Текст книги "Ана Пауча"

Автор книги: Агустин Гомес-Аркос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Она еще не успевает добраться до пакгауза и укрыться там, как раздается свисток поезда, и кажется, что именно он вызывает в атмосфере приступ безумия. Все трещит, словно рвут ткань, все сверкает и гремит. Огромные капли дождя набрасываются на землю, как свора бешенных собак. Они проникают сквозь лохмотья Аны Паучи, добираются до самых потайных уголков ее тела, словно мокрые черви ползут по ее рукам и ногам. Они ослепляют ее, пытаются вколотить в землю, похоронить в ледяном саване.

Оборванная воительница упрямо продвигается вперед, к убежищу. Она не знает, как защититься от этой разъяренной, совсем не похожей на морскую, воды, которая обрушивается на нее сверху будто бомба, пробуждая в памяти мрачные образы войны. Ана Пауча собирает все свое мужество и отбрасывает этот новый выпад смерти.

– Нет еще, потаскуха! Нет! – кричит она. Потом тише добавляет: – Потерпи, сестрица. Я еще не дошла до Севера.

После бури она двое суток дрожит в своем убежище от холода и лихорадки. Никто другой не смог бы вынести этого. Ана Пауча смогла. В бреду она ведет мужественное сражение. Она рассказывает теням почерневшие в ее памяти черные истории, подражая словам и голосу слепого Тринидада; чтобы продать воображаемым покупателям неотступно преследующий ее образ своей любви к Педро Пауче, она приоткрывает самый дальний уголок своего сознания, где похоронила тело этой любви в тот день, когда ее мужчины покинули дом, чтобы до смерти погрязнуть в войне. Я знала, что уже переживаю и агонию. Я приготовила свои вдовьи одежды. Я не вымыла своего тела, чтобы сохранить на нем последний пот Педро Паучи, его мужские запахи и страстные поцелуи моих сыновей. Я спрятала под платком свои косы возлюбленной. И, затопленная тишиной, любовь начала медленно, минута за минутой, умирать.

Она никогда не рассказывала о том, как умирала ее любовь. Она никогда больше не расскажет этого, когда к ней вернется сознание. Все оставит в таинственном полумраке разрушенного пакгауза. Потому что смерть любви – всего проявление преступной слабости, в то время как смерть Аны-нет, та, к которой она стремится всю свою дорогу на Север, – проявление силы. Добровольный акт. Совершенный с полной ответственностью.

13

В карманах пусто, в желудке пусто, в душе пусто – Ана-нет уже не знает, откуда черпать крохи энергии, необходимой ей, чтобы продолжить свой путь. Она ищет ручей, хочет помыться, надеясь так обрести силы. Но это оказывается почти непереносимым. Утренняя студеная вода обжигает белесые трещины между пальцами на ногах, срывает корки с фиолетовых ссадин на руках. Ана разрывает последнюю нижнюю юбку и делает повязки. Теперь на ней одно только тонкое черное платье. Когда она покидает пакгауз, ей кажется, будто она выставляет напоказ перед всем миром свою наготу, непристойную наготу, как она считает. От этих былых предрассудков ей как-то не по себе. Хотя нечего и думать, что кто-нибудь посмотрит на нее так, как смотрели тогда, когда она была Анитой – радостью возвращения. Она знает это. Тогда к чему упрямиться и рассматривать себя в зеркале прошлого? Нет больше никакой связи между Аной Паучей и Аной-нет. Между ними пролегла непроходимая пропасть. Опять же к чему упорствовать и принимать себя за человеческое существо? Она всего лишь отброс.

