Текст книги "ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах"

Автор книги: Аласдер Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– У тебя на правой руке перчатка. А у меня – на левой!

– Ну и что?

– Если ты покажешь мне твою болезнь, то я покажу тебе мою!

Ланарк открыл было рот, собираясь сказать, что не интересуется ее болезнью, но Гэй поспешно стянула свою меховую перчатку. От удивления он онемел. Он ожидал увидеть драконьи когти, похожие на его собственные, но увидел только красивую маленькую ручку с белой кожей. Пальцы были слегка согнуты, и Гэй выпрямила их, показывая ладонь. Ланарк не сразу понял, что там такое. Это был рот, саркастически улыбавшийся рот. Он открылся и едва слышно пропищал: «Ты пытаешься во всем разобраться, и мне это интересно».

Это был голос Сладдена. «Я в аду!» – шепнул Ланарк. Рука Гэй упала. Ланарк увидел, что ноги девушки висят в воздухе, приблизительно в дюйме от асфальта. Тело ее болталось, словно было привешено к крюку, пропущенному через мозг, губы глупо и бессмысленно улыбались, челюсть отвисла, а слова вылетали изо рта, не сопровождаемые артикуляцией. Слабое эхо, как в пещере, не помешало узнать голос Сладдена, бойко вещавший: «Пришло время нам вновь сойтись, Ланарк»; а тот же, но слабенький голосок взвизгнул в ладони: «Ты слишком беспокоишься о чем не надо».

– О-о! – пробормотал Ланарк. – Я в аду!

Он попятился, зажав себе рот обеими руками – голой и в перчатке – и не спуская глаз с болтавшейся в воздухе Гэй. Как предмет, насаженный на проволоку, она дернулась и тоже заскользила прочь, по направлению к кафе, сначала медленно, потом быстрее. Бессмысленно улыбавшееся лицо уменьшалось, пока не сделалось точкой.

Он повернулся и бросился бежать.

Он бежал не разбирая дороги, пока не поскользнулся и не шлепнулся в снежное месиво, ушибив бедро и плечо и промочив брюки. Когда он поднялся, на смену испугу пришло отчаяние. Ему страстно хотелось покинуть этот город, но при том он не сомневался, что улицы, здания и больные люди простираются бесконечно во всех направлениях. Вблизи находилась ограда, за нею виднелся не раскисший под дождем сугроб. Оттуда торчало два или три голых дерева. Деревья и снег манили свежестью, и Ланарк, не удержавшись, перебрался через ограду и побрел между стволами. В свете оставшихся за спиной уличных фонарей слабо вырисовывался склон холма, который, как кладбище, был поделен на участки. На бледном снежном покрывале стояли черные надгробия, и Ланарк обходил их, поражаясь тому, что земля в этом месте некогда поглощала людей естественным образом. Он достиг тропы со скамьей на обочине, рукавом смахнул с сиденья снег, опустился на колени и трижды крепко приложился лбом, из самых глубин души извергая крик: «Выпусти меня! Выпусти меня! Выпусти меня!» Он тут же поднялся, оглушенный ударами, но равнодушный к промокшему платью и боли во всем теле. Странная бодрость охватила его. На вершине холма среди обелисков виднелось желтое зарево, которое выхватывало из темноты где основание, а где силуэт, и Ланарк побежал туда.

