Текст книги "Гапур — тезка героя"

Автор книги: Ахмет Ведзижев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

МОЙ ПАПА

Я отца не помню. Я еще в люльке был, когда он погиб. Но его облик жив в моем воображении. Если б я даже не видел отцовский портрет, что висит в комнате у бабушки, я бы и тогда узнал отца, появись он каким-то чудом рядом со мной.

Отец был заведующим молочнотоварной фермой. Там он подружился с моей мамой, которая в то время, конечно, не была моей мамой, а была просто дояркой.

Папа погиб, когда загорелась ферма. А загоре́лась она во время грозы. Было это осенью. Папа сидел в правлении колхоза; вдруг прибегают доярки и кричат: «Пожар!» Под руки папе подвернулся лом, он схватил его и бросился к ферме. В одну секунду сорвал с петель широкие двери и стал выгонять коров на волю.

А пожар полыхал все сильнее. С грохотом обрушилась часть крыши, и длинный хвост искр метнулся к небу. Но еще до этого папе удалось вывести с фермы всех коров. Только одно не успел он сделать: снять с цепи племенного быка. У быка был драчливый характер, и его сажали на цепь, чтобы он не затевал ссор.

Когда упала крыша, бык из своего загона закричал голосом, в котором было что-то человеческое. Отец во что бы то ни стало решил спасти его. Он вылил на себя ведро воды и набросил на голову мешок.

Люди отговаривали его идти в огонь. Мама схватила папу за руку и держала что есть сил. Но папа вырвался. Он бросился в горящее помещение и сорвал цепь с быка.

Племенной бык жив и сейчас – он, наверно, давно забыл о пожаре, – а отца уже нет…

Под папиным портретом на черном бархате висят три медали и орден Красной Звезды. Эти награды папа привез с фронта.

Бабушка часто останавливается перед портретом. Всегда быстрая в движениях, шумливая, она в эти минуты странно меняется. Старость ее виднее – колечки морщин на горле так и лезут в глаза, седеющие пряди волос сильнее отливают серебром, а спина – как согнулась бабушкина спина!

Бабушка не любит, чтобы заглядывали в ее комнату. Ей кажется, что одно присутствие постороннего человека нарушит тот порядок, к которому она привыкла.

Например, иголки бабушка втыкает в специальную подушечку. Нитки держит в специальной коробочке. Для пуговиц у нее сразу три коробочки: маленькая для маленьких, средняя для средних и большая для больших. И все эти коробочки стоят на полке по ранжиру, как самые хорошие солдаты. И каждая светится, словно в ней поселилось солнце…

Если б комнатам, как ученикам, ставили оценки, я бы поставил бабушке за ее комнату пять с плюсом, честное слово!

В комнате у бабушки такая чистота, что вздохнуть боязно. У каждой вещички свое место: в углу – сундук, перед окном – кровать с пышно взбитыми подушками, одну стену закрывает старинный шкаф; на сундуке лежит коврик, на коврике – маленькая подушечка, на подушечке – вышивка; все эти вещи не новы, им много лет, но в бабушкиной комнате они кажутся новыми, так они поставлены и ухожены…

Прежде чем остановиться перед портретом, бабушка оглядывается: ей хочется побыть одной – без моей мамы и без меня. Потом только она поднимает голову, соединяясь своим взглядом с папиным. Она разговаривает с отцом, словно он живой.

– На войне судьба тебя сберегла, – шепчет бабушка. – А тут ты сам пошел на смерть… Сыночек мой, солнце мое вечное, подумал ли ты, как тяжко будет матери без тебя?

Двери в бабушкину комнату нет. Ее заменяют неплотные занавеси. Если их чуточку раздвинуть, можно разглядеть бабушку. Я вижу ее горестную фигуру, слышу скорбные слова, сказанные дрожащим, прерывистым голосом, и, сам того не замечая, стискиваю в волнении кулаки и кусаю губы…

Я понимаю, папа не мог отступить перед огнем, не должен был отступить! И то, что он спас колхозное стадо, – большое, благородное дело. Но почему он полез в горящее помещение второй раз? Почему не послушался мамы? Не так уж дорог этот драчливый бугай, чтобы из-за него жизнью рисковать…

«Ой, дади, дади, – думаю я, испытывая в этот момент жгучую ненависть к смерти, – почему ты не живой?»

