Текст книги "Ана Пауча"

Автор книги: Агустин Гомес-Аркос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Ана – девушка.

Мой настоящий отец уже слишком стар, чтобы одному управляться с лодкой (тоже слишком старой). Он нанял работника. Скорее даже напарника, потому что тот сразу же поселился у нас, в рыбацких семьях так обычно принято.

Педро Пауча – последний в своем роду, имя которого приговорено сгинуть с лица земли. Его предки уже когда-то переплыли через океан в Америку (с Христофором Колумбом, утверждал он), и, следуя этой своего рода семейной традиции, отец закончил жизнь китобоем в далеком море на севере Европы, где умер естественной смертью. Эти слова естественной смертью наверняка подтверждали, что он умер в море, к чему стремятся все моряки.

Я делаю вид, будто не слушаю его рассказа, потому что мне досадно, когда он обращается не ко мне, но сама прямо-таки впитываю в себя каждое его слово.

Он не смотрит на меня (даже по прошествии многих месяцев). Похоже, он и не замечает, что я здесь. А я – маленькая, щуплая, одни глаза, косы да груди, – вне всякого сомненья, здесь. И как-никак именно я стираю и глажу его рубашки, штопаю ему носки. Он, правда, довольствуется одной рубашкой от воскресенья до воскресенья. Я бы охотно стирала и гладила для него десять рубашек в неделю. Пятнадцать. Однако он столько не просит.

Иногда он говорит мне «доброе утро». Не «доброе утро, Ана». Просто «доброе утро». Да еще не каждый день. Но… это все же лучше, чем ничего. Когда такое случается, я ночь напролет грежу о теплом и нежном солнце, которое поднимается на горизонте и остается там навсегда. О совсем новом солнце, взошедшем, словно по заказу, лишь для меня одной по желанию Педро Паучи. Желающего меня, нашептывают мне мои грезы.

А наутро, вставая с постели, я говорю себе, что надо забыть все эти глупости. Мужчины ненасытно желают только чистых и хорошо отутюженных рубашек.

Ана – девушка, пока еще. Или навсегда?

Никто больше не приносит красную землю на огород, который исподволь захватывает соль. Моей матери теперь надо кормить только двоих мужчин, это просто смехотворно для такой женщины, как она, и мать от праздности стареет. Она частенько даже забывает, что отец любит очень горячее и очень сладкое молоко – точно кошка, которая жила у нас до прошлого года и считалась его кошкой, – и даже не дает себе труда сказать, мол, да что же это я такая безголовая, когда отец впадает в гнев из-за ее забывчивости. Педро Пауча молча встает, разогревает молоко, кладет туда много сахару и ставит стакан перед моим отцом, который после приступа гнева обычно дремлет, но тотчас просыпается и говорит: спасибо, сынок.

Три комнаты в доме стали ужасающе пустыми, огромными. Мне уже не приходится целыми днями собирать разбросанные тут и там носки, обувь, носовые платки, большие рабочие рукавицы, катушки с навощенным шпагатом, деревянные иглы, куски пробковой коры, из которой вырезают поплавки для сетей, – ее можно было найти где угодно, хоть в постели, – и даже котелки. Окончив работу, Педро Пауча каждой вещи находит свое место. Я предоставлена самой себе и толком не знаю, что мне делать со своими руками, со всем своим существом. И помыслить нельзя о том, чтобы я подшивала оборки к своему воскресному платью или пошла бы на танцы. Насколько я знаю, Педро Пауча тоже. Он не охотник до ночных похождений. Он всегда сидит дома и рано ложится спать. Грошовый Король, который все еще жив, просыпаясь на рассвете, чтобы разбудить своих кур, застает его уже на ногах.

Ана – одинокая.

Так как нам немного было нужно, а отец мой старел, они уже редко выходили на ночной лов. Покидали дом ранним утром, а возвращались к вечеру. Приноровились к дневному лову, нашли покупателей. И Педро Пауча все вечера проводил дома.

Однажды он не побрился, не побрился и на следующий день, ни днем позже. Он отпускал бороду.

