Текст книги "Песня исцеления (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

   – А к Светлане ты как относишься? – снова пытаясь уклониться от смущающей душу горькой прямоты Серебрицы, полюбопытствовала Рамут.

   – Люблю её, – просто ответила узница. – Её невозможно не любить. Если будет нужно, я жизнь за неё отдам, потому что она – величайшее из чудес на свете. После тебя, конечно, – добавила Серебрица, и к нахально-озорным искоркам в её глазах примешивалась грусть.

   О кудеснице Рамут завела речь не без подспудного умысла. Ей запал в душу вчерашний разговор за столом, шаловливые подколы Бенеды и смущение Драгоны. Ей, как и любой матери, хотелось для своей дочери счастья, а сердечных страданий – не хотелось. Оттого она и прощупывала почву, пытаясь понять, какие отношения связывают троицу на летучем ковре.

   – Значит, вы трое очень привязаны друг к другу? – сделала она осторожный вывод.

   – Что есть, то есть, – кивнула Серебрица. – Если бы Цветанка была мужиком, про неё можно было бы сказать, что она кобель и бабник, причём неисправимый... Не нашло её сердце своего единственного пристанища, говорю же... А Светланку она сызмальства вырастила, с рождения. Своим светом в окошке её называет.

   – И, значит, желает ей счастья? – ещё осторожнее предположила Рамут.

   – А то как же! – не задумываясь, ответила Серебрица. И вдруг насторожилась, пристально уставившись на собеседницу: – О чём это ты, госпожа?

   Рамут знала, что плохо умеет врать, поэтому с неловким смешком ответила:

   – Да просто вы трое – очень занятные и примечательные, и мне хочется получше вас узнать, раз уж вы встретились на моём пути.

   Серебрица несколько мгновений пожирала её пронизывающим взглядом, от которого Рамут охватил холодок, а потом сказала:

   – Ты хоть про матушку свою расскажи, милая госпожа... А то я перед тобой – как на ладони, сердцем и душой нараспашку, а ты? Вот увидела я твои слёзы, когда ты вошла, и покоя мне нет теперь: обо мне ли? Или я тебе кого-то напомнила?

   Опять горько-солёный пульсирующий ком встал в горле, удавка немного натянулась, душила хотя и не смертельно, но мучительно, а рука Рамут невольно прижала через одежду камень на груди. Он ласково ёкнул, отозвался неземным сосновым покоем и нездешней любовью, и опять глаза намокли против её воли. Голос стал сиплым, сбивался и фальшивил, когда она собралась с духом и совсем кратко рассказала:

   – Матушка моя, как ты поняла, училась в той же школе головорезов, потом служила... Тоже была в Яви на задании. Последний раз живой я её видела в Нави, а здесь – только её голову и сердце довелось получить... Сердце превратилось в чудесный самоцвет, который может мгновенно исцелять... Потому что белогорская игла, вонзившаяся в её руку, дошла до него. Маруша и Лалада соединились в нём, сплавленные воедино великой любовью, оттого оно обладает такой силой... Оно остановилось ещё до того, как меч проклятого Вука снёс матушке голову. Он принёс мне в мешке то, что от неё осталось... Я похоронила останки под сосной... А потом увидела, что на сосне появилось её лицо. Матушка спала, как спят в Тихой Роще женщины-кошки. Кончилась для неё война, завершился её путь. Но её сердце до сих пор со мной. Всегда со мной, как она и пообещала однажды.

   Последние слова Рамут выговаривала дрожащим полушёпотом, сквозь бегущие по щекам горячие потоки слёз. Она не могла их удержать, сдалась и позволила им течь.

   – Прости, – пробормотала она, смахивая их пальцами. – Прошло уже много лет... Я сама не ожидала, что мне будет так трудно говорить.

   Глаза Серебрицы были нежно-жгучими, пристальными, обнимали взглядом, но не нахально и развязно, а трепетно и бережно. Не спрашивая разрешения, она встала со своего места и пересела к Рамут, обняла за плечи очень осторожно одной рукой, а другой накрыла и сжала её руку.