Сияющее солнце приветливо встречает ее новую антиприроду. Высокое и надменное, оно уже не испепеляет землю своим пылающим взглядом, как было перед бурей. Теперь оно позволяет траве покрываться росой, а в затененных местах день и ночь сохраняться влаге. Крестьяне на полях, которых видит Ана Пауча, уже не носят соломенных шляп, какие были у работающих в поле неделю назад они смотрят на горизонт не щурясь, не приставляя козырьком руку ко лбу. Лето явно покинуло эти места. Словно зябкие щенки, мелкой дрожью дрожат тополя. Не видно больше ласточек на электрических проводах. Вот она, осень, а Ана Пауча и не заметила ее приближения, потому что не было тех примет, которые ей некогда давало море. И моря больше нет в ее жизни. Она должна была бы даже отказаться от своей фамилии Пауча, потому что это морская фамилия и на этих каменистых землях она лишена смысла. И еще Ана должна была бы отказаться от своих воспоминаний о море. Как-то смириться. Но ведь есть еще ее сын Хесус Пауча, малыш, который ждет ее в своей тюрьме на Севере, и есть ее узелок, тяжелый от сырости, в котором хранится (все еще?) сдобный, очень сладкий хлебец с миндалем и анисом. Она уже не осмеливается назвать это пирожным.

Словно первый человек на земле (в день творения или разрушения, вот уж все равно), она питается травами, конями, луковицами растений. И как всем, кого на этой земле гонит по дорогам нужда, ей иногда выпадает удача, и она находит кукурузный початок, картофелину или свеклу, упавшие с товарняка, и грызет их, как крыса, часами. Десны у нее боля, зубы тоже, кожуру она выплевывает вместе с кровью. Она запоминает птицу в клетке, клюв которой облеплен шелухой от зерен. Холодный сентябрьский ветер лепит черное платье к ее иссохшему телу. Когда она дойдет до своего мифического Севера, от нее останутся одни кости. Как бы смерть не сломала о них свою косу.

И снова голод шагает рядом с ней. Он бурчит в ее животе и делает неподъемными и медлительными ее ноги. Он взрывается гнойниками и скрючивает ее тело судорогами. Когда Ана Пауча снимает свой платок, свою каску воительницы, чтобы переплести косы, изрядный клок волос, словно белый кустик, остается у нее в руках. Даже вши покинули эту бесплодную голову. Фиолетовые вены делают ее похожей на рисунок из анатомического атласа. Встретишь – пожалуй, потянет молитву прочесть. Не богу, потому что ее голова не тот алтарь, где пребывает бог, а земле, земле последнего упокоения, кладбищу.

И снова она вынуждена покинут железную дорогу, на которой не в состоянии больше сражаться из-за отбросов с собаками, крысами, овцами, хищными птицами, с другими нищими и бродягами всех мастей, более сильными и более ловкими, чем она, в борьбе за выживание. И думать нечего, что после них останется хоть что-то съедобное. Даже косточки не найдешь обсосать, даже капли росы слизнуть. В воздухе стоит запах раскаленного металла рельсов, прелых листьев. И как всяких горный воздух, он возбуждает аппетит.

И снова Ана Пауча направляет свои стопы к городу.

Города всегда окутаны пологом из запахов пищи, смешанных с парами бензина. В городах есть вокзал. Большая площадь, охраняемая старыми платанами. И кафе. Огромные. Как «Националь». Когда открывается дверь, наружу, словно волна в час прилива, вырывается аромат кухни. Желудок Аны Паучи сжимается, приклеивается к позвоночнику. Она без конца сглатывает слюну и снова протягивает руку за милостыней. Всегда найдется кто-нибудь, кто подаст, думает она. Она не в силах больше произносить привычные слова: «Помогите, Христа ради». Но это и лучше, что она не называет имени бога. Она не очень-то любит говорить о чужих.

В этом городе, как и во всех прочих, тоже есть жандармы. Вот они никогда не пройдут мимо протянутой руки. Жандарм одет в голубой мундир. Не то что полиция или Гристапо. И он не такой злой. Он приводит ее в камеру предварительного заключения при мэрии и, вместо того чтобы прочесть нравоучение о том, что нельзя бродяжничать и просить милостыню, предлагает миску супа. Каждый мужчина рожден матерью. Каждый мужчина хранит в своем сердце образ старой женщины, которая была, есть и всегда будет его матерью, думает Ана-нет.

Он задает ей вопросы.

Почему она пристрастилась к нищенству?

Она не пристрастилась. Она путешествует, возмущается нищета, не утратившая чувство собственного достоинства.