Когда мужчина в наших краях отпускает бороду, это означает одно из двух: или он безответно влюблен, или же готовится надолго уйти в море. Возможно, ему предложили работу на большом баркасе.

Из-за этого я целую неделю была прямо-таки больна. Ночью меня рвало. И даже днем. Начиналось это неожиданно, просто судорога сводила мой желудок каждый раз, когда я представляла себе, как Педро Пауча покидает наш дом. А это случалось со мной часто. Я даже пачкала свои простыни. Должно быть, выглядела я ужасно, потому что отец с матерью стали внимательно, хотя и украдкой, наблюдать за мною и толковать между собой, что пора подумать о моем замужестве.

Но за кого ее выдать, спрашивали они друг друга. Прежние друзья моих братьев не приходила к нам больше; я не принадлежала к числу девушек, которые вызывают желание неожиданно навестить их, я хочу сказать, что не была пухленькой улыбчивой девушкой с бархатным глазками, всегда готовой пошутить и заставить парня поверить, будто он для нее – и горы, и море, и весь свет в окошке. Что же касается матери, то она упорно твердила, что мужчина, который предназначен увезти ее Ану, матерь смерти и жизни, еще не родился. И то и дело с осуждением вспоминала, как безжалостно вел себя по отношению к ней ее отец.

Педро Пауча не был безответно влюблен и не собирался никуда уезжать от нас. Он отпускал бороду просто так, объяснил он моей матери, чтобы освободить меня от заботы греть ему воду для бритья, когда он уходит в море еще до рассвета, признался он моему отцу.

Отец расхохотался и сказал: «Теперь я могу умереть спокойно». (Мужчины разговаривают совсем не так, как мы. Они понимают друг друга с полуслова.)

Ана – восемнадцатилетняя.

Моя мать, мой отец и Грошовый Король умерли одним и тем же ранним утром первого января, словно они решительно отказались встретить свет первого дня года.

Мать и отец умерли тихо, без шума. Они отошли в мир иной спокойно, во сне, взявшись за руки, они уснули навсегда, будто и не просыпались после своей первой брачной ночи. Они никого не позвали, не взывали о помощи. Они дали миру двенадцать детей, и это не принесло им ни богатства, ни радости, не избавило от одиночества в старости, и они решили умереть, никого не зовя к себе. Достойно, как и должно умирать. Сказать по правде, им ничто не принадлежало: ни их жизнь, ни их дети, но своей смертью они доказали, что она – в их руках. Ни прощальных взглядов, ни прощальных слов. Молчание вдвоем, молчание навеки, навсегда.

А с Грошовым Королем это случилась, когда он кричал свое первое в то утро «кукареку». Словно ему внезапно перерезали горло как раз в ту минуту, когда он шумно возвещал приход нового года. Он упал со своего насеста лапами кверху, захваченный внезапной смертью, которая не всегда бывает покладиста и не дала ему времени придать себе привлекательный вид, аккуратно уложить свои позолоченные перья, чтобы приветствовать первые лучи солнца первого дня года, как положено.

Петух-то нас и разбудил, Педро и меня, и мы побежали сообщить печальную весть моим родителям. И увидели, что они, обнявшись, лежат мертвые.

Мы похоронили их, мою мать, моего отца и Грошового Короля, два дня спустя, похоронили всех вместе, несмотря на протест священника, который упрямо твердил, что нельзя осквернять священную кладбищенскую землю, давая там вечный покой божьей твари, которая толкнула на ложь апостола Петра. Но Педро Пауча уладил дело, заплатив ему немного больше денег. Из свого кармана.

В ту же ночь он овладел мною в постели моих родителей. Я еще не пришла в себя от этого потрясения (я хочу сказать – приятного потрясения), как две недели спустя мы поженились. С тех пор меня зовут Ана Пауча. Я думаю, что пронесла это имя через всю свою жизнь достойно и его судьба – умереть вместе со мною.

