Текст книги "Падение Келвина Уокера"

Автор книги: Аласдэр Грэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Ужин с местной уроженкой

Они ужинали во вращающемся ресторане на самом верху высочайшего здания во всей Британии. За широкими зеркальными окнами уползала вбок панорама городских крыш и простертого над ними неба – ясного, усеянного редкими облаками, раскроенного темными громадами деловых кварталов на полосы кричаще красивого заката: желто-оранжевый запад, сине-зеленый, с парой звездных точек восток. Мало-помалу небо погасло, и засверкал город. Среди крыш, подсвеченные прожекторами, обозначились собор св. Павла, Вестминстерское аббатство, Бекингемский дворец. Теплый воздух был приправлен венской музыкой. Келвин и Джил сидели лицом к лицу за столом, покрытым камчатой скатертью. Официант убрал остатки трапезы, и сейчас они покуривали, не очень затягиваясь, сигары, заказанные Джил, и время от времени пригубливали вино.

Тогда только Келвин достаточно осмелел, чтобы окинуть рассеянным взглядом гулявшую рядом компанию. Собственный коричневый пиджак и брюки гольф из твида, а также рубашка и джинсы Джил своей пристойностью не вызывали у него сомнений, однако те, другие, были одеты вызывающе элегантно. Он повел сигарой в их сторону и спросил:

– Среди этой публики есть кто-нибудь влиятельный?

Джил сказала:

– Мужчина, который кивнул мне, когда мы входили, – это Карадок Смит.

– Карадок Смит?

– Актер. Очень известный.

– Известный не значит влиятельный.

– Вас не затруднит объяснить разницу?

– Нисколько. Влиятельные люди заправляют делами. Известные попадают на страницы газет. Актеры, писатели, королевская семья – это известные люди, но они не влиятельны.

– А политики? – спросила Джил. – В газетах о них только и пишут.

– Ну, два-три премьер-министра были влиятельные люди, – неохотно отозвался Келвин, – хотя сейчас я не могу вспомнить их имена. А в большинстве своем политики – рядовая публика, сколько бы о них ни трезвонили.

– А ученые?

– Марионетки. Орудие в руках бизнесменов и политиков. В ницшеанском смысле никакой наемный работник не может быть влиятельным человеком.

– А Иисус?

Он дернулся, как от тока, и спросил, не католичка ли она.

– Нет, с какой стати?

Успокоенный, он объяснил, что в Шотландии только католики и детвора величают Христа запанибрата.

Она сказала:

– Да зовите его как угодно, но не будете же вы отрицать его влиятельность.

– Буду. У него был шанс стать влиятельным, когда дьявол предложил ему царствовать над всеми народами. А он отказался и, по-моему, сделал глупость. Был бы прекрасным царем. Провел бы реформы, сделал много добра людям. Так нет, отказался – и уступил место таким молодчикам, как Нерон и Аттила, Наполеон и Гитлер. Он, конечно, стал известной личностью, снискал популярность своими идеями, только нам-то какой прок от его идей? Какой влиятельный человек исповедовал их?

Джил сказала:

– А как насчет того немца, на которого вы молитесь?

– Ницше?

– Он был влиятельным человеком?

– Только не при жизни! – хрипло выдохнул Келвин. – При жизни это был глас, вопиявший в пустыне. Он носил в себе великие мысли. Высказал их. Не довел их до практического результата. Сошел с ума и умер. Зато теперь, он влиятелен! Не тот, всеми пренебрегаемый и умерший безумцем, а новый, деятельный Ницше, который через меня восторжествует!

Его голос взмыл ввысь. Соседи за ближайшими столиками оцепенело застыли, по обычаю англичан, испытывающих неловкость. Откровенно глазели официанты. Келвин подозвал ближайшего и тихо велел принести юной леди еще бутылку того же вина, что она заказывала. Официант ушел. Келвин заметил, как Джил склонилась над скатертью и прикрыла рукой рот. Ее плечи дрожали. Он сказал:

– Вам весело со мной, я вижу.

Открыто улыбаясь ему, она сказала:

– Извините, но вы производите впечатление абсолютно ненормального человека.

– Это ошибочное впечатление.

– Твою мать! Опять, что ли, я вас обидела?

