Текст книги "В этом мире подлунном..."

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

На морщинистом заросшем лице Маликула шараба отразилось нечто похожее на изумление. Вон как подействовала на его друга-повелителя болезнь: странные в устах султана слова, непонятная тяга к нему, давно уже не придворному даже… ишь, назвал «дервишем», а сидит вот с «дервишем» и пьет вино «дервиша».

– Ладно, повелитель, прошлым делам – прощение. Нет смысла бередить зажившую рану.

– Нет ли, есть ли – мне все равно. Я прошу прощения у тебя, мой друг. Говорят, что один творец безгрешен!

Маликул шараб долгонько молчал после этих покаянных слов. Нет, видно, не зажила старая рана. И простил ли он султана на самом деле в душе своей? Вряд ли, наверное… Султан продолжал говорить. Кутлуг-каддам – молчать. Султан зачем-то стал рассказывать про охоту, удивительную, бескровную и бескровностью своей удачную охоту на газель с детенышем.

Маликул шараб не знал, что сказать на это. Оставалось подивиться, как странно бывает устроен человек! Сколько городов растоптал султан Махмуд, сколько тысяч пленников повесил, сжег, заживо закопал в землю – детей, женщин, стариков – и ни слезинки не обронил. А тут вот плачет, разжалоблен горем газели-матери.

Султан между тем продолжал тихо, истово:

– О, неспроста эта газель встретилась мне, неспроста, Кутлуг-каддам. Аллах тем самым явил мне свою милость. Ведь и моему достопочтенному отцу в самые тяжкие для него дни однажды встретилась мать-олениха с олененком. Он тоже тогда поймал олененка и тоже, сжалившись, отпустил его. Что и принесло родителю удачу. Да, удача за удачей пошла в его жизни тогда…

И вдруг показалось спящему султану, что стали ясны для него мысли дервиша, которые тот не высказал вслух: «Вот оно что! Я-то думал, что сей султан, никогда не знавший милосердия, переродился. А он… он хочет всего лишь новой удачи для себя. Поистине под шапкой тут есть тюбетейка!»

И сердце Маликула шараба, слегка оттаявшее от горьких воспоминаний, снова превратилось в кусок льда.

«Нет, если существует справедливость в этом мире, то нет прощения тебе, султан! Из-за одной газели нельзя простить рек людской крови, пролитой тобой, нельзя забыть слез тысяч и тысяч младенцев, которых ты сделал сиротами, покровитель правоверных!»

– Даст аллах, завтра хочу устроить кормление на кладбище, – продолжал тем временем султан. – Заколют сорок баранов, сорок кобылиц, сварят плов из сорока батманов риса – и раздадут беднякам. Пусть радуются духи усопших! Хочу накормить всех калек и сирот, нищих и бездомных… Да, а безгрешен только всевышний, Кутлуг-каддам! Если я, грешный раб, в юности и обидел кого-то, если, бывало, убивали по приказу моему и невиновных, то отныне предо мной только праведный путь, и даст бог, я смою все грехи, творя благодеяния.

И, произнеся это, султан знал, что почувствовал Маликул шараб, почему у собеседника затряслись руки.

«Эй, что ты дрожишь, как лягушка пред змеей? Что, на старости лет жизнь тебе стала сладка? Не дрожи, не смей дрожать! Наступил миг, когда ты можешь прямо сказать султану то, что грызло тебя сорок лет».

Маликул шараб поднял чашу вина, опустошил ее, и странно подмигивая косящим хмельным оком султану, вдруг разверз уста, до этого мига сомкнутые.

– Чтоб смыть грехи, которые совершил повелитель, не хватит не то что сорока баранов и сорока кобылиц – сорока тысяч баранов и кобылиц не хватит!

– Если нужно, то и сто тысяч отдам! – султан выпил до дна свою чашу и бросил ее на дастархан.