11

На маленьких площадях в деревушках, расположенных вдоль железно дороги, или на станциях перед кружком зевак, которых с каждым разом становится все меньше, она без песен и без гитары рассказывает историю Аны Паучи той поры, когда она еще не стала Аной – нет.

Так как в ее истории нет ничего не обычного (ни принцесс, ни людоедов, ни злых богачей, ни добрых бедняков), то, естественно, ей удается собрать всего лишь несколько горбушек хлеба, немного сухих фиг, горсть оливок. Монетки ей перепадают нечасто, точно у людей, которые ее слушают, карманы изнутри зашиты. Но она ест все, что ей дают, жует медленно, словно старая коза. Ну а воду, чтобы пропихнуть эту грубую пищу в глотку, берет в фонтанах на площадях. Этого ей никто не запрещает. Даже жандармы.

У меня не были ни белого платья, ни воскового венка из флердоранжа, ни перевязанного лентой букета, ни золотого кольца. Когда у тебя денег ровно столько, чтобы кое-как свести концы и концами, тут уж не до дорогостоящих обычаев. Без этого обходишься. Мы заплатили за церковь и за священника, за службу и чтение эпистолы, за оглашение. И так достаточно накладно. Тут уж надо думать не об обычаях, а как бы поэкономнее. Я не посылала уведомительных писем о свадьбе, не было ни свадебного пира, ни поздравлений друзей после венчания. Но я обрела Педро Паучу. Он и был моим свадебным платьем, моим венком из флердоранжа, моим перевязанным лентой букетом цветов, моим пиром. Он сторицей заменил мне уведомительные письма, напечатанные золотыми буквами, которые возвестили бы всем, что Ана, маленькая, безвестная Ана, выходит замуж за своего мужчину.

Как видите, никакой любовной истории. Я хочу сказать, ни на одной сосне на холме не были нацарапаны в сердечке из смолы наши переплетенные инициалы. Когда я думаю о нашей тайной связи с Педро, о наших встречах под сенью сосновой рощи, где он разыгрывал из себя спящего красавца, а я – разбуженную красавицу, я всего лишь вспоминаю свои грезы, которые, чем чаще посещали меня, тем прочнее вписывались в мою память как воспоминание. Нет. Не было никакой любовной истории. Не было каменной стены, за которой мы прятались от взгляда луны, не слышала я слов: «Я люблю тебя!», и мой голос не отвечал: «Я люблю тебя!» Я не испытывала мучительной тревоги, представляя себе, как во время страстного поцелуя его охватывает желание, и тем более не думала о том, как во сне его преследует вид моей груди. Мы все познали сразу, все открылось нам сразу в постели моих родителей, простыни которой в тот день были увлажены их предсмертным потом и нашим потом жизни. Я хранила эти простыни в ящике комода девять месяцев, не стирая, и в день, когда родился мой первенец, завернула в них его. В ту пору я думала, что жизнь продолжается новыми жизнями, всеми жизнями, которые приходят в мир от нашей жизни.

А любовь я постигала понемногу, переживая ее вместе с Педро. Я прошла весь путь от первого крика, крика моей брачной ночи, и пришла к крику, который вырвала из моей груди его смерть. Между этими двумя криками – моя жизнь: Педро Пауча.

В первое время мне не хватало слов, чтобы разговаривать с Педро. Я отваживалась на это только в темноте нашей комнаты, в тепле постели. Он тоже был не из болтливых. Но с той ночи, когда он сделал меня своей женой, он никогда не забывал сказать мне «добрый день» «спокойной ночи». Он придумывал эти слова для меня, я убеждена, и прикладывая свое ухо к моему рту, чтобы, отвечая, я не напрягалась. Я шептала «добрый день» и «спокойной ночи», шептала почти беззвучно, и это было скорее желание, чем слова. А он слушал меня сердцем. Его грудь раздувалась, словно от порывов бури, и ураган его неистовой мужской силы обрушивался на меня. Если бы в это время он не сжимал меня крепко в своих объятиях, я бы наверняка разлетелась на тысячу счастливых кусочков. Но он вовсе не желал этого. Даже наоборот: ему нужна была моя цельность. Та единственная цельность женщины, которая делает ее источником жизни.

