Текст книги "Гапур — тезка героя"
Автор книги: Ахмет Ведзижев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
ШЕСТЬДЕСЯТ ДОПЛАТНЫХ ПИСЕМ
Вопросы бабушки отбили у меня охоту рисовать. Я решил сбегать на футбольное поле: может, школьная команда уже начала тренировку? И правда, тренировка шла полным ходом, Над футбольным полем клубилось облако пыли, и в этом облаке как угорелые бегали потные, разгоряченные ребята. Я узнал Сулеймана. Капитан школьной команды восьмиклассник Магомет, заметив меня, крикнул на ходу:
– Гапур, становись на левый край!
Мне хотелось заранее выторговать право играть в воскресенье с карабулакцами. Сейчас для этого представился самый подходящий случай.
– А на матч меня поставите? – спросил я Магомета, рысцой устремляясь за ним.
– Видно будет! – увильнул капитан и, сделав неожиданный скачок в сторону, заорал диким голосом на Сулеймана: – Ты что, не видишь, я открылся?! Пассуй сюда быстрее!
Сулейман откинул ему мяч, Магомет ударил по воротам и промахнулся.
– Ва, Магомет, – окликнул я капитана снова, – ты лучше сразу скажи: играю я в воскресенье?
Магомет пожал плечами.
– Вот пристал! Если Хасан из седьмого «А» уедет в гости к дяде – дядя у него в Джерахе живет, – будешь играть на левом краю…
Два часа я бегал по полю и гонял мяч, пока меня не подковали. Прихрамывая, я отправился домой.
Дома я поел и, не найдя, чем бы заняться, вышел к калитке.
Улица была пустынна. Вдруг из-за поворота вынырнул Касум, который год назад работал мельником, а теперь переведен в полеводческую бригаду. Заметив его, я шмыгнул во двор, – у нас с Касумом старые счеты, и я его побаиваюсь.
– Ва, Гапур, – окликнул меня Касум, – я слышал, твоя бабушка продает осла?
Мне показалось, что Касум нарочно так говорит – насмехается. Откуда у нас осел? Я ослов терпеть не могу. Лошади – это другое дело! Я когда на них гляжу, у меня в горле щекотать начинает – так мне хочется вскочить в седло и помчаться наперегонки с ветром!
– Нет у нас никакого осла! – сказал я, глядя на Касума с откровенной злостью. – Ничего мы не продаем!..
Когда он, круто повернувшись, зашагал к своему дому, я побежал к бабушке.
– Только сейчас приходил Касум! Он спрашивал, не продаем ли мы осла…
– Касум? – Бабушка покачала головой. – Интересно…
– Что – интересно? – спросил я.
– Интересно, откуда он узнал, что я продаю осла?
– Но ведь у нас нет осла! – воскликнул я.
– Есть, – ответила бабушка.
– Откуда он взялся?
– Это осел моего внучатого племянника, – начала объяснять бабушка. – Племянник через неделю уезжает на целый год в Казахстан, работать там будет, вот он и отдал мне осла… А зачем мне осел? Продам его – и дело с концом…
– Интересно, – сказал я.
– Что – интересно? – спросила бабушка.
– Интересно, как же Касум узнал, что ты продаешь осла, если я об этом не знал?..
Бабушка пожала плечами.
– Я тоже удивляюсь, ведь я никому, кроме Жовхар, об этом не говорила…
Я снова вышел за калитку и, устроившись на лавочке, стал вспоминать, как Касум из мельника превратился в простого полевода.
Дело было в прошлом году. Понадобилось бабушке помолоть пшеницу, которую маме выдали на трудодни. Бабушка привезла мешок пшеницы к Касуму и, ни слова не говоря, принялась втаскивать его на весы. Тут Касум и сказал, что взвешивать пшеницу не надо.
– Сорок килограммов муки тебе хватит? – спросил он, поглядывая на мешок и прикидывая, сколько в нем.
Бабушка сначала не поняла его хитрости.
– Разве я не могу получить столько, сколько выйдет из всей пшеницы?
Касум пренебрежительно махнул рукой: вот, мол, навязалась на мою голову, от дела отрывает.
