Текст книги "В этом мире подлунном..."

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Сойдите, о шейх, вас ждут.

Шахвани был одет в синий суконный халат, поверх которого струилась белоснежная мантия, серебристая чалма накручена поверх синей остроконечной тюбетейки. Целитель, держа в одной руке большую книгу в желтом сафьяновом переплете, в другой трость красного дерева с набалдашником из слоновой кости, величественно спустился на землю, спокойно оглядел застывших в поклоне людей.

Нет, это был не тот Абу Халим Шахвани, который несколько недель назад ютился в лачуге Маликула шараба, о нет! Перед людьми стоял совсем иной человек – представительный и величаво-мудрый. И борода, присыпанная сединой, которая так шла ему, и дорогой суконный халат с белой мантией, и серебристая чалма на голове, и толстая, величиной с подушку, книга в дорогом переплете, и тяжелая дорогая трость – на всем, на всем в его облике лежала печать царственного ума и спокойствия. Шейх-ур-раис, да и только!

Все замерли, покоренные, растерянные. Лишь рябой мушриф, внимательно наблюдавший за всеми и за всем, отважился с почтительным поклоном обратиться к «ученому»:

– О мудрейший! Пока вам поставят отдельную юрту, соблаговолите пожаловать к господину визирю!

– Добро пожаловать! – снова сказал Абул Вафо, согбенностью своей выражая полное почтение.

Шилким, положив руку на плечо молодого красивого ученика, все так же величественно прошествовал к шелками украшенной палатке визиря. Все, даже сам Абул Вафо, с неловкой поспешностью попятились, уступая дорогу. И опять лишь рябой мушриф со значком на чалме осмелился ввести ученого под руку внутрь шатра. Правду сказать, так этот рябой мушриф, знавший чудо-лекаря и до, и после тегинабадского базара, не очень-то благоговел перед ним. И хотя был вынужден терпеть внезапно явленную людям спесивость его, про себя посмеивался над Ибн Синой: еще бы, он сам, этот гонец, собрал глашатаев и все, как надо, объяснил им – что кричать, про кого кричать.

Расположились вокруг столика о шести углах, сотворили молитву. Рябой мушриф открыл было рот, хотел обговорить предстоящие дела, но тут «великий исцелитель» величаво поднял белую, холеную руку, показав всем золотые кольца, нанизанные на каждый палец.

– О делах мы еще успеем потолковать, почтенный мушриф! Мы, целители, обычно говорим: сначала угощение, потом – совет! Немало мудрого, скажу я вам, заключает в себе это присловье!..

Сказав это, Шахвани обратился к Абул Вафо:

– Простите меня, господин визирь, но целители, перед тем как приступить к трапезе, должны знать, что будет подано!

– Шурван-шер, – ответил Рыжий, – пища шахская, благодетель наш.

– Это особый отвар из петушиного мяса, – пояснил рябой мушриф. – Кто его съест – становится петухом, а кто не съест – курицей.

– Хвала вам, хвала… Лучше один петух, чем тысяча кур! – воскликнул «чудо-лекарь». – Ибо мясо петуха, – согласно нашим ученым изысканиям и предписаниям, является лекарством от тысячи болезней… Еще что?

– Кебаб, приготовленный из печени самого молодого ягненка и жаренный на углях от веток горной арчи!

– Тоже неплохо, особенно если учесть, что ваш покорный слуга целую главу в своей книге «Аль-Канон» посвятил целебным свойствам горной арчи!.. А теперь скажите, какие будут вина к яствам?

– Вина?

– Да, вина! – Шахвани все поглаживал свою красивую бороду и внезапно он расхохотался: – Ах, да… Вина не приняты… Но, господин визирь, неужто в жизни вы ничего не пили, кроме… петушиного отвара?

Рябой мушриф подхихикнул тут же:

– О великий исцелитель, вы еще не знаете господина визиря! В молодости у господина визиря во дворце устраивались такие пиры и украшали их такие музыканты и певцы, что на них… вино лилось рекой…

– Неужели?.. А красавицы? Иль господину визирю после петушиных бульонов не приходилось иметь дел с курами?

– О благодетель, вы еще не видали тех, кто прислуживает господину визирю и за столом, и… – Увидев поваров с подносами, рябой закричал: – Вина! Вина! Целый хум вина!

