Текст книги "ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах"

Автор книги: Аласдер Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Toy пустился в обратный путь, всхлипывая и утирая слезы со щек. В темноте парка слышался только слабый плеск воды. На улицы опустилась ночь. Toy радовало отсутствие детей и взрослых, а также компаний подростков, обычно собиравшихся к вечеру на углах. По краям тротуара, на большом расстоянии друг от друга, темнели фонарные столбы. Окна домов зияли чернотой, будто пустые глазницы. Раза два дальний конец улицы перешли молчаливые дежурные в стальных касках, которые обследовали зашторенные окна в поисках противозаконных полосок света. Темным, неотличимым одна от другой улицам, казалось, конца не будет, и Toy, отчаявшись добраться домой, сел на обочину и, закрыв лицо руками, громко заревел. В забытьи он чувствовал только, как врезается в спину угол тротуара, но вдруг очнулся от глухого шума в ушах. На миг Toy почудилось, будто мать напевает ему песенку, однако он сообразил, что это шумят водопады. Небо очистилось, взошла поразительная луна. Она была неполной, но светила так ярко, что Toy сразу увидел через дорогу набережную канала, калитку и шлаковую дорожку. С облегчением, хотя и не без опаски, он подбежал к калитке и стал подниматься по ней: шум потока в ушах у него все нарастал, пока не превратился в настоящий грохот. Внизу, в темной воде, задрожало отражение редких звезд.

Не успел Toy сойти с моста, как луна, казалось, взвыла – прямо ему в спину. Эта была сирена. Ее зловещий рев, разносившийся над крышами, угрожал ему, единственному живому здесь существу. Он ринулся по дорожке сквозь крапиву – через калитку, мимо темных огородов. Сирена смолкла, и чуть позже донесся (Toy слышал его впервые) монотонный металлический гул «грон-грон-грон-грон», а над головой промчались темные тени. Затем раздалось отрывистое буханье, словно какой-то великан колотил кулаками по железному потолку над городом. Световые лучи расширились, потом сузились и зашарили по небу, а между двумя зданиями Toy увидел, как горизонт запылал от оранжево-алых вспышек. В зареве кружили подобия черных мух. За электростанцией Toy на бегу врезался головой в живот встречного дежурного.

– Дункан!

Кто-то вскинул Toy в воздух и основательно встряхнул.

– Где ты был? Где ты был? Где ты был? – бессмысленно повторял дежурный, и Toy, полный любви и благодарности, вскричал:

– Папочка!

Мистер Toy подхватил сына под мышку и широкими шагами устремился домой. На ходу Toy снова слышал металлический гул. Они поднялись по ступенькам к подворотне, и отец поставил Toy на ноги. Оба стояли в темноте, тяжело дыша, а потом мистер Toy спросил слабым голосом, который Toy едва узнал:

– Надеюсь, ты понимаешь, что мы с матерью места себе не находили?

Раздался пронзительный крик, удар – и в лицо Toy полетели комья грязи.

Наутро из окна гостиной Toy увидел на противоположной стороне улицы воронку в тротуаре. От взрыва сажа из дымохода просыпалась на пол гостиной, и миссис Toy занялась уборкой, время от времени отвлекаясь на то, чтобы обсудить с заглядывавшими соседями вчерашний налет. Все соглашались, что могло быть куда хуже, однако на душе у Toy все равно кошки скребли. На фоне преступных похождений в обществе грабителей помоек отказ от еды выглядел сущей ерундой, и наказания он ожидал совершенно неслыханного. Весь день не спуская глаз с матери, он старался подметить что-нибудь особенное в том, как она подметала пол, напевая себе под нос; как задумчиво разгибалась, чтобы слегка передохнуть; как корила его за тупость, пытаясь научить узнавать время по циферблату, – но в конце концов уверился, что наказывать его не собираются, и от этого ему стало не по себе. Toy боялся боли, однако заслуживал ее – и вот на тебе… Дом, куда он вернулся, стал другим.