Поморщившись от ругательства, он сухо сказал:

– Ничуть. В подобной ситуации нет для меня новизны. В Глейке, в общедоступном литературно-дискуссионном клубе, среди членов были женщины, и когда мы все собирались в ближайшем кафе, мне не раз и не два довелось беседовать с ними. Вообще говоря, лясы точил, но случалось обронить и важную мысль. И вот она уже возражает, и вроде бы я ей нравлюсь, нам хорошо и весело, и какой-то мостик перекидывается. Но тут она что-нибудь ляпнет, и становится ясно, что забавляет ее не разговор, а я как таковой. Я для нее вроде придурка. Мне хотелось надеяться, что в Англии все по-другому.

Джил смешалась. Она сказала:

– Не берите в голову. И нас с Джеком часто называют ненормальными.

Вернулся официант, вынул пробку и плеснул Джил на донышко. Она пригубила и одобрила. Он долил ей доверху, потом налил Келвину и удалился. Келвин спросил подозрительно:

– Надеюсь, это самое дорогое вино в меню?

– Нет, просто я люблю именно это. Оно, впрочем, не из дешевых.

– Кто вас обучил всему этому – сигары, вино? Ваш приятель?

– Джек? Господь с вами. Он пьет только пиво и курит всякий вырви глаз, когда ему позволяют финансы. А нахваталась я этих замашек у отчима. Мать лежала в больнице три месяца – выкидыш или еще что-то, – и куда только он не водил меня тогда.

Насколько можно деликатно Келвин сказал:

– Это тот отчим, который вам не особенно нравится?

– Он самый. Только тогда он мне очень даже нравился.

Отпив, она задумчиво поглядела в глубь бокала и добавила:

– Но он стал приставать, и пришлось уйти из дома.

Келвин обомлел. Он сказал:

– Так оскорбить вашу маму!

– Она не знает.

– Вы ей не сказали?

Джил вспылила:

– С какой стати? Она же любила этого гада!

У Келвина увлажнились глаза. Он потянулся через стол, забрал руки Джил в свои ладони и горячо вскричал:

– Давайте поженимся!

Расплескивая вино, она рывком поставила бокал на стол. Он между тем тихо, напористо и совершенно трезвым голосом частил:

– У меня нет работы, нет дома, но через пару недель будет и то и другое. Я не хочу оскорблять вас обсуждением материальной стороны дела, но искренне заверяю вас, что у меня есть все необходимые качества для прочного и счастливого супружества.

Она освободила руку и кивком позвала официанта, рассеянно пробормотав:

– Какие же это качества?

– Деловитость, способности и честность.

– Похоже на девиз страховой компании. Счет, пожалуйста. – И Келвину: – Мне пора домой.

Он зло посмотрел на бутылку. Там еще оставалась половина. Он схватил ее за горлышко и наполнил свой бокал, выпил, снова наполнил и пил, пока не прикончил всю. Подперев кулаком подбородок, Джил задумчиво разглядывала потолок. С последним глотком он куражисто сказал:

– Прошу прощения.

– Не надо.

– От вина и сочувствия я потерял голову.

– Я так и поняла. А вообще все было очень мило – ужин и ваше общество. Спасибо.

Он мгновенно ожил.

– Нет, это вам спасибо! Мне бы в жизни самому не заказать такой ужин. Свой первый вечер в Лондоне я провел с удовольствием и с пользой.

Официант подал Джил счет, и она передала его Келвину. Взяв его, он другой рукой потянул из кармана бумажник, но тут его глаз выхватил итоговую цифру, и он поджал губы, затолкал бумажник обратно и сказал официанту:

– Вы не оставите нас на минуту? – Тот ушел. Келвин вник в счет и сказал: – У меня нет желания сомневаться в людской честности, но на сей раз я, кажется, в ней усомнюсь.

– Вы сами просили меня заказать самый дорогой ужин!

– Да, просил и рассчитывал на вас, но двадцать шесть фунтов четырнадцать шиллингов и шесть пенсов – это сверх всякого вероятия. Они насчитали нам семь фунтов пятнадцать шиллингов за устрицы!

– Они любому это насчитают, кто съест столько же.

