Текст книги "Ожерелье для моей Серминаз"

Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Мои мысли прервал задорный девичий смех. Рядом с дорогой, в унцукульском саду, девушки собирали абрикосы, и сразу было видно, что работают они весело, с охотой.

А я думал о своей Серминаз и вспоминал слова нашего старейшего мудреца Хасбулата, сына Алибулата из рода Темирбулата: «Трех вещей нет в этом мире: крышки для моря, лестницы до неба и лекарства от любви!»

В это время девушка в легком платьице, взобравшаяся по лестнице так высоко, что я нечаянно увидел ее ножки, закричала подругам:

– Не ешьте плодов с этого дерева!

– Но почему, Хамис? Ведь они самые спелые! – кричали подруги.

– Это самый опасный сорт – «Ислам кахайте»! – «Убившие Ислама»! Стоит их попробовать, как хочется съесть еще. И даже когда ты сыт, глаза все равно остаются голодными. Сорт этот происходит из Цудахара, и там от этих абрикосов, говорят, умер некий Ислам...

– Знаем мы тебя, Хамис! То ты нас песни петь заставляешь, то пугаешь, – лишь бы мы не ели.

– Конечно! Если столько съедать, что же останется колхозу?

– Ничего, нынче лето щедрое, абрикосов всем хватит. А коль тебе песни хочется, так почему сама не поешь?

– Да, да, спой ту самую, что поет Батыр под твоим окном! – хором закричали девушки.

Хамис спустилась с лестницы и, подбоченясь, прошлась меж деревьев, подражая движениям юноши, потом сделала вид, что заламывает папаху, и, ударив по струнам воображаемого чугура, запела, меняя голос, чтобы он походил на мужской:

 
Хотел бы быть я
Ребенком малым,
Чтоб на груди ты
Меня качала,
Чтобы спала ты
Со мною рядом,
Чтоб не спускала
С меня ты взгляда.
Чтобы слезники
Со щек стирала,
И утешала бы,
И ласкала.
Разбить я скалы
Готов башкою,
Чтобы была ты
Всегда со мною.
 

Девушки дружно захохотали.

– Ну, а как же ты ответила? Неужели оставила без ответа?

– Я тоже спела ему песню.

– Какую? Какую?

– А вот какую. – И Хамис, уже не изменяя голоса, запела:

 
Носишь папаху
Ты набекрень.
А под папахой —
Буковый пень.
Песни поешь ты
Как соловей,
Просишь, чтоб стала
Милой твоей,
Только имей это
Твердо в виду:
Я не приду к тебе,
Я не приду!
Рви свои струны,
Пой соловьем,
Но никогда мы
Не будем вдвоем.
 

Тут девушки заметили меня и стали перешептываться, стреляя глазами в мою сторону. А я стоял, любуясь ими, пока одна из них, самая, видать, озорная, та, что пела, с задорным лицом и чуть косящими глазами, не подошла к самому забору и не уставилась на меня.

– Ты чего глазеешь, парень?

– Да вот нравится мне сад с такими чудесными плодами, – сказал я, указывая на девушек под деревом.

– На чужие плоды не заглядывайся: ослепнуть можно!

– Хороши ласточки, да врозь летят, – сказал я про ее глаза, чтобы не задавалась.

– Хоть врозь, да любого зубоскала разглядят, – отрезала девушка и подняла с земли довольно длинную хворостину.

Снова вспомнив о шутке, которую сыграли со мной ицаринские девушки, я решил убираться подобру-поздорову. А они, наверное, и впрямь что-то затевали, потому что, когда я поспешно пошел прочь, девушки с досадой защебетали у меня за спиной: «Испугался! Ах, какой робкий! А мы-то его абрикосами хотели угостить!»

Нет уж, милые, не знаете вы, видно, любимого изречения моего дяди: «Жизнь – дорога, а дорога – учеба». Действительно, кое-чему я уже научился в пути и потому, не оглядываясь, поспешно унес ноги от веселых унцукульских девушек.

4

В ауле Унцукуль, кроме босых детишек, резвящихся у родника, никого не было видно, словно все жители куда-то сбежали. К кому же мне обратиться? В каком доме попросить пристанища? Будь дело вечером, пошел бы я на гудекан. Но сейчас небо было голубым, как древний поднос, подаренный мне в Чиркее, и солнцу предстоял еще долгий путь, прежде чем оно уйдет на отдых за горы.