– Нет, великий… И ста тысяч, и дважды, и трижды ста тысяч не хватит… Если вы раздадите все свои богатства, разорите все свои дворцы, такие, как «Невеста неба», опустошите сокровищницы, сейчас наполненные золотом и драгоценностями, если продадите всех своих невольниц и рабов за хорошие деньги – и того не хватит, чтобы смыть все ваши грехи. Погибших от руки султана Махмуда, обездоленных, несчастных в мире подлунном больше, чем листьев на этих чинарах!

Сколько же можно терпеть наглость оборванца?

– Я посчитал тебя другом, Кутлуг-каддам, как в юности… потому излил пред тобой душу, доверил свои мечты, а ты… снова хочешь быть наравне. Снова делаешь мне больно.

Султану показалось, что Маликул шараб на какой-то миг пришел в замешательство. Но оправился «дервиш», заговорил опять о правде и справедливости, а потом по-шутовски заявил, что он только заботился, чтоб «благодетель зря не истратил своих сокровищ и богатств».

Раскосые глаза султана вспыхнули от насмешки:

– Довольно! Не сыпь яду, нечестивец!.. Да, я ставил на колени перед собой города и народы – и делал это во имя истинной веры. Если я богат и от войн становлюсь все богаче, – значит, богаче и краше становится моя страна!.. Да, нет совести у людей! Нет и правды, о которой ты печешься. Все только и болтают: резня, погромы, убитые – вот счет султану Махмуду. Но кто сделал Газну лучшей из столиц мира? Кто возвел такие дворцы, как «Невеста неба», такие крепости, как Кушки давлат и Кушки магчмур, такие сады, подобные раю, как сад Феруз?

– Для кого же эти дворцы и сады? – не сдавался Маликул шараб. – Для простолюдинов, для бедняков, благодетель? Может быть, для Бобо Хурмо? Посмотрите-ка вон туда, повелитель.

И султан посмотрел туда, куда указывала рука Маликула шараба: под красивым вязом уселись в кружок музыканты, а посреди них, кривляясь, плясал какой-то бедняк в пестром халате.

– Этого нищего зовут Бобо Хурмо Савдои?

– Да, Бобо Хурмо Савдои! На месте райского сада Феруз некогда была прекрасная роща хурмы. Повелитель отобрал у Савдои его любимую рощу, лишил крова, и несчастный вот уже двадцать лет скитается, словно бездомная собака! И близко к Ферузу его не подпустят нукеры. Вот и спросить хочется еще раз: «Для кого были созданы ваши сады?»

Султан застонал в ярости и бессилии:

– Язык у тебя ядовитый! Жалишь, как змея, Кутлуг-каддам! За голову свою не боишься?

– Отруби, отруби мне голову, покровитель правоверных! – закричал вдруг Маликул шараб. – Руби нас, обездоленных, ты умеешь это делать! Ты ведь не постеснялся тогда, давно… в юности нашей поднять меч и на четырнадцатилетнюю танцовщицу, чуть от зависти не сгорел, ведь она взяла мою чашу с вином, а не твою, помнишь?.. Так знай, султан, танцовщица эта, Наргиз-бану, все еще жива!

– Индийская танцовщица?

– Да, та несчастная. С покалеченной рукой она прожила много лет, и каждый миг – проклиная тебя.

Султан хотел кликнуть стражу, но не успел. Острая боль ударила его в правый бок… И привиделось ему тут же, как Маликул шараб, неожиданно захлестнутый чувством сожаления и раскаяния, кинулся на помощь…

Острая боль – уже наяву! – ударила в правый бок, султан закричал и согнулся, будто переломился. Абул Хасанак, Унсури, охотники, слуги кинулись к нему, бестолково потолклись рядом, пока двое дюжих прислужников не взяли султана под мышки, так что он повис на их руках. «Всевышний, всеведущий, прости своего раба грешного! Что значит сей сон?.. Ах, то был сон… Сон? Или все произошло наяву? Но тогда почему не послушал я верного своего визиря, Абул Хасанака?..»

