Текст книги "Кошачьи"

Автор книги: Акиф Пиринчи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Акиф Пиринчи
Кошачьи

Посвящается Уши и Рольфу, лучшим!

И Куио и Кнопке, востроглазым!

И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо.

Библия. Книга Бытия

… Мир – это ад! И какая разница, что происходит в нем? Он устроен таким образом, что страдание влечет за собой другое. С тех пор как существует земля, на ней происходит цепная реакция страдания и скорби. Но возможно, где-то там, на далеких планетах, тоже не лучше… Кто знает? Вершиной всего отвратительного этой Вселенной и других неизвестных Вселенных остается все же с большой долей вероятности человек. Люди, они такие… Злые, подлые, лукавые, корыстные, жадные, жестокие, безумные, злорадные, вероломные, льстивые, завистливые… Они любят мучить и жаждут крови… но прежде всего они глупы как пробка! Люди всего лишь люди.

Но как же быть с остальными?

ГЛАВА 1

Если вы действительно хотите узнать мою историю, а я вам настоятельно рекомендую ее послушать, то придется смириться с мыслью, что вы не услышите приятную историю. Наоборот, мистические события, из-за которых мне пришлось помучиться осенью и зимой прошлого года, окончательно убедили меня в том, что даже для таких, как я, гармония и размеренная жизнь – явления преходящие. Сейчас я точно знаю, что вездесущий ужас не пощадит никого и в любой момент хаос может ворваться в наш мир. Но во избежание опасности прочесть вам занудную нотацию о мрачных пропастях нашего бытия лучше я расскажу ее, эту историю, – печальную и зловещую.

Все началось с переезда в этот проклятый дом!

Больше всего на свете я ненавижу – и, видимо, ненавидел и в прошлой жизни, потому что склонен верить в теорию реинкарнации, – переезды и все с ними связанное. Даже малейшее отклонение от привычного распорядка дня заставляет меня проваливаться в глубокую пропасть, полную разочарований, выбраться из которой мне удается лишь за счет колоссальных усилий по преодолению себя самого. Но мой недалекий спутник жизни Густав и ему подобные с большой радостью меняли бы кров каждую неделю. Они создают безумный культ жилья, даже обращаются за советом в специальные журналы (которые, как правило, побуждают их к дальнейшим переездам), затевают жаркие споры до глубокой ночи по поводу обстановки, вцепляются друг другу в волосы из-за полезной для здоровья формы стульчака и постоянно выискивают все новые и новые места обитания. В Соединенных Штатах человеку следует до тридцати раз поменять место жительства за всю свою жизнь. То, что при этом его сознанию наносится непоправимый ущерб, для меня вне всякого сомнения. Дурную привычку я объясняю тем, что этим жалким идиотам не хватает чувства внутреннего покоя и они пытаются восполнить его недостаток непрестанной сменой жилья. Итак, мы имеем дело с запущенным неврозом навязчивых идей. Потому что Творец всего сущего дал людям руки и ноги вовсе не только для того, чтобы они таскали с места на место мебель и посуду.

Но все же должен признать, что наша старая квартира действительно имела свои странности. Чего стоят хотя бы миллиарды ступеней, по которым денно и нощно нужно было подниматься и спускаться, чтобы не уподобиться состоянию Робинзона Крузо в большом городе. Здание хотя и было построено не так давно, но архитектор явно считал изобретение лифта происками дьявола и потому обрек жителей своей Вавилонской башни на консервативный способ передвижения внутри дома.

Ко всему прочему квартира была тесной. То есть для меня и Густава она была достаточно большой, но нас не провести, с годами человек становится все требовательнее. Хочет жить просторно и уютно, богато и со вкусом, ну, всем это известно. У молодых бунтарей есть прекрасные идеалы, но пока еще нет отличных квартир. Но если у человека и позже так и нет комфортабельной квартиры и приходится признаться себе самому, что за все это время не стал даже выдающимся бунтарем, что же ему тогда остается? Годовая подписка на журнал «Красивый дом»!

