвин был польщен и растроган. Он сказал:

– Совершенно верно! Ты, значит, меня видел?

Джек подошел к мольберту, закрепил на нем грунтованный картон и стал смешивать на палитре краски. Джил уткнулась в книгу. Келвин прошел к двери и сказал:

– Ну, всего хорошего!

– До свиданья, Келвин, – тепло сказала Джил. Джек ничего не сказал. Келвин вышел.

После этого еще десять минут Джил смотрела в книгу, а Джек на свой картон. Осторожно положив мазок, он перед следующим сказал:

– Я рад, что тетушка Келвин не забыла сегодня прибрать в комнате. Я боялся, что со своих телевизионных высот она уже не опустится до этого.

– Это я убралась.

– Зачем?

– Я вдруг поняла, что грязь и беспорядок мне нравятся меньше, чем ты этого хочешь. Ты возражаешь?

– Ничуть! Если тебе нравится убираться – пожалуйста. Я не враг самовыражения. – Он смочил тряпку скипидаром и яростно смыл написанное, говоря: – Дерзай без страха, свободно, раскованно! – Схватив вазу с подвянувшими цветами, он поднес ее к носу, понюхал и сказал: – Не хочу быть привередливым, но вода пованивает.

Еще через десять минут она сказала:

– Сколько у нас осталось?

– Двенадцать шиллингов – примерно.

– Маловато, правда?

Джек схватил тряпку и с прежней яростью смыл уже написанное.

– Чего ты от меня хочешь? – сказал он. – Чтоб я пошел кондуктором автобуса? И раз об этом речь, почему ты не идешь работать?

– С завтрашнего дня я работаю официанткой в «Веселом гусаре».

– Прекрасно! Прекрасно! Из-за чего тогда шум?

Джил перевернула страницу и сказала:

– Никакого шума я не устраиваю. Все превосходно. Келвин перестанет за тебя платить, зато я начну, так что все превосходно.

Джек сжал кулаки и, тихо закипая, сказал:

– Черт, наклевывается хороший вечерок. Прямо-таки замечательно он начинается.

– А чем плохо?