   – Рамут, милая... Прости уж, что без «госпожи», к драмаукам учтивость, сейчас не до того, – хрипловато проговорила она, а её шершавые пальцы вытирали щёки черноволосой навьи. – Об этом всегда будет трудно говорить. Такая уж это боль... Сколько бы времени ни прошло, она только притихнет и притаится, но не отболит. С ней просто живёшь, сосуществуешь, заключив мирный договор. Договор о ненападении... Жизнь идёт своим чередом, дела, заботы... Как-то не думаешь о ней, и она притупляется. А потом вдруг кусает за сердце. Прости, что вызвала её в тебе, заставила вновь почувствовать.

   – Откуда... Откуда тебе известно, каково это? – не пытаясь высвободиться из ласковых, но неумолимо стальных объятий Серебрицы, спросила Рамут.

   – Я знаю такую боль длиной в жизнь, – проговорила та, и мертвенная жутковатая тень заволокла её взгляд. – Ты – Рамут, дочь Северги. А я – Гердрейд, дочь Дамрад.

   От звука этого имени Рамут тряхнуло, будто молнией пронзённую. Оно грохнуло в ней, как обвал в горах, и Серебрица, уловив её дрожь, обхватила её крепче, прижала, поглаживая по плечу и тепло дыша возле уха.

   – Тихо, тихо, не пугайся... Да, я произошла от неё, а моим отцом был один из военачальников. Она отдала меня ему, чтобы не дробить своё наследство. Незаконные отпрыски ей не нужны и никогда не были нужны. Была ещё такая дочь, я слышала... Дочка нашего Боргема Роглава Четвёртого, главы школы головорезов. Она погибла. Тебе, милая Рамут, повезло: ты была любима своей матушкой, ты купалась и всё ещё купаешься в её любви даже после её смерти. А меня моя матушка не любила. Отдала меня, как вещь, как ненужного щенка, и ей было плевать на мои успехи, на мою жизнь. Я думала, может, если я буду хорошо служить, она меня заметит? Ага... Хрен там плавал. Драмаука лысого... Казалось бы – плюнуть и растереть. Ну, не любит и не любит, у неё своя жизнь, у меня – своя. Но это так не работает. Просто там, где должна быть её любовь, у меня пустое место, дырка в душе. И она никогда не зарастёт, ничем не заполнится. Никакие женщины не заменят любви матушки. Так и живёшь... с дыркой. В череде забот забываешь на время, иногда даже на годы, а потом вспоминаешь вдруг... Ну всё, всё, милая Рамут, не плачь больше. Твои чудесные глаза не должны лить слёз. Разве только от радости.

   Пальцы Серебрицы опять смахнули тёплую слезинку – одну из множества, которые пролились по щекам Рамут за эту не слишком долгую встречу в камере темницы. А черноволосая навья вспоминала, когда в последний раз так плакала... Уж и не счесть, сколько лет прошло с тех пор.

5

   А в Зимграде продолжались весёлые масленичные гулянья. Уже освободившаяся Цветанка под руку со Светланой шла между уличными столами с кушаньями, которые сами просились в рот, да только губы бывшей воровки были сжаты в невесёлом и кисловатом выражении. Серебрицу ещё не выпустили, и это её беспокоило, омрачало жизнь, давило на корню всякую улыбку.

   – Вон, смотри-ка, огурцы солёные! – показала Светлана на кадушку с названным овощем. И подмигнула: – Ты уж будь умницей, Цветик, не кидайся ими! А то тут везде... должностные лица! – И она скосила озорной взгляд в сторону двух молодцев в одинаковых кафтанах – стражей общественного порядка.

   – Да ну тебя, – пробурчала Цветанка. – Мне уже все кому не лень плешь проели с этими огурцами, и ты туда же!..

   Светлана рассыпала шаловливые бубенцы смеха, выудила один огурчик из кадки, с хрустом надкусила белыми ровными зубками. У Цветанки не получилось долго дуться, и сквозь хмурое выражение на её лице проступила усмешка. Она тоже взяла себе огурец и захрустела.