– В таком случае, – бурно начал Келвин, тут же переходя на официальный тон, – я очень рад нашему знакомству. У меня к вам одна-единственная просьба. Я хочу спокойно, в одиночестве посидеть с чашечкой кофе. Не ждите меня, пожалуйста.

Она в ужасе уставилась на него.

– Вы что, не можете расплатиться?

– Это моя забота. До свидания.

– Я думала, вы богатый человек!

– Я тоже так думал, но, похоже, это относительное понятие. Официант!

Официант подошел. Келвин для начала пообещал быть откровенным с ним, но Джил пресекла это намерение, спросив еще две чашки черного кофе, после чего стала грызть ноготь, бешено соображая. Келвин раздраженно зашипел:

– Я же велел вам уйти.

– Заткнитесь и не мешайте думать.

– Моя совесть чиста. Я спокойно объясню администрации положение вещей и отчего произошло недоразумение. Ничего преступного я не совершал. Я отказываюсь испытывать чувство вины.

– Заткните, ради бога, свою говорилку. Дело дрянь, а он еще хорохорится.

Келвин выбросил кулак с наставительно оттопыренным указательным пальцем и гневно распялил рот, но Джил спросила, сколько у него всего денег, и, сникнув, он холодно ответил:

– Двадцать четыре фунта.

– Надо еще три. Может, у Карадока Смита стрельнуть? Он за мамой ухлестывал. А нет – кому-нибудь позвоню, принесут. – Со словами: – Только, ради бога, сидите как ни в чем не бывало, – она поднялась и ушла, обходя столики.

Он посидел, скрестив на груди руки и сосредоточенно нахмурившись, потом вынул газеты и записную книжку и занялся переписыванием адресов. Официант принес два кофе, и Келвин велел включить их в счет. Вернулась Джил и положила перед ним комок смятых денег. Он вынул из бумажника пачечку банкнот и расплатился, предупредив:

– Попрошу вас расписаться на счете и вернуть всю сдачу. – На чай он не дал. Джил сидела с каменным лицом. Он сказал: – Джил, я отдам вам этот долг гораздо раньше, чем вы думаете. – Она словно не слышала его.

Они спустились в лифте, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Только и связывало их, что они стояли бок о бок. И так же вместе пройдя вестибюль, они вышли в удушливо-теплый, гудящий машинами вечер и в нерешительности стали и взглянули друг на друга. Келвин с вызовом сказал:

– Повторяю: эти деньги будут возвращены скорее, чем вы ожидаете.

– А где вы намерены ночевать?

– Я полагаю, полиция не гоняет отдыхающих со скамеек на берегах Темзы.

Джил устало ответила:

– Конечно, не гоняет. Пойдемте ко мне. Джек вас приютит.

Она немного прошла и оглянулась: он хмуро смотрел себе под ноги.

– Идемте же, Келвин.

Он подошел и хмуро сказал:

– Я бы с еще большей радостью откликнулся на ваше предложение, если бы вы сделали его без этого пренебрежительного оттенка.

– Слушайте, я немного не в себе от выпивки и от позора, ясно? Мало удовольствия – занимать у материных друзей.

В вестибюле метро она тревожно спросила:

– Сколько у вас осталось?

Он порылся в карманах и набрал шесть шиллингов и два пенса.

Она слабо улыбнулась и сказала:

– Я чуть не умерла, когда вы спросили сдачу, а сейчас рада.

– Нет добродетели в безрассудстве, я теперь знаю это по горькому опыту.

– Вы меня, что ли, вините? Если да…

Она не кончила, потому что он мертвенно побледнел и она поняла, что на ногах он держится с трудом. Она забрала у него чемодан, взяла под руку и бережно повлекла к кассе, выговаривая:

– Не надо было допивать последнюю бутылку.

– Нет добродетели в безрассудстве.

– Вы не боитесь, что вас вырвет?

– Наказание мое не больше, нежели снести можно[4]4
  Искаженный библеизм: «…наказание мое больше, нежели снести можно» (Бытие, 4:13). Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть].

