Текст книги "Гапур — тезка героя"

Автор книги: Ахмет Ведзижев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

МЕНЯ НАДО ВОСПИТЫВАТЬ!

Все получилось не так, как я задумал. Бабушка и мама даже не догадались посмотреть на групповой портрет. Обе, не успев появиться, своими делами занялись. Бабушка разожгла огонь в очаге, потом отправилась в хлев, и вскоре оттуда донеслось: «Стой! Вот упрямый шайтан! Сказано тебе, стой на месте!» Это она воевала с ослом.

Мама взглянула на меня мельком и спросила:

– Ты не заболел, сынок?

Наверное, вид у меня был усталый и в глазах расстройство, вот она это и заметила.

– Нет, – ответил я.

– А что делал сегодня?

– Ничего особенного… Рисовал…

Я надеялся, что хотя бы сейчас мама сделает шаг мне навстречу, спросит, что именно я рисовал. Тогда можно будет ответить. Конечно, сюрприза уже не выйдет. Ну и пусть! В конце концов, я не виноват, что бабушка и мама замечают у меня только плохое, а хорошее – хоть ты что! – не видят.

Но готовый ответ так и не сорвался с моего языка. Мама больше вопросов не задавала. Она занялась шитьем.

Чуть позже на улице послышались тяжелые шаги, и в дверях появился дядя Абу.

– Добрый вечер, – поздоровался он и окинул быстрым, хозяйственным взглядом всю «залу», словно проверял – на месте ли буфет, точно ли посередине лежит дорожка и не подевалась ли куда-нибудь наша люстра.

Видно, никаких плохих перемен он не заметил. Тогда он прошелся по комнате, приминая дорожку большими ботинками, как бы между прочим отвел в сторону одну из занавесок, закрывавших вход к бабушке, и заглянул туда.

Я замер. На лице у меня сама собой появилась улыбка: наконец-то сейчас дядя увидит групповой портрет и ахнет от восхищения!

– Что такое? – сказал дядя. – Кто это испортил портрет?

Он произнес эти слова совсем тихо, но они отдались во мне громом. Испортил? Почему испортил? Что это дядя Абу говорит?

– Ва, женщины, идите сюда! – уже громче произнес дядя Абу. Он волновался и из-за этого теребил свой ус.

На одну минутку я ослеп и оглох. Мне показалось, что я падаю вниз, лечу в темном, густом, как кисель, пространстве.

Но вот мгла разорвалась, и в чистом просвете возникли лица бабушки, мамы и дяди Абу.

Только сейчас все занимались своими делами. Только сейчас в доме царила тишина, нарушаемая лишь приглушенным стрекотанием маминой машинки. Теперь бабушка, мама и дядя Абу выглядели совсем по-иному. Я не могу описать их, потому что в тот момент три лица слились для меня в одно – грозное и безжалостное. И речи бабушки, мамы и дяди Абу тоже слились. Какое-то время я не мог разобрать, кто называет меня шайтаном, а кто обещает спустить шкуру.

Наконец они заговорили по очереди. Впрочем, точнее было бы сказать, что говорила одна мама, а бабушка и дядя Абу кричали, – первая погромче, второй потише.

– Как ты мог сделать такое? – спросила мама.

– Да с тебя за это надо шкуру спустить, гяур проклятый! – кричала бабушка. – У меня единственная память о сыне – этот портрет! – И ты – шайтан водил твоей рукой – испортил его! Я знаю свою вину – я слишком часто прощала тебе! Но сейчас не прощу!..

– Теперь я вижу, что с тобой надо разговаривать по-другому! – подхватывал дядя Абу. – Это уже не шалость, это просто хулиганство! Ты должен ответить за свой проступок…

У меня вырвалось:

– Я хотел… Я думал…

Мне многое хотелось сказать в эту минуту. Я надеялся убедить бабушку, маму и дядю, что с портретом отца ничего страшного не произошло. Наоборот, сейчас он гораздо лучше. Папе на карточке было одиноко. А теперь нет, теперь ему веселее: рядом с ним его нани, моя мама и я, рядом дядя Абу – все близкие, все родные. Разве это плохо?

Так я думал. И если б сумел стройно и понятно это пересказать, наверное, бабушка, мама и дядя Абу поняли бы меня. Но вместо нужных слов мой язык молол какую-то чепуху. Казалось, он делает это нарочно, желая насолить голове, думавшей правильно и четко.