– Не тяни резину, тетушка Хагоз, – грубо сказал он. – Высыпай свою пшеницу и набери вон из того ларя сорок килограммов муки. – И Касум отвернулся, показывая этим, что вести дальнейший разговор не намерен.
Но бабушка не думала уступать мельнику. На каждую косу ведь найдется камень, и вот таким камнем она стала для Касума.
– Ты что, ишачьих мозгов объелся? – повысила голос бабушка. – Почему это за полный мешок пшеницы я должна получить всего сорок килограммов муки?..
Меня на мельнице не было, и я не знаю, что дальше говорила бабушка Касуму. Но я верю ее словам, когда она рассказывает, будто закатила мельнику такой скандал, что ему небо с овчинку показалось. Вам же известно, как здорово работает язык у бабушки, коли ее рассердишь!..
Прошло два месяца. Бабушка теперь то и дело честила Касума вором и мошенником. Если она слышала его имя, она тут же ввязывалась в разговор:
– Божий гнев когда-нибудь обрушится на землю, по которой ходит этот вор и мошенник!..
Как-то я сказал бабушке:
– И зачем ты ругалась с Касумом? Пошла бы лучше к председателю колхоза. Не хотела идти к председателю – поговорила бы с дядей Абу, как-никак он в колхозе главный бухгалтер!..
– Только этого мне не хватало, – усмехнулась бабушка, – на старости лет жалобщицей стать. – Затем, взглянув на меня, сердито заговорила: – Ты думаешь, я такая беспомощная, что не справлюсь с вором и мошенником без помощи председателя колхоза или главного бухгалтера? – Тут она посмотрела на меня с таким вызовом, словно не я перед ней стоял, а мельник Касум. – Жаловаться – значит показывать свою слабость! Нет, это не по мне! Слава аллаху, я не из тех, кто вымаливает правду и справедливость: я сама их добыть могу!..
Бабушка говорила, что божий гнев обрушится на землю, по которой ходит Касум, но шли дни, и никакого гнева с неба не падало, и мельник два раза в день преспокойненько шествовал мимо нашего дома – утром на работу, вечером с работы.
Надо сказать, что, узнав, как Касум хотел обмануть бабушку, я тоже невзлюбил его. Встречая мельника, я обязательно старался открыть в его лице и фигуре какие-нибудь неприятные черточки. И, верите ли, легко находил!
Мне не нравились глаза Касума – маленькие, белесые; но главным был не цвет глаз и не размер, а то неприятное выражение, которое стояло в зрачках, когда мельник разговаривал с людьми, – казалось, он только и ждет чужой ошибки, чтобы обхитрить, облапошить, обворовать тебя. Руки у него были тоже неприятные – толстые, короткие, с крупными пальцами, всегда согнутыми грабельками; можно было подумать, что Касум нацелился на поживу и с минуты на минуту цапнет ее.
Если б бабушка не поспорила с мельником, я бы и тогда глядел на него с неприязнью. А за что любить Касума – за обманные глаза и загребущие руки?!
В общем, мне хотелось ему отомстить. Но как? Будь на его месте какой-нибудь мальчишка, я бы задал ему хорошенько – и порядок. С Касумом же в открытую столкнуться я не мог: силы у нас разные.
И вот этой зимой маме пришло письмо от дальнего родственника. Живет он где-то на Камчатке. Так вот, родственник этот забыл почему-то наклеить марку на конверт, и маме пришлось доплатить за письмо целых десять копеек.
«А что, если посылать доплатные письма мошеннику Касуму? – мелькнула у меня мысль. – Ведь каждый раз ему придется платить десять копеек! Хорошо придумано!»
Я мог бы посылать мельнику просто пустые конверты. Но тогда он не понял бы значения этих посылок. А дело было не только в том, чтобы Касум истратился. Я хотел лишний раз дать ему понять, что он жулик и что людям это известно.
В первый конверт я вложил записку такого содержания: «Плати даром-шаром десять копеек. У тебя денег много. Ты на мельнице муку воровал».
Прошло несколько дней. Как-то выглянул я в окно, гляжу: идет Касум. Лицо у него важное, хитрая усмешка на губах, будто на мое доплатное письмо ему сто раз наплевать. Разозлило меня это. Я тут же сел к столу, написал Касуму сразу пять записок со словами: «Плати даром-шаром десять копеек. У тебя денег много. Ты на мельнице муку воровал». В тот же день и отправил пять доплатных писем.