Спуск в метро привел его в смятение. Сорокапятиградусным уклоном уходившие вглубь, сменяя один другой, эскалаторы, развратная рекламная вакханалия нелбарденских купальников, толпы народа, ползшие по кишкообразным коридорам, ураганный гул, вдруг окатывавший его из каких-то страшных дыр, – все это кошмаром легло в голову, уже дурную от усталости, впечатлений и вина. Единственной отрадой была теплая направляющая рука Джил, и он берег это чувство, стараясь не отвлекаться на постороннее. Ему это вполне удалось, и когда они сели в вагоне, он тут же заснул рядом с ней. Скрестив на груди руки, она покоила на плече его свесившуюся набок голову и взгляды окружающих встречала с равнодушием почти искренним. Ее мало волновало мнение незнакомых, безразличных ей людей.

База

Когда она растрясла его через двадцать минут, он был способен передвигаться и забрал у нее свой чемодан. Они поднялись наверх и прошли несколько темных улиц. Наконец Джил сказала: «Пришли» – и по крутой лестнице подвела его к пузырчатой от краски двери. За нею обнаружилась тесная, плохо освещенная прихожая, оклеенная обоями с бутонами защитного цвета на шоколадном фоне. Они одолели еще два марша голой лестницы и стали на площадке, где Джил открыла дверь и шагнула в темень, сказав: «Погодите».

Помедлив, Келвин ступил на треугольник света, упавший в темноту с площадки. Он расслышал тихую возню, чирканье спички, увидел, как Джил прилаживает вспыхнувший огонек к фитилю масляной лампы, стоящей на сушилке над раковиной. Надев колпак и выпустив побольше фитиль, она сказала: «Электричество на разовом счетчике. Лампа дешевле. Закройте, пожалуйста, дверь».

Большой эта комната не была, но из-за низкого света тени удлинялись, и она казалась большой. Келвин разглядел стол, а на столе примус, грязную посуду, яичную скорлупу, нейлоновый чулок, консервные банки (в основном пустые) и романы в мягких, отливающих глянцем обложках. На другом столе, побольше, лежал матрац, заваленный постельным бельем, одеждой, полотенцами и туалетными принадлежностями. За столами у стен стояла плохонькая мебелишка и художнический реквизит. Келвин приметил мольберт с холстом, на котором страшно стыли черные кляксы. И черными же покосившимися печатными буквами были выписаны на грубо побеленных стенах изречения: «Остановись и тогда думай», «Действуя, готовишь себе погибель», «Посмотрите на полевые лилии»[5]5
  Библеизм: «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут? Ни трудятся, ни прядут…» (От Матфея, 6:28).


[Закрыть], «Бог = Любовь = Деньги = Дерьмо». Келвин все это внимательно прочел и уже потом углядел две репродукции, прикнопленные над камином. На одной дюжий старик с какого-то летающего матраца тянулся ухватить за палец голого дюжего молодца, прилегшего на пригорке. На другой худенькая голая блондинка плыла на огромной раковине. Джил поставила лампу на каминную доску, и обе картины зажглись, словно окна в светлый и прекрасный мир. Вторую лампу она пристроила рядом с кучей тряпья на большом столе и сказала:

– Поразительно, как тебе это удается.

Послышалось приглушенное ворчание.

– Ты можешь спать целую вечность, – сказала она.

Куча раскрылась с краю, и выглянуло энергичное настороженное лицо. Лицо сказало:

– Время?

– Скоро одиннадцать.

Оказавшись так близко к незнакомому человеку, Келвин вскинул голову и уставился прямо перед собой. Джек посмотрел на него и сказал:

– Я его знаю?

Джил сказала:

– Нет. Шотландский паренек, приехал в Лондон всех нас завоевать. Денег нет, друзей тоже, остановиться негде.

– И голодный тоже?

– Нет, мы хорошо перекусили.

– Завидую, – сказал Джек, сверля ее взглядом. Она пожала плечами, отошла к столу с примусом и стала открывать банку. Еще поглядев на Келвина, Джек сказал:

– Что вы не садитесь? Отдыхайте. Снимите… шляпу.

Рядом стояло кресло, на сиденье лежали газеты. Келвин осторожно сел на краешек и опустил на пол шляпу и чемодан. Откашлявшись, он заговорил обдуманно официальным тоном:

– Благодарю. Позвольте прежде всего поблагодарить за честь приветствовать вас в мой первый лондонский вечер.