Итак, мы переехали в этот проклятый дом!

Когда я впервые увидел его через заднее стекло «ситроена СХ-200», то сперва подумал, что Густав позволил себе глупо подшутить, с учетом его крайне слаборазвитого юмора это едва ли удивило бы меня. Правда, уже несколько месяцев я слышал что-то о «старом здании», «ремонте» и «затратах времени», но Густав так же разбирается в ремонте дома, как жираф в биржевых спекуляциях, поэтому я решил, что речь идет лишь о том, чтобы прибить к двери табличку с фамилией. Но теперь, к моему ужасу, выяснилось, что он действительно имел в виду «старое здание».

Район, правда, был самый респектабельный, здесь было даже романтично. Зубному врачу пришлось бы вкрутить своим жертвам целую уйму вставных зубов на штифтах, чтобы иметь возможность въехать сюда. Однако именно печальное строение, в котором нам предстояло поселиться в ближайшем будущем, торчало как вставной зуб среди остальных кукольных домиков рубежа веков. В уютном ряду аккуратной улицы, обсаженной деревьями, с которой особенно плохо вязался безумный дух ремонта волшебников амортизации, эти величественные развалины производили такое впечатление, будто они материализовались только благодаря силе воображения автора фильмов ужасов. Это была единственная развалюха на улице, и я судорожно старался перестать строить догадки, почему это так. Вероятно, владелец долгие годы искал дурака, который вообще отважится переступить порог этой руины. Мы войдем внутрь, и потолок рухнет на наши головы. Густав был не из тех, кто способен побить рекорд в тесте на интеллект, но мера его глупости мне стала очевидна лишь теперь.

Фасад здания, который был украшен уймой выбоин, выглядел как гримаса мумифицированного египетского фараона. Серое и огрубевшее, это ужасное лицо пристально уставилось на мир, словно имело демоническое послание к еще живущим. Частично разрушенные оконные ставни обоих верхних этажей, которые, как упоминал Густав, пустовали, были закрыты. Нечто таинственное исходило оттуда. Снизу крыша была не видна, но ручаюсь головой, она полностью обвалилась. Так как квартира в бельэтаже, в которую предстояло въехать моему душевно больному другу и мне, располагалась на высоте двух метров от земли, то туда только с трудом можно было заглянуть через грязные стекла. В беспощадных лучах полуденного солнца я смог увидеть лишь грязный потолок комнаты в пятнах да безвкусные обои.

Так как Густав разговаривал со мной исключительно на причудливом языке младенца, что мне вовсе не мешало, – я бы и сам обращался к нему, используя такой же примитивный лексикон, вздумай я с ним поговорить, – то он издал одобрительные возгласы восхищения, когда мы наконец остановились перед домом.

Если у вас между тем сложилось впечатление, что я испытывал враждебные чувства к моему сотоварищу, то вы правы лишь отчасти.

Густав… н-да, кто же такой Густав? Густав Лёбель – писатель. Но того сорта, чьи заслуги в создании духовных ценностей упоминаются разве что в телефонных справочниках. Он сочиняет так называемые короткие романы для так называемых дамских журналов, и эти тексты так утонченно кратки, что повествование укладывается на стандартной странице формата А-4. На замысловатые сюжеты Густава, как правило, вдохновляет вид чека на сумму в двести пятьдесят марок: больше ему никогда не платили его «издатели»! Но как часто я наблюдал борьбу этого добросовестного автора с самим собой в поиске изюминки, сюжетной находки, в попытке придумать, например, не существующую до нынешнего момента причину для разрыва брака. Только на короткий срок Густав регулярно покидает вселенную ложных наследников, изнасилованных секретарш и мужей, которые никогда не замечали, что их жены изменяют им уже тридцать лет, чтобы написать то, что хотелось бы ему самому. Так как по образованию он историк и археолог, всякий раз, как находит время, пишет научные сочинения о древности с узкой специализацией по египетским божествам. Это Густав делает настолько скучно и подробно, что все работы без исключения оказываются рано или поздно безнадежно устаревшими и его надежды когда-нибудь жить на это становятся все более призрачными. И хотя внешне он напоминает гориллу и этот человек – самое толстое создание, с которым я лично знаком (конкретно – сто тридцать килограммов), он, как выражаются в таких случаях, остался ребенком, глупым с головы до пят. Его представление о мире базируется на трех китах: уют, покой и сытое самодовольство. Всего, что угрожает нарушить этот священный триумвират-треугольник, Густав пытается избежать. Честолюбие и спешка для этого безобидного обывателя как иностранная речь, а моллюски в чесночном соусе и бутылка шабли дороже блестящей карьеры.