Через мгновение стол был накрыт. И отменно.

В серебряных блюдцах подали миндаль в мягкой, тонкой скорлупе, хурму, финики, фисташки, золотистый изюм и черный изюм: громоздились на столе тонкие лепешки из теста, приправленного соком сливы, пирожки-самса, жаркое из перепелки: принесли и знаменитый шахский бульон, – словом, в изысканных яствах недостатка не было.

«Великий исцелитель» умеренности в питье и в еде не проявил. В разгар пира он, взглянув уже несколько осоловело на Абул Вафо, положил руку в кольцах на тяжелую свою книгу:

– Сожалею, что вы, господин визирь, не прочитали мой труд! И жаль, что люди по своему невежеству не ведают о жемчужинах мудрости, собранных в нем вашим покорным слугою, а если б прочли, то узнали, что хорошее вино, как и луноликая красавица, есть благодеяние аллаха! Женщина – это лакомство, так сотворил аллах, стало быть, не отдавать ему должного внимания есть грех!.. Тем более после шурван-шера… Или господин визирь, – ученый склонился к Абул Вафо, – лишен счастливой способности… лакомиться? Но мы тогда в два счета вылечим от такого недуга.

Абул Вафо сидел невеселый, уставившись в одну точку. Желтоватые глаза его не ответили на шутку.

– Ну-с, раз так… – сказал «чудо-лекарь», оглянулся, где ученик. – Запиши-ка. Иначе господин визирь не поймет наших пожеланий. Возьми бумагу и перо. Взял? Пиши… Ежедневно утром и вечером нам следует подавать сливки, сбитые из молока горной газели.

Абул Вафо Рыжий поднял глаза на рябого мушрифа.

– Горная газель?

– Не газель, а молоко газелье. Еще точнее – сливки из этого молока, или вы не лакомились… гм… сливками, господин визирь?

– Ел их, конечно… но… горная газель?

– Почему вы удивляетесь, господин визирь? Иль в великом султанате нет гор?

– Есть, благодетель, есть!

– Иль в этих горах перевелись газели, господин визирь?

На этот раз вместо Абул Вафо ответил рябой мушриф:

– Хватит, хватит спорить… Такому целителю, как вы, мы найдем не только молоко горной газели, но, если захотите, яйца птицы Анко[76]76
  Анко – сказочная райская птица.


[Закрыть].

– Благодарю покорно!.. Далее. Шербет из тутовника, балхского тутовника.

Абул Вафо, моргая глазами, спросил:

– А если шербет будет сделан из гератского? То есть тутовник из Балха будет, но привит в Герате!

– Нет, нет! Я употребляю только балхский, чистый балхский.

– Сделаем! – снова воскликнул рябой мушриф, сверкая глазами.

– В полдень… мясо молодой газели, жаренное на миндальном масле с измельченной сайгачьей травой, базиликом и мятой! Запомните: если хоть одна из этих трав будет отсутствовать, я это узнаю по запаху за сотню шагов.

– Сделаем, почтеннейший!

– Ужин должен быть легким… Так советует мой «Канон». Кебаб из перепелки и то, что вы предложили сегодня, – бульон петушиный. Ну, а если к нему будет доставлена какая-нибудь нежная птичка… не целованная еще и матерью красавица, то на вас так и посыплются благодарности аллаха!

– Хвала, мой благодетель, хвала вам! – выкрикнул рябой мушриф.

А Абул Вафо все глядел и глядел в одну точку. Он знал, знал, кто перед ним, но когда Шахвани прибыл сюда, степенность «ученого» посеяла в душе визиря некие сомненья: теперь, после похотливых намеков и требований, все эти сомненья рассеялись. Но тем лучше он понимал, сколь будет опасно не выполнить требований.

Нецелованную невольницу – где ее возьмешь?

– Простите меня, о великий шейх, – боязливо заговорил Абул Вафо. – Те райские птицы… о которых вы говорили… они должны каждый вечер меняться или… вам нужна одна?

– О господин визирь! Что может быть прекрасней, чем ежедневно прилетающие новые птички? – со смехом воскликнул «великий исцелитель». И вдруг, что-то вспомнив, перестал смеяться. – Да, вот оно что! Я слышал, что… младшая любимая жена правителя Бухары Алитегина находится в плену в крепости Тегинабад!