Но когда отправляются в путешествие, особенно в вашем возрасте, находят себе спутника, говорит голубой мундир.

– У меня никого нет.

– Куда вы идете?

– На Север.

– Зачем?

– Повидаться с сыном.

– Он живет на Севере?

Молчание.

– Где он находится, вам сын? В каком городе?

– Он в тюрьме.

Мать, у которой сын в тюрьме, уже не соответствует тому образу матери, который создает себе любой другой человек (даже если он жандарм). Мать, у которой сын в тюрьме, изменила свою природу, стала матерью преступника. Иначе говоря, тоже преступницей, думает Ана-нет.

Значит, вы не спешите. Вы можете позволить себе задержаться на день. Вам не грозит, что сын уедет, не предупредив вас.

Задержаться на день?

Мы готовим одни праздник, дорогая сеньора. Своего рода национальный праздник, массовую манифестацию в поддержку отечества, нашего отечества. Проезд и питание оплачены. Сверх того небольшое денежное пособие, двести песет, на карманные расходы, если вам угодно, чтобы не ущемлять интересы трудящихся. Отечество и трудящееся для нас – единое целое!

Надлежащим образом окрашенная энтузиазмом речь жандарма, однако, несколько туманна. В ней не хватает главного. Или же оно в избытке. Ана Пауча никак не может уразуметь, кто это мы, чьи заслуги и благородство он превозносит. Ее мужчин больше нет, а сама она и подавно не знает, кто такие трудящиеся. Что же касается отечества… К нему она относятся с подозрением, для нее отечество – лишь образ краха, смертоносное слово. Что еще хочет это отечество сделать после того, как оно отняло у нее мужчин? Отечество и вона – две стороны одной медали. Но двести песет могли бы немного облегчить ей жизнь, позволили бы кое-что купить, например эспадрильи, чтобы уберечь ноги.

Она говорит: да, сеньор полицейский, если вам угодно… Меня только смущает, что я не умею петь.

Неважно. Она сделает вид, будто поет. Во весь голос. Будет открывать рот. Вот так. Вот! Голубой жандарм доволен. Он предлагает ей еще миску супа и кусок сыру. Улыбаясь, он называет ее бабушкой.

Иногда и полиция бывает любезной, думает Ана Пауча. Ведь они тоже люди. Как и все! Она улыбается. Она присаживается на скамью и ест. Потом старается немножко пригладить волосы на своей голове воительницы. Привести в порядок рваную одежду. Хорошо же она, должно быть, выглядит! Ана-достойная.

Через решетки камеры предварительного заключения, где ее попросили подождать, Ана Пауча видит в главном дворе огромный стол на козлах, словно там на пиршество ждут циклопов. Вокруг суетится видимо-невидимо жандармов в голубых мундирах. С грузовиков, тянущихся нескончаемой вереницей, сгружают огромные корзины с бумажными мешками странной раскраски – цвета национального флага: красный, желтый, красный. Это завтраки, которые призваны поддержать вокальные усилия толпы исступленных манифестантов. Здесь все делается как следует, с размахом. Организаторы знают, что пустой желудок не располагает людей к восторженным крикам. Если обстоятельства требуют, зверей надо подкормить. У цирка свои законы.

Когда солнце наконец всходит, от грузовиков не остается даже тени. В просторном дворе тихо. Огромный буфет приготовлен. Словно за ночь родилось это дающее пропитание чудо.

Ана Пауча глядит во все глаза. Плотный ряд жандармов окружает стол, несет караул у ворот, глаза у них сонные, руки как дубинки.

Прибывают женщины из женской секции фалангистов, на них серые мужские костюмы, голубые рубашки с галстуками, на груди, прямо против сердца, красным вышиты ярмо и стрелы. Символ Фаланги, толстые носки цвета темной охры, черные туфли на низком каблуке, головы украшает баскский берет, под которым скрыты стриженные под мальчика волосы. Взгляд цепкий, словно у хищной птицы, и, похоже, они гордятся тем, что в день манифестации являют собою не только поучительную историческую реминисценцию.