Видели бы вы меня – маленькая, словно птичка, и, благодаря стараниям мужа, девять месяцев раздутая. Шар. Раньше длинные косы делали меня как бы выше ростом, а вот собранные в пучок волосы – совсем иное дело. Вся круглая. Когда я спускалась по главной улице на берег, чтобы ждать там возвращения Педро, он обычно был уже там и кричал мне издалека: «Осторожно! Если ты упадешь, то покатишься до самой воды!» Все смеялись. А он добавлял: «Я не хочу терять свою маленькую женушку, а главное, у меня нет времени искать себе другую!» Люди смеялись еще громче, а я становилась пунцовой. Но это от гордости. Я, верно, походила на помидор: круглая, маленькая и красная.

Да, о женщинах… Среди них были такие, кто домогался моего Педро. Вы представляете себе, кого я имею в виду. Нет, не шлюхи, я не то хочу сказать. Шлюх я никогда в глаза не видела. Но другие. Обычные женщины, как вы и я, но они спят с мужьями, которые устали или разлюбили их. Ведь таких сколько угодно. В особенности среди бедняков. Женщины, которым никогда не говорили «доброе утро» или «спокойной ночи» так, чтобы им казалось, будто они впервые в жизни слышат эти интимные слова, связывающие их с мужем тайными узами, слова, которые не имеют ничего общего с «добрым утром» и «спокойной ночью», которые произносят машинально. Женщины истосковавшиеся. Женщины, которые никогда не знали таинства супружеской постели, которым она приносила лишь страдания.

Они домогались моего Педро. Они, как и я, спускались к причалу, чтобы встретить своих мужей, сыновей, отцов, братьев, но их первое приветствие предназначалось Педро Пауче. Одно слово или мимолетный взгляд. Я делала вид, будто ничего не вижу, ничего не слышу, строила из себя наивную дурочку и лишь смотрела в глаза своего Педро, чтобы на лету поймать образ, который они отражали. И там всегда была я, мое лицо, мои прежние косы или пучок, который я стала носить потом, моя голова под его взглядом на белой подушке, мои груди, которые он жадно ласкал губами, словно задыхаясь от жажды.

Ни одна женщина не смогла понять его любовь ко мне. Как мужчины, не знаю. Я никогда не смотрела в их глаза. Просто не нуждалась в ином прибежище, кроме взгляда Педро Паучи.

Я рассказываю все это не из мелочности. Я от души жалела других женщин. У меня уже было свое место в жизни. Я звалась Аной Паучей. И ждала ребенка, который должен был стать плотью от плоти нашей и тоже занял бы свое место в жизни. Дети были и у других женщин. Но мне казалось, что это дети только их, а не общие с их мужьями. Будто мужья здесь оказывались не при чем. Я же, которая вырвала из своего сердца бога, отказалась поклоняться ему, считала это святотатством. Эти женщины порождали смерть. Они не были столь щедры, чтобы наделять жизнью. Они рожали на свет детей без корней, одиноких.

За несколько дней до рождения моего первенца, которому было предназначено, как и двум другим, продолжить род Паучей, восходящий к первооткрывателем Америки, Педро начал по ночам покидать нашу постель, когда думал, что я уже сплю. Я не осмелилась ни о чем спросить его. Я говорила себе, что и впрямь не так уж приятно для мужчины спать рядом с женщиной, которая потеет, стонет, когда ее ребенок ворочается, с женщиной, которая позволяет усталости сковать себя и уже едва отвечает на «спокойной ночи» любви и на «доброе утро» надежды. Но я страдала.

И зря. Он покидал нашу постель лишь из любви ко мне. Все его помыслы были только обо мне. Он мастерил для меня ожерелье из кораллов. Мое первое женское украшение, которое он сам надел мне на шею за несколько часов до рождения Хуана, моего старшенького. Я была так счастлива, что даже не смогла заплакать. Ни сказать ему спасибо.