Скоро в ауле все заметили: с мельником творится что-то неладное. Он ходил по улицам, прижимаясь к плетню, испуганно оглядываясь. Когда кто-нибудь окликал его, не отзывался, а переходил на скорый шаг, стараясь побыстрее скрыться.
Правда, к одному человеку он все-таки подошел. К нашему учителю, Гамиду Башировичу. Подошел и тихо так спрашивает:
– Вот вы все науки превзошли, тогда скажите мне, что это такое – «даром-шаром»?
Ничего не мог ответить учитель. Я ведь эти слова сам выдумал…
Потом Касум начал допрашивать нашего почтальона, дядю Бекмурзу́: не знает ли он, какой шайтан засыпает его доплатными письмами?
Почтальон у нас мужчина строгий и немногословный. Он ответил Касуму, что существует тайна переписки и ему ни к чему знать, кто пишет эти письма: достаточно того, что он знает, кому они адресуются. И, ответив так, он потребовал у Касума тридцать копеек за очередные три письма…
За полтора месяца я отправил в адрес мельника шестьдесят доплатных писем. Что творилось с Касумом, вы и представить себе не можете! Он похудел, его маленькие глазки стали еще меньше. Если недавно он бегал от людей, то сейчас, наоборот, останавливал знакомых и незнакомых. Суетясь и разводя руками, похожими на клешни рака, он жаловался на судьбу и показывал всем мои письма. Их собралась уже толстая-претолстая пачка.
– За что надо мной издеваются? – восклицал Касум, показывая письма собеседникам. – За что? Ну, взял я с мельницы пару мер сорной муки, мои женщины из нее болтушку для ягнят делали. Винюсь – было! Я в правление ходил, сказал там, что признаю свою ошибку… Чего ж от меня теперь хотят? Чтоб я наизнанку вывернулся? – Касум втягивал голову в плечи. – Да еще пишут в письмах обидные слова «даром-шаром». Что это такое – «даром-шаром»?..
Вскоре Касума сняли с должности мельника и определили в бригаду полеводов…
Я долго не говорил бабушке о том, что являюсь автором доплатных писем. Но однажды не вытерпел и рассказал. Ах, как она смеялась! Я никогда не видел, чтобы бабушка так смеялась, честное слово! Из глаз у нее потекли слезы, а морщинки, собравшиеся на щеках, поскакали по всему лицу…
Но, насмеявшись вволю, бабушка принялась, как обычно, ругать меня. Она говорила: если Касум дурной человек, мне совсем не обязательно брать с него пример и уподобляться ему. Чтобы укорить меня, бабушка даже привела ингушскую пословицу: «Плохая собака исподтишка кусает».
Я молчал и не спорил. Я понимал, что было бы честнее и благороднее высказать Касуму всю правду в лицо, – бабушка ведь так и поступила. Однако у меня были кое-какие оправдания. В конце концов, что можно бабушке, того нельзя мне. Ей Касум ничего не мог сделать, когда она назвала его вором и мошенником. А мне бы уши оторвал! Это уж точно. Так что хочешь не хочешь, пришлось кусать мельника исподтишка…
И вот теперь этот Касум хочет купить у нас осла!
Не знаю, зачем осел ему понадобился. Но раз понадобился – пусть покупает! Я не против. Даже наоборот. Ведь я уже вам говорил: я ослов терпеть не могу. А Касум, наверное, их любит. Во всяком случае, меня теперь никто не назовет «ослятником», а Касума могут назвать…
ТРЕТИЙ ДЕНЬ КАНИКУЛ
Мама была на работе. Бабушка вдруг сказала, что пойдет за ослом к внучатому племяннику.
Уже целый час я бродил по дому, придумывая для себя интересное занятие.