   Ох уж эти огурцы! Сколько смеху от них было... Дело Цветанки у боярина-судьи заслушали быстро, однако на слушании присутствовали и любопытствующие, обычные зеваки. Присутствие народа на суде было частью наказания, дабы дополнительно прилюдно пристыдить провинившегося. Когда зачитывали часть обвинения, посвящённую оскорблению действием должностных лиц, на каждом из пунктов в палате раскатывался дружный смех: мужики ржали, широко разевая бородатые рты и держась за бока, бабы утирали увлажнившиеся от веселья глаза платочками.

   «Содеяно сей преступницей следующее злодеяние: втыкание должностных лиц головою в снег», – громогласно, обводя грозным служебным взором присутствующих, зачитывал судебный глашатай обвинительную грамоту.

   «Ха-ха-ха!» – рокотал смех, прокатываясь по палате.

   «А ещё злодеяние: нанесение должностному лицу удара свиным окороком по голове», – выждав, пока смех притихнет, продолжил чтец.

   «Ох-ха-ха-ха!» – снова изрыгали разинутые рты. Многие зашли сюда прямо с масленичного гулянья и были изрядно подогреты хмельным, оттого веселье разливалось ещё более искромётно, неудержимо и необузданно.

   «Ещё содеяно было надевание должностному лицу на голову кадки мёда», – изо всех сил стараясь сохранять грозный тон, зычно читал глашатай, а у самого от всеобщего заразительного веселья уже подрагивала нижняя часть лица.

   «А-ах-ха-ха-ха!» – ревели зрители. Строго-служебный облик чтеца обвинения таял, Масленица рвалась наружу, он из последних сил пытался сохранить серьёзность, но она клочками сползала с него, как рвущаяся ветошь.

   Когда дошло до нанесения должностному лицу удара мороженою рыбиной в должностные зубы и разбрасывания по улице солёных огурцов, дабы вызвать падение должностных лиц с ударами должностными копчиками оземь, кто-то среди зрителей упал на пол и задрыгал руками и ногами в припадке смеха, похожий на перевернувшегося лапками кверху таракана. От этого произошёл новый взрыв хохота, теперь потешались ещё и над этим человеком. Слёзы и смех перемешались в сплошное брызжущее во все стороны безумие, заражая всех по цепочке снова и снова... Вся палата рыдала и икала, да что там – уже сам судья плакал и трясся. Его сытое брюшко было туго набито блинами пополам с хмельным мёдом.

   «Уплачена ли вира? – икающим, срывающимся голосом спросил он наконец, когда в смехе настал небольшой промежуток тишины – впрочем, недолгий. Его голос дал смешливого петуха, и тишине тут же пришёл душераздирающий конец. Судья, перебарывая судороги лица, попытался призвать всех к порядку – выкинул вверх грозный указательный перст, прикрикнул: – А ну, тихо там!»

   «Так точно, уплачено всё до монеты!» – ответили ему помощники.

   Судья хлопнул ладонью по столу и рявкнул на Цветанку:

   «Ну и пёс с тобой, проваливай на все четыре стороны!»

   Женщина-кошка разомкнула пальцами волшбу белогорских кандалов, и тяжесть улетучилась. Подумать только: даже свет мерк в глазах от этих колдовских наручников, день становился похож на вечер, а как только они снялись, вмиг вернулись краски и яркость. От наставшей лёгкости ноги сами пружинисто распрямились, подняли и понесли Цветанку из суда сквозь ревущую, гогочущую толпу народа – на влажный весенний воздух, под лучи солнышка, к масленичной суете и круговерти.

   Ещё и от этого хмурилась сейчас Цветанка: кому же приятно стать всеобщим посмешищем? Однако могло ведь всё обернуться совсем не так весело, да Масленица удружила, помогла, наполняя всех добродушием и радостью. Да, могло всё быть гораздо, гораздо хуже и печальнее, но весна не позволила беде случиться, Серебрицу спасла знаменитая целительница, навья Рамут, слава которой прочно укрепилась и в Белых горах, и в Воронецком, и в Светлореченском княжествах. Вот только не выпускали Серебрицу из темницы: это было как-то связано с её прошлым. Светлана узнала это от навьи Драгоны, а та, в свою очередь, от своей матушки Рамут. Без подробностей, отчего ещё тревожнее было на сердце, и не радовала весна, не лез в горло кусок, от блинов отворачивалась Цветанка, хотя поесть всегда любила.