Хуан Пауча, мой первый сын.

В тот день, когда перед крещением его имя записали в мэрии в соседней деревне, я осознала, что становлюсь наконец владелицей имени Пауча, которое как бы прилепилось ко мне, но до сих пор по-настоящему мне не принадлежало. Как невозвращенный долг, с которого даже не платят проценты. Теперь это имя любви было одето моей кожей, напито моей кровью. Я выплачивала долг. Отныне это вскормленное моей собственной жизнью имя будет жить, неся в себе приметы моего рода. В нем что-то увековечится от моих отца и матери – возможно, ревность отца и простодушная мудрость матери, любовь отца к морю и матери – к земле, а может, их взгляд, их улыбка. Этот новый Пауча, Хуан Пауча, не был Педро Паучей, он был человеком, которого ждут и который волен остаться или уйти, жить или умереть независимо от нас. Но в жизни и в смерти этого нового Паучи, первенца моей крови, всегда была бы частица моей жизни и моей смерти. Из-за этого я ненавижу войну, ведь она порушила мои права. Она надругалась над ними. Она сделала меня большей беднячкой, чем я была до замужества. Мой живот разрешался ради жизни по праву и по долгу. Этот добровольный порыв война превратила в бесконечную смерть.

Вот почему, люди добрые, Ана Пауча – так когда-то звали ту, что с вами разговаривает, – ненавидит войну.

Война пришла, не постучавшись в мою дверь, и унесла моих четверых мужчин Пауча. Война обрекла меня на самый худший вид бедности: на вдовство. Лишила мужа и детей. Не удивляйтесь, если вы вдруг увидите, как я плюю. Теперь вы знаете на что.

У моего старшего сына Паучи, у Хуана, был дружок, которого звали Хусто. Они вместе росли, вместе играли, ходили в море, вместе бегали за девушками. Когда я встречала его, он улыбался мне и очень почтительно желал доброго утра, как и должно при встрече с матерью друга. Его отец не был республиканцем, как мой Педро, но они все же не плохо ладили друг с другом. Любили перекинуться словцом, поговорить о море, какое оно нынче, спокойное или бурное. Война отправила Хусто и его отца на фронт по одну сторону его линии, а четверых Паучей – по другую. Уж не пули ли Хусто и его отца убили моих Паучей? Кончилась война, и эти двое вернулись в деревню. Живыми. Победителями. Однажды во время своего долгого траура я встретила Хусто. И спросила его: «Так из чьей же винтовки, твоей или твоего отца? Или из обеих сразу?» И этот победитель вместо ответа плюнул на землю прямо мне в ноги. Вот с этого-то плевка я и стала для всех Аной-Красной. И все из-за войны. Стала позором деревни. Ужасом для всего живого. При моем появлении закрывали двери. Науськивали на меня собак. Если ко мне и обращались, то только затем, чтобы обозвать меня Красной. Моя лодка тоже стала лодкой, которая принадлежит Красной: ее не следовало брать внаем, не следовало покупать. «Анита – радость возвращения» в конце концов стала такой же, как и я, – прогнившей, никому не нужной.

Спустя полгода после рождения Хуана в животе зашевелился мой второй, Хосе. Как-то ночью я прошептала на ухо Педро, что нас ждет одно событие. Мы станем немного богаче, сказала я ему тихо. Тогда он очень серьезным тоном спросил, уж не появилась ли у меня порочная привычка тратить деньги на лотерейный билеты. Да нет! У нас скоро будет еще один ребенок. Он засмеялся, вскочил с постели и тут же принялся вырезать пару сережек из черного дерева. Для твоих материнских ушей, сказал он мне. Потом посмотрел на меня и поправился: для твоих детских ушек. Так он выражал свою любовь, и, по правде сказать, он никогда не просил меня подрасти. Когда у него выдавалась свободная минута, он, к примеру, просил, чтобы я перед ним заплетала свои косы. Чтобы полюбоваться на меня, говорил он. Ну, я делала, как он хотел. Даже когда была тяжелая. Я была такая маленькая, а он такой большой, что перечить ему не имело смысла. По крайней мере так он считал.