В ауле отца любили. И гибель его в огне, несмотря на то что с тех пор прошло больше десяти лет, воспринималась людьми так же остро, как если бы это случилось вчера. Ингуши вообще очень ласково относятся к сиротам. А меня взрослые в ауле особенно отличали. Но, скажу по совести, если знаки внимания со стороны мужчин щекотали мое самолюбие – кому не приятно, коли председатель колхоза Магомет Идрисович дружески похлопывает тебя по плечу? – то жалостливые лица женщин и причитания по поводу моей «сиротской доли» меня жутко раздражали: пожалуй, я прощал это только тете Напсат.

А какой я сирота, если говорить правду? У меня нет папы. Но у меня есть мама и бабушка! А еще есть дядя Абу, который живет одиноко и, как известно всему аулу, день и ночь думает о благе нашей семьи: раздобыл для нас красную черепицу, дал часть денег на корову и купил мне в Грозном новую школьную форму! В общем, жалеть меня нечего!..

И все-таки, скажу вам по секрету, папы мне сильно не хватает. И маме, наверное, без него плохо. И бабушке. Но признается бабушка в этом только в своей комнате, когда останавливается около портрета отца.

Все говорят, что я похож на папу. Когда у бабушки хорошее настроение, она тоже так считает. Однако достаточно мне хоть немножко пошалить, и я уже на папу не похож; я похож тогда, по словам бабушки, на шайтана.

Разозлившись, бабушка говорит мне:

– Если б не ты, твоя мама давно бы устроила свою судьбу… Ей тебя жалко. Она хочет, чтобы ты вырос под родным крылом. Разве ты способен это оценить? Вот уж верно в народе говорят: из одного риса не выйдет плова, из лентяя и дуралея не получится кормильца!..

Я только плечами пожимаю, слушая бабушку. Ну, что она хочет от меня? В школе я учусь? Учусь! В ларма лезу, когда есть нужда? Лезу! А недавно два раза дрова колол – меня об этом никто не просил, я сам за топор взялся. Так нет же, бабушке еще надо, чтобы я стал кормильцем!

«Кормилец» – это тот, кто всех своих близких кормит, деньги им зарабатывает. А как я могу деньги заработать?

Другое дело, если б я в школе не учился. Я б тогда пошел помощником к трактористу Холаку. Вы ведь знаете, у меня есть мечта стать трактористом.

Эх, как бы я работал! Лучше всех на свете! Я бы ни днем ни ночью с трактора не слезал!

Я вообще без машин не могу. Мне они все нравятся – большие и маленькие, простые и сложные. Если я вижу в небе «ИЛ» или «ТУ», сердце у меня начинает стучать с такой силой, словно хочет выбраться наружу и полететь вслед за крылатой машиной. Как только на глаза мне попадается тракторист Холак, копающийся в моторе своего «Челябинца», я готов на любые жертвы, лишь бы он разрешил залезть на сиденье и потрогать горячие, скользкие от солидола рычаги. Прошлым летом я до самой темноты простаивал около синенькой будки, в которой приезжий из Орджоникидзе чинил часы, и мечтал, что когда-нибудь он смилостивится и даст поглядеть в свою лупу, а то, чего доброго, и подарит пару старых колесиков от будильника…

Бабушка не понимает, что, дай мне волю, я бросил бы все на свете – даже школу – и стал бы трактористом. А тракторист – хороший кормилец!

Папа бы меня понял…

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ КАНИКУЛ

Еще вчера я был учеником пятого класса. Теперь я – шестиклассник! Какое это красивое и гордое слово – шестиклассник! Вымолвишь его, и кажется – стал выше на целую голову!

Гамид Баширович вызвал в школу мою бабушку, вручил ей табель и поздравил с внуком-шестиклассником. По этому поводу бабушка устраивает той[8]8
  Той (инг.) – праздник с угощением.


[Закрыть].

Каждое торжественное событие в нашей семье отмечается особым тоем. Хотя какое это торжественное событие, если Малейк отелилась или коза родила козленка? Но для тоя бабушке обязательно нужен повод, и она его легко находит. Месяц назад был той в связи с тем, что дяде Абу дали премию. Совсем недавно был той, посвященный возвращению из армии внучатого племянника бабушки. А сегодня вот устраивается торжество в честь того, что я стал шестиклассником.