Визирь испуганно посмотрел на рябого мушрифа:

– Любимая жена эмира Алитегина?

– Да, я это слышал. Когда покровитель правоверных, великий султан Махмуд свершил победоносный поход в священную Бухару: он забрал в плен любимую жену и дочь эмира Алитегина. И говорят, что эти знатные узницы находятся в крепости Тегинабад. Может быть, вы их найдете и привезете сюда, господин визирь?

– Нет, нет, это невозможно! Эти пленницы не в Тегинабаде, их содержат в другом месте! А потом… это же собственность повелителя.

– Хвала, хвала вам, господин визирь! – «великий исцелитель» опрокинул очередную пиалу вина и погладил свои красивые усы.

«Покровитель правоверных надзирает за ними, но сам завтра-послезавтра попадет под наш надзор! И его трепещущая, как птичка, жизнь будет в моих руках!» – так хотел было молвить охмелевший Шахвани, но – не успел, слава аллаху. Ибо у порога, держа в руках угощения на серебряном подносе, возник черноглазый молодой слуга Абул Вафо. Его густые, как у девушки, ресницы были застенчиво опущены долу.

– О!.. Иди же сюда, звезда души моей, не стесняйся, заходи, мой хороший! О, какое счастье быть жертвой твоих глаз! – заговорил Шахвани, чуть не захлебываясь словами. – Вы свободны, господин визирь и господин мушриф. Ваш покорный слуга должен отдохнуть! Пусть мне прислужит этот солнцеликий юноша. Вы же все свободны, свободны…

Рыжий Абул Вафо вышел из палатки, будто облитый нечистотами. Он шел, проклиная гостя, и оборачивался, как старая верблюдица, которую разлучили с верблюжонком.

Глава семнадцатая

Глава государственной канцелярии, досточтимый господин Абу Наср Мишкан лично проводил Бируни до самого его дома, – их обоих почтительно сопровождали нукеры. Прощаясь с освобожденным из узилища ученым, вельможа вновь подчеркнул, что сегодня, скорее всего сегодня, за мавляной будет послано из дворца и нужно быть полностью готовым встретиться с султаном…

Калитку мавляне открыл Сабху. Увидев учителя живым, он сразу, не произнеся приветствия, пал на колени, стал творить благодарственную молитву, то целуя землю, то вскидывая лицо к небу. И всегда-то худощавый, юноша еще сильней похудел, стал тонким, будто прутик. Бируни покачал головой, поднял Сабху с земли, вошел во двор. Там было чисто полито, цветы и трава базилик выглядели ухоженными.

– Где Садаф-биби?

– Садаф-биби!.. – Сабху снова рухнул на колени и стал биться лбом о землю. – Мы лишились ее, учитель, лишились!

– Как и когда?

– В ту же ночь… в ту же ночь, когда вас увели. Четыре сарбаза ворвались к нам тогда, схватили ее, бросили в повозку…

Бируни долго стоял, прислонившись к стене дома. Почему-то вспомнился ему Пири Букри. Темный сырой погреб торговца, круглая, похожая на черепаху коробочка с драгоценным камнем.

Это он, горбун! Это его рук дело, грязное дело его грязных рук! Но тогда откуда сарбазы, о которых говорил Сабху? Нет, ночью в чужой дом могут ворваться сарбазы только из дворца! Неужели султану Махмуду понадобилась бедная девушка-рабыня, ему-то, у кого такой громадный гарем?!

«Может, эту тайну разгадает Маликул шараб?» – подумал Бируни. Но по рассказам Сабху, который все еще не поднялся с колен, тут же выяснилось, что, когда был схвачен Бируни, в ту же ночь и Маликул шараб был схвачен и тоже брошен в темницу. Почему? Этого никто толком не знал: одни говорили, что будто бы за богохульство, другие – что, мол, предерзостно отзывался о великом султане, третьи шептались, что в зиндан его бросили вовсе не по велению султана, заговорщики-визири свершили это дело.

Дом без, Садаф-биби – словно мрачная каморка без свечи. Бируни вдруг с особой силой ощутил, что и жизнь, и жилье его освещало и обогревало присутствие Садаф-биби, ее милое личико, ее застенчивая улыбка, ее тихие песни, порой грустные, а порой веселые, и приятный слуху хорезмский говор с картавинкой.