Мы с Педро никогда не говорили о любви, как говорят о ней молодые. Считали, это не для нас. У нас все было по-своему. Каждый раз – новое, как морские волны: все вроде бы одинаковые и в то же время разные. Это и есть жизнь.

Мой второй сын Пауче, Хосе, родился ровно в три часа пополудни в первый день лета. Так как он дал знать о своем намерении рано утром, толкаясь ручками и ножками в мой живот, Педро, его отец, решил не уходить в море. В ожидании, когда мне придет пора, он взял нашего первенца и пошел прогуляться с ним на берег моря, чтобы ребенок не слышал моих криков. Никогда не нужно пугать ребенка: может случиться так, что в его глазках на всю жизнь поселится печаль. Я-то на своем веку повидала их, печальных детей. Детей, которых война навсегда сделала угрюмыми, словно они чем-то неизлечимо больны. Но мои дети были не такими. Им всем троим выпала радостное детство. Когда прозвучал мой последний крик боли и Педро Пауча вернулся домой, я уже смеялась. Я подарила ему еще одного Паучу. Для нас, бедняков, сыновья – богатство.

Мой последний сын Пауча, Хесус, родился ночью, в глубокой тишине: я разрешилась тихо, без единого стона, но с моей плодовитостью на этом было покончено. Хесус появился на свет с голубыми глазками, таких не было ни у кого в нашей семье. Когда он подрос, то стал вылитый отец, Педро Пауча, если не считать этого взгляда-тайны, который наверняка достался ему от очень далеких предков. Я часто думала, что, сделав меня бесплодной, он решил искупить свою вину и подарил мне эти голубые, словно из волшебной сказки, глаза, которым я по-детски не переставала радоваться. Все голубое завораживало меня. Поэтому я и люблю море.

Вот из-за него, из-за Хесуса Паучи, моего последыша, я отправилась в дорогу. Иду в его тюрьму, на Север. Из-за него я прошу милостыню. Чтобы снова увидеть эти голубые глаза, навеки запертые в темной камере, и уйти… в иные края. Уйти навсегда и умереть не с чернотой траура во взгляде. Когда он смеялся, его глаза лучились таким ясным светом! Глядя на него, добрые люди, мне казалось, будто я родила море и небо, будто море и небо носят имя Пауча, как и мой сын, малыш.

Когда он родился, его отец Педро Пауча ничем не одарил меня. Он только протянул мне крохотную лодочку, она лежала у него на ладони, словно на глади моря. На ее борту было что-то написано, он показал мне. Но я не умела читать и без стыда призналась ему в этом, хотя он и сам все давно знал. Он прочел мне: «Анита – радость возвращения». Он знал ее наизусть, эту надпись. И еще он сказал: это наша лодка. Я построю ее для нас и наших детей. Она будет носить твое имя. То имя, каким все звали тебя, когда я пришел в ваш дом, а я ни разу не осмелился произнести его вслух. Ты хочешь, чтобы я сказал тебе, как я тебя люблю?

Когда рослый мужчина, больше чем на голову выше тебя, говорит тебе такие слова, тебе хочется кричать о своем счастье, но я ответила «нет» одним движением головы, и не из скромности, а потому, что подумала: пора браться за дело и понемногу откладывать деньги на нашу лодку. Кто слишком болтлив, тот становится ленивым. И я снова взялась за сети, за свою деревянную иглу. И потом, любовь – это ведь не разговоры разговаривать друг с другом. Это друг с другом жить. До тех пор мы прожили в любви день за днем, не испытывая потребности говорить о ней. Я ни разу не позволила себе после свадьбы ни своеволия, ни болтовни. Я думала о Педро Пауче. Я мечтала о Педро Пауче. Эти думы и мечты привели меня к другим Паучам: к нашим троим сыновьям. Пришла пора подумать о них. Педро прекрасно понял меня и снова ушел в море.