Султана Махмуда уложили, задернули желтые шелковые занавески по бокам повозки. Он лежал, совсем обессилев, на спине, голова откинулась на подушку, глаза смотрели в небо.

Вместо прежней прозрачной, как протертое стекло, синевы видел он бездонную, темную пустоту.

Глава десятая

Несколько дней Бируни горел в жару и бреду. Его терзали дурные сны, во сне же он хотел избавиться от них, пробудиться к яви, встряхнуться, – хотел и не мог.

А просыпался на самом деле в полном бессилии, закрывал снова глаза и медленно погружался в воспоминания, которые тоже были подобны сновидениям.

Воспоминания переносили его в годы юности. И в родные края, в благодатный Хорезм, где на берегу бешено мчащейся мутной реки расположился Кят, его город.

Яркими картинами представали пред ним улочки и проулки его, окраинной дахи[65]65
  Даха – городской район.


[Закрыть], где обитали носильщики и дровосеки: в памяти оживали глинобитные лачуги, похожие на птичьи гнезда. Маленький Абу Райхан с тех пор, как помнил себя, ходил на работу. Таскал в лавки воду из колодца, подметал полы: раздувал огонь у мастеров халвы и других сластей: у гончаров – помогал вертеть гончарные круги, на которых первоначально обрабатывалась глина: у кузнецов – стучал молотом по нетяжелым и несложным поковкам. Все любили худющего смуглого мальца за расторопность и сметку: покрутившись в лавках арабов, он быстро научился арабскому, а побегав в торговые ряды индийцев, через некоторое время смог объясняться с ними на их наречиях: даже сладкая речь китайцев, которую никто не мог толком понять, как и манеры их, была внятна Абу Райхану. И вскоре Абу Райхан стал посредником-переводчиком в Кяте, где было, как и везде в Хорезме, множество приезжих из разных стран. Переводил охотно и бесплатно. Мальчику это занятие нравилось.

А вечерами, в сумерках, выходил он на берег Аму, садился там и смотрел в степь… И когда маленькими муравьиными точками возникают вдали люди, босоногий Абу Райхан срывается с места и летит, словно птица, навстречу им. Ноги не чувствуют ни колких колючек, ни острых камней: ноги сами несут его к худой и высокой женщине, которая, как и другие, согнулась под огромной вязанкой хвороста и бредет еле-еле, ощупывая путь перед собой длинной палкой.

– О мама, мамочка! Дайте я понесу саксаул!

Женщина останавливается. Вытирает пот со своего лица, на которое так похоже лицо мальчика. Кладет на голову сына черные свои шершавые руки с искривленными, похожими на ветви саксаула пальцами.

– Дитятко мое! Благодарю аллаха, что дал мне тебя. Когда слышу, как ты говоришь «эна-джан», «мамочка», и груз для меня легчает.

Абу Райхан целует мать:

– Теперь вы будете дома сидеть, я сам буду рубить хворост, сам. И таскать саксаул… И вас кормить, энаджан!

Глаза усталой женщины наполняются слезами:

– Нет, жеребенок мой, не надо тебе рубить и таскать на спине саксаул… Вчера в лавке, где продают халву, знаешь, что было? Один ученый человек подозвал меня и сказал: «Аллах наградил твоего сына несравненной сметливостью. Дай мне твоего сына в ученики, буду учить его», – так сказал он… Ты выучишься, мой верблюжонок, станешь тоже ученым человеком, будешь служить у богатых торговцев. Вот тогда и я избавлюсь… от этого хвороста. Не буду ходить за ним в степь… Ты слушай меня: крепко держись за подол его халата! Хоть он, говорят, исповедует не нашу веру, но все равно, оказывается, добрый, сердечный человек. Крепко держись за подол его халата, сынок.

– Я знаю, вы говорите про Абу Сахля Масихи. Да, он очень ученый человек…

И новые картины вспыхнули перед старым Бируни, будто освещенные ярким костром, не свечкой.