– С какой стати?

– По-моему, это подходящие слова для начала знакомства.

– Нет, а честь-то с какой стати?

– Потому что вы первый художник, которого я вижу. Вы, конечно, откажете мне в понимании искусства – и будете правы, однако художники принадлежат к интеллектуальной элите, а я ценю интеллект. И ценю элиту.

Джек выпростал из-под одеяла руку и подпер ею голову, чтобы лучше видеть Келвина. Тот сурово обозревал изречение «Бог = Любовь = Деньги = Дерьмо».

Джек сказал:

– Вы цените интеллект?

– Да, и поэтому, надеюсь, вы не сочтете бестактным мой вопрос: что это означает?

Джек сказал:

– По-моему, что-то вроде уравнения. Видите, оно распадается на три пары.

– Вижу.

– Какая вас больше всего озадачивает?

Подумав, Келвин сказал:

– «Бог равняется Любви».

– Странно. Многих озадачивает «Любовь равняется Деньгам».

– Ну, это-то понятно. Это очевидно. Мы любим то, на что тратимся, и чем больше тратимся, тем больше любим. Если один тратит все свободные деньги на одежду, а книг не покупает, значит, он любит хорошо выглядеть и ни во что не ставит знания. А другой, например, держит любовницу – так ему всего-навсего надо выплачивать ей недельное или месячное содержание, потому что его любовь временная. Зато если он женится, то возьмет на себя обязательства до конца жизни. Такая любовь – настоящая. Скажу больше: без денег ничего и никого не полюбишь как следует.

Джек вздохнул и сказал:

– В чем-то, боюсь, вы правы. А как насчет «Деньги равняются Дерьму»?

– У меня есть свое мнение, но вы можете обидеться.

– Обижайте.

– Так может глумиться человек, которому не грозит разбогатеть.

Джек взорвался лающим смехом и лег навзничь, закрыв глаза и заведя руки под голову.

Джил поставила на шипящий примус кастрюльку с супом и, оттопырив нижнюю губу, села на край стола с книгой, где на обложке кто-то палил из ружья и прыгал в окно. Келвин поизучал холст на мольберте и сказал:

– Что, если я еще раз рискну обидеть вас?

Джек открыл глаза.

– Рискните.

Келвин ткнул пальцем в картины на стене.

– Я не могу понять, как с такими способностями можно тратить время на это.

Он перевел палец на мольберт.

– Те две – репродукции. А мое на мольберте.

Непритворная печаль омрачила лицо Келвина. Он склонился над ложем, воздев руку на манер священника у одра больного.

– Что мне сказать в оправдание? Только – что невежество причина моей бестактности. Мне очень стыдно.

Он покаянно затряс головой. Джек уступчиво сказал:

– Да бросьте переживать. Чуть не каждый считает мою живопись пустой тратой времени.

– Скажите, о чем ваша картина?

– О черном и белом цвете.

– Это я понимаю.

– Это вы из вежливости говорите.

Келвин рассмеялся.

– Верно. Вот же, в этих репродукциях много коричневого и голубого, но они совсем не про это.

– Вы чертовски правы: не про это. Тут Бог создает человека, там рождается Венера, богиня любви. Микеланджело верил в реальность Бога и в мужскую красоту. Боттичелли верил в реальность любви и в женскую красоту. А сегодня образованный человек если и верит маленько, то только во что-то свое. Лично я могу предложить людям только одну реальность: вот эти пятна на холсте. Их я и малюю.

Келвин жадно и встревоженно подался вперед. Он сказал:

– Вы не верите в реальность бога? Другими словами, не веруете в него?

– Этого я не стану утверждать. Но я практически не вспоминаю про него. А религию вообще не признаю.

– Не будет ли ошибкой заключить, что такое отношение типично для англичан?

– Весьма типично. А в Шотландии с этим делом иначе?

– Про Глазго и города покрупнее не скажу, а в Глейке, откуда я родом, одни за бога, другие – против.

– Вы с кем?

Помолчав, Келвин сказал:

– Я против. Я вообще считаю, что бог умер.

– Вроде бы Ницше это сказал?

Келвин пришел в возбуждение.

– Вы читали Ницше?!