Я побывал на кухне. Потом прошел на веранду. И, в конце концов, очутился в бабушкиной комнате. И только я сюда заглянул, как на глаза мне попался папин портрет…
Вы думаете, я забыл, какая чудесная мысль пришла мне в голову, когда мы с Сулейманом рассматривали его альбом? Совсем нет! Но я хорошо понимал, что без фотографа осуществить мой замысел невозможно. Выход был один – терпеливо ждать счастливого случая, когда мама или дядя Абу соберутся в Грозный и возьмут меня с собой. И если так случится, мне сделают в Грозном портрет, на котором я буду сидеть рядом с папой, это уж точно!..
Раньше, глядя на портрет, висевший в бабушкиной комнате, я видел только лицо папы – тонкое, как у бабушки; я рассматривал его глаза, губы, широкие плечи, охваченные солдатской гимнастеркой. И больше мне не надо было ничего!
Но сейчас я заметил, что вокруг фотокарточки отца есть картонные поля. Зачем бабушка оставила такие большие поля? И тут меня будто током ударило, я подумал: «Надо нарисовать на этих полях маму, бабушку и себя! Учитель по рисованию слишком придирчив, на самом деле я владею карандашом лучше многих! Была не была, попробую сделать семейный портрет, и не какой-нибудь, а в красках!»
Я был доволен, что дома́ никого не оказалось, – работа у меня пойдет без помех.
Конечно, можно было бы сделать групповой портрет и при бабушке. Но тогда сюрприза не получится! А мне хотелось удивить бабушку. Я представлял себе, какой радостью осветится ее лицо, когда она увидит всех нас вместе – папу, себя, маму и меня. И, предугадывая это, я разложил на столе целый набор цветных карандашей…
Через мгновение портрет лежал передо мной. Надо сказать, что карточка папы была небольшая, не больше блюдца. Но карточку я трогать не собирался. Вся моя надежда была на картонную подложку; свободные, чистые поля картона давали мне возможность разместить рядом с папой всю нашу семью.
Первой следовало рисовать бабушку. Но куда ее посадить? По старшинству она в семье первая. Коли так, она должна находиться справа от папы. Но где это «справа»? Если глядеть на портрет, «справа» будет слева. А если представить себе, что сидишь на месте папы? Тогда «справа» перескочит! Что за чепуховина!
Я подумал, как будет глядеть на групповой портрет бабушка. Она обязательно станет лицом к папе. Выходит, надо нарисовать ее по левую руку от папы, то есть справа от меня…
Очень хорошо!
Я взялся за карандаш, но тут же придержал руку. Опять задачка! Если посадить бабушку около папы с одной стороны, а маму – с другой, где сяду я? Мне хотелось быть рядом с отцом. Честно говоря, ради этого я и взялся за групповой портрет. А что получается? Не желая обидеть бабушку и маму, я должен поступиться собственным желанием. Обидно…
Кого же отодвинуть, чтобы сесть рядом с папой? Бабушку? У меня даже сердце ёкнуло, когда я представил себе, как бабушка встретит это решение. Нет, бабушку лучше не трогать! Значит, придется потесниться маме? Но обижать маму я тоже не решался.
Пораздумав, я пришел к выводу, что есть еще одна возможность устроиться около папы. Надо нарисовать себя, выглядывающим из-за папиного плеча! Правда, тут был большой минус. Голова моя будет видна, а новые желтые ботинки на микропористой подошве, которые мама купила мне к Первому мая, видны не будут. С потерей ботинок я лишался многого.
Все эти непредвиденные обстоятельства совершенно сбили меня с толку. Быть может, оставить эту затею? Я встал и прошелся по комнате. Зацепил угол толстой дорожки и услышал, как что-то звякнуло. Нагнувшись, я заметил монетку, подаренную мне зимой Сулейманом, – вот она куда спряталась, а я искал. Монетка была дореволюционная: одна ее сторона совсем стерлась, на второй виднелся двуглавый орел…
Эта монетка и подсказала мне, что делать…
Мы с ребятами в разные игры играем. И считалок у нас много. Вот одна такая – ингушская:
А вот другая – мы ею чаще пользуемся:
На золотом крыльце сидели:
Царь, царевич, король, королевич,
Сапожник, портной…
А ты кто такой?
Эти считалки хороши только для куллы, альчиков и пряталок. Когда надо разрешить какой-нибудь спор, в ход идут спички и монетки.
Монетка Сулеймана навела меня на мысль разыграть местечко около папы между мной и мамой. Все честно: кто счастливее – тому и повезет!