Прибывают пышно облаченные священники, резвящиеся с самой заутрени, как потаскухи в праздничный день, – живот раздулся от облаток, кропильница полна до самых краев. Словно исполняя какой-то мрачный танец, они благословляют людей, которые будут руководить экспедицией, освящают пищу, которой будут питаться манифестанты и так далее. Покидая двор, они оставляют за собой мистический жар, он проникает в камеру предварительного заключения и вызывает у Аны Паучи тошноту. Она не знала, что бог в союзе с отечеством.

Прибывают монахини в своих грубых накидках, таких строгих, что они делают их похожими на священников в сутанах, их головы в накрахмаленных чепцах напоминают каких-то чудовищных бабочек с раскрытыми крыльями. Они с благосклонным видом окружают длинный стол на козлах, где навалом лежат мешочки с завтраком. Высокими инстанциями, включая самого его высокопреосвященство епископа, эти сестры милосердия облечены доверием раздавать мешочки в обмен на ритуальный поцелуй четок. Добровольный поцелуй. Что касается завтрака, то каждому манифестанту – один мешочек. Неукоснительно. Милосердие, как и все в нашем низменном мире, следует соразмерять. Святой Фома Аквинский понимал в этом толк. Его высокопреосвященство епископ – сторонник учения Аристотеля. Милосердные монахини тоже.

Сидя за решеткой на белой каменной скамье, Ана Пауча начинает подозревать, что ей открывается какой-то новый для нее мир, но из-за кулис. Конечно, пока это всего лишь ее минутная догадка, ведь она еще не знает, что присутствует при тщательной подготовке спектакля, который телевидение, радио и национальная пресса назовут завтра многолюдной стихийной манифестацией народа.

Тень внезапно покидает квадратный двор, как если бы она только и ждала конца всех этих приготовлений. И в сиянии дня, словно солнечные лучи возвестили именно о его пришествии, прибывает маленький круглый господин. В правой руке у него небольшой пузатый саквояж темной кожи. Вот, наверно, единственный человек, который подумал о том, что надо захватить с собой самое необходимое. Хитрец. И право, никогда ведь не знаешь, что ожидает тебя в дороге.

Круглый человечек с пузатым саквояжем сразу же располагается в будке часового, тем самым внезапно прервав его полудрему.

Прибывают манифестанты. Длинная вереница людей, конец которой теряется где-то за воротами. Взгляд Аны Паучи не может объять все, но людей она видит. Можно подумать, что они не успели умыться (или сделали это в спешке), так они жмурят глаза на утреннем солнце. И морщат лоб, как будто вспоминают и никак не могут вспомнить свои сны. Или, может, их мучат воспоминания о кошмарах, который невольно хочется забыть.

Длинная вереница людей огибает стол и направляется к автобусам, проходя мимо будки часового. Там круглый человечек с улыбкой на губах вручает каждому двести песет, которые он картинным жестом вытаскивает из связок банкнотов, наполняющих его саквояж.

За покрашенными в черное с золотым чугунными воротами Ана Пауча через аркады замечает автобусы, сверкающие хромом в почти горизонтальных лучах утреннего солнца. Она слышит шут их моторов и видит, как один за другим они исчезают, наполненные вопящей толпой – вид у всех такой, будто они отправляются на праздничное гулянье. Монахини-ласточки и солдаты в серых мундирах без отдыха снуют взад и вперед, со двора на улицу и vice versa,[13]13
  В обратном направлении (лат.).


[Закрыть] щедро раздавая советы и оплеухи, медальки и флажки. Несколько проституток присоединяются к манифестантам, на тот случай, если одинокие мужчины почувствуют себя слишком одинокими в дороге. Или в Мадриде. Но денег им не дают, даже если они тоже патриотки. Приношение на алтарь отечества они совершают стихийно, на свой страх и риск. Толстые дамы-распорядительницы, посовещавшись, соглашаются снабдить их завтраками, да, конечно, ведь милосердие не имеет границ, бог нам свидетель! Скрепя сердце им также разрешают подмазаться, словно они собираются играть в фильме ужасов милосердных самаритянок при Дракуле, оседлавших автобус под ярким сентябрьским солнцем на пыльных дорогах Кастилии. Единственная предосторожность, которую принимают по распоряжению госпожи супруги военного губернатора, – следят за тем, чтобы проститутки не проскользнули в автобус к семинаристам и солдатам. На карту поставлено здоровье отечества, набожно говорит она.