Глава 13
Хостел

В доме назревали перемены. Смутно ощущалась некая безотлагательность; по ночам, лежа в постели, Toy слышал споры вполголоса: что-то готовилось. Возвращаясь домой с лужайки приятеля, Toy застрял между прутьями ограждения. Чтобы его вызволить, родители смазали ему уши маслом и стали тянуть его за ноги – каждый за одну, беспрерывно при этом смеясь. Освободившись, Toy кинулся с ревом на траву, но они щекотали ему под мышками, напевая: «Идет коза рогатая», пока он не выдержал и расхохотался. И вот настал день, когда все жители спустились по лестнице вниз, а дом заперли на замок. На руках у матери была его сестра Рут, отец нес какую-то поклажу; с плеча у Toy свисала перехваченная лямкой картонная коробка с противогазом. Все направились к школе по боковым переулкам, залитым солнцем и полным птичьего щебета. Недовольные мамаши собрались на площадке для игр, маленькие дети жались к их ногам. Отцы выражали недовольство громче, дети постарше несмело принимались куролесить.

Toy заскучал и направился к ограде. Он решил, что они едут на отдых, а это значило – к морю. С края высокой площадки для игр он смотрел вдаль: там, за каналом и домами Блэкхилла виднелись холмы с впадиной посередине. Позади него – за низиной, полной крыш и дымовых труб, тоже вырисовывась холмы. Эти холмы казались ближе и зеленее и вырисовывались так отчетливо, что сквозь стволы деревьев, росших подобием живой изгороди на мягко изогнутой линии верхушек, просвечивало небо. Toy пришла в голову мысль, что море расстилается именно там: если оказаться под теми деревьями на вершине холма, то внизу будут искриться серые волны. Toy окликнула мать, и он медленно поплелся к ней, делая вид, что не слышал зова, а идет обратно сам по себе. Мать поправила на нем лямку от противогаза, которая съехала с воротника и врезалась в шею; пока она резкими движениями одергивала куртку у него на плечах, голова Toy болталась из стороны в сторону.

– А море там, позади?

– Позади чего?

– Позади вон тех деревьев.

– С чего ты взял? Там Кэткин-Брэс. За холмами только поля и фермы. Потом Англия.

Искрящиеся серые волны представились Toy так живо, что разуверяться не хотелось. В его воображении боролись две картины, пока поля и фермы не затопило приливом. Toy показал пальцем на Блэкхилл и спросил:

– Море там?

– Нет, там Лох-Ломонд и горы.

Миссис Toy бросила прихорашивать Toy, вскинула Рут на левую руку, выпрямилась и, посмотрев в сторону Кэткин-Брэс, задумчиво проговорила:

– Когда я была маленькой, эти деревья напоминали мне караван, бредущий на горизонте.

– Что такое караван?

– Вереница верблюдов. В Аравии.

– А что такое вереница?

Неожиданно на площадке для игр появились красные одноэтажные автобусы – и все собравшиеся, за исключением отцов, расселись по ним. Родители Toy помахали друг другу через окно, и после долгой задержки автобусы двинулись с места и покатили по Камбернолд-роуд.

Потянулись смутные разорванные часы, когда автобусы неслись в темноте по неразличимой местности: Toy сидел рядом с матерью, а она держала Рут на коленях. Освещение в автобусах было всегда скудным из-за того, что окна затемняли шторы из сине-голубой клеенки, чтобы никто не выглядывал наружу. Таких поездок, вероятно, насчитывалось немало, но в памяти у Toy они слились в одно, длившееся месяцами ночное путешествие с голодными, измученными людьми; впрочем, равномерное движение вперед прерывалось неотчетливым пребыванием в каких-то непонятных местах: внутри деревянной церкви, в комнате над портновской мастерской, в кухне с каменным полом, по которому ползали тараканы. Спать случалось на непривычных постелях, где перехватывало дыхание, и Toy просыпался с криком ужаса: ему казалось, что он уже умер. От долгого сидения он натер себе мошонку до крови, и автобус заехал в Королевский лазарет, где седые профессора, осмотрев промежность, смазали ее жгучей коричневой мазью, которая пахла дегтем. Автобус всегда был набит до отказа; Рут хныкала, мать изнемогала от усталости, a Toy – от скуки; только однажды с места вскочил какой-то подвыпивший мужчина и привел всех в замешательство, предложив хором затянуть песню. Однажды вечером автобус остановился, все пассажиры из него вышли, а навстречу Toy шагнул отец, сопроводивший семью на судно. Все вместе они стояли в темноте возле воронкообразной трубы, источавшей приятное тепло. Между аспидно-черными тучами и неспокойным аспидно-синеватым морем властвовал холод. Волны плескались о риф, протянувшийся подобно длинному черному бревну, на одном конце которого железный треножник вздымал горящий желтый шар. Судно двинулось в открытое море.