   – Отпустят, разберутся и отпустят, – обнадёживала Светлана. – Госпожа Радимира справедливая и добрая, она зла не допустит.

   – Знаю, – вздыхала Цветанка. – Она в своё время и со мной по-доброму обошлась, грех жаловаться. А всё одно тревожно.

   Всё случившееся отбило у неё охоту слоняться по улицам, праздник стал не в радость, и Цветанка от уныния и скуки валялась в доме купца-хозяина на перине, вяло жевала бублики с маком, а когда услужливые горничные девушки подносили блинчиков с маслицем, не отказывалась, съедала блин-другой, но без должного удовольствия. Думалось о Серебрице: что она там ест, как спит? Спит, известно, на соломе, Цветанка и сама в темнице так спала, а ела хлеб с квасом. Значит, и у товарки сейчас такие же казённые харчи.

   Не знала бывшая воровка, что госпожа Рамут приносила своей соотечественнице сытную и добротную еду, даже бутылочкой хмельного побаловала. Не знала она ещё и того, что её давняя приятельница вовсе не Марушин пёс, а одна из тех, с кем когда-то воевала Явь.

   А у Светланы работа с упрямым младшим братом-купцом всё-таки продвинулась. Она нашла ключик к нему, закрытому, как запертый ларец, жёсткому и непримиримому. Это стало ясно по изменившемуся виду хозяина: обыкновенно насупленные кустистые брови слегка приподнялись домиком, в глазах читалась неуверенность и вопрос – как теперь дальше-то быть? Пошатнулась его непримиримость, рушились столпы, на которых зиждилась его обида, но это был первый промежуточный итог работы. Следовало теперь заменить треснувшие опоры обиды новым, прочным основанием мира и дружбы, прощения и искренности.

*

   – Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? – спросила Драгона, присаживаясь у постели Ягодки.

   Девушка, смущённо потупившись, тихо проронила:

   – Хорошо, госпожа целительница...

   Навья старалась не давить на неё, не пугать, обращаться с нею со всей возможной бережностью. Она смягчала свой глубокий, низкий, прохладный и звучный голос, который очень хорошо годился для отдачи распоряжений и приказов, но, как ей самой казалось, совершенно не подходил для задушевных разговоров, признаний в любви и прочих тонких, щекотливых дел. В сближении с девушкой Драгона пока не преуспела, та робела и закрывалась в её присутствии, отвечала тихо и односложно. Светлане же, напротив, полностью доверилась и чувствовала себя с ней свободно. Для бесед им требовалось уединение – кудесница настаивала на этом, и Драгоне приходилось пристраивать их то там, то сям. С уединением в больнице были трудности. Палаты никогда не стояли пустыми, всегда в них кто-то находился, а занимать смотровые комнаты на два-три часа представлялось маловозможным. Большой поток других страждущих не позволял.

   Именно столько длились беседы Светланы с Ягодкой. Просто ли кудесница разговаривала с девушкой или применяла свою золотистую волшбу, Драгона не знала. Исполняя просьбу волшебницы, она не нарушала их уединения, хотя, признаться, ей весьма хотелось узнать, в чём же причина недуга Ягодки. Но навья щепетильно относилась к личному и сокровенному. Это сокровенное девушка пока не была готова доверить никому, кроме Светланы. И Драгона не давила, не настаивала и не пыталась тайком разузнать, подслушать.

   Пока навья виделась со Светланой только в больнице, наедине им не удавалось остаться, но всякую свободную минутку перед мысленным взором Драгоны вставал милый образ кудесницы, и медово-вишнёвый хмель мягко окутывал, разливался в груди. Светлана не шла у неё из головы, это было сродни одержимости, но не мучительной и изматывающей, а тягуче-сладкой, тёплой, дарящей весенние крылья. Драгона потеряла покой, мало спала, но не чувствовала усталости. Её носили незримые ласковые крылья наваждения по имени Светлана.