Склон наверху был необычайно крутой, и несколько раз Ланарк, взбежав, скатывался назад, пока не ухитрился между двух памятников ввалиться на плоское место. Вершина холма представляла собой круглый участок с обелисками по краю и в центре. Они были старые, высокие, с надписями, выгравированными на пьедесталах. Его ошеломил свет, который, судя по всему, исходил от устойчивого огня, не поднимался выше пяти футов от земли и не отбрасывал тени. Обойдя центральную группу памятников, Ланарк не обнаружил его источник. Наиболее ярко был освещен пьедестал, расположенный там, где Ланарк вошел в круг, – там он и стал искать разгадку. Это был мраморный блок, возведенный работниками и дирекцией ковочного завода «Теркс-роуд» как знак благодарности доктору за верность фирме и ценное сотрудничество с 1833 по 1879 год. Вторично перечитывая эту надпись, Ланарк заметил в центре камня расплывчатую тень. Обернулся посмотреть, что за предмет ее отбрасывает, но ничего не увидел. При новом взгляде тень напомнила ему птицу с распростертыми крыльями. Однако тень сгущалась, и Ланарку стало ясно, что она принимает форму рта, шириной три фута, с ровной, спокойной линией сомкнутых губ. Его сердце возбужденно забилось – явно не от страха. Окончательно сформировавшись, губы разомкнулись и заговорили. Подобно тому как одиночный яркий луч слепит глаза, не рассеивая тьму в комнате, так и этот голос звучал пронзительно, вовсе не будучи громким. Он так раздирал уши, что Ланарк во время речи не понял ни единого слога, однако вспомнил все, когда наступила тишина. Рот произнес: «Я – выход».

– Что это значит? – спросил Ланарк.

Губы сомкнулись в линию, словно бы начерченную на камне, и быстро спустились к земле, скользнув по выступам цоколя так же непринужденно, как скользит тень чайки по поверхности водопада. Линия метнулась по снегу и остановилась, открывшись овальной ямой у ног Ланарка. Края губ лежали на снегу легкой тенью, но далее следовал крутой изгиб, а ниже виднелись превосходные зубы. Из темноты между рядами зубов повеяло холодным ветром с соленым запахом гниющих водорослей, а затем горячим, отдававшим жареным мясом. От страха голова у Ланарка пошла кругом. Ему вспомнился рот в ладони Гэй, за которым не было ничего, кроме холодного человека, говорившего гадости людям в темной комнате. Он спросил:

– Куда ты ведешь?

Рот сомкнулся и начал расплываться с уголков. Увидев, что рот сейчас исчезнет и оставит его на верхушке холма, в городе настолько бесцветном и одиноком, что подобного ему в яме быть не должно, Ланарк крикнул:

– Стой! Я иду!

Рот снова приобрел четкую форму. Ланарк смиренно спросил:

– Как мне идти?

Последовал ответ. Когда стихла боль в ушах, Ланарк его понял:

– Обнаженным, головой вперед.

Снять плащ и пиджак оказалось непросто, потому что на его боку выросли колючки, пронзившие одежду. Сорвав ее с себя и швырнув на землю, он взглянул на рот, терпеливо лежавший открытым. Потер себе лицо здоровой рукой и сказал:

– Боюсь бросаться вниз головой. Лучше я встану спиной и опушусь на руках, а если мне будет страшно разжать руки, то, надеюсь, ты окажешь мне милость и позволишь висеть, пока не упаду.

Он всмотрелся: рот не дрогнул. Сев на рваный плащ, Ланарк снял ботинки. От страха он долго провозился и, боясь не успеть, не стал дальше раздеваться и подошел ко рту. Горячее дыхание, чередовавшееся с холодным, растопило вокруг снег до краев темного мокрого гравия. Быстрым движением, чтобы не думать, Ланарк сел, опустил ноги в рот, схватился за противоположный ряд зубов и стал скользить, пока не повис на руках. Правая был длиннее левой, поэтому он повис на ней одной и ожидал, под напором воздуха, то горячего, то холодного, пока она устанет и разожмется. Она не разжималась. Когти вцепились в большой резец, словно бы ввинтились в него, а когда Ланарк попытался освободиться, конечность начала сокращаться, выталкивая его к овалу темного нёба между зубов. На мгновение его голова и плечи высунулись наружу, но он взревел:

– Закрывайся! Закрывайся!

Темнота с шумом захлопнулась, и Ланарк упал.