Таков Густав, и он полная противоположность мне! Неудивительно, что такие разные личности, как мы, время от времени устраивают перебранки. Но я бы оставил все как есть. Он заботится обо мне, ограждает меня от банальных физических страданий, защищает от опасностей, и самой большой любовью в его созерцательной жизни остаюсь все же я. Я уважаю и почитаю его, хотя иногда – должен признаться – мне это дается нелегко.

После того как Густав подогнал машину под каштаны перед домом (автостоянки Густав никогда не понимал, парковка для него – чистая квантовая физика), мы оба вышли. Пока он, всей внушающей страх тушей воздвигнувшись перед зданием, рассматривал его сверкающими от удовольствия глазами, будто сам построил, я потянул ноздрями воздух.

Затхлая вонь ударила мне в нос как молот. Несмотря на то что дул легкий ветерок, запах разложения вокруг дома был настолько интенсивен, что привел меня в шок. Я молниеносно определил, что этот неприятный запах поднимается не от фундамента здания, а ползет с верхних этажей и готов запустить свои вонючие пальцы в квартиру, в которой нам в будущем суждено если не проживать с достоинством, то просто существовать. Но и там было что-то чужое, таинственное, пожалуй, ужасающее. Даже мне было крайне трудно определить эти едва уловимые запахи, мне, обладателю, признаюсь без ложной скромности, двухсот миллионов обонятельных рецепторов, что и среди моих собратьев говорит об уникальной остроте нюха. Сколько я ни пытался, но все же не смог определить эти особые молекулы. Тогда я обратился за помощью к старому доброму Я-органу[1]1
  В отличие от людей кошки располагают, как и другие животные, например, лоси или лошади, третьим химическим чувством, находящимся между запахом и вкусом. Оно воспринимает определенные раздражители (пахнущие молекулы) с помощью собственного щупальца, названного по имени его открывателя органом Якобсона. Крошечный орган располагается в узком проходе нёба и выглядит как мешочек в форме сигары. Чтобы им воспользоваться, животное «лижет» соответствующую субстанцию из воздуха и давит ее языком о нёбо, таким образом раздражая рецепторы. В процессе этого морда кошки принимает характерное выражение, для него принято обозначение «вдох», который производит на человека крайне глуповатое впечатление. Часто видят котов вдыхающими, когда они наталкиваются на обворожительный аромат в моче самки в период течки. – Примеч. авт.


[Закрыть] и вдохнул как можно интенсивнее.

Это принесло желаемый результат. Теперь я обнаружил, что среди гнилостной вони нашего нового жилища скрывается еще и самостоятельный запах. Он не был естественного происхождения, и мне потребовалось некоторое время, чтобы классифицировать его. Наконец до меня дошло: это был смешанный запах различных химикатов.

Хотя я все еще не имел ни малейшего понятия, какой конкретно специфический запах излучает этот замок с привидениями, но по крайней мере была установлена связь с синтетическими субстанциями. Каждому знаком запах, который стоит в больнице или аптеке. То же распознали мои чуткие ноздри среди отвратительного запаха плесени этого дома-развалины, когда, еще не догадываясь о тех ужасах, которые мне предстоит испытать, я стоял на тротуаре рядом с моим сияющим от радости другом.