– Я не знал… Я думал…

– Что ты не знал? – подступала ко мне бабушка. – Ты не знал, что нельзя портить самую дорогую для меня вещь? – Она махнула рукой, словно нанося удар. – А надо было знать! Для чего тебе дана голова, отвечай?

– Чтобы думать, – ответил я.

– Молчи! – закричала бабушка.

– Ты же сама сказала: отвечай…

– Это я не тебе сказала!

– А кому же? – спросил я.

– Хорошо, слушай, это я говорю только тебе: все лето ты просидишь дома! – Бабушка обернулась к маме и дяде Абу, будто искала их поддержки. Дядя кивнул, а мама – нет. – Забудь свой футбол-тотбол! На Сунжу – ни ногой! Даже к Сулейману тебя не пущу… Аллах свидетель, если я сказала, что будет так, – так и будет!

Дядя Абу снова кивнул. Ему нравилась строгость бабушки.

– Правильный вывод, Хагоз, – заметил он и, посмотрев на меня, спросил: – А все-таки интересно, чем ты руководствовался, когда портил портрет?

Я пожал плечами.

– Улавливаешь мою мысль? – Дядя недовольно хмыкнул и сделал правой рукой такое движение, будто крутил арифмометр. – Ты взялся за карандаш со злым умыслом? У тебя были плохие намерения?

– Ну, при чем здесь злой умысел? – вмешалась мама. – Гапур просто не подумал…

– Я думал, – сказал я.

– Видишь, он думал! – торжествуя, воскликнул дядя Абу. – А раз думал, значит, был какой-то умысел.

– Был, – признался я, и в горле у меня что-то всхлипнуло. – У нас нет фотографии, где мы вместе с папой сняты… А у Сулеймана есть…

– Ну и что же? – спросил дядя Абу. – Это еще не мотивировка!

В глазах у мамы будто птица пронеслась. Потом лицо ее странно скривилось, и по щекам, набирая скорость, понеслись слезинки. Не знаю, заметил это дядя Абу или нет, а я заметил.

Но понял я маму по-своему. Словно какая-то перегородка сломалась у меня в горле, и я заговорил так понятно и так легко, будто всю жизнь к этому готовился:

– Не надо, нани… Я хотел, чтобы лучше было, а вышло – хуже… Я подумал: папе на карточке одиноко. А с нами ему веселее… И нам веселее с папой, правда?

– Правда, – тихо сказала мама и вдруг улыбнулась. Она так хорошо улыбнулась, словно погладила меня.

– А если вам не нравится, как я вас нарисовал, – я посмотрел сначала на бабушку, потом на дядю Абу, – можно картон сменить. Карточку ведь я не тронул…

Бабушка вздохнула.

– Хоть ты и дуралей, – сказала она, – а все-таки догадался выбрать для меня почетное место. Обычаи наши знаешь: кто старше – тому почет и уважение!.. Только почему злые глаза мне нарисовал? – Бабушка встала и, отогнув занавеску, заглянула в свою комнату. – Зато шаль вышла как настоящая! И платье мое любимое не забыл…

– Я с этим платьем знаешь как намучился, – заговорил я. – Одни рукава целый час делал.

Бабушка повернулась ко мне.

– Ты что, жалеешь об этом? – строго спросила она. – Целый час, видите ли, на меня потратил! А что я на тебя всю жизнь потратила, ты это не считаешь?

– Считаю, – поспешил вставить я. – Все, что ты делаешь, я считаю!

– Дай бог, чтоб так было, – сказала бабушка. – Только не очень-то я тебе верю…

Дядя Абу покрутил свой ус и направился в бабушкину комнату. Он постоял там минутку. Потом выглянул и спросил у меня:

– Так, а где же я?

– Разве не видите? – Я приблизился к дяде и кивнул на портрет. – Вы из-за папиного плеча выглядываете. И пальцы у вас похожие…

Вы же помните, сколько я над дядиными пальцами потрудился. Мне хотелось, чтобы утолщения, которыми дядя гордится, были особенно видны. И они были хорошо видны!

Дядя хмыкнул. Лицо у него осталось строгим. Брови были насуплены, и усы, загибающиеся вверх на манер турецкой сабли, делали его особенно грозным.