Они поселились в одноэтажном домике посреди низких зданий из бетона, где обитали рабочие с фабрики, выпускавшей снаряжение для армии. При хостеле имелись столовая, кинотеатр и больница, а вся территория, расположенная между морским побережьем и вересковыми полями, была обнесена высоким заграждением из колючей проволоки; входные ворота на ночь запирались. Каждое утро Toy и Рут отвозили в машине по дороге, идущей вдоль побережья, в сельскую школу. В школе было две классных комнаты, на кухне деревенская домохозяйка готовила безвкусную еду. Со старшими учениками занимался директор Макрей, с младшими – женщина, которую звали Ингрэм. Все ученики, кроме детей, эвакуированных из Глазго, были детьми арендаторов небольших ферм.

При первом появлении Toy в школе мальчишки, толкаясь, старались подсесть к нему поближе, а на площадке для игр сгрудились вокруг него и забросали вопросами, откуда он и чем занимается его отец. Сначала Toy отвечал честно, но потом принялся лгать, желая поддержать в слушателях интерес. Он заявил, что говорит на нескольких языках, однако в доказательство сумел сказать только одно слово – французское «oui» вместо «да». Большая часть мальчишек тут же разбежалась, а на следующий день его аудиторию составили лишь двое. Чтобы удержать хотя бы этих, Toy вызвался показать им территорию хостела; тогда к нему втроем-вчетвером стали подходить и другие мальчишки с просьбой взять их тоже. Отказавшись поехать домой в машине вместе с Рут, Toy потащился по дороге вдоль берега во главе компании из тридцати или сорока человек, которые весело перешучивались между собой и не обращали на него почти никакого внимания, лишь изредка задавая тот или иной вопрос. Toy это не задевало. Ему хотелось казаться загадочной фигурой – не имеющим возраста, обладающим диковинной властью, но он натер себе мозоли, опаздывал к чаю боялся выговора за приглашение такой оравы. Так оно и вышло. Впустить его спутников сторож отказался наотрез. Чего ради им было тащиться за ним две мили, да еще к тому же пропустить чай? Хотя Toy еще долго не отставал от рассерженных мальчишек, бормоча извинения, они ничего не желали слушать, а кое-кто из детей эвакуированных начал швырять в него камни. Toy побежал обратно к хостелу, где его ожидали холодный ужин и головомойка за «бахвальство».

На следующее утро Toy притворился больным, но, к несчастью, симптомы астмы и воспаление в промежности особых опасений не вызывали, и в школу идти все-таки пришлось. Никто его не замечал, и на перемене он нервно забился в самый дальний угол площадки. Когда после перемены ученики гурьбой столпились у дверей классной комнаты, мальчишка из семьи эвакуированных, по имени Коултер, толкнул его в бок. Toy дал сдачи. Коултер пихнул Toy под ребра, Toy ответил тем же, и Коултер процедил сквозь зубы:

– Поговорим после уроков.

– После уроков отец велел мне сразу домой.

– Ладно. Завтра увидимся.

За столом Toy отодвинул тарелку от себя:

– У меня болит.

– На больного ты не похож, – заметила миссис Toy. – Где у тебя болит?

– Везде.

– А как болит?

– Не знаю, но в школу завтра я не пойду.

– Разберись с этим ты, Дункан, – обратилась миссис Toy к мужу. – Мне не под силу.

Мистер Toy отвел сына в спальню и произнес:

– Дункан, ты что-то от нас скрываешь.

Toy залился слезами и рассказал, в чем дело. Отец, прижав его к груди, спросил:

– Он больше тебя?