Десять лет нам пришлось копить деньги на лодку. Копить понемногу, чтобы не испортить детство нашим мальчикам. Например, ореховое пирожное не каждую неделю, а раз в две недели. Уж если сказать вам правду, для меня это было огромной жертвой. Потому что Педро Пауча, как это ни странно, любил орехи. А у нас, в краю рыбы, миндаля и инжира, орехи – роскошь. Но он отказывался от них без единого слова. С готовностью. Он думал о нашей лодке. Я же страдала. Мне так хотелось угощать его ореховым пирожным каждое воскресенье.

Он часто говорил мне, чтобы я купила себе новое платье. Вместе с ним пошла бы купить. И мы ходили, но не столько покупать, сколько для того, чтобы я могла услышать, как он говорит: тебе это платье очень идет, мы его берем. Но я сглатывала слюну и отвечала: нет, оно слишком дорогое, мы не можем себе позволить покупать мне обнову каждые полгода. Но ведь ты такая маленькая, настаивал он (ах, как он произносил это слово маленькая!). На твое платье и ткани надо на треть меньше! Я делала вид, что не слышу, и покупала себе в год одно платье вместо двух. И мне казалось, что таким образом я одеваюсь не только в свои перештопанные платья, но еще и в нашу будущую лодку «Анита – радость возвращения».

Да, мы очень экономили, и теперь я попрекаю себя за это. Наша лодка стоила нам учения двух моих старших сыновей, Хуана и Хосе. Лодка, которая с дырой на боку теперь гниет на берегу, где нет больше ни одного Паучи, гниет у самого моря, волны которого не рассекает больше никто из Паучей. Лодка, которая уже не несет с собой радости ничьего возвращения. Я вот все думаю, погибли бы мои дети в войне, если бы вместо того, чтобы строить эту лодку, они научились читать и писать? Много добрых слов говорят об образованных людях. Они кажутся бессмертными. Может, потому, что мои сыновья не умели ни читать ни писать, их имена не упоминаются в списках в Долине павших?

А вот малыш, да, он учился в школе. Не с семи лет, тогда у нас еще не было достаточно денег, но позднее. С десяти. Наша лодка уже вышла в море, унося троих моих Паучей, Педро и двоих старших. Они трудились в поте лица, потому что нужно было расплачиваться с долгами.

Чтобы успеть в школу, которая находилась в соседней деревне, малыш выходил рано поутру. Я готовила ему завтрак. Жареные сардины, картофель с маслом, ломоть хлеба и апельсин. Иногда кусок айвового пирога: он был лакомка, как и его отец. Я собирала его заботливо не только потому, что он был мой малыш и я его любила, но еще и потому, что я как бы закладывала основы славного будущего: может, он станет школьным учителем или писарем мэрии, кто знает? На каникулах я пекла ему его любимый сдобный, очень сладкий хлебец с миндалем и анисом. Настоящее пирожное, говорил он.

Мой младший Пауча, Хесус, был очень образованный. Я всегда гордилась им. Уж поверьте матери. Мать знает. Она знает все. Я не хвасталась им, ведь я тех женщин, что гордятся втайне, но я постоянно видела, как он сидит за уроками, выполняет письменные задания, исписывая страницу за страницей почерком, который мне казался таким красивым.

– Что ты там пишешь?

– «Я живу в одноэтажном доме в рыбачьей деревне на Юге страны, в провинции, которая называется Андалусией».

– Господи, господи! – в восхищении восклицала я. (Тогда я еще не отреклась от бога. Я относилась к нему не как к врагу, просто как к кому-то очень далекому, кому на нас наплевать.)