Разгар весны. Огромный сад на речном берегу пышно расцвел. Сквозь зелень белеет большой дом, настоящий дворец. Среди деревьев видны спокойно бродящие, щиплющие траву газели, в бассейнах, отделанных нежными, под фарфор, плитками, плавают облачно-белые лебеди.

Абу Райхан вместе с учителем поднимается на верх дома по ступенькам, застеленным мягкими шкурами белых медведей. Наверху открывается длинный коридор со множеством дверей и ниш, в которых даже днем горит несметное число свечей. Учитель, дойдя до конца коридора, открывает одну из дверей.

Комната убрана причудливо. На стенах – рога оленей, шкурки белок и соболей, на полу – белая и темнобурая медвежьи шкуры. Посреди комнаты – ложе, где на перьевых подушках полулежит старец. Глаза его голубые, длинная борода – светло-рыжая. Возле ложа молоденькая женщина, такая же голубоглазая, как старик. Продолговато-овальное светло-белое лицо ее похоже на лица северных невольниц, привозимых на хорезмские базары… Она сидела и считала на «индийских счетах», что-то записывала в тетрадь. При виде вошедших быстро сложила бумаги и счеты и легким шагом удалилась.

Старик просит поближе подвинуть к его ложу столик. Он долго беседует на своем языке с Масихи, а потом, подозвав к себе юношу, говорит с ним на тюркском. Он проверяет его познания в торговых делах, ценах, расчетах и пересчетах.

Абу Райхан остается в доме торговца.

Потом пришла страшная ночь.

Абу Райхан допоздна засиделся тогда в отведенной ему маленькой комнате, читал. Только загасил свечу, чтоб лечь спать, вдруг кто-то громко стучит в дверь. Раздается громкий женский плач. Абу Райхан выскакивает и видит голубоглазую Райхану (так звал он ее по-своему) с мерцающей свечой в руке. А из уст ее – стон, смешанный с ужасом: «Отец! Мой дорогой отец!» Она опускается на пол, ставит возле себя свечу: заплаканное, искаженное страхом и горем лицо прячет в ладони. Абу Райхан, прыгая через ступеньки, мчится наверх. Вот она, та комната. Старец рыжебородый лежит на груде шелковых одеял, в его открытых голубых глазах потухла жизнь, они застекленели, челюсть отвисла…

После свершения похоронных обрядов – тяжелое зрелище, но Абу Райхану было интересно видеть обряды чужой веры – просторный дом торговца погрузился в мрачную молчаливость… Он, Абу Райхан, снова сидит в своей комнатке за чтением и снова слышит какой-то грохот. Вздрагивает, прислушивается. Шум доносится сверху, и кажется, из покоев дочери (Райхана живет как раз над Абу Райханом). Он опять бежит вверх, перепрыгивая через ступеньки. Видит: у дверей в комнату Рай-ханы стоят двое – приказчик умершего торговца, близкий помощник его при жизни, а с ним рядом похожий на круглый пень горбатый человек.

Этот горбун в собольем тулупе и собольей шапке на голове – о аллах! – не кто иной, как тот самый Пири Букри, который через много лет появится в Газне, мастер игры на нае и тайный богач. Черный Паук!

Абу Райхан и тогда уже, в Кяте, хорошо знал горбуна, тот считался одним из самых крепких торговцев города.

Прижимая к себе какую-то толстую тетрадь, горбун тянул к себе дверь, цепочка уже оторвалась, в проеме была видна заплаканная и возмущенная, старавшаяся выпихнуть торговца обратно в коридор Райхана. Приказчик стоял рядом, понуро безучастный. О юношеские годы! Абу Райхан даже не стал выяснять, что происходит. Мигом очутился и он у двери, завидев залитое слезами лицо Райханы. Оттолкнул приказчика. Схватив за шиворот горбуна, оттащил его к лестнице. Тщетно горбун что-то кричал юноше о долгах умершего. Тогда он не слушал и не слышал. Позже узнал, что отец Райханы задолжал горбуну огромную сумму. Но горбуна не интересовал ни дом, ни другое недвижимое имущество умершего купца. Он хотел одного – чтоб Райхана стала его собственностью!..