– Да. – (Это было неправдой.)

– Гораздо больше?

– Не очень, – поборовшись с совестью, признался Toy.

– Хочешь, я попрошу мистера Макрея, чтобы он запретил тебя бить?

– Нет. – Toy хотел одного: не идти в школу.

– Я знал, что ты так скажешь, Дункан. Дункан, тебе придется подраться с этим мальчишкой. Если ты сейчас начнешь увиливать, то никогда не научишься смотреть жизни в лицо. Я покажу тебе, как надо драться – это нетрудно: нужно только левой рукой прикрывать нос…

Отец втолковывал Toy правила драки до тех пор, пока ему не стала чудиться картина победы над Коултером. Вечер Toy провел, отрабатывая различные приемы. Поначалу он боксировал с отцом, но наличие реального противника не оставляло места для фантазии, поэтому он потренировался с подушкой и после плотного ужина отправился спать со спокойной душой. Утром спокойствия у него убавилось, и завтракал он, не проронив ни слова. Миссис Toy поцеловала его на прощание и сказала:

– Не волнуйся. Ты надаешь ему по башке, вот увидишь.

Она ободряюще помахала вслед двинувшейся машине.

Утром на площадке для игр Toy одиноко забился в угол, боязливо ожидая, когда к нему подойдет Коултер, который играл с друзьями в футбол. Стал накрапывать дождь, и ученики мало-помалу сгрудились под навесом на углу здания. Toy присоединился к ним последним. Помертвев от ужаса, он приблизился к Коултеру, показал ему язык и ткнул в плечо. Оба тут же принялись драться – неумело, как все малолетки: молотя руками и стараясь лягнуть противника в лодыжку; потом, сцепившись, упали на землю. Toy оказался внизу, однако Коултер ударился носом об его лоб: в крови выпачкались и тот и другой – и, посчитав себя ранеными, оба ослабили хватку и в страхе вскочили на ноги. Теперь, несмотря на подначивание своих сторонников (Toy с удивлением обнаружил у себя за спиной подбадривавшую его ватагу), драчуны довольствовались оскорбительными выкриками до тех пор, пока не появилась мисс Ингрэм и не отвела их к директору. Дородный, с лицом розового поросенка, мистер Макрей провозгласил:

– Так, отлично. Из-за чего у вас произошла потасовка?

Toy скороговоркой пустился в объяснения, то и дело спотыкаясь и судорожно сглатывая, и умолк, только когда почувствовал, что к горлу подступают рыдания. Коултер не проронил ни слова. Мистер Макрей вынул из стола двухвостый ремень и приказал им протянуть руки.

Подчинившись, оба по очереди содрогнулись от адски жгучего первого удара. Мистер Макрей приговаривал: «Так, еще! Еще! Еще!» – а под конец объявил:

– Если только я хоть раз услышу, что вы опять подрались, то угощения получите больше, гораздо больше. Идите в класс.

Пряча искаженные гримасой лица и посасывая увечные руки, Toy и Коултер поплелись к соседней двери. В то утро мисс Ингрэм больше не давала им никаких заданий.

После этой драки перерывы между уроками наводили на Toy не столько страх, сколько скуку. Обычно он забивался в пустующий угол площадки с мальчишкой по имени Макласки, который не играл с другими мальчишками из-за своего слабоумия. Toy рассказывал ему длинные истории, где он выступал героем, а Макласки помогал ему изображать в лицах годные для этого эпизоды. Жизнь Toy начала разрисовываться воображением. С сестрой они спали в смежных комнатах, и по вечерам Toy через дверной проем развертывал перед ней нескончаемые повествования, полные приключений на фоне ландшафтов, вычитанных им за день из книг. Время от времени он прерывал рассказ вопросами: «Ты еще не спишь? Продолжать?» – а Рут отвечала: «Нет, Дункан, не сплю, пожалуйста, продолжай», но в конце концов все-таки засыпала. На следующий вечер она обращалась к Toy с просьбой:

– Расскажи дальше, Дункан.

– Ладно. А на чем я вчера остановился?

– Они… они высадились на Венере.

– Да нет. Они перебрались с Венеры на Меркурий.