Густав обстоятельно шарил в кармане своих брюк, пока наконец как фокусник не извлек потертое металлическое кольцо, на котором висела связка ключей. Он просунул в кольцо толстый, будто сосиска, указательный палец, поднял бряцающие ключи немного вверх и наклонился ко мне. Другой рукой он ласково потрепал меня по голове и начал издавать радостные клокочущие звуки. Предполагаю, он пытался произнести одну из тех многообещающих речей, которые обычно говорит жених невесте, прежде чем перенести ее через порог, при этом он постоянно бряцал ключами в руке и указывал на нижний этаж, чтобы объяснить мне взаимосвязь между ключом и квартирой. Любезный Густав, у него было очарование Оливера Харди и педагогический талант кузнеца!

Друг словно отгадал мои мысли, и милая понимающая улыбка пробежала по его лицу. Но прежде чем он все же сумел решиться действительно перенести меня через порог, я проскочил между его рук к низкой парадной лестнице. Пока я с опаской взбирался по шатким ступеням, усыпанным пожухлой осенней листвой, мой взгляд упал на светлый прямоугольник на кирпичной стене рядом с дверным косяком. К стене его прикрепили четырьмя шурупами, давно проржавевшими. Их шляпки были сорваны. Это выглядело так, будто табличку вырвали со скоростью молнии. Я предположил, что здесь раньше находился кабинет частного врача или лаборатория, – это объяснило бы едва уловимые запахи химикатов.

Вдруг меня отвлекли от гениального потока размышлений. Потому что, едва я очутился перед своей будущей дверью, направив взгляд на отсутствующую табличку практики доктора Франкенштейна, в нос мне ударил другой запах, впрочем, очень знакомый. Из-за незнания правил территориальных отношений в этом районе мой сородич нагло оставил свою навязчивую визитную карточку на дверном косяке. Так как теперь с моим переездом все имущественные отношения должны были быть урегулированы, я, конечно, не лишил себя удовольствия поставить новую подпись поверх его. Я развернулся на сто восемьдесят градусов, сконцентрировался, насколько это было возможно, и выложил всю информацию о себе.

Безопасный для окружающей среды универсальный луч выстрелил меж моих задних лап и оросил тот участок, где оставил свой меморандум мой предшественник. Теперь в мире снова воцарился порядок.

Густав глуповато улыбнулся за моей спиной, как улыбается отец, если его ребенок впервые в жизни выговорит «бу-бу». Я понимал его маленькую радость, потому что сам Густав казался мне до сих пор милым бу-бу. Сменив свой простодушный смех на ликующее бурчание под нос, он прошел переваливаясь мимо меня и отпер ржавым ключом замок двери, которая открылась после нескольких толчков.

Вместе мы проследовали через холодную прихожую до двери в нашу квартиру, которая показалась мне похожей на крышку гроба. Слева ветхая деревянная лестница вела на два верхних этажа, откуда, казалось, веяло самой смертью. Я решил как можно скорее проинспектировать их, чтобы разузнать, в чем тут дело. Однако должен признаться, что от одной только мысли побродить по этим жутким помещениям страх сковал мои члены. Густав затащил нас в Богом забытый склеп и даже не догадывался об этом!

Потом дверь открылась нараспашку, и мы промаршировали на поле битвы.

Это была действительно впечатляющая квартира, пребывающая в странной фазе разрушения. Хотя, собственно, не это было проблемой. Проблемой был Густав. Мой дорогой друг просто не способен ни физически, ни духовно, не говоря уже о его ремесленных навыках, привести такие руины в порядок. И если он, несмотря ни на что, серьезно вознамерился совершить это, то опухоль мозга – я уже давно думал, что у него не в порядке с головой, – приняла внушающие опасение размеры.