Когда моему малышу исполнилось четырнадцать лет, я, к тому времени узнав от него – он читал мне свои учебники, – что растения зеленые потому, что в них содержится хлорофилл и еще в них течет особая кровь, которая называется соком, что животные бывают позвоночные и беспозвоночные и что поросшая соснами возвышенность за нашей деревней не гора, как я ее называла, а холм — об этом ясно говорилось в его учебнике географии, – так вот, узнав обо всем этом, я пошла к почтальону и попросила его каждую неделю приносить нам городскую газету для Педро Паучи, а для себя заказала у цыгана-разносчика роман с продолжением. Этот роман назывался «Маленькие бродяги». Городская история о нескольких мальчишках и их чахоточной сестре. Какая это была печальная история! Я даже плакала, слушая. Чего бы я не дала, чтобы она поправилась, эта чахоточная девушка. Из-за войны я так никогда и не узнала, что сталось с этими маленькими бродягами. Возможно, все кончилось в больничном морге или в братской могиле.

А потом была Республика. Вторая, с гордым видом говорили мужчины, говорили убежденным тоном, чтобы успокоить друг друга, заверить, что уж на сей-то раз все будет в порядке, не так, как с другой, с первой, которая потерпела полный крах. Что касается меня, то я почти ничего не знала о первой Республике, хотя она родилась и пала при мне. В те времена политика была уделом мужчин. В моей памяти ничего не сохранилось.

А вторая – это уже совсем другое дело. Я увидела, как она неугасаемой улыбкой сияет на лице Педро Паучи, стала как бы второй его душой, словно слилась с ним, как она медленно расцветает в теле и разуме моих троих сыновей Пауча. Они были республиканцами. Новыми людьми, новой расой людей, которые в один прекрасный день совершат небывалые подвиги и, кто знает, может быть, даже чудеса. Чудеса, творимые людьми, убежденно утверждали они, иными словами, людьми, свободными от бога, которым не грозит Ссудный день, терпеливо объясняли мне они. И только когда я вычеркнула бога из своей жизни, я поняла, как прекрасно быть просто мужчиной, просто женщиной, просто живым существом, способным создавать самого себя, переделывать себя снова и снова, становиться с каждым днем немножко лучше, достигать немного большего, и так – вечно. Вот что дала мне и вместе со мною тысячам других женщин вторая Республика. Впервые в своей истории мужчины делали нас своими собеседниками, а не только женщинами, от которых ждут поданного вовремя обеда, чистого белья и покорности ночью в супружеской постели.

Когда мои четверо Паучей, проверяя или чиня после обеда рыболовные снасти, спорили о политике, Педро Пауча неожиданно обращался ко мне с вопросом: «А что думаешь ты, Анита?» Мое сердце переполнялось радостью. Я гордилась, что они интересуются моим мнением о том, как переделать мир. Я даже набиралась храбрости и говорила все, что думаю, даже о самом сложном, как, к примеру, о труде людей. Я хочу сказать, вообще людей, человеческих существ. Я загоралась, меня переполняло желание доказать им, что в мире должен быть порядок.

Я была не единственно женщиной, вмешавшейся в политическую жизнь, которой испокон веков занимались только мужчины. Другие женщины вели себя так же. Они создали комитеты поддержки, ячейки: вот так понималось в те времена слово вера. Их ликующие, страстные голоса врывались в глубокомысленные размышления мужчин. Девушки не вышивали знамен, они завязывали в волосах яркие ленты. Нужно было видеть упорство этого рассадника требований, этого сгустка женской магмы, уверенной, что они – будущее жизни, а стало быть, и будущее мира. Это был праздник.

Но одной веры мало. Вера – злой порок, если она не подкрепляется делать реальными и завершенными. Наша вторая Республика, наша прекрасная свободная испанская Республика, которая рядилась в красное, желтое и фиолетовое, хотя и была желанной для большинства их нас, не стала делом реальным и завершенным. Она была всего лишь мечтой души и тела, рожденной энтузиазмом, но погрязшей в невежестве, в спячке. Мечтой, которая переросла в кровавый кошмар. Мы когда-нибудь опомнимся от этого?

А потом, люди добрые, началась война. Выкидыш, который жизнь исторгла и швырнула, будто огненный шар, сметающие все на своем пути. Война превращает людей в прах, дома в руины, она не щадит самое себя и доводит до полного уничтожения, которое называют миром.