Время торопит. Солнце близится к зениту. Грандиозная манифестация в Мадриде намечена на два часа пополудни, а впереди еще не меньше четырех часов пути. А ведь еще может заглохнуть мотор, кому-нибудь понадобится выйти по нужде, да и заторы на дорогах неизбежны… Давай, давай, побыстрее, если тебя на заднем сиденье затошнит, высунешь голову в окно, вот и все!

Последней была вызвана Ана Пауча, как сказал голубой жандарм, «та красивая маленькая старушка, что провела ночь в камере предварительного заключения». Самая толстая из дам-распорядительниц, самая мужеподобная из феминисток – сторонниц режима, самая набожная их монахинь и голубой жандарм (самый голубой из всех жандармов) готовят ей завтрак (двойную порцию), чуть ли не на руках препровождают ее через двор, чтобы она не поранила себе ноги о старые камни мостовой, которыми он вымощен, наделяют ее четками, медальками, флажками и советами, представляют ее круглому человечку, хранителю кассы, заигрывают с ним, чтобы он одарил ее четырьмястами песетами вместо двухсот. Взгляните, господин казначей, какой королевский подарок! Восемьдесят лет! Нам ее послало Провидение! Ровесница нашего славного каудильо! Будто они знакомы с детства, будто вместе ходили в школу и под платанами на площади играли в жениха и невесту. Настоящее чудо!

При виде такого дива всех, включая сестру милосердия и шофера, охватывает бурное веселье. Для Аны Паучи освобождают переднее место в автобусе, смахивают пыль с сиденья из искусственной кожи, поднимают стекло почти до упора, чтобы ветер не бил ей в глаза. Короче говоря, усаживают ее на почетное место.

Маленькая Ана-нет безропотно подчиняется, не переставая прижимать к животу свой неразлучный узелок-иллюзию.

Автобус трогается. Ана Пауча не знает географии и потому не понимает, что она возвращается назад. Они едут в Мадрид, где отечество выразит свое одобрение убийце ее мужчин. Север удаляется от нее.

14

Наконец-то дорогу пожирают колеса автомобиля, а не ноги Аны Паучи. Как приятно путешествовать таким образом! Не надо неотрывно смотреть на землю, боясь споткнуться обо что-нибудь. Ее ноги в отпуске, икры не сводит судорогами, ляжки свободно расположились на мягком сиденье. Она не боится больше, что ее укусит змея или сама она по недосмотру раздавит улитку, медлительную и ленивую, как пьяный после обильной возлияниями ночи.

Наконец-то она может любоваться природой, обратить свой взор куда-то еще, а не на кучи отбросов на пустырях, не на откосы, заросшие колючим кустарником, не на старую солому в заброшенных пакгаузах, которая утратила свой первоначальный аромат хлеба или овса и пахнет бродягами и нищетой.

На этой новой для нее дороге деревья целомудренно одеты в известковые юбочки, а на некоторых, чтобы они отличались от прочих, даже написаны черным номера. Вот дерево, которое называется «515». Немного дальше старый кипарис как нельзя четко выставляет напоказ свое номер «520». На бетонных парапетах виадуков, перекинутых через ущелье, прыгают болтливые сороки, и кажется, что их чириканье обращено к глазеющим по сторонам путешественникам.

Через два часа будем в Мадриде, говорит шофер. Она довольна, маленькая Ана-нет. Она много раз слышала от людей, что Север недалеко от Мадрида. Какая удача – эта манифестация, думает она, не зная, то уже прошла мимо Мадрида со своим спутником Тринидадом.