Падал он недолго. Пещера подо ртом сузилась, перейдя в пищевод, по которому он покатился, стукаясь о стенки, тормозимый одеждой и колючей рукой. Стенки начали сжиматься и раздвигаться, в первом случае нагреваясь, а во втором – охлаждаясь, так что спуск превратился в чередование холодных падений и жарких задержек. Давление и жара росли, застревал он все прочнее, пока не начал брыкаться. Вдруг он свободно повалился вниз, но пролетел не больше нескольких футов. Следующая задержка сопровождалась такой удушающей теснотой, что невозможно было шевельнуть ни рукой ни ногой. Ланарк открыл рот, чтобы закричать, и туда набилась шерсть и материя – его задравшиеся фуфайка, рубашка и шерстяная кофта. Он задыхался. Описался. Хватка ослабела, он заскользил вниз, а одежда – вверх, освобождая рот и нос, но затем стенки сжались еще теснее, чем прежде. Он лишился едва ли не всех своих чувств. Не осталось ни мыслей, ни воспоминаний, не ощущались ни зловоние, ни жара, ни верх, ни низ – ничего, кроме сжатия и временной протяженности. Казалось, целые города навалились на него всей тяжестью, и тяжесть эта от секунды к секунде удваивалась; время, пространство, разум кончились бы, если б он не двигался, однако прошла вечность с тех пор, как он в последний раз пошевелил пальцем или поднял веки. И тут он почувствовал себя бесконечным червем в бесконечной тьме, который растягивался и растягивался и никак не мог отрыгнуть душивший его комок.

Далее ничто вокруг уже не было важно. Боков Ланарка касались руки, бережно мывшие их губкой и вытиравшие. Свет был слишком резкий, чтобы открыть глаза. Кто-то шепнул несколько слов, кто-то негромко рассмеялся. Наконец он едва-едва приоткрыл веки. Он лежал голый в постели; гениталии прикрывало чистое полотенце. У его ног стояли две девушки в белом и маленькими серебряными ножничками подстригали ему ногти на ногах. Между их склоненными головами он разглядел часы на стене – большой белый циферблат, на котором вращалась тоненькая алая секундная стрелка. Ланарк скосил глаза вправо. Из плеча росла самая обычная, пристойная человеческая конечность.

Глава 7
Институт

Есть давали неизменно рыхлое белое мясо, похожее на рыбу, или более плотное, похожее на куриное грудку, или бледно-желтое, похожее на паровой омлет. Еда была абсолютно безвкусная, и Ланарк обычно оставлял на тарелке половину и без того небольшой порции, но чувствовал себя необычайно хорошо и был полон сил. Стены в комнате были цвета молока, паркетный пол блестел. С одной стороны стояло пять кроватей с голубыми покрывалами, Ланарк помещался на средней, напротив другой стены, в которой было прорезано пять арок. За арками виднелся коридор с большим окном, закрытым белой венецианской шторой. Над центральной аркой висели часы с циферблатом, поделенным на двадцать пять часовых отрезков. В половину шестого включался свет, появлялись две санитарки с горячей водой и принадлежностями для бритья и заправляли постель. В шесть, двенадцать и восемнадцать они привозили еду в шкафчиках с колесиками. В девять, пятнадцать и двадцать два санитарка приносила чай, мерила Ланарку температуру и, несколько бесцеремонно хватая его руку, считала пульс. В двадцать два с половиной неоновые трубки на потолке бледнели, свет просачивался только сквозь штору в коридоре. Это был жемчужный подвижный свет из нескольких источников – все они перемещались, делаясь то бледнее, то ярче. Для уличного движения огни проплывали слишком размеренно, и можно было предположить, что источник находится очень далеко. Ланарка это зрелище успокаивало. Каждый из столбов, поддерживавших арки, отбрасывал в комнату по нескольку теней разной густоты, которые двигались справа налево или слева направо с различной, но небольшой скоростью. Смутное, ритмичное, но нерегулярное движение этих теней ободряюще контрастировало с ужасным черным давлением, которое все еще вспоминалось Ланарку, стоило ему прижаться щекою к подушке. Однажды утром он спросил санитарку, заправлявшую постель:

– Что находится там, за окном?