– Что людям дашь, то сторицей обернется! – часто говорит бабушка.

Мне трудно с ней согласиться.

Судите сами. У меня была батарейка от карманного фонарика. Сулейман не давал мне проходу: «Подари батарейку, Гапур. Она тебе все равно не нужна». Я не жадный, взял и подарил. Так что вы думаете, получил я за это награду? Ничуть не бывало! Если бы бабушкины слова были справедливы, батарейка моя обернулась хотя бы карманным фонариком! Но карманного фонаря у меня нет и по сей день…

Правда, с бабушкой по этому поводу я не спорил. Все равно ее не переубедишь. Если она говорит: «Что людям дашь, то сторицей обернется», – земля станет небом, небо – землей, но бабушка от своего мнения не отступит.

«Дать людям» – это значит чаще их угощать. Так считает бабушка. Ей не важно, кто именно придет на очередной той, – лишь бы кто-то пришел. Знакомые пришли? Хорошо! Соседи? Еще лучше! Родственники? Слава аллаху!

Готовясь к сегодняшнему тою, бабушка зарезала одноглазого петуха. Долго жил у нас этот петух, я его с первого класса помню. Но выделяю я его потому, что он был невозможным драчуном и каждый день отправлялся на битву с чужими петухами, – глаз ему не зря выбили. Как часто ссорилась бабушка с соседями из-за одноглазого петуха!

Только-только наступает утро, а к нам уже заявляется сосед, что живет справа.

– Уважаемая Хагоз! – окликает он бабушку. – Ваш одноглазый шайтан не дает проходу моему петуху. Так же нельзя, вы будете, наконец, следить за своим драчуном?

– Следить? – Бабушка принимает вызов соседа. – Значит, мне нужно заковать моего петуха в кандалы?! А на ваше «одноглазый шайтан» я отвечу так: лучше быть одноглазым, чем бесклювым! Мой одноглазый все-таки мужчина! А ваш бесклювый трусом был, трусом и останется!..

Днем к нам прибегает второй сосед, тот, что живет слева.

– Уважаемая Хагоз! – кричит он бабушке. – Ваш одноглазый петух потравил мне всю кукурузу в огороде! Или вы посадите его в курятник, или…

– Или, – продолжает бабушка, усмехаясь и подбочениваясь, – вы почините свой забор… Только, я замечаю, у некоторых людей язык лучше работает, чем руки. Они нагородят слов до небес, а вот топором пять раз взмахнуть им лень…

Моя бабушка за словом в карман не лезет. Язык у нее острее бритвы. Поэтому соседи с ней спорить не любят…

Зарезав одноглазого драчуна, бабушка вдруг прониклась к нему жалостью. Сейчас ей казалось, что другого такого петуха в ауле днем с огнем не сыщешь.

– Этот петух дороже барана стоит, – сказала она мне, оторвавшись на минуту от стола, на котором лежала уже наполовину лысая тушка. Ощупав взглядом мое лицо, припудренное уличной пылью, она горько усмехнулась. – Подумать только, и ради этого дуралея я заколола такого прекрасного петуха!

Я понимал, почему она так говорила. Ей хотелось, чтобы я оценил ее жертву. Но думал я сейчас о другом и поддакивать бабушке не собирался. В конце концов, почему это я так высоко должен ставить ее петуха, если он мне никогда не нравился?

Думалось мне о разном. И, конечно, прежде всего о фотографии, на которой бы собралась вся наша семья. Удастся ли сделать такую? Мне казалось, что без фотографа здесь не обойтись. А вот фотографа-то в ауле и нет! В Грозный надо ехать! Как тут быть?

Я вздохнул. Я понимал, что поехать в Грозный – задачка не из легких. И все-таки в глубине души надеялся побывать там в течение лета. Вдруг мама захочет наведаться в Грозный и скажет мне: «Гапур, едем со мной»? Или дядя Абу туда отправится – ведь его часто вызывают на совещания. Уж тогда я лопну, а упрошу его взять меня за компанию…

Лето большое – все может быть!

И тут, в который уж раз, я вспомнил, что начались каникулы, и чуть не засмеялся от счастья.