   Призывая на помощь трезвый разум, она пыталась подсмеиваться над своим состоянием, но самовысмеивание никак на него не влияло. Разум был в стельку пьян. Эта не в меру болтливая собирательница сплетен, младшая сестрица Бенеда, попала в точку, следовало это признать. Да, она сделала это с безжалостной прямотой и с полным отсутствием бережности к чужим чувствам, к коей призывала матушка Рамут, но была невыносимо, до рыка сквозь стиснутые клыки права. Задать ей трёпку? А смысл? Правда от этого не исчезнет.

   А правда состояла в том, что при взгляде в тёплую вишнёвую нежность глаз Светланы Драгона уже себе не принадлежала. Она тосковала, когда долго не слышала милый голос, в котором перезванивались блёстки весны, и пьянела от счастья, когда он мягкой, пушистой кисточкой щекотал ей слух и сердце.

   Это была невыносимая, но такая сладостная правда, что ни смеяться над ней, ни отказаться от неё было решительно невозможно.

   Драгона даже дошла до того, чем грешат многие влюблённые: она пыталась писать стихи. На полке в её комнате стояли несколько стихотворных томиков их с матушкой рыжеволосой соотечественницы Гледлид, известной сочинительницы и собирательницы устных преданий, сказок и былин, а также члена белогорской книгопечатной палаты и супруги кудесницы Берёзки. Гледлид владела словом безупречно, каждая её строчка была мастерски выверенной до последней буквы, до последнего оттенка смысла. Вдохновившись её поэзией, Драгона в ночной тишине своей спальни пыхтела над собственным творением, но, перечитав его поутру, предпочла сии беспомощные вирши сжечь в камине, пока никто случайно на них не наткнулся. О том, чтобы вслух прочесть их той, кому они были посвящены, или хотя бы просто как-нибудь молча подсунуть мятый листочек, и речи не могло быть.

   Смирившись с тем, что стихотворца из неё не выйдет, да и с красивыми ухаживаниями у неё беда, Драгона предпочла язык поступков, а не всей этой словесной чепухи. Дела должны говорить о чувствах, а не возвышенная болтовня, решила она. Дела, которыми Светлана осталась бы довольна, и которые были бы полезны для неё.

   Наконец Светлана сообщила, что Ягодку можно отпустить домой и лечить её дальше уже там. Острая душевная боль, которая и вызвала её отрешённое от мира состояние, была снята.

   – Что же всё-таки вызвало недуг? – решилась Драгона спросить напрямую. И добавила, увидев сурово поджавшиеся губы Светланы и её потемневшие глаза: – Если не ответишь, я пойму.

   – Она хочет оставить это в тайне из-за стыда, – со вздохом ответила кудесница. – Не хочет огласки. Одно могу сказать: она ещё долго будет избегать мужчин.

   Драгона, вздрогнув от догадки, тоже ощутила невольное сжатие кулаков и челюстей.

   – А тот, кто её обидел, останется безнаказанным? – хрипло проговорила она.

   Вишнёвая мягкость в глазах Светланы уступила место непримиримому холоду стального клинка. И такой она, оказывается, могла быть – безжалостной и непримиримой.

   – Я уже позаботилась о том, чтобы он не смог больше никого таким образом обидеть, – ответила она. – Тем, чем он наслаждался сверх всякой меры и против воли девушки, больше насладиться он не сможет. И недуга своего он тоже будет очень стыдиться. Я не люблю делать такие вещи, не люблю наказывать людей и делаю это крайне редко. Но это единственный способ, которым я могла помочь этой беде, не прибегая к огласке. Она уже знает, что воздаяние он получил. И ей от этого в какой-то мере легче.

   Драгону беспокоил ещё один вопрос:

   – Но сможет ли она когда-нибудь полюбить, создать семью?

   – Не могу ответить наверняка, – грустно промолвила кудесница. – Из-за недуга у неё уже слава не самой лучшей и не самой подходящей невесты. Даже если она от него исцелилась, у людей всё равно осталось предубеждение. Ещё пять-семь лет, и она невестой считаться перестанет вовсе, станет вековушей.

   – Мне не понять людских предрассудков, – вздохнула Драгона, качая головой.