– Пейзаж, только и всего. Многие мили пейзажа.

– Почему шторы никогда не поднимают?

– Тебе не выдержать этого вида, Бровастик. Мы, здоровые, и то не выдерживаем.

Они начали звать его Бровастиком. Он изучил свое лицо в зеркальце для бритья, размером в каких-нибудь два квадратных дюйма, и заметил в бровях седые волоски. Задумчиво откинувшись на подушку, он спросил:

– Сколько бы вы мне дали на вид?

– Чуть за тридцать, – отозвалась одна из санитарок.

– Далеко не младенец, во всяком случае, – добавила другая.

Хмуро кивнув, Ланарк произнес:

– А совсем недавно мне было на десяток лет меньше.

– Что ж, Бровастик, такова жизнь, правда?

В то утро Ланарка посетил специалист: лысый мужчина в белом халате и полукруглых очках без оправы. Он стоял у постели и изучал Ланарка с мрачно-серьезным видом, но в глазах у него играли чертики.

– Вы меня помните? – спросил он.

– Нет.

Доктор потрогал кусочек пластыря у себя на подбородке и сказал:

– Три дня назад вы стукнули меня кулаком, в это самое место. Да уж, вы отчаянно боролись при появлении. Простите, что только сейчас нашел время вас посетить. Персонала не хватает, потому мы занимаемся серьезными случаями, а совсем безнадежные и выздоравливающие, можно сказать, брошены на произвол судьбы. Вы уже способны дойти до туалета?

– Да, если держаться за кровати и стены.

– Спите вы, наверное, до сих пор неспокойно?

– Нет, более или менее.

– Вы быстро поправляетесь. Если бы вы, как полагается, разделись и прыгали головой вперед, то были бы уже на ногах. Пока вы выздоравливаете после тяжелого шока, так что избегайте волнения. Нет ли у вас каких-нибудь пожеланий?

– Не дадите ли что-нибудь почитать?

Доктор скрестил руки, сунув ладони под мышки, и поджал губы, отчего сделался похож на фигурку китайского мандарина.

– Попытаюсь, но не обещаю. С начала Второй мировой войны наш институт был изолирован. Попадают сюда только одним путем, и взять с собой багаж невозможно – в этом вы убедились сами.

– Но ваши санитарки – молодые девушки!

– Ну и что?

– Вы сказали, что это место изолировано.

– Да. Мы набираем персонал из бывших пациентов. Надеюсь, вы тоже вскоре к нам присоединитесь.

– Когда мне станет лучше, я намерен отсюда уйти.

– Это легче сказать, чем сделать. Через день-два, когда вы начнете нормально ходить, мы это обсудим. Тем временем я поищу вам какое-нибудь чтиво.

Вместе с двенадцатичасовой кормежкой санитарки принесли ему детскую книжку с картинками – «Ежегодник Бедняжки Вулли» за 1938 год, криминальный роман без обложки под названием «Нет орхидей для мисс Блэндиш» [4]4
  Выпушенный в 1939 г. дебютный роман Дж. Хэдли Чейза, впоследствии дважды экранизированный (в 1971 г. – Робертом Олдричем как «Банда Гриссомов»).


[Закрыть]и хорошо сохранившийся пухлый томик «Священная война» [5]5
  Выпущенная в 1682 г. аллегория английского проповедника-нонконформиста Джона Беньяна (1628–1688).


[Закрыть], где вместо «s» было в большинстве случаев напечатано «f» и добрая половина страниц оставалась неразрезанной. В первую очередь Ланарк взялся за «Бедняжку Вулли». Временами книжка вызывала улыбку, но многие страницы были испорчены – разрисованы тупым коричневым мелком. Он принялся за «Орхидеи» и к вечеру успел прочитать половину, но тут в комнату вбежали санитарки и отгородили ширмами соседнюю кровать. Они притащили с собой металлические цилиндры и тележки с медицинским оборудованием и все повторяли: «Готовься, Бровастик, вот-вот прибудет для тебя приятель».