– Господь с вами! Просто слышал, будто он так сказал.

Келвин внушительно покивал.

– Он действительно так сказал. Не скажи он этих слов, меня бы тут не было.

На соседнем столе убежал суп, и залитый примус напустил чаду. Джил бросила книгу, схватила кастрюльку, обожглась и выронила ее на пол. Джек рывком сел и страшно закричал:

– Твою мать! Сколько раз говорить: если делаешь дело – не отвлекайся! Не отвлекайся!

Джил вынула изо рта обожженные пальцы и виновато сказала:

– Больше не буду.

– Попробуй только! – Он не спускал с нее свирепого взгляда, пока она возилась с примусом, потом опустился на локоть и сказал потерянно смотревшему на свою шляпу Келвину: – Бабы! А какое отношение имеет Ницше к вашему приезду в Лондон?

– Самое прямое. Вы не станете возражать, если я вкратце поведаю вам мою историю?

– Постараюсь не возражать.

– Мой отец – христианин, – пожевав губами, объявил Келвин, – в сущности говоря, больше чем христианин: он старейшина. Старейшина свободных вероблюстителей пресвитерианской шотландской церкви, уличан Джона Нокса[6]6
  Нокс, Джон (1505 или ок. 1514–1572) – пропагандист кальвинизма и основатель шотландской пресвитерианской церкви.


[Закрыть]…

– Старейшина – это кто? Вроде епископа?

Келвин улыбнулся.

– Да что вы! Он даже не священнослужитель. Он глава комитета, который конгрегация избирает для надзора за священником, дабы тот в проповедях не уклонялся от истинного учения. Так вот, сколько я себя помню, у нас – это мой отец, пятеро братьев и я – было заведено по двадцать-тридцать минут, став на колени, молиться на ночь в гостиной над лавкой.

– А мать?

– Она, к несчастью, умерла, когда мне не было и четырех лет. Впрочем, я сохранил два-три очень приятных воспоминания о ней.

– А как вы совершали эту свою молитву? Я практически ничего не знаю о шотландской религии.

– Кто-нибудь один, что называется, направляет верующих, вслух обращаясь к Всемогущему, а остальные вторят ему в сердце своем. Обычно направлял отец, а когда братья стали учиться на священников, то доверяли кому-нибудь из них.

Джек продолжал интересоваться:

– А сами молитвы читались по какой-нибудь, книге?

Келвин возмутился:

– Разумеется, нет! Как можно молитву вычитать в книге? Это не правило какое-нибудь и не стишок. Но я толкую о другом: доведись вам услышать молитву из уст моего отца или братьев, вы бы ни секунды не сомневались в том, что их бесплотный собеседник находится тут же, в комнате, что он витает над нашими головами и пристально внимает. А комната маленькая, не скроешься, когда такой караульщик осуждает тебя. Я, понятно, никому не признавался. Мне уже и так не повезло: как самый младший, я в пятнадцать лет оставил школу и помогал в лавке. Я рос в смятении и тревоге. Сколько я дорог исходил, неотступно думая, – и все напрасно. Существо, которому они молились, трепыхало над моей головой, словно невидимый ястреб. И вот однажды дождь загнал меня в публичную библиотеку и там я открыл…

– Ницше? – сказал Джек.

– Для Ницше я тогда еще не созрел. Я открыл великого Ингерсола[7]7
  Ингерсол, Роберт (1833–1899) – американский писатель и лектор, выступал с рационалистической критикой Библии.


[Закрыть].

Джил подала Джеку тарелку с яичницей, кое-как намазанный хлеб, солонку и вилку. Забравшись на матрац, она привалилась к его ногам, а он стал проворно закусывать.

– Ничего не знаю про Ингерсола, – сказал он с полным ртом.

– Полковник Ингерсол – это американский атеист, к сожалению, уже умерший. Он доказал, что, когда мой отец молился, он ни с кем не беседовал и никто не слышал его. Не могу передать, какое я испытал облегчение. Хоть я и не чувствовал никогда, что бог меня слышит, но я постоянно чувствовал его рядом – как он следит за мной, судит меня и проклинает. Словно со мной всегда и всюду был отец. Не жизнь, а сущий ад. Ингерсол избавил меня от него. Впервые в жизни я почувствовал себя один на один с собою.