   – Да, оборотням не понять, – ответила Светлана. – Они живут долго, а людской век короток. Не успела создать семью вовремя – пеняй на себя... Если через названный срок у Ягодки так ни с кем и не сладится, ей одна дорога – в Белые горы, искать кошку-вдову, которая, быть может, её согреет и спасёт от одинокой судьбы.

   – Вот для того-то мы, врачи во главе с матушкой Рамут, и трудимся, чтобы людской век стал дольше! – воскликнула Драгона. – И чтобы такой несправедливости не стало.

   – Это правда, – улыбнулась волшебница. – Ваш труд способен многое изменить. Сохранить множество жизней, удлинить человеческий век, предотвратить много бед и не позволить пролиться множеству слёз.

   – Ты тоже делаешь много добра, – осмелилась заметить навья, снова ощущая на себе вишнёвый плен милых глаз. – И я смею надеяться, что если мы будем трудиться вместе, может... получиться что-то хорошее.

   Сказала – и тут же усомнилась: не дерзко ли? Но раскрывающаяся ей навстречу тёплая глубина зрачков кудесницы и весенняя нежность её улыбки поощряла, ободряла и вселяла надежду.

   А тут – новые хлопоты: во время ночного дежурства Драгоны в зимградскую больницу пришла молодая женщина, почти девочка, со следами зверских побоев на лице. Прижимая к себе два пищащих свёртка, она без сил осела на пол.

   – Позовите... госпожу Рамут, – выдохнула она. – Скажите ей... что я... Будинка. – И теряя сознание, прошептала: – Она... сказала... что я могу прийти... днём и ночью...

   Был ли её обморок связан с сильнейшим нервным напряжением или с полученными повреждениями? Когда её перенесли в смотровую комнату, Драгона обследовала её своим «просвечивающим» взглядом. Она помнила эту бедняжку: совсем недавно ей удаляли сгусток крови из черепа, выбритая область после операции на голове даже ещё толком не заросла. И вот – опять беда.

   Сосуды в мозгу были целы, но под синяком скрывался перелом глазницы с затрагиванием носовых пазух и перелом канала зрительного нерва. Наибольшую опасность представлял последний, так как грозил Будинке слепотой. Нерв был сдавлен.

   – Как ты вообще до больницы-то сама дошла со всем этим, милая? – пробормотала навья. – Да ещё и с детьми на руках...

   Будинка и не могла сейчас говорить, но вопрос не требовал ответа: Драгона, скорее, сама с собой разговаривала. Матушку Рамут в три часа ночи она решила не беспокоить, а вот младшую сестрицу Бенеду вызвала из тёплой постельки: несмотря на молодость, та считалась лучшей в области восстановления костей и нервов. Пусть Бенька вкалывает, зараза болтливая. Работать – не языком молоть.

   Уже через двадцать минут Бенеда была в хирургическом зале – с помятым со сна лицом, но уже чётко соображающая.

   – Водицы из Тиши жахнула, – пояснила она. – Недурно бодрит, не хуже бакко.

   – Хорошо. Работаем, – коротко сказала Драгона.

   Как и знаменитая костоправка, в честь которой молодая целительница была названа, Бенеда ставила кости на место, не прикасаясь к больному. Первым делом она взялась за канал зрительного нерва: быстро устранила сдавливание последнего и скрепила переломы с помощью своего целебного воздействия. Оно ускоряло срастание костей во множество раз. С обломка на обломок буквально на глазах перекидывались мостики из новой костной ткани, и они могли держаться вместе, пока словно бы на живую нитку смётанные. Дальше восстановление шло само, но тоже с повышенной скоростью, подхлёстнутое Бенедой. Потом она занялась глазницей, а Драгона в это время добавляла своего целебного воздействия к воздействию сестры. Один целитель – хорошо, а два – лучше. И для больного, и для самих врачей: на лечение расходовались их силы.

   – Благодарю, сестрёнка, – сказала Бенеда. – Оставляем её пока в обезболивании?

   – Да, лучше пока оставить, – согласилась Драгона. – Пусть отдыхает, а утром матушка Рамут её посмотрит и всё остальное долечит.