Сколько длилось оно, счастье с голубоглазой Райханой? Теперь Бируни кажется – целую вечность оно длилось. А иногда – будто миг пролетел.

Пролетел, сокрылся под зловещей пеленой погрома и разора, учиненных Кяту войском хорезмшаха!

Кят сгорел тогда весь.

Огонь, раздуваемый ураганным ветром из степи, пожирал дворцы, дома, лавки, сады.

Сгорели склады и дома Пири Букри. Сгорел дом и сад его должника-христианина.

…Абу Райхан – с Райханой на руках, она без сознания – выбегает из горящего сада. Поднимается на прибрежный холм, с высокого речного берега видит охваченные пламенем, вспыхивающие, как сноп сухой полыни, лавки, караван-сараи, дома бедняков и богатых, мусульман и иноверцев. Слух потрясен стоном и воплем детей и женщин, блеянием овец и коз, жалобным, почти человечьим плачем кошек и собак, отчаянным ржанием бешеных коней с пылающими гривами и хвостами…

В сознании Бируни гаснет эта картина, вспыхивает другая.

Бескрайняя степь. Ночь. Кругом – костры, множество костров. Кажется, что это звезды, дождем просыпанные в тот вечер с неба на землю. Всюду вокруг костров – люди в лохмотьях. Это – добыча, которую перегоняют из побежденного Кята в победоносный Гурган. Воины хорезмшаха гонят плененных по степному бездорожью. До полудня Райхана идет сама, хотя ноги изодраны колючками, поранены об острые камни. После полудня она уже не может ступать по каменистой растрескавшейся земле, и тогда Абу Райхан тащит ее на своей спине.

И в небе, и на земле мерцают бесчисленные звезды, скопища звезд. Пронзающе холодный ветер гасит костер. Абу Райхан снимает с себя старый ватный халат, накрывает им дрожащую, обессиленную Райхану – любовь свою, жену свою.

Из темноты доносится до них чей-то сдавленный хриплый кашель:

– Ради аллаха, подайте кусочек хлеба!

Какой-то низенький человек в рваном халате возникает перед ними. Лицо с обгоревшими ресницами, бровями, бородой пугает и притягивает одновременно.

Это же он, Пири Букри! Снова он…

Старый Бируни стонет в полусне.

Да, поистине непостижимы игры судьбы!

Вскоре умирает любимая жена Абу Райхана – Райхана-бану. Она не вынесла тяжести скитаний. Ведь после резни в Кяте и тяжкого перехода в Гурган Абу Райхан переехал в Джурджан, что на берегу Хазарского моря, оттуда отправились они в Рей, из Рея – в Хамадан… Райхана-бану покинула сей бренный подлунный мир. А эта змея Пири Букри жив, до сих пор еще ползает по земле. Да разве только ползает? Хитрец, что при первом взгляде вызывает жалость у человека, на него взглянувшего, недавно хвастался перед Бируни драгоценным камнем, коему вполне приличествовало украшать сокровищницу халифа Гаруна ар-Рашида, – впрочем, не хвастался, нет, отдавал камень ему, Бируни, просил взамен Садаф-биби.

Бируни вмиг стряхнул с себя полудремотное оцепенение.

О судьба! Он тут, а пройдоха горбун, может быть, уже увел его Садаф-биби к себе, заманил, улестил, обманул, рассыпал перед ней свои несметные богатства?

Но это что? Сон или явь? Тихо отворилась дверь, и вошла Садаф-биби, чуть-чуть прикрывая губы и нос кончиком прозрачного, на голову накинутого платка. В больших печальных глазах девушки невыразимая тревога, милое круглое личико побелело от волнения.

Нет, это не сейчас происходит, это произошло в ту ночь перед советом мудрецов во дворце «Невеста неба». Ну конечно… Вечером приходила Хатли-бегим, потом он остался с Садаф-биби. И сейчас она стоит перед глазами. И снова звучит то, что он говорил ей тогда и что она ему говорила.