Я ж вам говорил: у дяди Абу вообще очень серьезный вид. Мне, например, не приходилось видеть, чтобы он смеялся. Он смотрит на людей так строго, будто хочет спросить: правильно ли они живут, не делают ли ошибок и как у них с приходом и расходом?

По дядиному лицу трудно понять, что он думает. Он своих чувств не выдает. И сейчас я не мог понять, какие мысли у него на уме.

– Пальцы мои, – с оттенком гордости произнес дядя Абу. – А где усы?

Вот беда – усы-то я и забыл нарисовать! А ведь своими усами дядя гордится ничуть не меньше, чем пальцами, приспособленными для работы на бухгалтерских счетах.

– Так где ж усы, я спрашиваю? – повторил вопрос дядя Абу.

– Забыл я их нарисовать, – сказал я.

Видно, отсутствие усов окончательно определило отношение дяди Абу к моей работе: портрет ему не нравился. И поскольку это было так, он выступил с целой речью:

– Если уж браться за создание такого произведения, – дядя повел рукой в сторону портрета, – то надо было предварительно обсудить этот вопрос со мной. – Он оглянулся на бабушку. – С уважаемой Хагоз… В конце концов, даже со своей мамой мог бы посоветоваться. Но ты пренебрег мнением близких и, конечно, испортил все дело… Улавливаешь мою мысль?

– Не улавливаю, – сказал я.

– Бабушка правильно заметила: ингуши чтят старших. И ты хорошо сделал, что дал уважаемой Хагоз почетное место. Она сидит рядом с сыном. – Дядя Абу передохнул и покрутил свой ус, собираясь с мыслями. – Но где ты поместил меня? Ты поместил меня сзади! Ты не догадался дать мне такое место, чтобы я был рядом с шурином и чтобы я весь был на виду. Кроме того, ты забыл, что я ношу усы. Это уж совсем непростительная ошибка!.. Ничего не поделаешь, придется снять картон и переклеить фотографию твоего отца. Будет тебе наука! В следующий раз, прежде чем браться за такое дело, посоветуешься со мной…

Я молчал. Мама тоже молчала. Но я заметил, как смеются ее глаза. Я сначала не понял, почему они смеются. И правда, чему улыбаться? Меня ругают, а она улыбается, – обидно даже. Но потом у меня мелькнула мысль, что мама смеется не надо мной, а над дядей Абу. Прервать старшего она не могла. Вот она и сказала мне всё смешинками в глазах.

Еще недавно я слушал дядю Абу серьезно и внимательно. Я так переживал, что порой горлу становилось душно. Мне было жалко до слез своей работы: надо же, я старался изо всех сил и, если говорить правду, все мои рисунки, вместе взятые, не стоили нынешнего!

Конечно, в семейный портрет проскочили кое-какие ошибки. Я, например, не нашел достойного местечка для того, чтобы устроить дядю Абу. Я забыл нарисовать ему усы. Ну и что? Разве из-за двух-трех промашек надо губить большую и хорошую работу?

Я думал так до тех пор, пока не увидел смешинки в маминых глазах. А как их увидел – все изменилось. Я уже не принимал всерьез насупленных бровей дяди. Его суровый вид не пугал меня. И то, что он говорил сейчас, не казалось мне страшным, а казалось скучным.

Спасибо маме, она мне очень помогла!

– Да, советоваться со старшими надо, – сказала бабушка, глядя почему-то не на меня, а на дядю Абу. – Вот я тебе тоже посоветую: если хочешь быть похожим на свой портрет, сбрей усы…

Дядя Абу даже привстал.

– Такая умная женщина, а говоришь бог знает что!

– Что же я особенного говорю? – Бабушка развела руками. – Я дело говорю!

– Усы – признак мужского достоинства, – торжественно заговорил дядя. – Усы – это…

– Не голова! – прервала его бабушка. – Вот наш председатель колхоза Магомет, он ходит без усов, но кто посмеет сказать, что он не мужчина? А учитель Гапура? Уважаемый человек, достойнейший среди достойных, но усы он давно сбрил, и из-за этого он в моих глазах чести не потерял…

– Да что ты пристала ко мне с этими усами? – вскричал наконец дядя Абу.