Медленно и осторожно я пробирался по многочисленным покоям и запоминал каждую деталь. В широкий коридор справа выходили двери трех комнат, которые соперничали между собой за максимум разрушений и упадка и наводили воспоминания о кабинете доктора Калигари.[2]2
  В фильме «Кабинет доктора Калигари» (1919 г.) рассказывается о враче психиатрической лечебницы, который с помощью гипноза заставлял одного из своих пациентов совершать убийства. Однако сам рассказчик тоже является пациентом данного заведения, что заставляет усомниться в правдивости истории. – Примеч. ред.


[Закрыть]Все комнаты были действительно большими и выходили окнами на южную сторону улицы, так что, по всей видимости, должны были быть залиты солнечным светом в хорошие весенние и летние деньки. Так как полуденное солнце как раз начало плавно скрываться за углом, то этой картиной нельзя уже было насладиться в полной мере. В конце коридора находилось другое помещение – я предположил, что там спальня. Из этой комнаты дверь вела на улицу. Сразу слева от входа располагалась кухня, через которую можно было попасть в туалет и ванную.

Все помещения без исключения, казалось, кишели всевозможными червями, тараканами, чешуйницами, крысами и различными насекомыми и бактериями со времен Второй (а может, Первой?) мировой войны; представление, что здесь еще недавно жили люди, казалось абсурдным. Как заплесневелый паркетный пол, так и потолок местами провалились. Все пропахло гнилью и мочой каких-то неопределяемых живых существ, настолько высокоразвитых, что они умели мочиться. Лишь благодаря моей огромной способности переносить страдания и безупречной гормональной системе при виде всего этого ужаса со мной не случился нервный припадок.

Что касается Густава, тот незамедлительно стал шизофреником. Потому что когда я вернулся понурый в прихожую после осмотра последнего помещения, вероятно спальни, то застал моего бедного друга посередине кухни, ведущего оживленный разговор с самим собой. К моему ужасу, пришлось констатировать в следующий момент, что эта восторженная беседа, которую он вел с обшарпанными стенами кухни, ни в коем случае не касалась удручающего состояния нашей дыры, а совсем наоборот – выражала радостное волнение, что наконец удалось обрести землю обетованную. И пока он там стоял, вращаясь вокруг собственной оси, подняв руки, словно в молитве или культовом ритуале, бормоча себе под нос, будто обращался с речью ко всем колониям здешних насекомых и бактерий, этот человек вызвал у меня своеобразную жалость. В этот момент он напомнил мне одного из опустившихся, страдающих алкоголизмом второстепенных героев из пьесы Теннесси Уильямса. Густав не был тем трагическим героем, из-за которого публика выплачет себе все глаза, когда в конце трагедии он отдаст долг природе. Его жизнь представляла собой обыденную, скучную до тоски драму того сорта, из которого редакторы на телевидении берут материал для таких передач, как «Тучность не должна существовать!» или «Снизьте уровень холестерина!» Какой же он? Тучный, не особенно умный человек сорока с лишним лет, пишущий полные любви поздравительные открытки по случаю Рождества и дней рождения своим так называемым друзьям (каждый нанес ему за десять лет один визит), который вкладывал всю силу своей веры и надежды в фармакологическую промышленность, что она таки изобретет чудо-средство против его прогрессирующей лысины. Идеальная жертва страховых агентов, человек, три или четыре неудачных романтических эпизода в сексуальной жизни которого разыгрались в ночь на «Розовый понедельник» с отвратительными созданиями: те уходили на следующее утро, прихватив деньги на хозяйство, пока Густав отсыпался после ночного пиршества. И вот теперь ему каким-то образом удалось заполучить эту развалюху. Он явно считал это одним из самых больших успехов в жизни, и печальные аспекты его существования настраивали меня на задумчивый лад; при рассмотрении бесцветных обстоятельств судьбы этого человека и я начал смиряться со своей участью. Разве у всего сущего нет своего порядка, цели и высокого смысла в этом мире? Ясно, так должно быть. Предназначение – вот что это. Или как говорит японский рабочий на конвейере: хорошо так, как есть!