Я загадал «орла», закрыл глаза, чтобы не помогать монетке даже взглядом, и бросил ее в воздух. Раздался звон, смягченный тканью дорожки. Я стоял, боясь открыть глаза. Потом, не выдержав, открыл.
– Эх! – горестно воскликнул я.
Вы уже поняли: монетка лежала «орлом» вниз! Мама выиграла! Она оказалась счастливее меня: ей было предназначено сидеть рядом с папой!
Пробежала в голове мысль, словно черная тень. Не говорить маме, что я бросал монетку, а просто посадить ее подальше, – она меня любит и не станет сердиться. Трудно было удержаться, чтобы не позвать эту мысль обратно. Но я все-таки удержался. И то, что я сумел отказаться от чужого счастья, не склонился перед ложью, обрадовало меня…
Долго пришлось мне трудиться, чтобы групповой портрет вышел красивым и точным. Немало я попотел, прежде чем справился с одной бабушкой. Сходства лица я не добивался – уловить его было трудно. Однако глаза у бабушки вышли похожими. Такие глаза были у нее, когда она, выйдя от Жовхар, сетовала, что я раньше времени сведу ее в могилу.
Бабушкину одежду я передал с большой точностью. Правда, получилось это после многих переделок. Дело в том, что рукава темного платья, любимого бабушкой, вышли сначала очень длинными. Я стер излишки. Теперь рукава были короткими, и бабушкины руки торчали из них, как неприкрытые палки чучела. Но все-таки я своего добился: рукава стали нормальными…
Потом я чуть не ахнул от досады, когда увидел, что нарисовал бабушку без шали. Как все пожилые ингушки, она всегда ходит в шали. Это был бы скандал, если б она увидела себя с непокрытой головой! Исправляя ошибку, я наградил бабушку красивой шалью – она была гораздо красивее настоящей.
Над головой бабушки я написал: «Бабушка». Сейчас любой грамотный человек мог понять, что перед ним не мама, не тетя Напсат, а именно бабушка…
Теперь надо было заняться мамой. Тут дело пошло лучше. Заминка получилась только тогда, когда настала очередь рисовать туфли.
У мамы несколько пар туфель. Друг от друга они отличаются цветом, формой и высотой каблука.
Больше всех мне нравятся туфли, похожие на мя́чи[12]12
Мя́чи (инг.) – туфли из сафьяна с мягкой подошвой.
[Закрыть],– у них подошва прямо в бортики переходит. Сверху на этих туфлях красивые фигурные вырезы…
Сапожникам, наверное, легче было сшить эти туфли, чем мне их нарисовать! Но вы же знаете: карандашом я все-таки неплохо владею и с делом справился! Совсем неплохие туфли получились – как настоящие, с круглым бортиком и фигурным вырезом наверху…
У мамы над головой тоже появилась надпись: «Мама».
За правым папиным плечом я нарисовал себя. Не всего, конечно, а только по пояс. На это ушла одна минута. Круглое лицо и несколько веснушек на носу, чубчик, два глаза, две руки – долго ли рисовать!
«Все! – облегченно и радостно вздохнул я. – Готово!»
Я повесил портрет на законное место в бабушкиной комнате. Потом стал напротив, любуясь своей работой. Красивый портрет получился! Честное слово, если б его переснимал фотограф из Грозного, вышло бы хуже! Я ежеминутно находил в портрете все новые и новые достоинства. То восхищался бабушкиной шалью, на которой искусно были нарисованы квадратики и ромбики, то хвалил себя за отделку маминого платья, – по-настоящему у мамы на платье никакой отделки нет, а я набросил на платье кружева и гирлянды диковинных цветов.
На фоне разодетых бабушки и мамы я выглядел пастухом. Не надо было, конечно, рисовать себя в старой школьной гимнастерке, – обычно я надевал ее только дома, возвратившись с уроков. Гораздо приятнее было бы красоваться в новой курточке, купленной мне дядей Абу…
И тут я растерянно замер. Дядя Абу – но ведь я забыл нарисовать его! Вай, что за память у меня?! Не память, а луттарг![13]13
Лутта́рг (инг.) – цедильник для процеживания молока; род сита.