– Это не я пристала к тебе, а ты пристал к Гапуру, – отпарировала бабушка. – Ты хочешь переклеить картон, на котором Гапур нарисовал меня, мою сноху, себя и тебя? А я не хочу! Аллах свидетель, сейчас мне портрет стал еще дороже!

Дядя Абу усмехнулся и дернул себя за ус.

– «Стал дороже»… – насмешливо повторил он. – Конечно, дороже! Ведь за новый картон надо отдать по крайней мере рубль…

– Я скопил четыре рубля. Пожалуйста, берите все!

Сказав это, я посмотрел на бабушку: раз она помогает мне, я должен хоть немного помочь и ей. Довольна она моим ответом?

– Ты молчи! – накинулась на меня бабушка. – Я как-нибудь разберусь без тебя! – Теперь она смотрела на дядю. – Пусть мне даже приплатят за новый лист картона – я его не возьму! Меня устраивает и старый… Ведь стыдно сказать: за всю свою жизнь я ни разу не сфотографировалась вместе с сыном!.. А теперь я с ним на одной карточке! И сноха рядом с нами, и мой внук, и ты. Вот это мне дорого – дороже всего на свете!..

Дядя Абу глубоко вздохнул и сделал рукой такое движение, будто крутил арифмометр.

– Не в портрете дело, уважаемая Хагоз, – заговорил он. – Ну, как ты это не можешь понять?

– А в чем же? – спросила бабушка.

– В том, что Гапур делает все, что взбредет ему на ум! Он нерасчетлив, непрактичен, у него нет выдержки…

Теперь дядю нельзя было остановить. Он все говорил и говорил, будто хотел засыпать нас всех словами. Если верить дяде Абу, меня до сих пор никто по-настоящему не воспитывал. А воспитывать было надо! Потому что, если сейчас не взять меня в твердые руки и не направить на верный путь, я пропаду окончательно. Дядя вспомнил все мои проступки, даже прошлогодние. Как я швырял камешками в окно кузнеца Иса́па. Как привязал к ноге соседского козла веревочку с пустой консервной банкой. Как спрыгнул с крыши хлева с маминым зонтиком и растянул связки на ноге…

– Сегодня я констатирую: Гапур совершенно вышел из рамок! – воскликнул напоследок дядя Абу.

– Мудреные слова говоришь. – Бабушка покачала головой. – Будто на собрании в клубе. А того не хочешь понять, что Гапур еще мал и спрашивать с него, как со взрослого, нельзя. – Она встала. – Ну, поговорили, и хватит! Другие дела есть…

– Подожди, подожди, Хагоз, – попытался остановить ее дядя. – Надо закончить одно, а потом приниматься за другое…

– Что еще? – недовольно спросила бабушка.

– Как же быть с портретом?

– Оставлю такой как есть, – сказала бабушка, и вдруг ее тонкое лицо озарила улыбка. – Гапур хорошо мне шаль нарисовал. Да и ты на портрете словно живой… А усы Гапур дорисует. – Она обернулась ко мне. – Ты, Гапур, постарайся и нарисуй своему дяде красивые и пушистые усы. Ведь твой дядя – настоящий мужчина, а настоящий мужчина с усами еще мужественнее, еще благороднее!

– Нарисую, – сказал я.

– Вот и хорошо! – воскликнул дядя, приосаниваясь и поглаживая усы. – От ошибок никто не застрахован, но важно уметь исправлять свои ошибки!

– Это верно, – сказала бабушка. – Ведь не зря говорят: и хороший конь спотыкается…

– Кстати, Гапур, не забудь внести соответствующие записи в «Амбарную книгу», – вспомнил дядя Абу.

Я кивнул:

– Внесу…

Вскоре дядя ушел. Мама снова взялась за свою машинку – она уже неделю назад начала шить себе новое платье, но никак не могла кончить его. Бабушка гремела кастрюлями на кухне. Потом выглянула и позвала меня согнутым пальцем.

– Что, бабушка, воды принести? – спросил я. Сейчас я был готов сделать для нее все, что бы она ни пожелала.

Но бабушка отказалась от моей помощи.

– Дуралей ты, дуралей! – заговорила она, смотря на меня в упор и горестно качая головой. – И в кого ты такой? Не знаю…

Я молчал. Потом искоса поглядел на бабушку и спросил:

– А в футбол играть разрешишь?