   – Ты её будить не стала, а меня подняла? – усмехнулась Бенеда. И добавила серьёзнее: – Ну и правильно, ни к чему её ночами дёргать, пусть лучше выспится.

   Малышей уже осмотрели, те были в порядке. Бенеда, выдернутая вызовом из постели, домой досыпать не пошла, осталась в больнице, чтобы утром продолжить работу. До начала рабочего дня оставалось совсем немного времени. Ей требовалось восстановление затраченных на лечение сил, и она прилегла в комнате для отдыха врачей. Там стояли несколько лежанок, на одной из которых она и устроилась.

   Будучи, как и её сестра Лада, рождённой в браке Рамут с Радимирой, Бенеда не являлась ни навьей, ни женщиной-кошкой. Она тоже имела человеческое строение ушей, но в росте не уступала дочерям Лалады, да и через проходы перемещалась так же, как и они, без кольца. В зверя она не перекидывалась, но родилась с занятной особенностью – покрытая пушком, как маленькие навии или Марушины псы.

   «Это что за неведомая зверушка?» – добродушно посмеивалась Радимира, впервые взяв малышку на руки.

   А матушка Рамут, увидев пушок на щёчках крохи, сразу решила:

   «Её будут звать Бенедой».

   Потом этот пушок с тела сошёл, но остался на щеках в виде бакенбард – совсем как у её достопамятной тёзки, тётушки Бени из Нави. С выбором имени матушка Рамут попала в точку. С её ростом, бакенбардами, густыми бровями, крупным носом с горбинкой и тяжёлой нижней челюстью двоюродная правнучка знаменитой костоправки не походила на изящных белогорских дев. Она ещё в детстве выбрала себе наряд женщины-кошки, но носила и длинную косу, убирая её на работе в узел. Радимира недоумевала, как воспитывать маленькую Беню, чему её учить: ведь если в зверя не перекидывается дочка, значит, вроде бы, белогорская дева? А матушка Рамут с улыбкой говорила: «Ну, какая же она дева? Это Бенеда! Бенеда, понимаешь?» И не ошиблась.

   Подросла дочурка – и впрямь Бенеда, вне всяких сомнений. От растительности на щеках она не избавлялась совсем, но носила её коротко подстриженной.

   Драгона видела: сестрица поработала отменно, Бенеда-старшая ею бы гордилась. За нею не нужно было что-то исправлять или доделывать, кости она сложила безупречно, у оборотня всё срослось бы наилучшим образом через пару дней, но Будинка была человеком. И всё равно восстановление костей шло гораздо быстрее, чем обычно у людей: его ускорило целебное воздействие. Любуясь этой превосходной работой, Драгона чувствовала уважение к сестре. В детстве Бенька порой заставляла её внутреннего зверя скалиться и рычать, да и сейчас иногда хотелось её оттаскать за уши, но в работе ей не было равных. Язва и зараза, но умница.

   – Вот же ублюдок... Так я и знала, что это повторится.

   Было шесть утра. Рамут, перенеся первую из своих утренних лекций на более позднее время, пришла долечивать и выводить Будинку из обезболивания: малышам требовалось кормление. Вслед за Драгоной она похвалила образцовую работу Бенеды, а потом целительным прикосновением камня довела восстановление и заживление до полного завершения. Оценила она и то, что дочери дали ей поспать. Щелчок пальцами – и Будинка вздрогнула ресницами, глубоко вздохнула, зашевелилась, ощупала лицо руками.

   – Всё, голубка, всё уже зажило, – проговорила Рамут мягко. – Деток пора кормить.

   – Ой, госпожа Рамут, – заплакала Будинка. – Ушла я от него совсем, убежала!

   – К родителям вернёшься? – спросила Драгона.

   Будинка замотала головой, из-под её зажмуренных век струились слёзы.

   – Матушка с батюшкой ещё в тот раз сказали – сама виновата, не надо было мужу перечить. Не будет мне от них ни жалости, ни помощи. Не знаю я, куда идти мне... Госпожа Рамут обещала помочь... Вот я и пришла... Сама не помню, как дошла! Лежала, мучилась, ныло у меня всё и болело, а как ночь настала и уснули все, сыночков взяла и из дому убежала!