[Закрыть]
«Куда же поместить дядю?» – мучительно думал я.
Дядя старше мамы, и почетнее было бы устроить его рядом с папой. Но для этого пришлось бы все делать заново.
«Не буду, – решил я. – Нарисую дядю Абу над левым папиным плечом».
В жизни дядя Абу высокий и худой. Голова у него маленькая. Он носит усы, а редкие волосы зачесывает на пробор. Но во всех этих приметах ничего особенного нет. А есть у дяди Абу примета удивительная – его пальцы. Вы бы посмотрели на эти пальцы и вовек их не забыли! Длинные-предлинные и все в утолщениях, словно ряд косточек на бухгалтерских счетах.
Дядя Абу гордится своими пальцами. Они у него здорово к канцелярской работе приспособлены. Во-первых, двумя пальцами он сразу захватывает все десять косточек на проволочке. Во-вторых, утолщения помогают ему одновременно двигать косточки, на которых единицы отсчитываются, и те косточки, на которых ведется счет десяткам, и наконец, те косточки, которыми сотни определяют…
Рисуя дядю, я старался не отступать от оригинала, – наметил циркулем круглую голову, потом разделил волосы на пробор и даже украсил китель двумя красными полосками – свидетельство того, что на фронте дядя Абу был дважды ранен. Об утолщениях на пальцах я тоже не забыл.
«Вот теперь вся родня вместе!» – сказал я себе, счастливо улыбаясь.
Хорошее дело сделал! Мне пришло в голову, что такое дело украсит графу «Приход» в «Амбарной книге». «Вечером надо будет записать», – подумал я.
«Вся родня!» – повторил я, любуясь портретом.
Но разве это вся родня? А мамин папа – дедушка Саи́д? А младший брат мамы и дяди Абу – буровой мастер нефтеразведки Тимур? А жена Тимура – геофизик Айша́? А внучатый племянник бабушки, из-за которого она недавно устраивала той и который подарил нам сейчас осла? А папин двоюродный брат – майор авиации Темирсулта́н? А жена Темирсултана – Анна Николаевна?
Я перевел дух. Ну и родственников у нас! Разве все они уместятся на портрете? Конечно, если рисовать только головы, причем делать эти головы не больше пуговиц, тогда, может быть, уместятся.
Однако список родственников на Анне Николаевне не кончался. Откуда-то выплыло имя Дау́да. Кто он такой, этот Дауд? То ли троюродный племянник бабушки, то ли двоюродный племянник мамы? Потом вспомнилась Савда́т. В памяти удержалось ее широкое лицо с бородавкой на щеке. Но кем приходится Савдат мне, бабушке и маме – хоть убей, я вспомнить не мог!..
За Савдат родственники повалили пчелиным роем: дядя Бийбе́рд, тетя Яха, брат Усма́н, сестра Хамса́т, дядя Жамбо́т, тетя Гошма́ха, дедушка Гири́…
«Постой, постой, – остановил я себя. – Этот дедушка Гири мне совсем и не дедушка. Он мне троюродный брат, хотя и старый…»
Тут я понял: с нашим тайпом[14]14
Тайп (инг.) – род, или, как часто говорят ингуши, фамилия.
[Закрыть] лучше не связываться – если всех рисовать, никакой бумаги не хватит!
Я снова повесил портрет на стену и, с трудом оторвавшись от него, принялся с нетерпением ждать прихода бабушки и мамы. То-то они удивятся! И, может быть, наконец, вместо обычного «дуралей» я услышу от бабушки: «Джигит!»
А что, разве я не достоин похвалы? Достоин! Такого хорошего семейного портрета нет ни у кого в нашем ауле!..
На улице громко заскрипела калитка. Послышался раздраженный голос бабушки:
– Куда тебя несет, шайтан проклятый?
Я насторожился. Любопытно, кого это еще бабушка кличет шайтаном?
– Чтоб ты пропал! – продолжала горячиться бабушка. – Чтоб тебе не видеть счастливого дня! Измучил совсем… И зачем только я согласилась взять тебя? Ничего, будешь под рукой вора и мошенника Касу́ма – станешь как шелковый…
«Бабушка осла привела», – догадался я.