Дядя не раз советовал мне: придя в незнакомый аул, оглядись и выбери подходящую саклю. Прикинь, хороша ли она и сам-то ты достаточно ли хорош для нее. Подумай, могут ли тебе там обрадоваться, или ты окажешься в тягость. Горцы славятся гостеприимством, и потому особенно горько бывает ошибиться в хозяине.

С самим Даян-Дулдурумом однажды произошел случай, позорный для всего Дагестана. Встретил он, въезжая в аул Урахи, своего старинного кунака, человека по имени Кабулдан. Жил Кабулдан в вечном страхе перед женой, которая была из очень почтенного рода. Но никак не мог этот человек с нею развестись и потому молча сносил все ее скандалы. Встретив Даян-Дулдурума, несчастный испугался, что жена станет пилить его за гостя, и потому, отведя глаза, попытался пройти мимо дяди, словно бы не узнал его, хотя не узнать Даян-Дулдурума может только слепой, да и то если он пьян.

Дядя мой никому подобных выходок не прощает. Сделав радостное лицо, он остановил Кабулдана и завел с ним разговор о житье-бытье. Как ни юлил Кабулдан, но мой дядя добился-таки своего, и Кабулдан пригласил его в гости. Но по дороге урахинец придумал, как избавиться от нежеланного кунака. Он подвел моего дядю к воротам старой мечети, на которых висел огромный заржавленный замок, и сказал с притворным сожалением:

– Ах, братец, жены-то, оказывается, дома нет! Клянусь, я этого не предполагал. Но приходи в другой раз, благо дорогу ты теперь знаешь...

Посмотрел, говорят, мой дядя на тропинку к мечети, заросшую сорной травой, и, глядя в глаза Кабулдану, сказал многозначительно:

– Скосить бы надо!

Кстати сказать, в горах у нас есть аулы, где людей так и называют: «Этот, мол, из рода, где лепешки в золе пекут», «А этот из тех, кто крапивой питается», «А вот тот из тех... Да разве разберешь их! Неважный у них род, ничем не примечательный».

Так вот, Кабулдана прозвали Пятном на курдюке. Род его славится скупостью и неуживчивостью. Говорят, что издавна висит у них на террасе курдюк, круглый, как полная луна. Когда Кабулдан был уже юношей, он спросил свою мать, почему на курдюке сбоку пятно.

– Отец твой и дед, – отвечала она, – тыкали сюда пальцем, и от одного этого им казалось, что они уже досыта наелись курдюка.

– Да рухнет их дом! – воскликнул возмущенный юнец. – Неужели эти обжоры не могли довольствоваться одним взглядом?

О подобных людях мой дядя говорит, что до полудня они всегда грустят: им тяжело смотреть, как уменьшается под солнцем их тень.

Позади меня послышался топот копыт, и, обернувшись, чтобы уступить дорогу всаднику, я увидел Даян-Дулдурума. Собственной персоной! Как будто с неба свалился. Не успел я опомниться, как он соскочил с коня, крепко обнял меня и сказал:

– Негодяй, ты еще тут?

По его виду я понял, что произошло нечто серьезное. Но он начал с того, что высказал обиду на чиркеевцев, которые так и не известили его о смерти Сапар-Али. Даян-Дулдурум узнал о случившемся из газеты. К тому же и на самого себя он был в обиде, что так и не выбрал времени навестить Сапар-Али.

Потом он несколько замялся и сказал, что даже не собирался искать меня, но ему передали, что я ушел совсем недавно, и потому он решил сообщить мне одну новость. Мне хотелось сказать, что и у меня есть для него новость – встреча с его первой женой, работающей в Изберге, – но вид у дяди был такой серьезный, что я даже разволновался и спросил дрогнувшим голосом:

– Что-нибудь с матерью?

– Мать жива-здорова и по-прежнему клянет тебя на чем свет стоит,– спокойно ответил дядя.

– Ну, тогда, значит, с нею и впрямь все в порядке. Что же случилось?

– Случилось непредвиденное, – таинственно ответил дядя. – Но об этом потом. Пойдем к кунаку, там и поговорим.