Если б у меня был голос нарта-великана, я бы закричал на весь мир: «ДА ЗДРАВСТВУЮТ КАНИКУЛЫ!» Пусть люди знают, что есть на свете Гапур, что он перешел в шестой класс, что у него начались каникулы и он так рад, что не может справиться со своей радостью!

Как это здорово – чувствовать себя свободным человеком! Не надо в школу ходить! Не надо домашних заданий выполнять! А вместо школы и домашних заданий хочешь – гуляй в лесу, хочешь – плавай на Сунже, хочешь – гоняй в футбол… Веселая жизнь! Лучшей и не придумаешь!..

– У тебя что, язык к нёбу присох? – прерывает мои мысли бабушка. – Одного этого петуха хватило бы для того, чтобы осчастливить самого почетного гостя!

Я смотрю на бабушку: руки у нее двигаются быстро; срывая перья, она резко отбрасывает их в сторону. «Сердится», – понимаю я. Мне хочется сказать бабушке что-нибудь хорошее, утешительное.

Теперь тебя хоть соседи беспокоить не будут, – говорю я. – Мы ведь из-за этого петуха со всеми перессорились… Прервав работу, бабушка внимательно посмотрела на меня поверх очков, съехавших на кончик носа. Она старалась узнать, действительно ли я рад тому, что со смертью одноглазого петуха у нее будет меньше неприятностей с соседями? Что-то в моем лице ее насторожило, и она тут же начала обличать меня:

– Не верю я твоему сочувствию! Ты меня никогда не жалел и сейчас не жалеешь! Пожалел волк барашка – оставил одни костяшки!..

На нашей улице нет ни одной женщины, которая бы умела говорить так долго и так быстро, как бабушка. Да что там на улице – она по говорению в ауле первенство держит! Слова вылетают изо рта бабушки, будто пули из пулемета. Если б даже под язык ей поставили моторчик, и тогда невозможно было бы говорить быстрее.

Я уже рассказывал, что учусь в одном классе с Зарой, которую зовут «Дахчан ворда» и которая любит болтать. Так этой Заре до моей бабушки, как земле до неба, честное слово!..

– Меня ты, значит, жалеешь? – продолжала бабушка. – А петуха не жалеешь? То, что я лишилась самой лучшей птицы в ауле, тебя, конечно, не волнует! Где тебе, разве ты способен оценить человеческую доброту? Не знала я твоих мыслей о моем петухе, я бы ни за что не зарезала его! Не видать бы тебе мяса как своих ушей! Ну, что уставился на меня, бесстыжие твои глаза, шайтан?..

Я уже привык к тому, что бабушка ругает меня. Только не могу привыкнуть к некоторым прозвищам, которые она дает. Например: дуралей. Или еще хуже: шайтан. Говорила бы «лежебока», я бы слова не сказал – ведь мне действительно нравится валяться в кровати. Но «дуралей» и «шайтан» жутко меня злят. Какой же я дуралей, если в моем табеле только две тройки? И с шайтаном меня сравнивать нечего. Бабушка сама рассказывала – и ее приятельница Жовха́р это подтверждала, – что у шайтанов черные лица и рога на голове. У меня же лицо белое, особенно когда с мылом умоюсь, и голова без рогов…

Вздохнув, я сказал бабушке:

– Ты так гордишься своим одноглазым драчуном, словно зарезала быка, а не петуха…

Я знал, что говорю. Мне хотелось отомстить бабушке за «шайтана». А чем ей можно насолить больше всего? Ясно, сказать что-нибудь обидное про ее одноглазого любимца.

Только я произнес эти слова как бабушка быстро повернулась и сунула руку за печку. Она искала кочергу. Пусть ищет хоть до нового года – кочерги нет: недавно я унес ее в сарай и спрятал за дровами, в тайнике. Но на всякий случай я все-таки отпрянул к двери и остановился у порога.

Не найдя кочергу, бабушка снова вспомнила шайтана, а затем кинулась ко мне:

– Убирайся с моих глаз! Уходи! А то я не знаю, что с тобой сделаю!

Я выскочил на улицу. Последние слова бабушки все-таки догнали меня:

– И как только растет трава на земле, по которой ты ходишь?!

А трава-то все-таки растет! Я нарочно стал прижимать ее ногами, но она распрямлялась, упрямо тянулась вверх. Наверное, не такой уж я плохой человек, как кажется бабушке!