«…Если ты моя дочь, то Сабху мой сын».

«Учитель! Не гоните меня от себя, несчастную, не гоните! Не лишайте меня счастья видеть вас!»

Сейчас, в этой клетке, средь холода и мрака, Бируни ощущает на ладони горячее прикосновение губ Садаф. «Э, старик, погоди-ка. Что это случилось с тобой? Что за мысли приходят тебе в голову? Разве о том должен думать человек, когда он лежит, заживо погребенный, в тюремной клетке, когда нет ни силы в его теле, ни огня в его сердце?»

С трудом приподнявшись на локтях, Бируни дотягивается до закопченного кумгана с водой… Нет, не время для мыслей о Садаф-биби, о ее горячих губах, зачем бередить без того ноющую рану души?

И, собрав всю свою волю, мавляна Бируни направил-таки свои воспоминания по другой караванной тропе. Словно другая свеча зажглась, иной свет озарил иные картины.

Прошло много лет с тех пор, как была учинена страшная резня в Кяте. Остались позади годы, которые Бируни проводил в скитаниях, годы обитания в Джурджане и Рее, во дворце правителей, его пригревших, но затем выказавших чванливость свою и недалекость. Он, Бируни, давно вернулся в родные края. И первые годы в Хорезме, надо сказать, были спокойными и полными надежд и радостей. В гурганском дворце Мамуна Ибн Мамуна был учрежден поистине совет мудрецов, где обычаем стал и жаркий спор, и Мушоира[66]66
  Мушоира – состязание поэтов в восточных странах, поэтический турнир.


[Закрыть]. Но, к несчастью, в этом подлунном мире всему хорошему отпущен короткий век, а вот плохое живет и процветает долгонько. Из Газны в Гурган вассалу-правителю поступило распоряжение: всех ученых, весь совет мудрецов направить ко двору султана Махмуда, ибо он, Махмуд, длань аллаха, покровитель правоверных, пожелал, чтобы ученые сии украсили его дворец и город, а не какой-то там Гурган. Среди ученых, которых султан хотел видеть у себя непременно, значились Абу Али Ибн Сина, Абу Райхан Бируни и наставник Абу Райхана – Масихи.

Первый и третий напрочь отказались ехать в Газну, решились бежать через пески в Джурджан. Бируни согласился отбыть в Газну.

…И вот ночь разлуки, последняя тихая ночь, небо, усыпанное белыми звездами, безлюдная степь за воротами Гургана. Ветер, дующий от реки, играет пламенем костра, оно бьется тревожно, прыгая то в одну, то в другую сторону.

Бируни грустно. Он-то знает, какой путь ждет друзей, отправляющихся к Хазару. А Ибн Сина витает в облаках, путешествие в неведомую страну увлекает его. Снова и снова зовет он Бируни, одинокого, тогда уже без Райханы-бану, пойти вместе с ними, вместе испытать, что ниспошлет судьба.

– Да, я тоже хочу быть с вами! От всей души хочу! – вздыхает Бируни. – Но как подумаю: опять странствовать по длинным и опасным дорогам, опять служить Кабусу… Нет, ваш покорный слуга сыт всем этим по горло!

– Но султан Махмуд!.. – тревожится молодой (тогда он был молод!) Абу Али и тревожит его, Бируни. – Разве он лучше Кабуса? Или вы забыли о его погромах в Хорасане?

– Нет, дорогой друг, я ничего не забыл. Покорный ваш слуга отнюдь не считает правителя Газны лучше правителя Джурджана. Белая ворона, черная ворона – все равно ворона! Но…

– Нет, наставник! – горячо перебивает его Абу Али. – Не все правители одинаковы, вспомните первых из семьи Самани.

– Но разве не эмиры Самани заливали кровью Бухарский край и тот же Хорасан? Разве не сеяли они несчастья в других странах?