Всю дорогу до сакли дядиного кунака я ломал голову, что же могло случиться в нашем ауле. Если бы новость была радостной, дядя сразу выложил бы ее.

Но вот дядя постучался в ворота. Открыла нам женщина лет сорока, одетая во все черное. По глазам ее, красным от слез, можно было догадаться, что мы явились в недобрый час.

– Примите гостей, – сказал Даян-Дулдурум.

– Гостям всегда рады, – ответила женщина и взяла уздечку из дядиных рук.

– Кажется мне, что беда посетила ваш дом? – спросил дядя, заметив состояние хозяйки.

– Ничего, ничего... – Как видно, женщина не хотела огорчать нас.

– А где же Айдамир, почему он не выходит на мой голос? Где он, мой старший брат?

– Его нет.

– Как нет?

– Его вызвали.

– Куда вызвали?

– В город, в суд, – заплакала хозяйка, привязывая коня к стойлу.

– Ну чего же ты плачешь? Подумаешь, в суд! Я-то решил – его вызвал к себе этот... – Дядя показал пальцем на небо. – Пока человек здоров, нечего по нему слезы лить. Не узнаю я тебя, Нуцалай... Когда вызвали Айдамира?

– Еще вчера. И до сих пор его нет и нет, – вздохнула женщина.

– Не мог же он пойти против закона! Он бы сначала со мной посоветовался, – ободрил мой дядя хозяйку. – Увидишь, сегодня он вернется.

В сакле Нуцалай рассказала нам о своей беде. В Унцукуле придрались к тому, что у Айдамира якобы две жены: Жавхарат и та, что встретила нас, Нуцалай. Факт налицо, надо принимать меры! Неважно, что самому Айдамиру лет семьдесят, а первая его жена, Жавхарат,– старуха лет шестидесяти, с которой они давно уже не живут. Не первый уже год лежит она в своей сакле – прикована к постели. «Грех» Айдамира в том, что не бросил он ее на произвол судьбы, а заботится о больной, немощной женщине, как о родном человеке. И Нуцалай ухаживает за ней, хотя дел у нее и без того много: воспитывает детей, ведет все хозяйство в доме.

Но какие-то горячие головы взяли Айдамира на прицел и пообещали шесть месяцев исправительно-трудовых работ. Вот по этому делу и уехал в город наш хозяин.

5

Нуцалай накормила нас сытным хинкалом с горской колбасой. После еды дядя заметил, что неплохо бы пройтись прогуляться. Видимо, он не хотел говорить о наших неприятностях в доме, где хватало своих.

Я сочувствовал горю этой женщины, но все же в душе торопил дядю: когда же он расскажет о том ударе судьбы, что ожидает меня самого?

Шагая по улице аула, дядя, кажется, не знал, как начать разговор. Наконец он спросил меня:

– Так, значит, ты и есть тот мерзавец, который совратил Серминаз? Значит, ты отец ее сына?

– Да, – твердо сказал я, хотя и почувствовал, как душа моя уходит в пятки.

– Ох и негодяй же ты! – лукаво подмигнул дядя и, схватив мою кепку за козырек, надвинул мне ее на глаза.

– Почему? – возмутился я, поправляя кепку.

– В общем-то ты правильно поступил. Только родным своим лгать не полагается.

– Я не лгал! – воскликнул я в отчаянии. Ужасная мысль пришла мне в голову: в ауле, вероятно, объявился настоящий отец сына Серминаз, и именно об этом хочет сообщить мне дядя.

– Нечего теперь упорствовать. Мне все известно. И не только мне, а всему аулу.

– Что? Что известно?

– Да то, что у Серминаз не было и нет никакого сына.

– Как же нет? Жандар ведь сам сказал, что ездил проведать внука.

– Этот Жандар все наврал, а ты, вместо того чтобы разобраться, полез на рожон: «Я отец!» Как же ты можешь быть отцом, если речь идет о сыне дочери первой жены Жандара! Оказывается, у этого наглеца в Маджалисе была жена! И у жены – дочь! И у дочери – сын, ее внук! А стало быть, и внук Жандара! Вот наш начальник артели и ездил с дочкой его проведать.

– Зачем же он соврал нам при встрече?