– Разрешу, – ответила бабушка. – Только новые ботинки не надевай…

– А на Сунже купаться можно?

Бабушка кивнула.

– Купайся…

– И к Сулейману пустишь?

– Когда ж я не пускала тебя к Сулейману? – ворчливо заговорила бабушка. – Делай что хочешь, только под ногами у меня не путайся!

Я лег в постель, но мне не спалось. Мама уже кончила шить, бабушка прекратила греметь кастрюлями, а я все еще лежал, свернувшись калачиком, и думал.

А все-таки я правильно сделал, что взялся за групповой портрет! Дяде, конечно, обидно, что я не посадил его на почетное место, что забыл нарисовать ему усы, вот он и злится! А мама не злится. И бабушка не злится…

«Хорошо, что у меня такая мама и такая бабушка! – подумал я. – С ними жить можно!»

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ КАНИКУЛ

В шесть часов утра проснулось бабушкино радио и заговорило на весь дом. Сначала речь шла о строительстве новой домны в Днепропетровске, потом – о подготовке еще одной экспедиции в Антарктику. А затем начались местные известия. И тут вдруг я услышал: «Систематически перекрывает норму выработки тракторист Холак Илиев. Скромный, упорный, трудолюбивый – таким знают Холака Илиева жители Сунжа-Юрта!»

– Бабушка! – закричал я, вскакивая на ноги. – Про нашего Холака говорят!

– Слышу, – откликнулась с кухни бабушка. – Пусть говорят что хотят, а у меня к Холаку все равно душа не лежит.

– Почему же?

– «Почему, почему»! – повысила голос бабушка. – Твой Холак еще не пророк, чтобы я его ежедневно в молитвах поминала!..

Скажу правду, я знаю, почему бабушка недолюбливает тракториста. Это из-за меня.

С некоторых пор бабушка забрала себе в голову, что я обязательно должен стать судьей.

Она иногда говорила:

«Когда ты вырастешь, Гапур, я пройду с тобой рядом по всему аулу, – пусть люди видят, какого внука я на ноги поставила! Ты будешь судьей…»

У меня нет желания стать судьей. Я вам об этом уже говорил. Мне хочется стать трактористом. Поэтому мне обидно, если бабушка называет Холака чумазым. И дядя Абу неправ, когда утверждает, что Холак еле-еле выполняет норму. Радио не врет! У Холака многому можно научиться!

И сейчас, прослушав последние известия, я подумал, что обязательно научусь, стану трактористом и про меня тоже скажут: «Систематически перекрывает нормы выработки тракторист Гапур. Скромный, упорный, трудолюбивый – таким знают Гапура жители Сунжа-Юрта!»

Если я говорю бабушке, что стану трактористом, она сердится. Одно имя Холака выводит ее из себя.

Я всего четыре раза сидел на тракторе. И все эти случаи запомнились мне навсегда. Не думайте, я не унижался перед Холаком, не лез к нему с просьбами. Мне достаточно было встретиться с трактористом взглядом, чтобы он все понял. Тогда он по-дружески подмигивал мне и без всяких разговоров протягивал мне руку: лезь, мол, ко мне, Гапур!

Но сколько я сидел на тракторе? Пять минут, десять, от силы полчаса. Мало мне было этого!

Как-то раз я устроился между ног Холака и держался за рычаги, воображая себя хозяином машины. И тут невдалеке показалась бабушка. Не успел я спрыгнуть на землю, как она уже стояла около трактора, – я ведь вам говорил: бабушка у меня реактивная.

Что тут началось! Сначала бабушка ругала меня. Потом принялась за Холака.

– Смотри не порть мне внука! – говорила она. – Я растила его не для того, чтобы он ходил чумазый, как шайтан. Твои планы мне известны. Только не видать тебе Гапура в учениках! Он будет судьей – ты понял? Заруби себе это на носу! Если я еще раз когда-нибудь увижу внука рядом с тобой на тракторе, не будет тебе прощенья ни на этом свете, ни на том!..

Холак улыбнулся.

– Конечно, тетушка Хагоз, работать на земле, копаться в моторе и не запачкаться – такого не бывает. Это вы верно заметили, что трактористы чумазые ходят. Только грязь грязи рознь, уважаемая Хагоз! Наша грязь особая – она в поле заработана… Стало быть, ничего зазорного в профессии тракториста нет! Наоборот, это нашим трудом и по́том земля цветет – хлеб родит…

Складно ответил Холак бабушке. Мне понравилось. Но бабушка не захотела его слушать.