Но довольно философии. В конце концов, Густав не печалился. Пока мой друг слагал новые оды великолепию нашего нового пристанища, мой взгляд скользнул от него в сторону и зафиксировался на двери туалета. Дверь и большое заднее окно были открыты, и я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть наконец заднюю часть здания. Быстро пробежал мимо разговаривающего с самим собой Густава, прошел в туалет и прыгнул на подоконник.

Вид, который открылся мне сверху, был просто райским. При этом в некотором роде речь шла о самом центре района. Наш квартал состоял из прямоугольника размером примерно двести на восемьдесят метров, границы которого образовали еще при царе Горохе опрятные мелкие поместья. Позади этих домов, то есть непосредственно перед моими глазами, простиралась запутанная сеть различных по величине садов и террас, отгороженных друг от друга высокими, обветшалыми кирпичными стенами. На некоторых участках стояли живописные садовые домики и лачуги. Другие, наоборот, совсем заросли, и целые армии вьющихся растений ползли вверх по стенам в соседние сады. Там, где это было возможно, были разбиты по последней моде и по всем правилам крошечные прудики, над которыми без настроения и немного потерянно носилась целая эскадра невротичных мух большого города. Встречались редкие породы деревьев, безумно дорогие бамбуковые тенты, терракотовые цветочные горшки, выполненные в античном стиле, на которых были изображены бракосочетающиеся греки, батареи мусорных контейнеров на страже чистоты окружающей среды, высаженная марихуана в переносных кадках, скульптуры из искусственных материалов и все, чего жаждет сердце недавно разбогатевшего представителя среднего класса, который, пожалуй, больше уже и не знает, на что ему потратить невыплаченные налоги.

К этому прибавились и такие идиллии, которые можно было бы емко охарактеризовать как «садовые карлики шоу ужасов». Эти чудовищные композиции были, очевидно, творением людей, которые самостоятельно удовлетворяли свой голод по модной тенденции с помощью каталога со склада фирмы «Отто».

Что касается нашего квартала, случай был немного сложнее. Прямо подо мной, то есть под окном туалета, примерно в полуметре над землей, висел полуразрушенный балкон с безнадежно проржавевшими перилами. На балкон можно было попасть только из спальни, но я предполагал, что окно туалета станет для меня проходными воротами во внешний мир. Под балконом простиралась бетонная терраса, которая, видимо, служила продолжением потолка подвала. В итоге халтурной работы бетонная терраса разъехалась на большие куски, из щелей меж которыми виднелась не поддающаяся определению поросль. Примерно в пяти метрах оттуда путь преграждала другая широкая ржавая ограда, чтобы ночью не провалиться в расположенный ниже маленький сад. Посреди участка росло невообразимо высокое дерево, которое было посажено предположительно во времена гуннов и Аттилы и имело соответствующую осени листву.

И я обнаружил еще кое-что, пока скользил глазами по всем сторонам: крайне впечатляющего собрата.