Странный у нее характер. Изменчивый. Вот сейчас она сердита, ругается, вроде готова тебя на куски разорвать. А через минуту злости как не бывало: лицо светится лаской, и каждая морщинка на нем говорит о душевной доброте. Когда с бабушкой живешь по-хорошему, она все готова отдать. Попросишь меда – даст меда. Попросишь яблоко – полезет в свой ларь за яблоком. Попросишь покрутить мясорубку, которую бабушка бережет словно зеницу ока, – и это разрешит!

Но если с ней споришь, если делаешь ей что-то назло, как это сделал сейчас я, тогда она вспыхивает, будто сухая солома, и обида ее горит долго, пока не сгорит до конца.

Надо, чтобы бабушка выговорилась, остыла. До этого лучше и домой не возвращаться…

А погода вдруг портится. На небо набегают темные тучи, взвизгивает ветер, словно конь, подстегнутый плетью. И вот уже первые капли дождя пульками бьют-бьют по земле…

Я люблю бегать под дождем. Но сейчас дождь какой-то неприятный, колючий…

Шуганув кур, норовивших залезть под веранду, я направился к крыльцу.

Сейчас, после того как погода на улице испортилась, мне показалось, что на кухне у бабушки особенно уютно и тепло.

Вообще-то мне на кухне всегда весело. Я бы тут согласился жить. Потому что здесь есть очаг, а в очаге пляшет крылатый огонь, Потому что на кухне столпились все запахи на свете, и каждый запах сулит что-то вкусное. И еще потому, что за долгие годы жизни в этом доме бабушка собрала на кухне множество занятных и красивых вещей: будь у меня хоть половина их, я бы стал самым счастливым мальчишкой в Сунжа-Юрте!..

Я вошел в дом. Бабушка искоса взглянула на меня и заговорила:

– У добрых людей сыновья в твоем возрасте уже самостоятельны. Твоему дедушке было не больше, чем тебе, когда он взял меня в жены…

Вот здорово, я уже не только кормильцем должен стать, но и жениться должен!

Десять минут назад на улице я дал себе слово не вступать в спор с бабушкой. Однако вода и камень точит. Не смог я и на этот раз сдержаться – ответил бабушке:

– Если ты так хочешь, я хоть сейчас женюсь. Чем я хуже своего деда?

Не надо было так говорить. Некрасиво это. Но меня словно какой-то чертик подзуживает: всегда мне хочется, чтобы последнее слово было за мной.

– Глаза бы мои тебя не видели! – немедленно взрывается бабушка. – Ах ты сморчок! За материнский подол держится, а уже хочет жениться! Подумать только, всего два или три года назад ты был не выше этого стола. – Бабушка шлепает ладонью по кухонному столу, крышка которого стоит на уровне моего живота. – Постыдился бы говорить при мне такие вещи, шайтан!..

Вы знаете, мне скоро двенадцать лет. Но у бабушки свой счет. Если у нее спрашивают: «Сколько лет Гапуру?» – она отвечает:

– Гапур родился в тот год, когда снег рано выпал. Даже кукуруза тогда под снегом осталась. Примерно через две недели после первого снега и родился мой внук… Теперь вот и посчитайте, сколько ему лет!..

А как это посчитать, никому не известно. Даже наш учитель, Гамид Баширович, не решил бы такой задачки…

Бабушка уже варила своего петуха, а я прошел в нашу «залу» и раскрыл «Амбарную книгу». Вот и проскочила половина первого дня каникул! Что у меня в «Приходе»? Ничего. А в «Расходе»? Если уж быть честным, в графу «Расхода» нужно внести пять или шесть часов потерянного времени…

«Не буду я это писать», – решил я.

Зато, добравшись до второй части «Амбарной книги», я начал строчить изо всех сил и строчил до самого обеда. Все записал. Как бабушка ходила за моим табелем. Как зарезала одноглазого петуха, чтобы устроить большой той. И как я спорил с ней по поводу и без повода.

Потом перечитал написанное и – честное слово! – испугался. Ведь самого главного я все-таки не рассказал!

Чего доброго, вы еще решите, что бабушка у меня плохая. Скажете: и этим, мол, она недовольна, и тем, и ругается по-всякому, и даже кочергой грозится, – за что же ее любить?