– Почувствовал, что сболтнул лишнее, упомянув о внуке. И не хотел, хитрец, чтоб в ауле знали о существовании той семьи. Но это обошлось ему недешево! Сколько шуму было! Мать Серминаз потребовала, чтобы дочь ушла вместе с нею от Жандара. Но Серминаз молодец! Сказала, что якобы знает об этой истории давно: отец все ей рассказывал... Но все равно личное дело Жандара обсудили. Выговор дали. К таким проступкам надо относиться сурово.

– А как же тогда наш кунак Айдамир?

– Тут другое дело. Не мог же он оставить без присмотра пожилую, больную женщину. И в этом разберутся...

– Должны разобраться и с Жандаром! – воскликнул я. – Ты мне столько наговорил, что не могу ничего понять. Давай посидим на камнях минуту, чтобы я пришел в себя...

Действительно, все, что я передумал о Серминаз, как-то разом перевернулось в моей голове, и только минуты две или три спустя я бросился на шею к дяде, принесшему мне добрую весть. Мой дядя вообще-то терпеть не может этих «телячьих нежностей», как он их называет, но на этот раз чувствовалось, что и он рад. Впрочем, это мне только показалось.

– Подожди слюнявиться, байтарман! Есть вести и посерьезнее. Можешь себе представить, как только стало известно, что ты уехал за подарком для Серминаз, к ней посватался... Угадай, кто?

– Наверное, Мухтар, сын Ливинда?

– Верно, угадал! Чутье у тебя острое.

– Еще бы! Ведь этот мерзавец как коршун вился вокруг моей голубки!

– «Коршун», «моей голубки»! Прибереги все это для стишков. Чем он, собственно, плох, твой соперник? И мастер отличный, и работа его высоко ценится. Впрочем, если с ним ты бы еще мог потягаться, то объявился еще один жених,– с этим будет потруднее.

– Это кто же?

– Азиз, сын Кальяна.

Да, это был сильный удар. Я помнил Азиза до того, как он уехал в Москву, в художественный институт, и всегда он казался мне джигитом из старинных песен. Стройный, высокий, с топким лицом и уж действительно лучший из молодых мастеров нашего аула...

– Так разве он уже вернулся из института?

– Он еще не вернулся, но отец его уже посватал. Можешь представить, что было с Жандаром, когда трое сватов одновременно постучали в его дверь! Сиял, как полный месяц. А я проклинал себя, что очутился в его доме вместе с такими уважаемыми сватами, как Ливинд и старый Кальян. За тебя стыдно было.

Я готов был сквозь землю провалиться от таких обидных слов. А дядя продолжал:

– Жандар, конечно, никого обидеть не хотел... И поступил он с нами как истинный горец. «Три джигита, три мастера просят руки моей дочери, – сказал он нам. – Азиз, сын Кальяна, Мухтар, сын Ливинда, и твой племянник, Даян-Дулдурум, Бахадур... (Тут, признаюсь, у меня кольнуло в сердце: почему меня он назвал последним?) Пусть, по обычаю предков, каждый преподнесет невесте подарок. Чей подарок изберет Серминаз, тому и готовиться к свадьбе!» Так что, дорогой племянник, знай, не ты один меряешь ногами горные дороги... Вышел уже в путь Мухтар, сын Ливинда, да и Азиз, как только вернется из Москвы, тут же отправится в дорогу.

– А не кажется ли тебе, дорогой Даян-Дулдурум,– перебил я дядю, – что я сейчас похож на того, кого сначала за долгие странствия удостоили награды, а потом вздернули на виселицу? – У меня даже голова поникла и сел голос. – Не проще ли мне вернуться в аул и повесить эти хурджины на место? Все равно в соревновании с этими джигитами мне не победить...

– Негодяй! – воскликнул Даян-Дулдурум, крутнув левый ус правой рукой. – Ты что, только о себе думаешь? А обо мне и о твоей матери ты подумал?

– Она будет только рада, если я не женюсь на дочери Жандара из рода Мунги.

– Э, ты еще не знаешь всех песен твоей матери! Как только она узнала, что к Серминаз сватаются такие джигиты, она заявила: «Пусть лучше мой сын не возвращается, если решит уступить ее кому-нибудь!» Так что подумай как следует о своей невесте, но не забывай и о том, что мы тоже ждем...