Он сидел спиной ко мне на задних лапах перед террасой и таращился в маленький сад. Хотя, что касалось размеров тела, он легко мог бы соперничать с набивным мячом и всем своим обликом напоминал забавную пластилиновую фигуру из экспериментального клипа, я тут же заметил, что у него нет хвоста. О, нет, он, конечно, не был от природы бесхвостым, ему просто отрезали эту драгоценную деталь. Так по крайней мере казалось. Он однозначно был мэн-куном, бесхвостым мэн-куном.[3]3
  Большой мэн-кун (енотовый кот) с длинным, пушистым хвостом, который должен происходить из штата Мэн, принадлежит к старейшим выведенным в США породам кошек. Их внешний вид, характерный только для них окрас, темные, енотообразные обозначения Тэбби (пятнистый рисунок) провоцируют, как и прежде, нелепый слух с научной точки зрения, что они обязаны своим существованием спариванию одичавших домашних кошек с енотами (англ. coon). Скорее уж подтвердится гипотеза многих селекционеров, что мэн-куны – породе более ста лет – возникли в ходе скрещивания привезенных ранее британскими матросами ангорских кошек с короткошерстными домашними.
  Это противоречивое во всех отношениях животное с густым, выдерживающим морозы ровным мехом, который в зоне плеч немного короче, нашло себе применение на фермах Новой Англии в борьбе с грызунами и способствовало снижению потерь урожаев зерна, вызываемых мышами: мэн-куны, которые обладают объемным жабо, длинным квадратным черепом и необычно большим весом для домашних кошек (вес котов достигает семи килограммов), поистине «ребенок с запоздалым развитием»; многие представители вида вырастают лишь за четыре года. Про них часто говорят, что это великолепные домашние кошки. Такая похвала объясняется, вероятно, их задорной натурой, бесконечно приятными для наблюдения привычками и легким уходом за их шкурой. Мэн-куны обладают разнообразными оттенками и рисунком шкуры. Нередко каждому котенку одного помета свойствен особый тон, так как у многих мэн-кунов есть многочисленные цветовые гены. – Примеч. авт.


[Закрыть] Мне с трудом удается описать цвет его шкуры, потому что этот тип действительно выглядел как ходячая палитра художника, краски на которой, правда, высохли и перемешались. Доминирующим был черный цвет, но подмешивались бежевый, коричневый, желтый, серый и даже красные точки, так что он выглядел сзади как огромная, около семи недель простоявшая миска салата. Кроме того, парень ужасно вонял.

Сейчас он заметит меня и решительно перейдет в наступление, потому что, вероятно, еще его прадедушка какал на этой террасе или же в 1965 году он добился для себя через Верховный суд особого разрешения глазеть каждый Божий день отсюда на удивительный сад между тремя и четырьмя часами. Мучение одно с этими собратьями.

Я решил довести дело до конца. Что же еще оставалось?

Он подобно живому радару развернулся ко мне в тот момент, пока эти мысли проносились у меня в голове, и уставился на меня, то есть это, наверное, сильно сказано. У него был только один глаз, другой, видимо, стал жертвой гаечного ключа, пущенного нервной рукой, или же пострадал от болезни. Там, где раньше должен был находиться левый глаз, теперь располагалась мясистая пещера, сморщенная, розово-красная, в ходе времени ставшая просто ужасной. Вообще вся левая половина физиономии, пусть из-за наполовину парализованных мышц мордочки, сильно одрябла. Но это ничего не значило. Мне было ясно, что следует быть крайне осторожным.

После того как он, не показывая волнения, изучил меня, то, к моему удивлению, опять отвернулся и устремил свой взгляд в сад.

Вежливо – я умею быть воспитанным – я решился сам представиться этому достойному всякой жалости незнакомцу в надежде подробнее выведать у него детали о моем новом пристанище.

Я спрыгнул с подоконника на балкон и оттуда на террасу. Медленно, с деланно озорной манерой подошел к нему так, словно мы еще в песочнице разодрали друг другу глаза. Все это он принял к сведению с королевским равнодушием и не прервал ни на секунду свою садовую медитацию, чтобы удостоить меня взглядом. Потом я встал рядом с ним и рискнул бросить взгляд в сторону. Поблизости впечатление, которое он произвел на меня издалека, усиливалось, скажем, в тридцать четыре раза. По сравнению с этим истерзанным созданием сам Квазимодо имел реальные шансы заняться модельным бизнесом. В довершение всего моим глазам, и без того пораженным кошмарным зрелищем, пришлось увидеть, что его правая передняя лапа искалечена. Он же переносил свое тотальное уродство, казалось, со стоическим спокойствием, так, словно это был всего лишь сенной насморк. Очевидно, разнообразные деформации сказались и на его мозгу, потому что, хотя я сидел рядом с ним примерно около минуты, незнакомец ни разу не взглянул на меня и только упрямо смотрел вниз. Суперкруто! Тогда я оказал ему любезность – наклонил свою главу и попытался найти в саду то место, которое так привлекало внимание моего соседа.