– Эка, задумал учить! – Она махнула рукой. – Я тебя сама чему угодно научу… Только не стану я терять время на пустые разговоры. Скажу напоследок: Гапур трактористом не будет, у него дорога другая – он будет судьей!

– Ну что ж, судьей так судьей, – согласился Холак. – Слезай, Гапур…

Он видел, что моя бабушка кипит от злости, и не хотел скандала.

Честно говоря, я раньше не знал, почему бабушка выбрала для меня такую профессию. Это потом стало ясно. Но, решив, что я стану судьей, она уже не отступала. Кажется, я был в третьем классе, когда она впервые заговорила об этом. И вот уже два с лишним года она сообщает всем и каждому: «Гапур обязательно станет судьей!»

Бабушка у меня неграмотная – ни писать, ни читать не умеет. И в этом нет ничего странного: ведь в школу она никогда не ходила. Впрочем, если уж говорить правду, в то время, когда бабушка была маленькой, никакой школы в Сунжа-Юрте не существовало. Была мечеть. Была кутузка, в которой старшина и стражники гноили бедняков, не уплативших недоимки. А школы не было…

Однажды бабушка рассказывала мне, что лет сорок назад в ауле открылись курсы ликбеза. Сейчас ребята этого слова не поймут. Спросят: «Что это за штука такая – ликбез»? А слово так расшифровывается – ликвидация безграмотности.

На курсы эти и бабушку приглашали. Но у нее тогда уже было много детей, большое хозяйство на руках, – не могла она идти учиться.

Когда бабушка, вспоминая старое, произносит слова «не могла», лицо ее грустнеет. Кажется, ей обидно, что, несмотря на сильную занятость, она не пошла на курсы и не научилась читать и писать.

А ведь бабушка очень способная! Ума у нее – на двоих, я же вам говорил. Даже председатель колхоза во время войны похвалил бабушку, сказав: «Золотая у тебя голова, тетушка Хагоз!»

Если я приношу из школы тройку, бабушка обязательно говорит:

– Была бы я молода, я бы пошла в школу и училась лучше всех!

Я ей верю. Это правда, если б бабушка родилась попозже, если б она была такая, как Зара, она бы обязательно в отличниках ходила!

Но хотя бабушка и неграмотная, за моей учебой она следит получше всякого грамотного. Я был в третьем классе, когда бабушка спросила у меня:

– Ну, выучился русскому языку?

Не зная, что сказать, я молчал. Уроки русского языка начались только год назад, все кругом говорили по-ингушски, – откуда же мне знать русский?

– Что пялишь глаза, будто первый раз меня видишь? – прикрикнула бабушка. – Отвечай, если спрашиваю! Умеешь ты говорить и писать по-русски?

«Будь что будет», – решил я и ответил:

– Умею.

– Так скажи что-нибудь.

– «Нани» – по-русски будет «мама», «мякх» – «хлеб»…

Бабушка усмехнулась.

– Это и мне известно. – Она говорила так уверенно, словно по крайней мере лет десять ходила в школу. – Значит, за целый год ты только и выучил, что «нани» – это «мама», а «мякх» – «хлеб»? А скажи-ка, как по-русски бера[15]15
  Бе́ра (инг.) – подсоленная простокваша.


[Закрыть] и сискал[16]16
  Си́скал (инг.) – кукурузный чурек.


[Закрыть]? Не знаешь?

Я действительно не знал этого. Я только опустил голову и начал разглядывать свои ботинки.

– Чему вас учат в школе, если ты до сих пор не знаешь, как по-русски «бера» и «сискал»? – ворчала бабушка. – Ничего, я сама пойду к твоей учительнице и все выясню…

Русский язык у нас вела Мария Алексеевна, которая теперь завучем работает. Но бабушка почему-то решила обратиться к нашему классному руководителю, Гамиду Башировичу. Встретив его в коридоре, она завела с ним такой разговор:

– У нас дома некому выгнать скотину на пастбище и некому встретить ее вечером. И все-таки я послала своего внука в школу! Я хочу, чтобы он выучил русский язык. А что получается? Целый год у них уроки по русскому, и за все это время он затвердил всего два слова: «нани» – это «мама», «мякх» – «хлеб»…

– Не два, я больше знаю, – вставил я, глядя на Гамида Башировича.