За что? Ну, во-первых, за доброту: я уже говорил вам, если с бабушкой не спорить, а делать все, как она велит, можно словно сыр в масле кататься. Во-вторых, бабушка очень смелая: во время гражданской войны, когда белые вошли в аул, она спрятала в доме двух раненых красноармейцев и, хотя деникинский офицер бил ее нагайкой, не выдала бойцов. В-третьих… Да что зря говорить, я люблю свою бабушку просто за то, что она моя бабушка! Понятно?

В конце концов, если вы мне не верите, пройдитесь по аулу, спросите у людей, как они к моей бабушке относятся. Конечно, наши соседи справа и слева скажут: «У тетушки Хагоз слишком острый язык». А другие? Другие вот что вам скажут: «Тетушка Хагоз – достойная женщина. Трудолюбивая. Честная. А ума у нее – на двоих». Чего ж вам еще надо?

ВЕДЬМА В КУКУРУЗЕ

После обеда бабушке стало плохо – заболела она. Долго крепилась, но наконец все-таки легла в кровать.

Я сильно расстроился. У меня даже мысль мелькнула, что здесь я тоже немного виноват.

– Ой, бок болит, – жаловалась бабушка. – Шайтан меня спицей колет… Сходи, Гапур, за доктором…

Я не бегу – я лечу! Боязнь за бабушку придает мне силы, и у меня будто крылья вырастают за спиной. От нашего дома до медпункта метров триста, – я пролетаю их за три минуты. Задыхаясь и пропуская слова, я говорю доктору Ивану Ивановичу:

– Я… меня… послала… ей плохо…

– Кому? – интересуется доктор.

– Бабушке!

– Понятно. А что случилось? – спрашивает он.

Тут я повторяю слова, услышанные от бабушки:

– Шайтан ей в бок спицей колет…

– Шайтан? – Иван Иванович улыбается. – Против шайтанов медицина бессильна. Ну хорошо, хорошо, иди домой. – Сейчас доктор уже серьезен. – Скажи бабушке, что я буду через пять минут…

Иван Иванович очень уважает бабушку. Он говорит, что она сильно похожа на его мать, которая живет в Ленинграде. И, наверное, потому, приходя к нам, доктор называет бабушку мамашей.

Больных у Ивана Ивановича хватает, но все равно он не жалеет времени для бабушки: долго и внимательно ее выслушивает, шутит и, поскольку знает пристрастие старых людей к лекарствам, выписывает целую уйму рецептов.

Вот и сейчас он сидит около бабушки, слушает ее пульс и ласково говорит:

– Вам, мамаша, отдыхать надо больше…

– Отдыхать! – перебивает его бабушка совсем здоровым голосом. – Разве в этом доме отдохнешь? – Она протягивает руки к шкафу, словно прося у него сочувствия. – Если я стану лежебокой, как мой внук Гапур, все прахом пойдет! От кого мне ждать помощи? От снохи? Она целый день на ферме около коров. От внука? Легче дождаться молока от козла! Теперь скажите, кто, кроме меня, выгонит на заре скотину, чтобы она успела полакомиться свежей’ луговой травой? Кто приготовит завтрак? Кто позаботится об одежде этого шайтана, – бабушка кивает на меня, – постирает ее и залатает? А про сад вы забыли?..

– Не забыл, – улыбается Иван Иванович. – Я знаю, у вас забот много…

– Ну вот, – успокаивается бабушка, – а говорите: отдыхать…

Доктор усмехнулся. Но совсем не обидно. В этой усмешке было даже восхищение – вроде увидел он перед собой маленькое чудо.

– Смотрю я на вас, мамаша, – заговорил Иван Иванович, – и диву даюсь: до чего же вы похожи на мою мать! Она – русская, вы – ингушка, она – городская женщина, вы – деревенская, а сердца у вас – одинаковые… Не терпите вы безделья, не знаете отдыха… Плечи у вас слабые, но на них столько лежит: дети, дом, хозяйство… И вам еще мало, вы говорите: «Некогда отдыхать…» По корану, женщина – существо трижды нечистое, недостойное уважения… Простите меня, тетушка Хагоз, но я с этим никак не согласен… Кто же тогда чист и высок, если не женщина? Она в жизни всему светлому и радостному начало дает!..