Санитар-мужчина приволок каталку, и комната наполнилась хриплыми гортанными звуками дыхания. Фигура на каталке была скрыта спинами двух врачей, один из которых был доктор Ланарка. Они зашли за ширму, и санитар убрал каталку. Ланарк не мог больше читать. Он прислушивался к звяканью инструментов, шепоту врачей, громкому хриплому дыханию. Ему принесли вечерний чай и выключили свет. Горела только лампа за ширмами; комната купалась в подвижных тенях от окна в коридоре. Дыхание успокоилось, превратившись в чередование двух музыкальных вздохов, а затем сделалось совсем неслышным. Ширмы и тележку с оборудованием укатили прочь, и все ушли, кроме доктора в очках без оправы. Он подошел к постели Ланарка и тяжело опустился на ее край, вытирая себе лоб салфеткой.

– От болезни мы его вылечили, беднягу. Но один бог знает, оправится ли он от путешествия сюда, – сказал доктор.

В свете прикроватной лампы, подпертое подушками, виднелось лицо, удивительно похожее на желтый череп; единственным указанием на возраст и пол служили седые усы с висящими кончиками. Глаза провалились так глубоко, что невозможно было их разглядеть. На покрывале лежала иссохшая рука, к забинтованному бицепсу бежала по блестящей трубке какая-то жидкость из бутылочки, которая была подвешена на держателе.

Доктор сказал со вздохом:

– Мы сделали, что могли, и по крайней мере восемь часов его ничто не будет беспокоить. Я попрошу вас об одолжении. Сон у вас, полагаю, не крепкий?

– Да.

– Он может очнуться и захотеть, чтобы кто-нибудь с ним поговорил. Я мог бы оставить санитарку, но их профессиональный тон, чертов оптимизм – человека, погруженного в себя, это угнетает. Поговорите с ним, если он захочет, а если ему понадобится врач, вызовите меня по этому переговорному устройству.

Он вынул из кармана радиоаппарат из белой пластмассы, размером с пачку сигарет. На одной поверхности имелась круглая сеточка и красный выключатель сбоку. Доктор нажал на выключатель, и в аппарате зазвучал тихий, но отчетливый голос, отчаянно зовущий доктора Баннерджи в родильную палату Q. Доктор выключил аппарат и сунул его Ланарку под подушку.

– Он работает и на прием, и на передачу. Если вы заговорите и попросите позвать меня, мне передадут вызов. Фамилия моя Манро. Только не вздумайте бодрствовать. Он вас разбудит, если ему понадобится.

Ланарку не спалось. Он лежал на краю светового пятна, окружавшего пациента, повернувшись спиной к его костлявой голове и слушая под подушкой радио. Манро говорил, что в институте не хватает персонала, и все же численность его была немалой. За десять минут Ланарк слышал раз сорок, как того или иного врача срочно вызывали – куда и для чего, понять было невозможно. Кто-то говорил: «Доктор Гибсон, не пройдете ли вы к клоаке? На правом краю имеется сопротивление». Другой требовал: «В палате R-шестьдесят нужен остеопат. Там наблюдается каталепсия с тремором. Освободившемуся остеопату срочно пройти в палату R-шестьдесят для ухудшившихся!» Его поставил в тупик следующий вызов: «Предупреждение инженерам от профессора Озенфанта. В одиннадцатой комнате, приблизительно в пятнадцать-пятнадцать, ожидается разрядка саламандры». Щелкнув выключателем, Ланарк прекратил этот гам и забылся беспокойным сном.

Он пробудился от тихого выкрика и сел. Больной вытянулся на подушках и мотал головой из стороны в сторону, словно кого-то искал. Ланарк по-прежнему не мог рассмотреть его глаза, тонувшие в черных впадинах.