К полудню солнце скрывается. Огромные тучи затягивают небо со всех сторон и обрушивают на землю неожиданный ливень, он яростно колотит по стеклам автобуса. Ана Пауча чувствует, как по всему ее телу разливается тепло, оно рождается где-то внутри, заполняет ее грудь, делает гибкими члены. Как приятно находиться в этой окруженной водой раковине, если ты сам в тепле! Все вокруг скрылось в этом лесу из текущих иголок. Все исчезло. Автобус движется вперед, словно лодка, упрямо рассекающая это отвесное море. Автобус стегают ветви деревьев, точно слепые рабы, потерявшие ориентацию в этом вставшем дыбом океане.

Старая женщина дремлет, не переставая жевать, словно козленок, сосущий мать с закрытыми глазами. За ее спиной манифестанты говорят об этой прямо-таки летней грозе, о лягушатах, которые после дождя повылезают повсюду, как в прошлом году и еще в позапрошлом, об улитках в остром соусе, которыми сегодня вечером полакомятся крестьяне, о поздней спарже, которая вырастит за эту ночь не меньше чем на палец. Кто-то заявляет, будто сентябрьский дождь пагубен для виноградников. Все тут же обзывают его пьяницей. И громко хохочут.

Ана Пауча есть свой завтрак и в разговор не вмешивается. Все, что касается земли, ей чуждо. Она женщин моря. Даже в полудреме она могла бы назвать наиболее благоприятную пору для ловли раков, для сбора сочных водорослей на корм свиньям или колоний рачков, которых варят в белом вине, для поиска отполированных волнами обломков кораллов. Она знает все секреты моря, но ни одного – земли. Она может предсказать приближение шторма по истерическому смеху чаек, но насмешливый пересвист желтоклювого дрозда не говорит ей ни о чем. Она сыта и позволяет себе уснуть.

Внезапно она просыпается. Дождь кончился. Облака разгромлены и безропотно бегут. Солнце появляется снова и заливает всю долину. Природа оделась в новые пламенеющие цвета: багрянец нив, жженая охра кустарника, фиолетовая глина холмов, которая не пропускает воду и позволяет пустить на их склонах корни только пышному, словно на аравийской земле, олеандру, черно-зеленым соснам да зелено-синим дубам… Стайка диких петушков распускает свое черное с золотом оперение, будто пиратский флаг на голой и бесплодной пахотной земле. Воздух сверкает пронизанным светом каплями дождя, попавшими в плен к вихрю переменчивого ветра. Гигантским знаком вопроса перешагивает через горизонт радуга. Ана Пауча улыбается.

Тряхнув головой, она отбрасывает прочь грезы, чтобы прочнее утвердиться в реальности своего путешествия. Часто ли организуют такие путешествия, как это? Впрочем, это называют не путешествием. Она слышит вокруг совсем другие слова: марш поддержки, манифестация всеобщего одобрения, признательности, уважения… В отдельных репликах и взрывах смеха она чувствует какую-то недоговоренность, натянутость. Будто за деланным весельем манифестанты хотят скрыть стыд. Сама же она, Ана Пауча, счастлива и старается подавить смятение, которое пробуждается в глубине ее души. Она благодарит эти одетые в резиновые шины колеса, как на крыльях мчащие ее по иссушенной земле кастильского плато, да к тому же с четырьмястами песетами в кармане. Пожалуй, когда она наконец-то доберется до Севера, то сможет позволить себе роскошь и раненько поутру испечь свежий миндальный хлебец (ведь можно же найти на Севере печь), а в тюрьму она придет днем, получит разрешение на свидание на пять или шесть часов вечера, а потом умрет. Во сне. Да, умрет во сне. Ночь, известно, самое подходящее время для того, чтобы покинуть этот мир. Как покинули его ее родители. Никого не беспокоя. Умрет во время первого ночного сна, легкого и мягкого, словно взмах крыльев сидящей на ветке птицы. Сна, в котором видения появляются, как полевые цветы. Умрет в самом разгаре сне. Но какого сна? О ее тысячу раз отложенном путешествии к норвежским фьордам, которое они с Педро Паучей должны были совершить на вершине своей любви, если бы война не порушила все их планы?