То, что я там увидел, было, если можно так выразиться, «подарком», приветствующим меня. Под высоким деревом, наполовину скрытый кустарником, валялся наш черный собрат, растопырив во все стороны свои лапы. Только он не спал. Едва ли можно было предположить, что в будущем он предпримет активную или пассивную деятельность. Он, как говорят ограниченные крестьяне, был мертвее мертвого. Чтобы быть точнее, речь шла об уже разлагающемся трупе. Из его размозженного затылка вытекла вся кровь, образовав большую лужу, которая уже высохла. Взволнованные мухи кружились над ним, как грифы над околевшим животным.

Картина была ужасной, но моя чувствительность заметно снизилась после всего того, что сегодня уже пришлось стоически перенести. Про себя я снова в тысячный раз проклял Густава, потому что он затащил меня в эту смертельно опасную местность, чему уже есть доказательства. Я был парализован и желал себе, чтобы все оказалось сном или по крайней мере одним из этих «реалистичных» мультфильмов, которые создают якобы о нас.

– Консервные ножи! – вдруг произнес монстр рядом со мной тоном, который был так же деформирован, как все явление. Голос такой, как будто хором затрещали все в мире дублеры Джона Уэйна.

Консервные ножи, хм… Что следует на это ответить, если ты не монстр и не понимаешь его язык?

– Консервные ножи? – спросил я. – Что ты хочешь этим сказать?

– Это опять были проклятые консервные ножи. Это они сделали, они просверлили малышу Саше дырку в затылке для проветривания! О, черт!

Я какое-то время шарил в собственных мозгах, пытаясь обнаружить хоть какую-нибудь взаимосвязь между консервными ножами и погибшим, что мне давалось с трудом перед мордой этого вонючего трупа внизу и еще более зловонного полутрупа на моем фланге. Потом до меня дошло.

– Ты имеешь в виду людей? Люди убили его?

– Ну, конечно, – пробурчал Джон Уэйн. – Дрянные консервные ножи!

– Ты видел?

– Да нет же, черт побери!

По его мордочке пробежали раздражение и негодование. Маска равнодушия, похоже, поколебалась.

– Кто же еще это мог сделать, как не эти дрянные консервные ножи? Да, дрянной консервный нож, который ни для чего другого не годится, кроме как вскрывать наши башки! Черт побери, да!

Да он теперь разошелся.

– Уже четвертый жмурик!

– Ты хочешь сказать, четвертый труп?

– Ты новенький, верно?

Он разразился смехом, похоже, крутизна вновь вернулась к нему.

– Ты въехал в ту мусорную свалку? Милое местечко. Я всегда хожу туда пописать!

Не обращая внимания на его хохот, переходящий уже в дурацкий гогот, я прыгнул с террасы в сад и подошел к трупу. Картина была ужасная и в то же время жалкая. Я рассмотрел дыру величиной с кулак на загривке убитого и обнюхал его. Потом я повернулся к остряку на террасе.

– Консервные ножи тут ни при чем, – сказал я. – У них в распоряжении ножи, ножницы, бритвенные лезвия, гаечные ключи и еще куча премилых инструментов для убийства, если уж захочется кого-нибудь замочить. Но загривок этого несчастного размозжен, изорван да просто разодран на куски.

Монстр наморщил нос и собрался уходить. Но идти по-настоящему бедолага не мог. Это скорее была смесь из прихрамывания и шатания, которые он, следует признать, довел до своего рода спортивной дисциплины.

– Кого это интересует, – заявил он упрямо и заковылял, прихрамывая, по стене соседнего сада, вероятно, в направлении приюта для инвалидов. Но, сделав несколько шагов, вдруг остановился, развернулся и наклонился ко мне.

– Как тебя зовут, всезнайка? – спросил он, сохраняя вид крутого безразличия.

– Френсис, – ответил я.