– Есть здесь кто-нибудь? Кто вы? – громко спросил больной.

– Я здесь. Я пациент, как и вы. Позвать доктора?

– Какого я роста?

Ланарк смерил взглядом худую фигуру под голубым одеялом.

– Высокого.

С больного катился пот.

– Какого именно? – отчаянно вскричал он.

– Около шести футов.

Больной откинулся на подушки, и его тонкий рот растянула удивительно приятная улыбка. Чуть помолчав, он пробормотал томно:

– И я перестал блестеть.

– Вы о чем?

– Я больше не усеян искрами… такими, знаете, красными, белыми, синими, зелеными.

– Конечно нет. Позвать врача?

– Нет-нет. Эти ребята наверняка уже сделали все, что могут.

Голова больного потеряла сходство с черепом. Чувство смягчило его черты, и они сделались похожи на дерзко-аскетичную скульптуру, олицетворяющую человеческое сознание. Тонкие губы слабо улыбались. Потом приоткрылись и задали вопрос:

– Что привело вас сюда?

В голове у Ланарка пронеслось несколько вариантов ответа. Он остановил выбор на самом коротком:

– Драконья кожа.

Больной, казалось, не слышал.

– А вас? – спросил наконец Ланарк.

Больной откашлялся.

– Кристаллическая гипертрофия соединительной ткани. Это медицинский термин. А профаны вроде нас с вами называют это «оцепенение».

– Судорожное оцепенение?

– У меня не было судорог. Но все равно, это наступало разом, как удар.

Он как будто задумался, и Ланарк задремал. Проснулся он от выкрика:

– Вы здесь? Я вам наскучил?

– Я здесь. Пожалуйста, продолжайте.

– Видите ли, я любил человеческий образ и ненавидел то, как люди его низводят, ради временных преимуществ раздувают одни качества и, дабы избавиться от вполне ординарных страданий, подавляют другие. Казалось, меня окружают пиявки, которые используют свою жизненную силу, чтобы красть жизненную силу других, и губки, скрывающие в себе слишком много ртов, и ракообразные, сменившие чувства на доспехи. Я понимал, что достойная человеческая жизнь должна включать в себя дисциплину, и труд, и приключения, и заботу не только о себе. И вот я вступил в армию. Скажите, к какой организации я мог еще примкнуть? Но, хотя я пять раз рисковал жизнью в тылу врага, хотя я запустил программу Кью – тридцать девять, я вытянулся до девяти футов и сделался хрупким, как стекло. Я был способен создать фантастическое давление по вертикальной оси – вверх или вниз, но сломался бы от самого слабого бокового удара. Мы, армейские, знаете ли, иногда ломаемся.

Он подавился негодованием и замолк. Некоторое время он лежал и глубоко дышал, потом вдруг улыбнулся:

– Угадаете, что я сделал?

– Нет.

– Кое-что учудил. Я не стал ждать, пока сломаюсь и яма поглотит меня по частям, – я воззвал к яме. Я попросил о выходе, и яма пришла ко мне, и я погрузился в нее так, как приличествует мужчине.

– Я тоже.

На лице собеседника вновь выразилось негодование. Потом он спросил:

– Сколько нас в этой комнате?

– Только вы и я.

– Хорошо. Отлично. Это значит, что мы – исключительный случай. Будьте уверены, не многие способны взмолиться о таком выходе. Большинство проводит жизнь, страшась этого. Вы потеряли сознание, когда спускались?

– Да, через некоторое время.

– Я – почти сразу. Беда в том, что я возвращаюсь туда, снова и снова. Жаль, что я не послушал их совета и не снял форму.

– Вы спускались в форме! – ужаснулся Ланарк.

– Да. Пояс, сапоги, галун, медные пуговицы – много всего. Я взял с собой даже пистолет в кобуре.

– Зачем?