– Я… я этого не помню, Дункан.

– Конечно, не помнишь. Заснула. Знаешь, я не стану тебе ничего рассказывать, раз ты не желаешь слушать.

– Но я не могла удержаться, Дункан, и уснула.

– Тогда почему не предупредила, что засыпаешь? Чего ради я сам себе все это рассказывал?

Еще немного попугав сестру, Toy возобновлял рассказ, к которому каждый день подолгу готовился.

Он запугивал Рут и на другой лад. Ей запрещалось играть с мячом в комнате. Однажды Toy поймал ее на этом и неделями изводил угрозами доложить обо всем матери. Как-то миссис Toy обвинила детей в том, что они воруют сахар из буфета в гостиной. Оба отнекивались, а потом Рут сказала брату:

– Это ты стащил сахар.

– Я, – согласился Toy. – Но если ты наябедничаешь маме, что я сознался, я обзову тебя лгуньей, и она не будет знать, кому верить.

Рут немедля пожаловалась матери, Toy обозвал сестру лгуньей, и миссис Toy не знала, кому верить.

В первые же недели занятий Toy старательно приглядывался к девочкам, выбирая, с кем делить воображаемые приключения, однако все они слишком явно были сделаны из того же грубого теста, что и он сам. Почти год он вменял себе в обязанность любовь к мисс Ингрэм: она не была лишена привлекательности, а ее полномочия некоторым образом ее возвышали. Но потом, зайдя в сельский магазин, Toy увидел в окне плакат с рекламой липучих подошв «Амазонка». На плакате была изображена блондинка в скупых древнегреческих доспехах – с копьем, щитом и шлемом на голове. Наверху красовалась надпись «КРАСОТА И СТОЙКОСТЬ», и в сравнении с обворожительно-печальной блондинкой мисс Ингрэм стала казаться заурядностью. В перерывах на обед Toy шел к магазину и рассматривал блондинку секунд десять. Он понимал, что если вглядываться слишком часто и чересчур пристально, то даже она может превратиться в заурядность.

Глава 14
Бен-Руа

Мистер Toy хотел душевной близости с сыном, и он любил разнообразные занятия на свежем воздухе. Недалеко от хостела были красивые горы – ближайшая, Бен-Руа, чуть больше полутора тысяч футов высотой: для необременительных экскурсий отец купил Toy крепкие альпинистские ботинки. Вышла незадача: Toy упорно держался за свои сандалии.

– Мне нравится шевелить пальцами, – объяснил он.

– Что ты мелешь?

– Мне плохо, когда ноги закованы в кожаные кандалы. Они там мертвеют. И лодыжки не сгибаются.

– Да к чему тебе их сгибать? Если поскользнешься – растянуть лодыжку легче легкого. А эти ботинки изготовлены специально, чтобы поддерживать лодыжки: стоит одному шипу закрепиться, ботинок удержит и лодыжку, и ногу, и все тело.

– Меньше устойчивости, зато быстрее движешься.

– Понятно. Понятно. Альпинисты уже сто лет совершают восхождения на Альпы, Гималаи и Грампианские горы в ботинках с шипами. Похоже, они в этом кое-что смыслят. Но нет: Дункан Toy знает лучше. Им следовало бы пользоваться сандалиями.

– Им, может, сандалии не подходят, а мне они в самый раз.

– О господи! – закричал мистер Toy. – Что за диво я породил на свет? Чем я такое заслужил? Если бы мы жили, руководствуясь только собственным опытом, то не было бы ни науки, ни цивилизации, ни прогресса! Человек развивается благодаря способности учиться у других, а эти ботинки, между прочим, обошлись мне в четыре фунта и восемь шиллингов.

– Не было бы никакой науки, цивилизации и всего прочего, если бы все только подражали друг другу, – возразил Toy.

Пререкания кончились тем, что мистер Toy вышел из себя, Toy закатил истерику, и его окунули в холодную ванну. Ботинки хранились в шкафу и достались Рут, когда она подросла. Лазить по горам отец Toy больше не предлагал.