Она позволяет себе снова предаться мечтам молодой женщины, она вся во власти картин-воспоминаний, которые создало ее воображение. Она одевает свое коралловое ожерелье, вдевает в уши сережки из мореного дерева, просовывает стебелек благоухающего жасмина под обручальное кольцо, украшает цветами флердоранжа грудь. Она расплетает длинные каштановые косы, сидя у окна, склоняет голову в ночь, к сосновой роще, чтобы ее волосы впитали в себя легкий соленый ветерок, который, словно дыхание, поднимается из глубины скалистых ущелий. Она разворачивает и гладит атласную ночную сорочку, покоившуюся в лавандовом гнезде, руками невесты гладит швейцарские кружева, которые она расправит, прикрывая ими свою грудь, вскормившую троих сыновей, поглаживает упругие бедра, еще хранившие память о соленых поцелуях моря. Она готова. Она терпеливо ждет чудесного лета и белый пакетбот, который унесет ее к норвежским фьордам. Ана-нет.

Указатель неожиданно возвещает, что автобусы приближаются к Мадриду, к столице. Элегантные виллы северного пригорода, окруженные высокой стеной кипарисов, густых, грузных и бдительных, будто тесная шеренга оловянных солдатиков. Скаковые круги терракотового цвета на ипподроме, похожие издали на переплетенные олимпийские кольца. Теннисные корты, рестораны с застекленными террасами, аллеи акаций. Благодушное солнце в этот послеполуденный час совершает чудо, усиливая эту яркость зелени, столь не свойственную осени. Дрозды, голуби и сороки своим щебетом и воркованьем стараются вдохнуть жизнь в эту упорядоченную, ухоженную, перекрашенную в райский сад природу. Повсюду буйное цветение красно-желто-красных флагов, они полощутся везде: в окнах, на колокольнях, на башнях, на древках и трепещут от радости, что их ласкает ветер сьерры. Одновременно с автобусами в столицу прибывают также поезда и легковые машины, набитые манифестантами, долгий, настойчивый, пронзительный вой клаксона славы заглушает все другие шумы и прогоняет тишину. Город, вся страна, кажется, высыпали на улицу, наполненные звуками национального гимна, его с диким воем разносят сирены автомашин.

Однако есть окна, которые закрываются при приближении толп манифестантов, есть уши, которые по доброй воле глохнут, есть люди, которые забиваются в глубину домов, есть спины, которые упрямо поворачиваются. Ана Пауча не может видеть этого. Она думает, что все здесь, что все «за».

На просторной площади Монкола (исторически закрепленном месте благодарственных молебнов, политических митингов, массовых экзекуций и других официальных знаменательных событий) группы организаторов дня одобрения каудильо Испании собирают манифестантов, доставленных сюда по северным дорогам. Огромная эспланада заполняется людьми, флагами, плакатами. Молодчики из Христова воинства (фашистские активисты со спрятанными под курткой пистолетами) выстраивают людей в длинные колонны, которые сейчас направятся к площади Орьент. Ане Пауче вручают новый флажок и ставят во главе колонны.

По улице Принсеса, под платанами с огненно-красными листьями, ползет в красно-желто-красной чешуе человеческая змея, отяжелевшая от криков и усталости, обкормленная лозунгами. Кажется, что красно-желто-красное цветение переползло на окна жилых домов и гостиниц, магазинов и официальных учреждений, на уличные фонари и лапки почтовых голубей. Это неожиданное цветение, эту внеочередную весну наперебой славят церковные колокола. Группа (еще одна) смиренных монахинь в крылатых чепцах с четками в руках и молитвой на устах ведет толпу детей, одетых как к первому причастию: мальчики – морскими офицерами, а девочки – старомодными новобрачными. Смотрите, они как маленькие мужчины и женщины, восклицают зеваки. Как это умилительно, когда дети кричат: «Да здравствует Франко!», добавляют они.