– Думал сдать его здешнему командующему – символический жест, знаете ли. Но здесь нет командующего. Этот пистолет вдавило в мое правое бедро, и он проделал там борозду. Наверное, от этого я и умираю. Форму я бы еще пережил, но не револьвер.

– Вы не умираете!

– Умираю, я это чувствую.

– Но чего же ради мы прошли через эту яму, черноту, через этот пресс, даже старались остаться людьми, если нам назначено умереть? Если вы умрете, то ваши муки и борьба окажутся бесполезны!

– Я смотрю на дело не так мрачно. Хорошая жизнь – это борьба за то, чтобы, несмотря на трудности, быть человеком. Многие молодые люди знают об этом и борются вовсю, но через несколько лет жизнь становится легче и они решают, что уже сделались людьми, но это не так – они просто прекратили стараться. Я вот прекратил стараться, но моя жизнь была так переполнена трудами, что я бы этого не заметил, если бы не болезнь. Вся моя профессиональная деятельность была не чем иным, как болезненным и отчаянным нападением на мою человечность. Осознать себя раненым и умирающим человеком – это уже достижение. Кто может превзойти умирающего царственным величием?

Вялая речь перешла в едва слышное бормотание.

– Сэр! – пылко воскликнул Ланарк. – Надеюсь, смерть вам не грозит!

Сосед улыбнулся и пробормотал:

– Спасибо, мой мальчик.

Тут же на всех видимых частях его тела заблестел пот. Сжав обеими руками одеяло, он выпрямился и произнес резким командным тоном:

– А теперь мне стало жутко холодно и очень даже страшно!

Лампа погасла. Ланарк соскочил на гладкий пол, поскользнулся, упал и на четвереньках добрался до соседней кровати. В пробежавшем по ней перламутровом луче он разглядел тело, лишь наполовину прикрытое одеялом, свесившуюся вниз голову, руку, которая касалась пола. Резиновая трубка была выдернута, и на повязке расплывалось темное пятно. Подбежав к своей кровати, Ланарк схватил радио и щелкнул выключателем.

– Дайте доктора Манро! Доктора Манро мне!

Ему отозвался отчетливый тихий голос:

– Простите, кто это говорит?

– Меня зовут Ланарк.

– Доктор Ланарк?

– Нет-нет! Я пациент, но тут человек умирает!

– В самом деле умирает?

– Да, умирает, умирает!

В радио послышалось: «Пусть доктор Манро быстро сообщит доктору Ланарку: человек умирает в самом деле. Повторяю: человек умирает в самом деле».

Через минуту в палате зажегся свет.

Ланарк сидел на кровати и рассматривал соседа, вид у которого был вызывающе мертвый. Челюсть у него отвисла, глазницы, как выяснилось, были пусты. На полу, рядом с рукой, расплывалась лужица, вытекавшая из резиновой трубки. Вошел доктор Манро и быстро шагнул к кровати. Поднял руку соседа, пощупал пульс, подтянул тело на матрас, потом закрыл кранчик у подвешенной бутылочки. Взглянув на Ланарка, который сидел на краю постели в белой ночной рубашке, он спросил:

– Не лучше ли вам будет что-нибудь на себя накинуть?

– Нет. Не лучше.

– Вы с ним разговаривали?

– Да.

– Он вспомнил, кто он?

– Да. Что вы собираетесь с ним делать?

– Похоронить. Правда, странно? Для мертвых чудовищ, сколько бы их ни было, мы находим полезное применение, а человека можем только сжечь и закопать.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Ложитесь в постель, Ланарк.

– Я хочу посмотреть в окно.

– Зачем?

– Меня угнетает замкнутое пространство.

– Дойдете туда?

– Конечно.