Он улыбнулся своим мыслям:

– Я надоел вам.

– Нет-нет, говорите, – запротестовал, прожевывая, Джек, – очень интересно.

– Я зачастил в библиотеку. Даже записался и тайком приносил книги домой. Я открыл для себя Ницше. Он ясно объяснил, что, коль скоро бога нет и некому придать жизни смысл и цель, это должны сделать осознавшие свою ответственность одиночки. Поэтому вчера, никому не сказавшись, я забрал свои сбережения и приехал сюда.

Джек удивился.

– Я чего-то не уловил, – сказал он. – Почему вы приехали сюда?

Теперь удивился Келвин.

– Я же сказал.

– Нет, что вы конкретно собираетесь делать? – сказала Джил.

– Сначала найду работу. Я рассчитывал снять комнату и потом искать работу, но, поскольку денег у меня нет, сначала нужно найти работу.

– Можете пожить у нас, если хотите, – сказал Джек.

– Огромное вам спасибо!

– Не за что. Нам самим тут осталось несколько дней. Мы задолжали за квартиру. Если Джил не перехватит у какого-нибудь богатого поклонника, хозяйка выбросит нас на улицу.

Джил, вскинувшись, сорвалась на крик:

– Слушай, мне осточертело занимать деньги, которые мы никогда не отдадим! Осточертело!

– А я без намеков, – остужающе сказал Джек, – я просто констатирую факты.

Он повернулся к Келвину и участливо спросил:

– А какую работу вы ищете?

Келвин извлек свою газету, развернул на исчерканной странице и передал Джеку.

– Завтра я справлюсь насчет этих вакансий, – сказал он. – Я, как видите, не стал отмечать такие, где администрация располагается не в центральном Лондоне или начальная ставка ниже пяти тысяч в год.

Джек пробежал глазами колонку объявлений. Лондонский университет искал заведующего на кафедру эргономики. Национальному обществу защиты детей от жестокого обращения требовался руководитель отдела связи с публикой. Международной Корпорации урегулированного либидо был нужен директор Британского посреднического филиала. Джек поднял глаза от газеты:

– Вы только что сказали, что в пятнадцать лет оставили школу и помогали отцу в лавке.

– Совершенно верно.

– Какая у вас лавка?

– Бакалейная – маленькая, но доходная.

– А где вы еще работали?

– Нигде. А вчера днем распрощался и с лавкой, когда в последний раз открыл ставни.

– Какие же у вас основания рассчитывать на эти вакансии?

– Воля к победе.

Джек и Джил переглянулись. Келвин улыбнулся и сказал:

– Вы считаете меня ненормальным?

– Или дико наивным, – сказал Джек.

Джил сказала:

– Нельзя за здорово живешь получить ответственное место. Нужно начать с нижней ступеньки – и подниматься выше по лестнице.

– Это неверно! – жарко вскричал Келвин. – Сегодня эти лестницы такие высокие, что не успеешь добраться до середины, как пора на пенсию. Те, кто наверху, обычно начинали на ступеньку-другую ниже. Больше того, чем ближе к вершине, тем меньше значения имеет специальность. Прошло то время, когда управляющие химических корпораций должно были хорошо знать химию. Министр путей сообщения понятия не имеет о расписании поездов. Для командной должности потребны такие качества: полнейшая уверенность в себе и умение проследить, чтобы подчиненные занимались своим делом, а это обычно написано у них на лице.

Джек сказал:

– Пусть так, Келвин, но для начала надо пройти собеседование. Для этого вы пишете ходатайство, ссылаясь на квалификацию и опыт. Без нужной квалификации вас не допустят к собеседованию; без собеседования не дадут работы.

Помолчав немного, Келвин сказал:

– Вам доводилось слышать о Гекторе Маккелларе?

– Нет. Да. Минутку… Есть такие имена – они на слуху, но не припомнишь, в связи с чем. Он был журналистом. Сейчас он вроде на Би-би-си?

– Он еще секретарь Общества герцога Эдинбургского по сохранению местной культуры. Он тоже из Глейка, только он уехал, когда я еще на свет не родился. Так вот, я собираюсь позаимствовать его имя.