– Аллаху это известно, – дипломатично отвечает бабушка.

Вот и попробуй понять, что именно известно бабушкиному аллаху. То ли женщина действительно существо трижды нечистое и недостойное уважения. То ли наоборот.

Доктор снова усмехнулся. На этот раз с хитрецой. Он, верно, лучше меня понял ответ бабушки.

– Вы сегодня полежите, – сказал затем доктор, – а я вам несколько рецептов выпишу…

– Спасибо, спасибо, – благодарит Ивана Ивановича бабушка.

Однако как только доктор исчезает за дверью, предварительно легонько щелкнув меня по носу, она приподнимается на локтях и ищет мой взгляд. Я знаю, что она хочет: чтобы я сходил за Жовхар. Но встречаться и разговаривать с Жовхар мне неохота: не люблю я ее, и все тут. И я делаю вид, что не понимаю бабушкиного взгляда.

– Что сидишь, будто тебя к стулу привязали? – начинает сердиться бабушка.

– А что я должен делать?

– «Что делать, что делать»… – ворчит она. – Отправляйся к Жовхар и побыстрее приведи ее сюда… Ты же видишь, я умираю…

Жовхар живет напротив нас. Она так же стара, как и бабушка. Но похожи они только годами. Все остальное у них – характер, разговоры, фигура и лицо – разное.

Бабушка хоть и бранится, но в душе всегда добра. От Жовхар же резкого слова не услышишь, говорит она, как маслом мажет, а ведь на самом деле она злая. Бабушка высока ростом, лицо у нее узкое, тонкое, словно из красивого камня выточенное, а глаза необыкновенные: кажется, половинка зрачка укоряет тебя за лень и шалости, зато другая половинка полна ласки и доброты и только что не говорит: «Гапур, козленок мой черненький! Солнышко ясное!»

У бабушкиной подруги фигура приземистая, кругленькая; когда Жовхар идет по улице, делая маленькие, быстрые шажки, так и думаешь: бочоночек катится. Лицо у нее под стать фигуре – кругленькое, и на лице все кругленькое – ротик, глазки и носик.

Мне думается, что такая безобидная внешность помогает Жовхар обманывать добрых людей. Бабушка у меня умная, она все мои хитрости в один момент разгадывает. Вот я и удивляюсь, как же не видит она хитростей Жовхар?

В ауле среди некоторых стариков и старушек Жовхар пользуется уважением. Они считают ее великой знахаркой. От Ивана Ивановича они не отказываются, но и Жовхар привечают. Лечит она людей не лекарствами, а заговорами. Я сам однажды видел, как она заговаривала болезнь бабушки: бросила тлеющие угли в воду, прошептала молитву, и все. Бабушка, смотревшая на эту процедуру с верой и вниманием, тут же сказала, что ей легче. Но я-то хорошо знаю: с помощью таких фокусов не вылечишься! И правда, не успела хлопнуть калитка за Жовхар, как бабушке снова стало плохо…

Иван Иванович лечит бесплатно. А Жовхар получает за свои фокусы натуроплатой – так про нее дядя Абу выразился. Дают ей яйца, мед, куриц. Каждое воскресенье Жовхар отправляется на базар и распродает там припасы. В ауле поговаривают, что денег у знахарки полный ларь. Так оно и есть, наверное…

Когда у меня появляется двадцать копеек, я их в одну секунду трачу. Если б мне дали даже миллион рублей, и тогда я бы его не прятал, не таил в ларе, а побежал в магазин и накупил разных разностей не только для себя, но и для бабушки, для мамы, для дяди Абу, для Сулеймана, для всех своих знакомых…

А зачем Жовхар столько денег? Не знаю. Между прочим, меня и злит больше всего то, что я никак не могу ответить на этот вопрос…

Я много раз говорил бабушке, что Жовхар ее обманывает. Что тут лечебного – бросить угли в воду? Чепуха это, глупый фокус! Другое дело, если б Жовхар, как доктор Иван Иванович, кончила медицинский институт, – вот тогда я бы ей поверил!

Бабушка слушать меня не хочет.