Я все никак не мог прийти в себя от вороха новостей, которые высыпал на меня мой дядя. А он уже допрашивал меня по-деловому:

– Надеюсь, что у тебя есть что-нибудь в хурджинах?

– Конечно, дядя! – без особого энтузиазма воскликнул я.

– И что же это? Губденские мачайти?

– И это и другое.

– А что же другое?

Хотел было я что-нибудь придумать, но выговорилась правда:

– Медный чеканный поднос из Чиркея... С эмалью...

Если бы десять человек щекотали дядю со всех сторон, он не смеялся бы так отчаянно.

– Да, – сказал он наконец, совладав со смехом. – Не миновать нам позора. Ты, потомок благородных предков, непревзойденных мастеров, хочешь удивить аул Кубачи чеканным медным подносом и губденскими мачайти.

– Но ведь все требуют, чтобы было что-то необыкновенное! А такого еще никто в нашем ауле не преподносил своей невесте.

– Еще бы! Чуть не половина горянок ходит в губденских мачайти и чуть не во всех сирагинских саклях есть подобные подносы. Ну и байтарман же ты! Точь-в-точь как отец: тот тоже, бывало, дивился тому, на что добрые люди и внимания-то не обратят. Вот что, племянник. Приказывать тебе я не могу, но совет дать обязан. Знай, что подарок твой должен быть не только ценным, но и поучительным для всех аульчан. Пусть окажется он современным, но связанным с историей нашей, необычным, но хранящим вековые традиции. А что именно это будет – сам решай. У тебя своя голова на плечах. Вот сейчас я поведу тебя в мастерские, посмотрим, над чем работают унцукульские деревообделочники. Может, и подберем что-нибудь подходящее.

Да, загадал мне загадку Даян-Дулдурум. Если бы я представлял себе, что это должен быть за подарок, я, может, и сам взялся бы его смастерить. Но пока что, кроме смутных идей, ничто не посещало мою бедную голову.

6

Мы проходили мимо памятника, который унцукульцы поставили герою гражданской войны, первому комиссару Страны гор – Махачу. Имя его еще при жизни стало легендарным. В грозные годы, когда рождалась Советская власть в горах, имя Махача наводило ужас на врагов, вселяло надежду в колеблющихся и воодушевляло борцов. Когда отряд его въезжал в какой-нибудь аул, народ с ликованием встречал освободителей. Героев отправляли отдохнуть, а мужчины аула не спали всю ночь, стояли на страже, оберегая покой своих защитников.

Вот и артель. Широкий навес прикрывает от непогоды ворох разнообразной древесины: тонкие жерди кизила, бруски абрикосового дерева, сучки барбариса, ореховые ветви. Неискушенный человек подумает, что попал на дровяной склад, ему в голову не придет, что благородная древесина дожидается часа, когда оживет в руках искусных мастеров.

Мы входим в мастерскую, дядя приветствует работающих, и по их улыбкам я догадываюсь, что его здесь хорошо знают. Чтобы не отрывать людей от дела, дядя сам обходит все рабочие места. Подходит к каждому, пожимает руку, потом кивает на меня: «Это мой племянник». И я тоже пожимаю руки унцукульских мастеров – ладони у них твердые, шершавые и теплые, как древесина.

Деревообделочники сидят на своеобразных самодельных сундучках с выжженным узором. В сундучках этих они хранят инструмент, эскизы, незаконченную работу.

Так же как и на нашем комбинате, каждое изделие проходит здесь через несколько рук. Один мастер выбирает под навесом подходящий сучок и, разогрев его на огне, изгибает по эскизу. Другой обтесывает, ровняет рашпилем. Потом изделие украшается орнаментом, инкрустируется медью, мельхиоровой проволокой, украшается глазками из бирюзы и ромбиками из крашеной кости. Остается отшлифовать готовую вещь – и вот перед нами новое творение мастеров Унцукуля.

Дядя мой не стал внимательно рассматривать эту массовую продукцию. Он-то хорошо знает, что лучшие художники сами проделывают работу на всех ее стадиях, проявляя в каждом произведении свой собственный стиль. Но работа по дереву не проще ремесла златокузнеца, и мне хотелось подольше постоять возле каждого мастера. Вот пожилой темнолицый человек наносит карандашом узоры на изделие, потом особым шилом делает какие-то проколы, загоняет в отверстие сплющенную проволоку, и на наших глазах возникает затейливый орнамент.

Сосед темнолицего как раз закончил выводить на толстой трости надпись: «Не забывай, что у меня два конца».

– Это что-то новое, – заметил дядя.

– К нам недавно приезжал баснописец из Москвы, высокий такой, забыл, как его зовут. Вот сынок мой наверняка помнит, – обратился мастер к мальчику лет девяти, украшавшему узором школьную указку.

– Это дядя Степа был, – сказал мальчик.

– Да, да, он самый! Мы ему подарили трость, а он попросил сделать такую надпись. Нам она очень поправилась, да и не только нам. Вот пришел заказ кооперации на тысячу штук.

Унцукульцы остры на выдумку. Свои изделия они украшают разными надписями, изречениями, строками из горских поэтов. Попросите закурить – вам протянут изящный портсигар, откроют – и вы прочтете на внутренней стороне крышки: «До каких пор будешь сидеть на чужой шее, нахлебник? Кури свои!»

На дамском кулоне деревообделочники пишут: «Истинная красота не снаружи, а внутри». На ручке нагайки выводят: «Честь и слава – на спине коня». На чернильном приборе: «Не черни белое». Надпись на ноже для разрезания книг гласит: «Я прорезаю путь к знанию». А пепельница поучает:

 
Пепел сбрасывай сюда,
Но огонь храни всегда,
Потому что без огня
Не прожить тебе и дня.
 

Любят мастера изречение их земляка Махача: «Предпочитаю огонь позору, смерть – унижению».

Долго рассматривали мы с дядей унцукульские сувениры – я с искренним восхищением, а он с одобрением, не более. На его строгий вкус не было здесь ни одной вещи, достойной стать для его племянника оружием в борьбе за невесту.

– Вернулся! Мой муж вернулся! – послышался голос со двора.

Это Нуцалай принесла радостную весть.

Тут я увидел, что не только дядя мой, кунак Айдамира, но и все мастера артели близко к сердцу принимали дело своего земляка. Мы с Даян-Дулдурумом поспешили к нашим хозяевам.

Айдамир был высокий, очень худой мужчина. Его морщинистое лицо светилось от радости.

Он стоял посреди кучки внимательных слушателей и рассказывал о своей поездке.

– ...А председатель суда – Али Ахтынский – не человек, а золото. Вызывает он меня и говорит: «Ну, Айдамир, скажи, что с тобой делать? С цервой женой ты не был зарегистрирован и вообще давно не живешь, так что вас разводить нечего: сами расстались. Развести со второй женой... Для чего? И по какому праву? Дети у вас, и тебя любит». Тут я спрашиваю у Али Ахтынского: «А откуда вы знаете, что она меня любит?» Оказывается, только я уехал, как Нуцалай написала ему слезное письмо, объяснила, какие у нас дела. «Может быть, – говорит он, – осудить тебя? А за что? За то, что бывшую жену свою, больную женщину, в беде не бросил? Может, оштрафовать? Да и деньги тебе-то нужнее, чем кому-нибудь другому». Объяснил все это мне судья и говорит: «Сам-то ты как думаешь, что с тобою делать?» Я отвечаю: не знаю, мол, поступите, как совесть подсказывает. Он говорит: «Так и сделаем!» И вынес свой окончательный приговор: выслал меня.

– Как выслал? – закричали наперебой слушатели.

– Выслал на два месяца в санаторий. И еще решил ходатайствовать перед правлением колхоза об установлении пенсии больной Жавхарат. Так что понял этот Али Ахтынский меня лучше, чем сам я себя понимаю. Вовек не забуду его справедливости.

7

Был один из тех благодатных вечеров, которые надолго запоминаются горцам. И не потому, что в такие вечера происходит что-то особенное, – нет, просто тихая их красота не может оставить равнодушным ни одно сердце.

В прозрачном синем небе раскрывались первые цветки звезд. Облака спали, как чабаны, завернувшиеся в белоснежные пушистые плащи. И красавица луна застенчиво, как девушка, проходила между спящими, разыскивая среди них своего милого.

Когда мы с дядей и Айдамиром появились на гудекане, там уже собралось десятка два человек.

– Ну, что нового в ваших горах? – спросил дядя после обычных приветствий.

– Да вот посеял один ирганаец на своем поле морковь, – как бы нехотя отвечал кто-то из сидящих, – и выросла она такая, что все поле срослось в одну морковину. Мы как раз сейчас обсуждали, как вытягивать ее будем. А у вас какие новости?

– Да вот решили наши мастера помочь соседям, – не задумываясь, подхватил Даян-Дулдурум, – делаем сообща котел, чтобы сварить ирганайскую морковь. Котел будет в самый раз, потому что когда мастер на одном его краю стучит молотком, до другого края ни звука не доносится.

Дружный хохот был наградой моему дяде. Вот уж правда, за словом в карман не лезет!

Как жаль, что не дойдет до людей столько острых слов, сказанных за вечерней беседой! Давно уже ношу я во внутреннем кармане пиджака толстую тетрадь, куда записываю все примечательное. Не хочется, чтобы пропала и малая крупица услышанного в дороге. И приходится напрягать свою память, чтобы не забыть ничего, пока найдешь время занести услышанное на бумагу. Ведь не писать же прямо на гудекане: это было бы неуважением к сидящим, да и темновато здесь. Так что я слушаю во всю мочь, и даже уши мои, кажется, шевелятся от напряжения. Впрочем, сужу я об этом только по колеблющемуся отражению в горных родниках: негоже горцу глядеться в зеркало, да еще в чужом доме, где его могут застать за этим делом.

А вот что тем временем рассказывает дядя:

– Сам я никогда не вру и терпеть не могу, когда врут другие. Так что знайте: то, что я вам сейчас расскажу, – истинная история. Сидела моя бабушка на террасе сакли, грела свои старые кости и вязала мне шерстяные носки. А кошка наша, как водится, играла с клубком: то покатит, то догонит, лапками хватает, кусает, забавляется. Но, как говорится, всякой игре приходит конец. И кончилась игра эта тем, что кошка проглотила клубок. Что было делать моей бабушке? Оборвала она нитку, отложила вязанье, так как шерсти теперь все равно не хватало, и проходил я ту зиму без теплых носков. Наступила наконец весна, и родила кошка котят. Говорю вам сущую правду: каждый появился в шерстяных носочках!

Тут слово взял Айдамир – он был в этот вечер в чудесном настроении.

– А все ли помнят, отчего треснул вот этот большой камень на гудекане? Не помните? Ну, тогда я вам расскажу. Сидели здесь когда-то два хвастуна. Говорил один: «Три храбреца есть в Дагестане. Один – двоюродный брат мой по отцу. Другой – двоюродный брат по матери. А о третьем мне самому говорить как-то неудобно». Отвечал ему другой: «Знаешь ли ты, что человек произошел от обезьяны? Так вот, та первая обезьяна и была во главе нашего рода». Говорил первый: «Отец мой рассказывал, что его отец, мой дед, был очень высоким человеком. Когда он сидел на крыше сакли, голова его скрывалась в густой серой туче». Отвечал на это второй: «Не туча то была, то была борода моего деда, который как раз в это время тоже сидел на крыше». Так вот, не выдержал камень такого хвастовства и треснул. Смотрите, люди добрые, как бы от ваших рассказов все камни не превратились в щебенку!

– Зачем далеко ходить за смешным? – заговорил сосед моего дяди, молодой человек в городском костюме. – Ведь вот на этом самом месте вчера сидели наши соседи Али и Вали. Али спросил у Вали: «У тебя, Вали, есть брат?» – «Есть». – «А скажи, пожалуйста, сколько ему лет?» – «Сорок семь». – «А сколько тебе самому?» – «Тридцать три». – «А скажи, сколько вам обоим будет вместе, если сложить?» Думал, думал Вали, потом обернулся к Али и говорит: «Валлах, Али, у меня и брата-то нет!»

Так что видите, какие остроумные люди есть в наших горах! Таким и хвастовство ни к чему!

– Все вы знаете, какие меткие стрелки кайтагцы, – снова услышал я голос дяди. – Вот как-то зашел в тир один кайтагец по имени Камал. А надо вам сказать, что любил он порой прихвастнуть. Видит – соревнуются два друга: Башир и Муртуз. А стреляют неважно. Камал пренебрежительно говорит: «Такими выстрелами вы отечество не защитите! Дайте-ка я вам покажу, как надо стрелять!» Берет ружье, лихо вскидывает. Бац – мимо. Другой бы на его месте сконфузился, но наш кайтагец был не из таких. «Вот как ты стреляешь, Башир!» – сказал он и снова вскинул ружье, прицелился получше – и опять неудача. «А так стреляешь ты, Муртуз!» Тут он приладился половчее, весь напрягся и попал-таки в цель. «А вот так стреляю я!» – воскликнул Камал и гордо вышел из тира. Так сейчас выстрелил и ты, мой молодой друг! – И дядя одобрительно похлопал соседа по плечу.

Смех постепенно стихал, да и время было позднее, поэтому гудекан начал пустеть. Попрощались и мы и потихоньку пошли к приютившему нас дому. Тут мне почему-то вздумалось рассказать, как я встретил в Изберге мастерицу Цыбац.

Если бы вы только видели, как дядя ухватил меня за руку и увлек в сторону, приложив еще и палец к своим устам: «Тихо!»

– Почему ты сразу же не сказал мне об этом? – зашептал он.

– Откуда я знал, что это так важно?

– Именно важно! Пошли, мне надо срочно ехать. Лошадь я оставлю тебе, а сам доберусь машиной или самолетом. Только никому ни слова о встрече в Изберге, понятно?

– Как не понять! Я же все-таки твой племянник! – похвалился я, обрадованный тем, что он оставляет мне для дальнейших странствий своего коня.

Только позже, когда мой дядя, попрощавшись с домочадцами Айдамира, уехал на первой попутной машине, я сообразил, что ́ произошло. Я же не сказал ему, что Цыбац давно замужем! А он испугался, видно, что слух о его женитьбе как-нибудь дойдет до нее и она явится в Кубачи, чтобы отомстить за старые обиды. И еще я понял, что теперь-то мой дорогой дядя не станет ждать моего возвращения из странствий. Но главное, я благодарил его в душе за коня: насколько короче станут для меня наши горные дороги!

Перед отъездом я наведался к Жавхарат. Ей уже рассказали о моих скитаниях, и она попросила показать мои трофеи. Но ничего, кроме улыбки, они у нее не вызвали.

– Мне сказали, что Серминаз не только красива сама, но и понимает прекрасное, а ты собираешься прельстить ее такими пустяками! Отдай-ка лучше губденские мачайти мне, они мягкие, а у меня ноги болят. А чеканный поднос свой поставь вон туда на полку, – там уже стоит пять точно таких же, пусть будет полдюжины.

Не мог я ослушаться старую женщину и сделал так, как она просила.

– А теперь, жених, иди к камину и возьми с полки справа поставец.

Я снял тяжелую вещицу – она показалась мне сделанной из окрашенной кости.

– Иди-ка к свету да полюбуйся им. Так уж и быть, ради нашей радости и твоей удачи отдам его тебе.

Только подойдя к окну, я увидел, какую необычную вещь держу в руках. Это был поставец для вилок и ложек, и сделан он был из сотен кусочков черного дерева, да так, что не заметишь ни одного соединения: все скрывали затейливые узоры и украшения. Видно, замечательный мастер немало поработал над этой вещью. Одно меня удивляло: как же дядя мой не попытался заполучить его в свои руки?

– А Даян-Дулдурум знал о поставце? – спросил я.

– Знал, да только он и не пытался за ним охотиться, – все равно ничего бы не добился. Ведь из этого поставца моя мать брала ложку и угощала медом нашего Махача, да не померкнет слава его!

– И неужели ты отдашь его мне?

– Уже отдала, – просто отвечала Жавхарат. – Пусть с ним придет к тебе счастье и никогда тебя не оставит.

– Спасибо, Жавхарат. Как мне жаль, что ты не сможешь присутствовать на нашей свадьбе!

– А почему ты знаешь? Может, я до этого дня еще поправлюсь, – улыбнулась мне Жавхарат. – Уж, во всяком случае, постараюсь.

– Мы будем тебе очень рады.

– Ну, сынок, счастливого тебе пути. Но куда бы ты ни направился, я советую тебе заглянуть в славный аул Балхар.

– Балхар так Балхар,– ответил я и, попрощавшись с благородной женщиной, сел на коня и отправился в путь.