   Муж опять сильно избил её, она даже сознание теряла на какое-то время, а очнулась с ужасной болью в лице, глазу и голове. Но никто её не жалел, в семье мужа она жила на правах служанки, свекровь помыкала ею, как рабыней. Болит, не болит – неважно, вставай и работу по дому делай. Ещё и от свекрови досталось, потому что Будинка плохо работала из-за болей в избитом лице. Становилось всё хуже, еле дотянула она до ночи, из последних сил собралась, выбралась из дома со своими малышами и отправилась в лечебницу, где ей в прошлый раз помогли госпожи целительницы – Рамут и Драгона.

   – Правильно сделала, что пришла. Подумаем, как быть, – кивнула Рамут. – Давай, корми скорее своих малюток и о плохом не думай. Ты не одна. Никто тебя больше не тронет.

   Когда они вышли от Будинки, мягкое и участливое выражение на лице Рамут сменилось плохо скрываемой яростью. Губа по-волчьи дрогнула, приоткрывая клыки.

   – Ублюдок, – прорычала она. – Я его предупреждала. Очень доходчиво, как мне показалось! Но он будто назло это делает! Дескать, я всё равно буду бить свою жену, и ты, навья, мне не указ! Ладно, надо думать, как ей помочь. Пусть она с детьми пока остаётся в больнице, а я закажу ей кольцо для перемещения в Белые горы. Дом у нас большой, места всем хватит, поживёт пока у нас, а там посмотрим, как её дальше устроить. – Рамут, дружески тронув Драгону за плечо, улыбнулась. – Вы с Бенедой умницы. Всё, мне пора на лекции, а вы присмотрите за бедняжкой. Если явится этот ублюдок и станет её искать, просто вышвырните его, и всё.

   Она отправилась преподавать, а у Драгоны с Бенедой продолжился их обычный рабочий день. В девятом часу утра, как матушка Рамут и опасалась, ворвался муж Будинки – пьяный, злой, воинственно настроенный.

   – Где она? Будинка, стерва такая, выходи, я знаю, что ты опять тут! – принялся он кричать.

   Его не сразу остановили, он успел наследить грязными сапогами, переполошил больных в палатах, бесцеремонно распахивая все двери в поисках жены.

   – А ну-ка, добрый молодец, угомонись, – преградили ему путь двое кошек-врачей.

   – Мне жена моя нужна! – рявкнул он, идя на них грудью – кафтан нараспашку, шапка набекрень. – Она, дрянь такая, сбежала и сыновей моих малых забрала!

   Однако против силы женщин-кошек он ничего не смог сделать – его скрутили и выкинули на крыльцо. Он пытался рваться обратно, но появилась Драгона.

   – А, это ты, голубчик! – недобро процедила она, скаля клыки. – Ты уже второй раз свою жену калечишь, никто тебя не подпустит ни к ней, ни к детям! Проваливай подобру-поздорову!

   Больные выглядывали в окна палат, наблюдая за этим зрелищем. Ещё бы: хворать да лечиться – скучно, а тут какое-никакое развлечение. Две кошки и навья оттеснили буяна с крыльца, наступая на него спокойно и грозно. Он пытался на них наскакивать, но его каждый раз отталкивала сильная рука то женщины-кошки, то навьи. Как раз в это время больничный двор пересекала Светлана, сменившая тёплый полушубок на плотный шерстяной кафтан тёмно-клюквенного цвета, с золотой вышивкой по краю подола и рукавов. В её очелье раскрылись белые цветы, а коса была перевита стебельком вьюнка с живыми зелёными листочками. Не заметив её, муж Будинки чуть не налетел на неё спиной.

   – Это ещё кто тут?.. Пошла прочь с дороги, коза драная! – разухабисто рявкнул он.

   – Почто грубишь, добрый молодец? – проговорила та.

   Негодяй на неё замахнулся, чтобы ударить. Захлёстнутая ледяной яростью Драгона уже была готова сбить его с ног и у всех на глазах задать ему трёпку, но кудесница умела постоять за себя. Тотчас же вся талая вода и грязь из лужи поднялась по мановению её посоха и окатила грубияна с головы до ног.