– Много ты знаешь! – насмешливо говорит она. – Яйца курицу не учат! Лучше не спорь со мной, а то разозлишь, пересчитаю скалкой все косточки…

И откуда у бабушки вера в эту противную знахарку? Поневоле подумаешь, что если Жовхар что-то и заговаривает, то, в первую очередь, голову…

Я не побоялся бы открыто сказать знахарке, что я о ней думаю. Такие мысли часто мне в голову приходили. Однако всякий раз я от них отказывался – не хотел бабушку злить. Ясное дело, она сразу бы встала на защиту Жовхар!

Я с бабушкой часто не соглашаюсь. А Жовхар, хотя и живет по-своему, чтобы подлизаться к бабушке, готова черного барана белым назвать, а белого – черным. Бабушка, например, говорит, что сегодня плохая погода, и Жовхар немедленно подтверждает: да, погода очень плохая. Бабушка говорит, что фабричная лапша против домашней ничего не стоит, и Жовхар тут же кивает: «Правильно, Хагоз, фабричная лапша не та, совсем не та». Бабушка ругает тракториста Холака, который изредка катает меня на тракторе, и Жовхар оживляется: «Дурной человек этот Холак, в бога не верит, испортит он, Хагоз, вашего мальчика…».

Но все это полбеды. Хуже, когда Жовхар начинает пороть чепуху про ведьм, которые-де прячутся в кукурузных посадках, и про покойников в белых саванах; эти покойники, так рассказывает Жовхар, встают ночью из могил, бродят по кладбищу и ждут не дождутся, когда поблизости появится человек, – тут они его хватают и уводят на тот свет…

Меня эти истории не столько пугали, сколько злили. Надо же, верить в ведьм и оживших покойников! Это только Жовхар может придумать!

Иногда какой-то шаловливый чертик начинает управлять моим языком, и я пристаю к бабушке:

– Скажи, бабушка, какие из себя ведьмы?

– Какие? Волосы у них длинные, на руках вместо пальцев когти…

– Ты их видела?

– Нет, – отвечает бабушка. – Кто их увидит, у того язык отнимется.

– А покойников в белых саванах видела?

– И покойников не видела… Не дай бог с ними встретиться. – Бабушка пугливо оглядывается на окно, словно по двору у нас уже расхаживают покойники.

– Откуда же стало известно, что на свете есть ведьмы и ожившие покойники?

– Люди говорят, – начинает сердиться бабушка.

– «Люди говорят»! – ухмыляюсь я. – Как же они могут это сказать, если, увидев ведьму, становятся безъязыкими, а встретившись с покойником – пропадают?

Бабушкино лицо темнеет от обиды. И, конечно, через секунду из Гапура я превращаюсь в «шайтана» и «дуралея»…

Не хотелось мне идти к Жовхар, но ничего не поделаешь, надо. Я перебежал через улицу, постучал в дверь и, когда в прорези показалось круглое личико Жовхар, выдохнул одним махом:

– Здравствуйте, бабушка просит, чтобы вы пришли… Заболела она…

– Приду, дорогой, приду, золотко, – затараторила знахарка. – Бабушка твоя – святая женщина, не уважать ее нельзя… А тебя аллах благословит за то, что ты ухаживаешь за бабушкой…

Я еле нашел в себе силы кивнуть Жовхар на прощание.

Целый час меня не было дома. Заглядывал я к Сулейману, потом пошел в школу и очень обрадовался, когда увидел объявление, что в будущую субботу проводится встреча по футболу между нашей школой и школой станицы Карабулакской. Только одна мысль меня огорчила: как будет обидно, если ребята-восьмиклассники, заправлявшие в футбольной команде школы, откажут мне и не включат в число игроков!

Возвратившись домой, я застал бабушку уже на ногах. Она благодарила Жовхар за помощь и говорила ей:

– Так ты обязательно приходи вечером… Не придешь – обидишь меня…

– Приду, приду, – обещала Жовхар. – Хоть и много дел у меня, а ради такого случая я все отложу… Только стадо в аул пригонят – и я у тебя…

Долго я копил злость на Жовхар. Наверное, целый год. Что я только ни придумывал, чтобы досадить ей, – ничего дельного не придумывалось. И лишь в ту секунду, когда быстрые шажки Жовхар стучали во дворе, мне пришла в голову замечательная мысль.

Что-то во время каникул у меня голова хорошо работать стала! Даже удивительно! Вот было бы здорово, если б она с русским языком так же справлялась!