Однажды летним днем Toy быстро шагал по прибрежной дороге до тех пор, пока территория хостела не скрылась за зеленым мысом. Стоял солнечный полдень. Облака были раскиданы по небу, словно белоснежные сорочки по голубому полу. Toy сбежал с дороги вниз по склону к морю; ноги его с хрустом тонули в гальке и мелких раковинах. Уверенный в себе, Toy был полон решимости: сейчас он читал книгу «Юный натуралист» и намеревался заносить на бумагу свои наблюдения, если попадется что-то интересное. Галечник сменился отлогой каменистой полосой с большими валунами и стоячими лужицами между ними. Toy присел на корточки возле одной, размером с суповую тарелку, и, сдвинув брови, внимательно вгляделся. Под кристально-прозрачной водой лежали три голыша, актиния цвета сырой печенки, пучок зеленых водорослей и несколько моллюсков. Окраска моллюсков была оливковой и тускло-пурпурной; Toy решил, что подметил склонность бледных моллюсков располагаться по краям лужицы, а темных – посередине. Вытащив из кармана блокнот и карандаш, он зарисовал на первой чистой странице расположение моллюсков, на обороте проставил дату и, поразмыслив, добавил следующую надпись:

ЫВИЛСУРТ ИКСЮЛЛОМ ЕЫНРУПРУП

До публикации свои открытия ему хотелось держать в зашифрованном виде. Сунув блокнот в карман, Toy побрел к прибрежной песчаной полосе, на которую накатывались сверкающие волны. Утомленный деятельностью естествоиспытателя, он подобрал выброшенную на берег корягу и принялся чертить на песке план замка. Замок имел сложнейшее устройство – со множеством тайных выходов, с подземными темницами и камерами пыток.

За спиной у Toy раздался чей-то голос:

– И что это такое будет?

Toy обернулся и увидел Коултера. Стиснув в руке корягу, он пробормотал:

– Да так, кое-какой план.

Коултер обошел вокруг чертежа и поинтересовался:

– План чего?

– Просто план.

– Ну что ж, наверное, умно делаешь, что мне не рассказываешь. Кто его знает, может, я – немецкий шпион.

– Какой из тебя немецкий шпион?

– Почему бы нет?

– Мал еще!

– А может, немцы придумали секретную жидкость, которая не дает взрослеть, и обычным с виду мальчишкам на самом деле лет двадцать – тридцать, и может, меня высадили сюда с подводной лодки, и я только прикидываюсь эвакуированным, а на самом деле все это время шпионю на территории хостела, которым заведует твой папаша.

Toy впился взглядом в Коултера, который, расставив ноги и засунув руки в карманы, тоже смотрел на него в упор.

– Так ты что, вправду немецкий шпион?

– Да.

Коултер произнес это с таким безразличным видом, что все сомнения, вправду ли он немецкий шпион, у Toy развеялись. И одновременно, сам того не заметив, он перестал Коултера бояться.

– Если на то пошло, то я – британский шпион, – объявил Toy.

– Брось.

– Точно.

– Докажи.

– Докажи ты, что ты – немецкий шпион.

– Не хочу. Я докажу – а из-за тебя меня арестуют и повесят.

Toy не нашелся с ответом. Он призадумался, как заставить Коултера поверить, что он – британский шпион, но Коултер спросил:

– Ты из Глазго?

– Да!

– Я тоже.

– Из какого места?

– Из Гарнгэда. А ты откуда?

– Из Риддри.

– Хм! Это совсем рядом. И Гарнгэд, и Риддри расположены у канала.

Коултер снова всмотрелся в чертеж и спросил:

– Это план какого-то укрытия?

– Ну… вроде того.

– Я знаю несколько шикарных укрытий…

– Я тоже! – поспешно перебил Toy. – У меня есть укрытие внутри…

– А у меня укрытие в настоящей тайной пещере! – заявил Коултер с торжеством.

Toy подавленно замолчал и после паузы продолжил:

– А мое укрытие находится внутри куста. Снаружи – куст как куст, ничего особенного, зато внутри пусто. Куст стоит у дороги к хостелу, можно в нем затаиться и понаблюдать за этими дурами девчонками с фабрики, что идут мимо и ни о чем не подозревают. Сложность в том, – добавил он неохотно, не желая скрывать истину, – сложность в том, что дождь проникает внутрь.