Крупная буржуазия из нуворишей – улыбки так же широки, как распахнутые двери их балконов, – свесившись через парапет, таращится на зрелище и рукоплещет. Пожалуй, слишком бурно. Но тут не их вина. У этих толстых буржуа не было времени научиться скромности. Тридцать лет власти не достаточно для того, чтобы изменить генетические законы, думает аристократия, настоящая аристократия, под сочувственными взглядами предков притаившаяся в скрытом от посторонних глаз полумраке своих замков. Большинство из них ни душой, ни телом не участвуют в этом балагане, который с неслыханной претензией мнит себя способным продлить агонизирующую жизнь, оттянуть пришествие желанного короля.[14]14
  Еще при жизни Франко его преемником был объявлен принц Хуан-Карл Бурбонский.


[Закрыть] А на того, кто умирает, они смотрят как на мертвеца с тех самых пор, когда он пришел к власти. Несомненно, он должен умереть, дорогая графиня, и оставить нас в покое. Да здравствует король!

Ана Пауча не слышит этих тайных речей, напротив, она вся с купленной толпой, которая движется в лихорадочном ритме охваченного ликованьем города.

Отряды всех видов государственной полиции – в гражданском, чтобы выкрикивать лозунги, и в форме, чтобы руководить массами, – действуют оперативно, провоцируя стихийные возгласы всеобщего одобрения. Завтра газеты и другие средства массовой информации подхватят эстафету. Приятные тенора славящие отчизну так и будут лезть в уши. Станут ли они славить ее отчизну, отчизну Аны-нет, отчизну побежденных? Да и знают ли они, что это такое – отчизна побежденного?

У Аны Паучи появляется неприятное ощущение, будто ее все теснее окружают плохо припрятанные револьверы, раздраженные, словно они накануне не выспались, автоматы. А может, они и не спят никогда. И дула их нацелены не на тела, а на души.

Бушующий людской прилив, многотелый и многоликий, вопя, словно наступает конец света, докатывается до площади Испании, где, ослепшие от голубиного помета, которым каждый день снова и снова покрывают их городские голуби, окаменевшие на своем пьедестале, Дон Кихот и Санчо Панса невидящими глазами смотрят на своих потомков.

Людской прилив разбухает, наполняется со всех сторон, над ними колышутся флажки, призывающие к мщению[15]15
  Незадолго до смерти Франко были казнены пятеро антифранкистов. Это вызвало взрыв негодования в стране и во всем мире. В поддержку Франко и была организована манифестация.


[Закрыть] лозунги. Ана Пауча чувствует себя пленницей неожиданного водоворота, в котором смешались пот и крики. И еще запахи. Она смотрит во все глаза, пытаясь понять, для чего она здесь, внимательно вглядывается в происходящее, ловя любую мелочь, любой знак. Она больше не имеет права прятаться за своим неведением. Кончилось то славное время, когда она была всего лишь старой неграмотной женщиной, жизнь которой оправдывала только смерть. Кончилось удобство жалкого существования.

То, что происходит, ошеломляюще ясно. Она, Ана Пауча по прозвищу Ана-Красная, собственной персоной принимает участие в манифестации одобрения каудильо Испании, в его защиту от недоброжелательства иностранцев, против подпольной деятельности внутреннего врага. Она начинает подозревать, что этот внутренний враг – она сама. Собственной персоной.

Конные штурмовые отряды (еще один вид полиции) растянулись вдоль прекрасных, созданных в геометрическом французском стиле садов Сабатини, где некогда прогуливались придворные дамы в кринолинах и с кружевными платочками. Струи фонтанов своим пением заменяют пение птиц, которые, испугавшись все приближающихся криков манифестантов, спрятались в густой листве парка Мауро, раскинувшегося позади дворца. Военный оркестр исполняет на духовых инструментах и больших барабанах гимн Фаланги, который представляет собой не что иное, как ускоренную переделку нацистского гимна. Услужливо сияет солнце. И звонят колокола. Тысячи колоколов. Словно весть Мадрид – одна разбушевавшаяся церковь. Теперь толпа движется в молитвенной тишине. Как перед причастием. Мрачная, потная, она растягивается по площади Орьент, которая выставляет напоказ нетленную красоту своих древних камней, фонтанов, статуй, газона и деревьев.