– Больше? – Бабушка прищурилась. – А как по-русски «бера» и «сискал»? – Она не дождалась ответа и посмотрела на учителя. – Видите? Ничего не знает…

Я думал, что Гамиду Башировичу придется туго. На его месте я бы заранее опустил голову и стал бы разглядывать ботинки. Но учитель нисколько не смутился. Наоборот, он сумел даже улыбнуться бабушке.

– Уважаемая Хагоз, не так-то просто выучить русский язык, – заговорил он. – Для этого нужно несколько лет.

– Несколько лет? – воскликнула бабушка. – И все эти годы дом будет без мужчины, а мой внук, быть может, осилит еще пять русских слов?

Гамид Баширович снова улыбнулся – еще шире, еще откровеннее. Он положил руку мне на плечо и, глядя то на меня, то на бабушку, сказал:

– Потерпите, уважаемая Хагоз… Внук у вас хороший – сообразительный, живой. Я думаю, за время учебы он осилит не пять русских слов, а двести тысяч: ведь в русском языке больше двухсот тысяч слов!

– Двести тысяч! – ахнул я.

– Двести тысяч! – как эхо, повторила бабушка.

Учитель не мог лучше угодить моей бабушке: ведь он похвалил меня. Бабушка была довольна, только вида не показывала. Она даже поглядела на меня с уважением: шутка ли, Гапуру придется узнать двести тысяч русских слов!

Однако решив один вопрос, бабушка вспомнила и о втором.

В свою очередь улыбнувшись Гамиду Башировичу, она сказала:

– Чтоб тебе долго жить… Ответь мне правду: как ты считаешь, выйдет из Гапура судья?

Тут учитель рассмеялся. Но не обидно, не так, чтобы оскорбить бабушку.

– Уважаемая Хагоз, сейчас еще трудно сказать, выйдет ли из Гапура второй Бааду́л. – Гамид Баширович снова обнял меня за плечи. – Одно я знаю: ум у него живой, пытливый, и толк из мальчика будет!..

Так я впервые услышал имя Баадула.

Вы слышали о таком человеке? Наверное, нет. А ведь его вся Ингушетия знает!

Бабушка не раз рассказывала мне, что до революции в Ингушетии суд над простыми людьми вершили муллы, кадии и царские чиновники. А как они судили – известно. У них богатые всегда были правы. Об этом даже в ингушских сказках говорится.

Только в советское время все изменилось. И судьи стали другие – люди честные, люди из народа. Таким человеком из народа был Баадул, Строгость и неподкупность его вошли в поговорку. Эту поговорку бабушка помнила: «Судьба – в руках аллаха, а дело – в руках Баадула».

Бабушка считала, что Баадул все может, что после аллаха на земле он самый главный. Понятно, ей захотелось, чтобы я стал таким же всесильным, как Баадул!

Бабушка всем говорила: «Гапур будет судьей!» И вскоре об этом знали и наши родственники, и знакомые.

В школе меня частенько теперь зовут судьей.

Но я по-прежнему желаю только одного – пойти в ученики к Холаку, стать трактористом!

Я не могу вам сказать, почему меня тянет к машинам. Папа с машинами дела не имел. Мама лишь недавно научилась управлять сепаратором и электродоильным агрегатом. В общем, у нас в семье механиков нет. Быть может, все дело в моих далеких предках? Я бы не удивился, если б узнал, что первый «Це модж» – «Краснобородый» – до смерти любил металлические вещи. Если б так было, тогда бы все прояснилось: любовь к металлу перешла ко мне по наследству!

Едва научившись ходить, я начал отличать металлические игрушки от всех остальных – деревянных, резиновых и целлулоидовых. Мама говорила мне, что целлулоидовые погремушки я отбрасывал без всяких разговоров. А если мне совали в руки шарикоподшипник, я мог играть им целый день, и не плакал, и есть не просил…

Конечно, я в чудеса мало верю. И все-таки интересно было бы заглянуть в будущее. Хотя бы одним глазком. Стану я трактористом или нет? А может быть, летчиком? А коли повезет, космонавтом?

Хотел бы я верить, что именно так и получится…