Доктор отпер прикроватный шкафчик, достал оттуда халат и шлепанцы и протянул Ланарку. Тот оделся и пошел к окну. Ему казалось, что он не идет, а плывет над полом, но он старался этого не замечать. Удивительно, но коридор оказался едва ли длиннее комнаты; справа и слева он заканчивался голой стеной с полукруглой дверцей, занавешенной красной тканью. Перед перекладинами шторы Ланарк замешкался, но тут его догнал доктор Манро и дернул за зеленую веревочку, прицепленную наверху.

– Я подниму штору, но прежде вы должны повторить несколько слов.

– Каких?

– «Если я потеряюсь, то закрою глаза и поверну голову».

– Если я потеряюсь, то закрою глаза и поверну голову.

Манро поднял штору.

За окном виднелись дали, полные подвижного тумана; сквозь них светило солнце. Снежные цепи облаков разделяли снежные цепи гор; серебристые облака висели так низко над сверкающими океанами, что трудно было их разграничить. Казалось, институт дрейфует к солнцу между глубокими провалами каньонов. Ланарк вытянул шею, стараясь разглядеть дно, однако, когда туман под окном сначала поредел, а потом расползся, там оказалось густо-фиолетовое пространство со звездами и лунным серпом. Голова у Ланарка пошла кругом, и он, в поисках поддержки, обратил взгляд к солнцу: пусть затуманенное дымкой, оно все же надежно сияло в центре сцены, освещая ее и объединяя вокруг себя. Но ему пришло в голову, что солнце, быть может, стоит высоко над головой, и этот сияющий круг – не более чем его отражение в море; или оно находится сзади, а впереди виднеется его отсвет на леднике в горах. Но вот скрылось все, кроме солнечного света, молочно-белого облака и одинокого пика, вздымавшегося над ними. Реки, похожие на серебряные нити, изливались через лощины на нижние склоны; белые полосы водопадов стремились с утесов в облака. Пик был, как разглядел Ланарк, не конусообразный, а многоглавый; верхушки разделялись долинами. В одной из долин имелось множество озер и пастбищ, другая щетинилась лесом, в четвертой лежал золотисто-зеленый океан, а за ним садилось солнце. Смотреть в окно было все равно что лететь. Ланарк поднял глаза к горизонту, однако за каждым морем и за каждой равниной открывался вид на острова, горы, грозовые облака, города, восход или закат очередного солнца. Чтобы спастись от этой бесконечной перспективы, он попробовал сосредоточить взгляд на небольшом холме, где лежала в рассветных лучах какая-то деревушка. Над головой проплыло облако, и от деревушки остались только отблески света в окнах и на крышах; затем эти искорки унесло, как снежные хлопья, в сторону, где они закружились на фоне серебристой голубизны, подобно чайкам над пароходом. Поменяв цвет и превратившись в темные крапинки, они замелькали, словно аэропланы, в красных вспышках над руинами города. Ланарк закрыл руками глаза, повернулся и направился, успокоенный, в комнату.

Санитар провез мимо на каталке замотанное в одеяла тело соседа. Ланарк сложил халат и шлепанцы в шкафчик, забрался в кровать и до самого подбородка натянул на себя одеяло. Доктор Манро опустил штору и приблизился к шкафчику рядом с постелью умершего. Вынул пистолет и пристально его изучил.

– Знаете, из-за этой штуки он и умер. Взял с собой, когда отправился вниз.

– Да, он мне говорил.

– Но все же он прыгнул вниз головой. Не многие на это отваживаются.

– Где находится этот институт?

– Мы занимаем систему галерей под горой. На ее вершине находится ряд пиков и несколько городов. Думаю, вы жили в одном из них.

– Под горой?

– Да. Это не окно, а экран. На него поступают картинки от рефлектора, расположенного на одном из пиков. Эта палата оборудована экраном, потому что пациентам вроде вас иногда бывает дискомфортно в замкнутом пространстве. Если бы я показал этот вид другим пациентам, они бы свернулись, как часовая пружина.

– Как глубоко мы находимся?

– Не знаю. Я врач, а не геолог.

Получив больше впечатлений, чем мог переварить, Ланарк заснул.