– Вечная морока с этими укрытиями, – откликнулся Коултер. – Либо они тайные – и пропускают дождь, либо незамаскированные – и тогда в них сухо. Моя пещера от дождя хорошо защищает, но в прошлый раз, когда я там был, везде на полу валялась грязная солома. Наверное, жестянщики попользовались. Можно обзавестись просторной пещерой – вот только помощника бы найти.

– А как?

– Обещай, что никому не скажешь.

– Могила.

– Это возле гостиницы.

Они выбрались с побережья на дорогу и, дружески болтая, зашагали вперед.

Не дойдя до деревни, Toy и Коултер свернули на крутую дорожку, которая вела к высоким чугунным воротам гостиницы «Кинлохруа», окруженной тисами. Возле гостиницы дорожка сужалась и превращалась в тропку, наполовину заросшую папоротником-орляком. Прихотливо извиваясь, она вела их между валунами сквозь кустарник все выше и выше. Там Коултер остановился и победным голосом провозгласил:

– Здесь!

Они стояли на краю оврага, по которому протекал ручей. Овраг использовали как свалку, и там валялись целые груды консервных банок, битой посуды, шлака и гниющего тряпья. Toy оглядел все это с довольным видом и сказал:

– Ага, тут для укрытия много чего найдется.

– Давай сначала натаскаем жестяных коробок, какие побольше, – предложил Коултер.

С трудом пробираясь по кучам мусора, они выискали подходящие строительные материалы и перенесли их на ровную площадку между двумя высокими скалами. Стены укрытия они соорудили из канистр для бензина, а крышей послужил кусок линолеума, уложенный на деревянные перекладины. Затыкая дыры мешковиной. Toy услышал шаги и огляделся. Слева, с холма, по пояс в зарослях, спускался пастух, который их поприветствовал.

Toy замедлил работу. До того он восторженно болтал без остановки, теперь замолк и на вопросы отвечал односложно. Наконец Коултер бросил на землю кусок трубы, который старался приладить в качестве дымохода, и спросил:

– Что это с тобой стряслось?

– Это не укрытие. Рядом тропинка. Увидят все кому не лень. Все без толку.

Коултер смерил Toy взглядом, потом содрал кусок линолеума, служивший крышей, и зашвырнул его далеко в овраг.

– Ты что делаешь? – завопил Toy.

– Все без толку? Ты сам сказал! Значит, долой!

Коултер обрушил стены и пинками погнал канистры в сторону оврага. Toy молча следил за ним, пока от укрытия не осталось ничего, кроме нескольких перекладин; издали слышалось звяканье катившихся по склону оврага канистр. Потом сказал:

– Не стоило этого делать. Можно было замаскировать укрытие ветками – и ничего не было бы видно.

Коултер, продравшись сквозь кустарник, выбрался на тропку и начал по ней спускаться. Пройдя несколько шагов, он обернулся и выкрикнул:

– Ублюдок! Ублюдок поганый!

– Сам ублюдок! Мразь вонючая!

– А ты рожа, говнюк хренов! – проорал Коултер и исчез за деревьями.

Мрачно размышляя о бывшем укрытии – совсем неплохом, Toy побрел в противоположную сторону.

В ложбину, возле самой горловины, укрытой листвой, с шумом и клекотом, по валунам, стекали все потоки с торфяников, но Toy, не слыша пения черных дроздов, мало что замечал вокруг себя. Его мысли избрали приятное направление. Лицо его попеременно выражало то суровость, то насмешливость, то оживление; время от времени он повелительно взмахивал рукой, а один раз с сардонической улыбкой процедил: «Прошу прощения, мадам, но вы, по-видимому, не вполне осознаете ситуацию, в которой оказались. Вы – моя пленница».