– Да, сеяли! Но в этом подлунном мире все ведь относительно…

– Ты еще молод, Абу Али… Относительно все, но не кровь людская, проливать ее во имя своей корысти – грех абсолютный.

– Ладно, пусть так, но… вы же знаете, что говорят в народе об этом Махмуде… – Абу Али подбросил несколько веток саксаула в голодный костер. – Ну, про то, как один сыч пошел к другому сычу, своему приятелю, высватать своему сыну дочь. Приятель обитал в развалинах древнего города. Показал он пришедшему свое обиталище и стал хвастаться развалинами, какие они красивые да знаменитые. Ну, и друг его пришедший тоже расхвастался:

«Вот у меня развалина, так еще живописней да знаменитей, отдай свою дочь за моего сына – тогда и она будет жить в не виданных никем развалинах».

«Ладно, – согласился приятель. – Будь у меня сто дочерей, а у тебя сто сыновей, всех их отдам за твоих отпрысков, уж больно понравился мне твой рассказ… Но у меня есть одно условие!»

«Хорошо, ставь твое условие», – сказал сыч, сватавший дочь.

«Условие у меня такое: за мою дочь подаришь мне сто разрушенных городов – это будет калым! Согласен?»

Тогда первый сыч громко расхохотался:

«Не беспокойся, приятель. Лишь бы на наше счастье дольше жил на свете султан Махмуд Газнийский, тогда я тебе не сто, а тысячи разрушенных городов, если попросишь, найду!..» Неужели вы не слышали эту притчу, досточтимый наставник мой?

– Слышал. Но… нет мне никакой возможности не ехагь в Газну, дорогой Абу Али.

– Но мы тайно сбежим, тайно!.. Я договорился… будет совсем небольшой караван. Проскочим… Мавляна Масихи тоже собирается бежать.

– Счастливого пути вам, брат мой! А я… нет, нет ни желания, ни долготерпения, чтобы идти второй раз туда, где я уже раз был, Абу Али… Если будет суждено, может, еще и встретимся. А если не увидимся, то прости, дорогой мой, коль возникли меж нами споры и непонимание. Прости меня за них, брат мой!

– И вы тоже простите меня, наставник…

Годы прошли.

В Газне Бируни построил обсерваторию. По приказу грозного султана на строительство прибыли отовсюду зодчие и каменщики. Из далекого Исфахана они привезли для Бируни первое послание от Ибн Сины и сообщили горькую весть: наставник Бируни Абу Сахля Масихи, бежавший вместе с Ибн Синой, тогда же, не достигнув Джурджана, не выдержав дорожных мук и невзгод, скончался в пустыне!

Пятнадцать лет назад он узнал об этом печальном событии. И до сих пор мучает тягостная мысль: если б он, Бируни, послушался совета Абу Али, если б они убежали вместе, наверное, он смог бы оказать помощь старому наставнику в трудном пути через пустыню. Но такого рода сожаления для человека столь же неутешительны, сколь и бесплодны.

А Ибн Сина?.. Вот уж скоро двадцать лет, как Бируни остается лишь мечтать увидеть его. Особенно с тех пор, как, из Индии возвратясь, прочитал «Аль-Канон» – великую книгу врачевателей.

Кто знает, может быть, Ибн Сина и приехал бы, как о том недавно говорила Хатли-бегим, если бы к нему послали людей от его имени. Нет, нет, нельзя, недостойно вплетать свое имя в интригу. Султану нужен Ибн Сина любой ценой. Он ведь и впрямь дал бы Ибн Сине золото, равное его весу, приди великий исцелитель сюда, в Газну. Но Ибн Сина не пришел. И не ему, не Бируни звать Ибн Сину сюда. Достаточно он, Бируни, сгибался перед судьбой.

…Бируни снова попытался «потушить» ту свечу, которая оживила мрачные воспоминания, но нет, не «зажигались» иные свечи, не воскрешались радостные воспоминания, не было звезд для Бируни – ни в небе, отсюда не видимом, ни в душе страдающей…