– В каком смысле?

Келвин забрал газету и сунул ее в карман:

– Когда я буду завтра обзванивать эти конторы, я назовусь Гектором Маккелларом и застолблю побольше собеседований.

– А когда вас пригласят?

– Признаюсь в обмане и объясню причины.

– Так вас выставят.

– Скорее всего. И я с радостью уйду, потому что не вижу толку от неумного работодателя без крупицы воображения. Но рано или поздно я набреду на человека или организацию, которые мною заинтересуются, и тогда моей задачей будет убедить их в том, что мой обман только подтверждает мои умственные и деловые способности; и дураки они будут, если не используют их в своих интересах.

Поворошив одеяло, Джил нашла щетку и стала расчесывать волосы. Джек поскреб щеку и сказал:

– Может, вы вовсе не наивный. Может, вы дьявольски хитрый.

Оба смотрели на Джил. Русалочкой на скале подобрав ноги, отсутствующая, с блуждающей улыбкой на склоненном лице, она убаюкивала себя мерным расчесыванием.

– Джил не упустит покрасоваться, – скороговоркой произнес Джек.

Джил задержала улыбку в уголках губ и не сразу отозвалась:

– Что?

– Я говорю, если будешь отвлекаться, стяну штанишки и отшлепаю.

Келвин поднял с пола шляпу и чемодан и сказал:

– Вы предложили мне пристанище. Где я могу лечь?

Джек спустился на пол, потянув за собой красное одеяло, в которое и завернулся, как в тогу. Он вытащил из кучи спальный мешок и бархатную подушечку, сунул их под мышку и строго наказал Джил:

– Не вздумай опять улизнуть.

Она показала ему язык и продолжала расчесываться. Джек протиснулся между мольбертом и пианино, Келвин шел следом. Потом Джек отдернул колоссального размера выцветшую портьеру, за ней обнаружился шезлонг в эркере. С улицы сюда тускло светил фонарь. Джек опустил на шезлонг ношу и сказал:

– Располагайтесь.

– Спасибо.

Келвин положил на стул чемодан, открыл его и извлек плечики, обернутые в газету щетки – одежную и обувную, пижаму и хороший костюм темного сукна. Скрестив на груди руки, Джек с интересом наблюдал, как Келвин аккуратно вешает костюм на плечики, цепляет крючок за фрамугу.

– Когда вам завтра вставать? – спросил Джек.

– В пять тридцать.

– Боюсь, у нас нет будильника.

– Ничего. Я всегда просыпаюсь в пять тридцать.

– А зачем мучиться? Завтра же вам не работать в лавке.

Келвин закрыл чемодан и сунул его под шезлонг, потом снял пиджак и жилетку и также повесил их на плечики, бубня при этом без всякого выражения:

– Когда я встану, я отыщу на карте места предполагаемых собеседований и запишу в книжку кратчайшие маршруты. Это займет около двух часов. Потом надо найти ломбард – заложить пару ценных вещиц, которые очень кстати оказались при мне. Потом уже будет время звонить и договариваться о собеседованиях на этой неделе. Чтобы со всем этим управиться до обеда, надо встать в пять тридцать.

Он смолк, глядя на Джека, как на пустое место. Тот смешался и сказал:

– Британия от души желает вам успеха. Если мы не встанем, когда вы будете уходить, возьмите запасной ключ. Он на камине. Потому что нас может не быть, когда вы вернетесь, нас звали в гости.

Келвин сказал:

– Спасибо. Спокойной ночи.

Холодное безразличие, каким от него повеяло, впору было принять за враждебность. Джек только теперь осознал комизм ситуации. Улыбнувшись, он ободряюще потрепал Келвина по плечу и сказал:

– Спи крепче, Келвин.

– Я так и сделаю. Спокойной ночи.

Когда Джек ушел, Келвин еще постоял полураздетый, вглядываясь в мебель, которой он был отгорожен от остальной комнаты. Он слышал, как там пошептались, посмеялись и погасили свет. Он задернул портьеру, замкнувшись в тесном эркере, и, покусывая губы, явил вид сиротливый и несчастный. Однако жалеть его не приходится: его обуревали такие чувства, каких он прежде в себе не подозревал.