Toy не сразу заметил, что ложбина осталась далеко позади, а безмолвие открывшейся перед ним вересковой пустоши внушало беспокойство, и никакие мечтания не могли его потеснить. Слышалось только журчание прозрачных ручейков – шириной в ладонь, зажигавшихся золотом там, куда падал солнечный луч. Местами вереск перекинул через них свои побеги и пустил корешки; вслед за мелодичным журчанием можно было подняться по неровному пурпурно-зеленому ковру к глыбистой Бен-Руа. Toy вдруг увидел себя сверху: крошечное пятнышко, перемещавшееся по пустоши, словно вошь по одеялу. Toy остановился и вгляделся в гору. На зеленовато-серой вершине ему померещилась чья-то продолговато-белая фигура, которая, казалось, двигалась и жестикулировала, хотя эти движения могли быть и оптическим обманом, вызванным колыханием теплого воздуха между ним и вершиной горы. Toy вообразил, будто это машет и манит к себе женщина в белом платье. Ему даже представилось ее лицо – лицо девушки с рекламного плаката липучих подошв. Он немедленно поверил, что далекая женщина делает призывные знаки ему, – не то чтобы совсем поверил, но все же… Взбираться на гору он и не собирался, а просто решил: «Дойду-ка вот до этого изгиба ручейка», потом: «Дойду вон до той скалы». Поднявшись на холм, Toy видел за ним другой, повыше, и гора становилась все ближе. Временами он замирал на месте, прислушиваясь к доносившимся с разных сторон неясным звукам: то ли овцы стучали копытами о камень, то ли поспешно удирал кролик, то ли просто в его барабанной перепонке гудела кровь. С пьедесталов, которые Toy одолевал, вершина Руа казалась пустой, но в сердце у него кольнуло, когда он вновь завидел на ней колыхавшуюся белую фигуру. Он приблизился к склону горы вплотную, и вершина ее исчезла из виду.

Нижняя часть склона состояла преимущественно из полос гранита: расположенные вровень с вересковыми зарослями, они походили на растрескавшуюся мостовую заброшенного города. Дальше вереск сменился мягким дерном, где трещали кузнечики и росли цветы не выше дюйма с бутончиками наподобие булавочных головок. Toy захотелось пить, и он задержался у небольшой впадины, сохранявшей влагу от дождя, прошедшего неделю назад. Губами он ощутил твердость гранита, а на языке остался теплый кисловатый вкус. Крутые выступы поросли дерном. Около получаса Toy карабкался вверх ползком при помощи рук и ног, протискиваясь через извилистые трещины, преодолевая узкие провалы, и, лежа навзничь на выступах в тени вершины, давал себе передышку, пока не высыхала взмокшая от пота рубашка. Наверху до него доносились звуки, которые нельзя было услышать на пустоши: лай собаки на какой-то ферме, хлопанье дверей в хостеле, песня жаворонка над полем за деревней, крики детворы на берегу и плеск морского прибоя. В голове у Toy уживались два различных представления: душу тихо грела мысль, что на вершине его поджидает робкая и страстная блондинка в белом платье; слегка расхолаживало и сознание того, что такая встреча маловероятна, а вся польза от предпринятой затеи в том, чтобы размяться и посмотреть вокруг с верхотуры. Оба представления друг другу не противоречили: Toy спокойно предавался им поочередно, однако, когда он разогнулся для последнего подъема, мысль о девушке перевешивала всё.

Теперь Toy предстояло взобраться на гранитную скалу, раза в четыре превышавшую его рост, по крутому отвесному склону. Страх перед высотой обострял взбудораженное чувство опасности. Гранитная поверхность откоса, разрушенная временем, была усеяна мелким гравием, и от каждого его движения вниз с шумом осыпался дождь мелких камешков, летя в пространстве за краем уступа. Постепенно опора под ногами сузилась до нескольких дюймов. Toy, прижавшись грудью к граниту, привстал на цыпочки и вытянутыми руками зацепился за выступ возле самой вершины. «Черт, черт, черт», – огорченно бормотал он, глядя на край темной скалы, за которым белел клочок облака. Вдруг над этим краем показалось чье-то лицо, и Toy ощутил на себе внимательный взгляд. Лицо было круглым, в морщинах, мало отличимое от женского, однако от его внезапного появления Toy чуть не сорвался вниз. Не сразу, но он узнал мистера Макфедрона, деревенского священника. Мистер Макфедрон спросил: