Текст книги "Ожерелье для моей Серминаз"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Вертолет шел в сторону Салатавских гор.
Не знаю уж, потому ли, что я преступил закон или закон этот был нечетко сформулирован самим аллахом, но дурное предчувствие, с каким я садился в вертолет, обернулось настоящим горем. В Чиркее я узнал, что несколько часов назад умер Сапар-Али, приходившийся моему дяде троюродным братом то ли по отцовской, то ли по материнской линии. Это именно о нем и беспокоился Даян-Дулдурум, не получая писем. Видно, добрый старик, имя которого можно встретить во всех учебниках истории Страны гор, долго болел.
Сапар-Али, одни из первых наших большевиков, герой двух войн, еще при жизни стал легендарной личностью. Про его бурку рассказывали, будто ее не пробивают пули, хотя я-то сам видел, что вся она изрешечена, как сито. В минувшую войну Сапар-Али, которому было уже под семьдесят, добрался с однополчанами до Берлина и переночевал в своей бурке на ступенях рейхстага.
Таким был старый горец.
Я поспел как раз к погребальной церемонии. Траурная процессия быстро продвигалась в сторону древнего кладбища с множеством славных памятников, которыми гордятся в Чиркее. Вот надгробный камень, украшенный печатью имама Шамиля. Под ним лежит один из секретарей имама, Амирхан из Чиркея. Вот памятник горцу, погибшему вместе с коммунарами в далеком Париже... Люди отважные и мудрые, мастера и воины, похоронены здесь. И среди них будет лежать мой славный родственник Сапар-Али.
Закончен погребальный обряд. Наступила теплая ночь. Шелест листьев, и перекличка бессонных птиц, и шум реки – все это словно радуга звуков в ночном небе. Под лунным светом, натянув на себя звездное покрывало, замер на ладони гор аул Чиркей. Старые сакли будто перешептываются под немолчный говор реки. Может, вспоминают своих древних хозяев и их славных кунаков? Ведь в этих стенах побывал и русский художник Гагарин. И не в такую ли ночь поразил его силуэт сакли, залитой лунным светом, – той, которая затем ожила на его полотне? И не в такую ли ночь хирург Пирогов перевязывал раны наиба Шамиля, что лежал на поле брани рядом с раненым русским офицером?.. И может, в такую же ночь чиркеевцы схватили бежавших из Евгеньевской крепости русского унтера и солдата и, заковав их в кандалы, посадили в яму? И уж, наверное, именно в такую прекрасную ночь молодая чиркеенка помогла им бежать из плена. Кто знает, не этот ли случай послужил основой сурового рассказа Льва Толстого «Кавказский пленник»? И кто скажет, не в такую ли ночь ушел из родного аула на поиски счастья юный Мирза, тот самый бунтарь, что сражался на баррикадах Парижской коммуны?..
Многое могут вспомнить камни Чиркея. Славное у них прошлое. Но скоро исчезнут они под водой моря, создающегося здесь, в сердце гор, дерзновенным умом и золотыми руками человека. В сулакском каньоне будет построена гидроэлектростанция с высотной плотиной. Исчезнет старый Чиркей, но на берегах водохранилища встанет Чиркей новый, уже не аул, а город. Он раскинется широко, как полы бурки всадника, несущегося против ветра. И в такую же ночь, споря со звездами, засияют огнями его улицы. А над бывшими альпийскими лугами, ставшими морем, древний орел салатавских гор уступит место длиннокрылой чайке – спутнице живой воды.
5
В эту ночь на камнях чиркеевского гудекана шел разговор о подвигах покойного Сапар-Али. Многое из его жизни запомнилось людям, потому что жизнь хорошего человека вся на виду.
– Да, Сапар-Али – пусть будет спокоен сон его! – был удивительным человеком, – говорил бухгалтер колхоза, чиркеец лет шестидесяти, что здесь считается средним возрастом. – Вернулся он, помню, из Кизляра, где батрачил у одного армянина, и сказал, что стал коммунистом. Но как ни приглядывались к нему аульчане, ничего особенного не приметили, а ведь тогда о коммунистах бог знает что говорили! Заметили только, что Сапар-Али укоротил усы, оставил лишь щеточку под самым носом. И на следующий день знаменитый чиркеевский богач, владелец множества овец Зайнутдин в знак протеста против большевиков обкорнал свои усы так, что они торчали, как два взъерошенных пера. Сапар-Али увидел это и воскликнул: «Люди добрые, усы-то тут при чем?!»
Зайнутдин намотал эту насмешку на свой обчекрыженный ус, и в последних боях за установление в горах Советской власти Сапар-Али, вероятно, не случайно встретился именно с ним, с Зайнутдином.
Окружил он банду Зайнутдина в местечке Урцеки и продержал ее в осаде двадцать суток, пока Зайнутдин не прислал гонца с письмом. «Мы все равно не сдадимся, – писал вожак банды. – Но велика ли доблесть одержать победу над истощенными, голодными людьми? Я считаю тебя достойным противником, а истинные враги должны сражаться на равных условиях...»
Задел, видно, Зайнутдин самолюбие нашего Сапар-Али, тот послал осажденным несколько подвод с продовольствием. А через три дня состоялся у них последний бой. Обе стороны дрались мужественно, беспощадно. И, умирая, Зайнутдин сказал: «Твоя взяла, Сапар-Али! Эти три дня были нужны мне не для того, чтобы люди могли отдохнуть, нет, – я ждал помощи от друзей. Но, видать, везде наших нобили...»
Да, храбрый был человек Сапар-Али, да не умрет память о нем!
– Так ведь храбрость – это выдержка, сила, готовность к битве! – заключил кривой Удурат. – Уже и бои затихли, а Сапар-Али все не расставался с оружием. Мы как-то сказали: не пора ли убрать оружие подальше, чтобы взять его затем в нужный момент? А он улыбнулся и ответил: «Я готов это сделать, но как узнать этот нужный момент?»
Тут в беседу включился кунак из другого аула, приезжавший отдать последний долг покойному.
– Ради нашей власти Сапар-Али не жалел ни крови своей, ни мудрости. Вы знаете, земляки, что он был левшой? Однажды кто-то спросил, почему он пишет свои бумаги левой рукой. (А он был тогда председателем аульного Совета.) И вот что он ответил: «Потому что в правой держу оружие, которым защищаю то, что пишу левой!»
Как и все истинно мудрые люди, он не любил самоуверенных глупцов и однажды привел на гудекан какого-то заносчивого начальника, который ничего не понимал в своем деле. Привел, показал на большой камень и говорит: «Подними!» Тот отвечает: «Мне не по силам!» – «В том, что камень тебе не по силам, ты признаешься, а в том, что занимаешь не свое место, признаться стыдишься? – спросил Сапар-Али. – Сказал бы прямо, что эта папаха не по твоей голове, – и тебе бы лучше и людям!»
– До срока уходят герои! – грустно сказал бухгалтер колхоза. – Вот жила некогда турчанка, и было ей сто пятьдесят лет. Почувствовала она, что смерть настает, и заплакала горько: «Мало пожила!» А ведь нашему Сапар-Али только девяносто было! Сколько еще мог жить он во славу людям!
– А вспомните, старики, как тяжелы были для нас двадцатые годы... Словно для того мы победили врагов, чтобы затем умирать от голода и болезней. А когда Дагестан направил ходоков к Ленину, Сапар-Али был среди них. В России жизнь была вовсе не легче, чем у нас в горах, но Ленин выслушал ходоков – и пошли к нам эшелоны с мануфактурой, с зерном для посева. В этот трудный час рука помощи протянулась к нам не с востока, где восходит солнце, не с юга, где Кааба, не с запада с его хваленой роскошью, а с севера, от русских. Об этом помнят и всегда будут помнить горцы...
Говоривший это Удурат вздохнул и вдруг обратился ко мне:
– А ты почему молчишь, Бахадур?
– Мне просто неловко, почтенный Удурат, что именно я, а не мой дядя сидит здесь сегодня со столь почтенными людьми. Ведь Даян-Дулдурум так дружил с покойным!
– Да, оба они достойные люди, о таких есть что рассказать. Помню, в двадцать втором году в Кубачах оказался случайно какой-то иностранный турист. Увидел он, как Даян-Дулдурум, тогда еще совсем молодой, но уже известный мастер, вырезал из слоновой кости барельеф Владимира Ильича.
«Тонкая и очень кропотливая работа! – заметил иностранец. – Вы, наверно, уже не один месяц трудитесь над этим портретом?»
«Почти год», – ответил Даян-Дулдурум, не поднимая головы.
«А какую благодарность надеетесь получить?» – продолжал расспрашивать иностранец.
Даян-Дулдурум обернулся к гостю и, показывая на барельеф, сказал: «Это я его благодарю!»
6
Эту ночь я провел с сыном покойного Сапар-Али Бей-Булатом в палатке, в поселке строителей.
– Теперь я должен сделать на этой земле все, чего не успел мой отец! – сказал мне Бей-Булат. И я понял, что Сапар-Али воспитал достойного преемника. Да, хороший сын – лучший памятник отцу.
Бей-Булат – опытный строитель. Он давно уже отвык от оседлой жизни и предпочитал отцовской сакле палатку своей бригады.
– Привык к друзьям! – говорил он мне, пока мы чуть не на ощупь карабкались вверх по берегам будущего моря. – С друзьями легче переживаются беды. Этой зимой у нас было трудное положение: семнадцать дней без электричества, продукты кончились, а на дорогах – гололед, машины пробиться не могут. Взяли мы лопаты и кирки и направились за перевал Машакат навстречу тем, кто шел к нам с помощью. Холода стояли лютые, трудно было, только дружба нас и согревала...
Так за разговором мы добрались до палатки. Я втиснулся между мускулистых тел, расслабленных после трудового дня, и заснул.
Разбудил меня горластый петух, доставленный сюда из аула Чиркей. Как видно, и ему нравились эти новые места, потому что иначе он улетел бы обратно. Вслед за Бей-Булатом я вышел из палатки и вдохнул чистый утренний воздух. Словно новая кровь потекла по жилам. Я огляделся: суровая природа, причудливые скалы, поросшие редким лесом склоны гор – все радовались новому рассвету. Внизу, в ауле, пенящемся вишневым и абрикосовым цветом, уже кипела жизнь: горцы встают рано. Перламутром переливались капли росы на траве, на листьях деревьев.
Бей-Булат показал рукой на восток, сказал:
– Встает солнце!
И в тот же миг пламенный шар, выкатившийся из-за гор на востоке, оторвался от алеющего хребта и повис в чистом небе.
Кто может остаться безучастным к картине восхода? Мне казалось, что надо найти какие-то новые, еще не сказанные слова, чтобы выразить свой восторг, но вместо этого я просто повторил за Бей-Булатом:
– Встает солнце!
Строители пригласили меня позавтракать. За едой я с завистью глядел на этих крепких, нашедших настоящее дело парней, съехавшихся с разных концов страны, чтобы создать величественную плотину в горах. Они уговаривали меня остаться на стройке.
Я рассказал о себе, и тут оказалось, что я завидую им, а они – мне, вернее, моему тонкому и редкому ремеслу гравера-златокузнеца.
– Труд твой, – сказали они, – так же важен, как и наше дело. Ты приносишь в жизнь красоту, твоя профессия прекрасна и почетна. Удачи тебе, Бахадур!
Но все же я должен был остаться с ними еще четыре дня, в течение которых, по обычаю, родственники покойного утром и вечером посещают могилу. Правда, Бей-Булат не обидится, если я продолжу свой путь, но все-таки долг требует соблюсти почести в отношении того, кто ушел из жизни.
В один из таких дней я увидел медный поднос с чеканными рисунками, на котором подали угощение, – Бей-Булат взял его из отцовской сакли. Никто из окружающих не обратил на него внимания. Видимо, парням и в голову не приходило, что этому чеканному произведению несколько сотен лет. Когда я сказал об этом, мои новые друзья стали пристально рассматривать поднос, передавая его из рук в руки. Да, это была и в самом деле редкая работа древних чеканщиков Кази-Кумуха. По борту шли рельефные изображения, прославляющие подвиги джигитов. И хотя кое-где поднос был уже испорчен, продырявлен, но, взяв его в руки, я разом позабыл и о не доставшемся мне «карчаре», и о губденских мачайти. Я не осмелился, конечно, попросить, чтобы мне его подарили, но Бей-Булат, наверное, уловил блеск в моих глазах и сам предложил мне эту редчайшую вещь. Он сказал, что таких подносов много в чиркейских саклях. «Но если много, – подумал я с разочарованием, – значит, это далеко не то, что способно поразить моих аульчан и мою Серминаз».
Впрочем, отказаться от подарка было уже невозможно.
ГЛАВА ШЕСТАЯ БЫЛА БЫ ГОЛОВА – ШЛЯПА НАЙДЕТСЯ
1
Я иду вдоль берега реки Сулак, иду по тропинке и по бездорожью, и предстоит мне еще неблизкий путь до аула Унцукуль.
У самой развилки андийского и аварского Койсу, там, где начинается главный сулакский каньон, я увидел горца, который стоял на краю пропасти и криком сзывал людей. Из ближайших садов, с полей, на которых шла прополка, сбежалось довольно много народу.
– Знаете ли вы меня, добрые люди? – спросил горец.
– Как же не знать? Знаем! – отвечали из толпы. – Ты наш кунак из Цудахара, знаменитый торговец абрикосами и персиками.
– Угадали, друзья, это мое самое любимое занятие. И вот шел я к вам, чтобы угостить вас первыми абрикосами. Всем известно, что самые первые абрикосы вызревают в моем ауле! И вдруг мой осел поскользнулся и вместе с корзинами сорвался вниз, в ущелье. Теперь я собрал вас здесь, добрые люди, чтобы вы потом не спрашивали, почему я не привез вам первые абрикосы. И первые персики я вам не привезу. И первые яблоки. Потому что сорвался в пропасть мой бедный осел, и не купить мне теперь другого.
Огорченный цудахарец сел на дорогу, обхватив голову руками. Один из присутствующих пытался утешить его:
– Ничего, не горюй, может, аллах и лучшего осла тебе пошлет.
– Э, нет, братец, – отвечал цудахарец, – я своего аллаха не хуже тебя знаю. Дешевле, чем за двадцать семь рублей, он мне осла не пошлет.
Сочувствуя несчастью своего давнего кунака, люди принялись доставать деньги – кто сколько мог – и класть в широкополую белую шляпу цудахарца. А когда он пересчитал собранное, то оказалось, что хватило бы и на двух ослов. Довольный, цудахарец сунул двадцать семь рублей в карман, а остальное вернул аульчанам.
– Лишнего я не возьму, добрые люди. Спасибо за помощь, но мне и копейки лишней не надо.
– Но ты же потерял вместе с ослом столько абрикосов!
– Абрикосы, которые никому не усладили уста, я в расчет не беру, – с достоинством отвечал цудахарец и, поклонившись, отправился покупать нового осла, даже не подозревая о том, в каком трудном положении оставил аульчан: ведь никак нельзя было решить, кому сколько денег следует вернуть. Народ в этих местах горластый, и вскоре на берегу поднялся шум, за которым не было слышно даже гула реки. И не обошлось бы, видно, без потасовки, если бы не вмешался я. Встав на камень, чтоб меня все видели, и размахивая руками, чтобы привлечь внимание, я начал свою речь:
– Люди добрые! Только что я был очевидцем вашей щедрости, – вы так благородно помогли бедному цудахарцу... Но больно мне видеть, как щедрость оборачивается скупостью, когда надо разделить эти несчастные оставшиеся гроши!
– А ты кто такой, чтобы вмешиваться в наши дела?
– Я ваш кунак.
– Какой кунак?
– А разве житель сирагинских гор не кунак для вас?
– Кунак, конечно, кунак! – закричали горцы.
– Вот и посудите сами. Деньги эти не поделить поровну. Нельзя их и вовсе делить. И я, ваш кунак, могу избавить вас от споров.
– Как же это?
– Пусть эти деньги облегчат мой путь.
Следующие пять минут мне казалось, что никогда в этом мире не наступит тишина. Но наконец горцы сошлись на том, что действительно проще отдать деньги мне, чем делить.
– Спасибо вам, щедрые горцы, – благодарил я, запихивая бумажки в карман брюк. – Каждый из вас может считать теперь, что я был его кунаком. Велика ли, мала ли такая честь для вас, – главное не в этом. Главное, чтобы и хозяева и кунак были довольны.
Недаром говорят в горах: «Нет человека, которому аллах не предоставил бы всех земных благ, но многие не умеют их взять».
Был некогда человек по имени Бадай, и решил он пользоваться лишь тем, что аллах ему в руки сунет. Отправился он к аллаху, а по дороге повстречался со снежным барсом. Рассказал, куда спешит, а барс и говорит: «Узнай, кстати, у аллаха, чем мне питаться, чтоб его не прогневить». Дальше пошел Бадай и встретил богатую вдову. Была она бригадиром в колхозе и зарабатывала столько, что на десятерых бы хватило, а жила одна. «Незачем ходить тебе к аллаху, – сказала она Бадаю, – оставайся лучше со мной». Отказался тот и отправился дальше. Попались на его пути верхолазы. «Иди к нам, горец, – сказали они. – К высоте ты привычен, а денег заработаешь вволю». Но не послушался их Бадай и не успокоился, пока не дошел-таки до аллаха. Рассказал ему о себе, о богатой вдове, о верхолазах, не забыл и о вопросе барса. «Иди домой, – сказал аллах, – а встретишь снежного барса, поведай ему о своих странствиях и передай, что, если будет он питаться мясом глупцов, я останусь доволен». Вы, конечно, догадываетесь, чем эта история кончилась? Мог ли барс найти большею глупца, чем Бадай? С него-то и начал он список съеденных глупцов.
Но я-то, Бахадур, на этого Бадая вовсе не похож! И уж я-то сумею воспользоваться дарами, которые судьба сама мечет мне под ноги!
2
С деньгами, которые пришлись мне как нельзя более кстати, я отправился дальше, вдоль аварского Койсу. Вскоре меня догнал худой чернявый человек, которого я заметил в толпе горцев. Он назвался каменщиком Даудом из Харахи.
Наступил полдень, Дауд попросил меня остановиться. Он омыл в речке ноги, постелил пиджак и устроился на нем для молитвы. Но отмолился так быстро, что я изумленно воскликнул:
– Бог, наверное, и не расслышал твою трескотню!
– Не такой он дурак, как ты, – сердито ответил мой спутник. – Он знает, что у меня нет времени задерживаться в пути.
А потом всю дорогу каменщик Дауд неустанно расхваливал меня за находчивость, с которой я облегчил карманы щедрых горцев. Как ни убеждал я его, что сделал это только во имя мира между людьми, которые столь безрассудно тратили на споры драгоценное время в разгар полевых работ, он лишь лукаво улыбался.
Потом вдруг выяснилось, что он хорошо знает моего дядю Даян-Дулдурума и как раз отправляется в наши края, где может с ним встретиться. Упомянул он и о том, что труженики-кубачинцы терпеть не могут плутов и надувал, и, если заведется такой в их ауле, они не дадут ему покоя насмешками. А в заключение заметил, что как раз теперь испытывает острую нужду в деньгах, и когда я предложил ему по-дружески поделиться даром щедрых горцев, он быстро согласился и сказал, что, конечно, не забудет моей услуги...
Не успел Дауд из Харахи спрятать свою долю денег, как нас нагнал запыхавшийся и измученный человек в майке и папахе.
– Ой, постой, харахинский Дауд! Постой, от меня не уйдешь! – кричал он, подбегая к нам и хватая моего спутника за грудки. – Эй, ты, кривой и хромой сын иблиса и шайтана, потомок недостойных отцов, мошенник и тунеядец!
Нанизывая на нить гнева подобные бусины слов, догнавший нас человек так тряс бедного Дауда, что, будь тот деревом, с него облетели бы все листья. Я не мог не вступиться за своего спутника и с решительным видом взял обидчика за плечо. Но он так лягнул меня, что, не зацепись я за куст мушмулы, пришлось бы искупаться в холодной реке.
– А меня-то за что? – спросил я, сбрасывая с плеч хурджины.
– Тот, кто защищает мошенника, сам мошенник.
– Откуда же мне знать, что он мошенник? – выпалил я, хотя про себя и подумал, что прав, наверное, человек в папахе и майке: уж больно поспешно этот Дауд сунул в карман половину моих денег.
– Ты не знаешь, зато я его хорошо узнал!
– Тогда объясни и мне, чтобы я тоже знал, что он из себя представляет.
– Пусть сам объяснит.
– Клянусь, я ничего не знаю, ни о чем не ведаю, – жалобно скулил Дауд, стараясь высвободиться из цепких рук преследователя.
– Ты, может, скажешь, что и меня, ашильтинского Алибека, в глаза не видал?
– Нет, нет, тебя я знаю.
– Спасибо, что не забыл! – Человек в майке и папахе ослабил хватку и стал объяснять мне, в чем дело: – Понимаешь, все в нашем ауле сакли свои перестроили, живут как во дворцах, один я отстал. Решил наконец и я пристроить еще две комнаты. И тут приходит ко мне этот самозваный каменщик, этот негодяй, мерзавец, пройдоха...
– Нельзя ли без брани, – перебил я его, – ты оскверняешь и мой слух, и свои уста.
– Подожди, я его еще и не так назову, этого бессовестного обманщика. Приходит и говорит, что лучшего мастера не найти, мол, и в Сутбуке, – а ты знаешь, как славятся сутбукские каменотесы. Я ему поверил, даже переплатить согласился, раз уж он такой мастер. Выехали мы в поле – я ведь не дармоед какой, а колхозник. Возвращаюсь дня через три. Гляжу, а он и камни класть не умеет как следует. Я ему говорю: разве, мол, так стены ставят? Ведь даже камни на склоне горы, подпирающие террасы для садов, кладут ровнее. А он мне, бесстыдник, отвечает: «Не беспокойся, хозяин, это не для красоты, а для прочности». Хорошо, думаю, посмотрим, что дальше будет. Клал он камни, поднималась стена, а он все распевал песню:
Красота – к чему она?
Прочность лучше красоты.
Будет век стоять стена,
Будешь мной доволен ты.
Ну, наконец поставил стены, я заплатил сполна, хотя в душе остался недоволен. Но я ведь честный человек и думал, что и другие люди такие же. Не мог я себе представить, чтобы нашелся такой горец, который берет деньги за плохую работу. И представь себе, только мы с ним попрощались, только он скрылся за поворотом, как на построенную им стену взлетел наш облезлый петух – и стена рухнула! Говори, негодяй! – Он притянул Дауда к себе вплотную. – Говори, где же прочность? О красоте я тебя не спрашиваю, но прочность где, отвечай!
– Да отпусти ты мой ворот, а то я задохнусь и уже ничего тебе не скажу.
– Надо бы тебя задушить! – гневно сказал человек в майке, отпуская ворот каменщика. – А ну, отдавай мои деньги!
– Ради аллаха, успокойся, не горячись! Дай мне прочитать молитву. – И, воздев руки к небу, он действительно принялся читать молитву и молился гораздо дольше, чем полчаса назад. Наконец поднялся и сказал громко:
– Благодарю тебя, всевышний!
Алибек при этом немного растерялся, видно, был он набожным и грехом посчитал бы перебить человека во время молитвы. Наконец Дауд сам к нему обратился:
– Стоит ли рабу божьему беспокоиться о рухнувшей стене, когда его самого миновала страшная беда? Скажи мне, хозяин: когда стена падала, под ней никто не стоял?
– Никто.
– Значит, никого камнями не задавило?
– Нет! Кроме облезлого петуха...
– Так, дорогой мой, это же милость аллаха! Ведь если бы стена постояла подольше, ты покрыл бы ее крышей и поселился в новой комнате, а потом она бы обвалилась – и тут-то наверняка не обошлось бы без крови. Аллах уберег тебя и всю твою семью! По обычаю ты должен сейчас же зарезать барана или индюка и поставить угощение всему аулу. Да и мне, дорогой, с тебя причитается магарыч!
Эти слова ошарашили не только ашильтинского Алибека, но и меня. Вот когда увидел я впервые истинного плута и мошенника!
– Так-то, дорогой Алибек,– добавил Дауд, чувствуя, что сбил пыл с потерпевшего. – Правда, магарыч я с тебя сейчас не потребую, но только запомни, что когда снова окажусь в Ашильти, непременно жди меня на хинкал с грудинкой.
Наглости его можно было только подивиться! Я заметил, что ашильтинец стал быстро остывать и был уже готов отступить.
– Вот что, – обратился я к каменщику, не столько желая наставить его на путь истины, сколько надеясь окончательно успокоить Алибека. – Верни ему его деньги. – О своих я говорить не осмелился.
– Мал ты еще вмешиваться в наши дела. Алибек с меня уже и не требует денег.
– Как не требует? Видишь, он ждет, пока ты их ему вернешь.
– Нечего лезть со своими советами! – перебил меня Алибек. – Я тебя не просил заступаться. У меня у самого на голове папаха. Прав этот человек! Ведь окажись я под той стеной, меня бы сейчас уже не было в живых. Вечно буду я ему благодарен.
– Так он же надувает тебя как последнего дурака! Он и у меня только что деньги выманил!
Но Алибек отмахнулся от меня:
– Это ваше с ним дело, вы и разбирайтесь.
И пошел обратно в свой аул, задумчиво опустив голову: все, видать, размышлял о том, какая беда его миновала.
– Ах, какой человек справедливый! А ты тоже – в чужие дела лезешь. Сам меня благодарить должен.
– Это за что же? – удивился я.
– Ведь если б не я, тебя бы по дороге совесть заела из-за чужих денег. А теперь совесть уступит место злости: зачем, мол, половину отдал другому? Что ни говори, а злость не так терзает душу, как совесть.
– Значит, я тебя еще и благодарить должен? Ох, и мошенник же ты!
– Ну ладно, дружище, на похвалу я не напрашиваюсь. Дороги наши расходятся: мне сейчас в Гимра, может, там кто строиться собрался. Так что вернешься домой, расскажи обо мне своему дяде: пусть знает, что есть в горах такой мудрый каменщик Дауд из аула Харахи.
Даже не подав мне руки, он направился по тропе, которая ведет в аул Гимра, на родину первого имама Кази-Муллы. А я пошел дальше, к аулу Унцукуль, родине не менее славного Махача, первого комиссара большевиков. Хоть и лишился я денег, но рад был, что избавился от такого попутчика. Не о таких ли говорят: «Даже упав, полушку найдет!» Поклясться могу, что в жилах этого Дауда течет кровь древнего аксаевца, а древние аксаевцы покупали, продавали, обманывали, крали, дрались и убивали – и все с легким сердцем, с улыбкой на устах.
Я шел по дороге, вдоль шумящей реки, и горы вокруг казались мне сгрудившимися великанами, которые что-то обронили в бурлящий поток и ищут. Одни вершины взмывают ввысь, как сахарные головы в серой обертке, другие прилегли и устало дремлют, третьи подставляют солнцу мощную грудь, покрытую курчавой россыпью лесов.
Какими бы безжизненными ни казались каменистые склоны, но и на них растет тамариск, цветет шалфей, вьются колючие травы, трепещет под ветром заячья капуста. А ближе к воде – кустарники, тростник, волжанка, сочная трава до колен и осыпающий пушистые цветы дикий орех. И все же горы эти кажутся мне незнакомыми и строгими, не то что Юждаг, с любой точки которого я узнаю знакомые вершины.
Никого я не встретил по дороге, пока не дошел до спуска к мосту через аварское Койсу. Мост был разрушен весенним половодьем, и его еще не успели отремонтировать. На берегу сидел человек, а рядом с ним лежал открытый мешок с луком. Человек ел лук – и плакал.
– Какая беда стряслась с тобой, несчастный? – спросил я у него.
– Большая беда, беда тяжелая! – отвечал он, вытирая глаза рукавом. – Отправился я в город на базар. А мост, видишь, разрушен. Переплыл бы, да боюсь, что мешок с луком на дно потянет. Вот и решил съесть весь лук – не пропадать же добру!
– Да, – сказал я задумчиво, – выходит, не всякое добро в радость.
Жаль мне стало этого человека, и решил я ему помочь. Но как? Сесть рядом с ним, есть лук и плакать? Ну уж нет! И я спросил:
– Сколько же стоит твой мешок лука?
– Да не дорого, всего четырнадцать рублей.
«Вот странное совпадение! – подумал я. – Ведь именно четырнадцать рублей и осталось у меня в кармане от дара щедрых горцев». И потому, что не мог я дальше смотреть, как лил слезы этот человек, я отдал ему все деньги.
Как он обрадовался!
– Бери, весь лук теперь твой, и с мешком в придачу! – говорил он, обеими руками пожимая мне руку.
– Нет, зачем он мне? – сказал я. И в самом деле, зачем мне лук? Не дарить же его Серминаз! – Оставь это добро да ступай домой.
– Но ты ведь заплатил за него!
– Ну и что же?
– Так бери!
– Нет, спасибо, не надо, – сказал я и пошел своей дорогой. А когда, отойдя, оглянулся, человек сидел на том же месте, ел лук и плакал. Махнул я на него рукой и ускорил шаг, потому что впереди услышал веселую музыку, зовущую к радости.
3
С тропинки я спустился на шоссе, которое связывает Унцукуль с соседним аулом Ирганай, и сразу оказался в благоуханной тени унцукульских садов. Правду говорят люди, что в умелых руках и камни зацветут. Унцукульские садоводы используют каждый клочок земли, и поднимающиеся террасами плодовые сады кажутся чудом. Высокая хурма, приземистые яблони, статные груши, тяжелые персики и абрикосы, уже проглядывающие медовыми плодами сквозь листву, – кажется, что все эти деревья не только сами корнями вцепились в землю, но и ее удерживают своими мощными лапами, чтобы не распался плодоносный слой, обнажив голые камни.
Но не только садами знаменит этот аул. Славен он и мастерами по обработке дерева, резчиками, из чьих рук вышли поистине уникальные произведения искусства. Вот почему привели меня сюда усталые ноги. Может, здесь найдется подарок, достойный моей Серминаз?
Как ценная реликвия хранится у нас дома темно-коричневая черкеска, принадлежавшая казначею Шамиля Хатаму Кубачинскому, и цену этой черкеске придают двадцать четыре газыря, выточенные унцукульским мастером Хамадаром, сыном Абуталиба, из кизилового дерева и украшенные тончайшей резьбой. Да и во многих саклях Кубачи хранятся изделия из тростника, которым были богаты некогда здешние берега, – женские украшения, шкатулки, диковинные трости, трубки и чубуки с изображением звериных морд и угловатых горских лиц. Все это вырезано из дерева. Старый Кальян, отец нашего знаменитого резчика Азиза, хвалится славной трубкой Хочбара, изготовленной в Унцукуле бедняками и подаренной ими триста лет назад знаменитому горцу Хочбару Гидатлинскому. Прекрасной назвал Лев Толстой легенду об этом человеке, беззаветном защитнике бедняков, наводившем ужас на хунзахского нуцала. Как всегда бывало с героями, закончил он трагически: заступник народный погиб на костре.
В этом ауле выбрал мой отец подарок для матери, когда она была еще невестой: шкатулку удивительной формы, словно оплетенную со всех сторон древесными корнями, крепко сцепившими стенки и крышку, отделанные затейливой инкрустацией из меди, мельхиора, бирюзы и крашеной кости. А что, если и мне повезет в Унцукуле? Вдруг у кого-нибудь хранится здесь ручка нагайки, принадлежавшей когда-то наибу Шамиля или самому Хаджи-Мурату? Ведь такую историческую вещь Серминаз наверняка оценит! А может, под одной из кровель Унцукуля хранится знаменитое ожерелье мастера Уста-Тубчи, десятилетия принадлежавшее нашей семье, а потом исчезнувшее бесследно?
Пока я распалял свое воображение и заранее радовался, словно уже держал в руках древнее сокровище, мимо меня пронеслась машина. В ней сидел человек в соломенной шляпе, и я сразу решил, что это, наверное, кто-либо из районных хакимов. Хаким значит «начальник». Когда одного аштинца спросили, много ли у него в ауле хакимов, он, говорят, ответил: «Валлах, дорогой, не знаю, но четырнадцать человек носят соломенные шляпы!»
А из приемника машины неслась задорная песня «Спешите на свадьбу мою!». Хорошее предзнаменование! Я надеюсь, что скоро будут съезжаться по горным дорогам и на мою свадьбу. Только бы поскорее преодолеть последнее препятствие к ней. Кто знает, может, это и удастся сегодня?