Что же делать? Где искать девушку? Кто поможет ему в поисках?

Вдруг пришла мысль – Хатли-бегим, только она!

Бируни и желал, и не желал встреч с этой властной женщиной. Нетерпеливо ожидал он теперь султанских гонцов, о которых говорил ему Абу Наср Мишкан. Но почему-то гонцов не было. Прошла ночь, прошел день – из дворца ни слуху ни духу. Бируни и не выходя из дома чувствовал, что тревога, нависшая над городом, растет.

В бессонные ночи и дни, полные тоскливого напряжения, он строил разные планы спасения Садаф-биби и Маликула шараба, но сам же и разрушал их, легко доказывая себе, что они фантастичны. Чтобы отвлечься от водоворота томительных предположений, он хватался было за свою «Индию», а иногда мысленно отправлялся в обсерваторию – чтоб проверить идеи, родившиеся в темнице.

Прошло несколько «пустых» дней, и он на самом деле отправился в свое «убежище звездочета».

Обсерваторию построили перед походом султана в Индию, на вершине горы Кухишер, над городом, выше крепости. Двухъярусная, кругом, постройка возведена была быстро, под его собственным руководством. На верхнем ярусе размещались различные приборы для наблюдения за движением небесных тел, на стенах висели таблицы звезд, вычисления, календари. А нижний ярус здания составляли многочисленные комнаты: побольше – для собраний ученых, состязаний поэтов, и поменьше – уютные комнаты переписчиков. Особенно много работы у них бывало, когда приходилось переписывать хвалебные оды, посвященные султану.

Раньше султан приходил сюда довольно часто. Любил сидеть ночами у инструментов, беседуя с астрономами и астрологами, любил слушать оды и поэмы, написанные «садовниками сада поэзии» – его сада. Каллиграфы старательно переписывали – десятками и сотнями свитков – самые пышные стихи: они больше всего нравились Махмуду, он потом отправлял эти свитки в подарок иноземным правителям. В последние же годы султан Махмуд впал в слишком явное благочестие, особенно после того, как заболел. Не по душе стали ему ни пиры, ни стихи, ни ученые беседы. «Убежище султана», обсерватория потеряла прежнюю привлекательность и для многих ученых, и совсем перестали ее посещать поэты и музыканты. Остались верны «убежищу звездочета» – верны Бируни! – мавляна Абу Талиб Фаррухи, поэт Зийнати да молодой способный историк (и прекрасный художник-каллиграф) Абу Фазл Байхаки.

Бируни и раньше проводил большую часть своего времени в тихих комнатах этого убежища знаний: занимался чтением, наблюдал вечно изменчивое небо, а когда уставал, любил беседовать с друзьями об астрологии, геометрии, философии: ну, а теперь, когда он не находил себе места дома, обсерватория тем паче стала для него желанным прибежищем.

Бируни принялся за прибор, идея которого озарила его в тюремном подземелье.

Идея… замысел… Казалось, основательно созрели они в голове Бируни. Выяснить тяжесть минералов относительно тяжести воды, вытесняемой ими. Вес одной десятой мискала золота взять за единицу измерения… Идея верная. Замысел прибора обоснован. Но как превратить идею в нечто материальное, сделать не только открытие, но – изобретение? Долго оно мучило его. Особенно весы, которые должны быть припаяны под носиком кувшина, весы необычайно чувствительные!

Может быть, они уже были – они или их прообраз – у какого-нибудь ювелира?

Бируни обошел всех знакомых ювелиров. Кроме Пири Букри. Но весов, которые ему были нужны, ни у кого не нашел. Даже у дворцовых менял.

Заботы изобретательские несколько отвлекали ученого от горьких мыслей о Садаф-биби: он, можно сказать, запирался – надень и на ночь – в обсерватории. Или ночью дома пытался забыться за чтением.

Шли дни. И вот однажды, когда Бируни остался ночевать дома, его разбудил незадолго до утра Сабху. Ученого поджидали на улице конные стражники. А с ними был и Абу Наср Мишкан – в знакомом синем суконном халате, в синей чалме.

Близился рассвет, вокруг горланили петухи, взлаивали, пробуждаясь, собаки, иногда слышался рев ослов, но небо все еще было полно звезд, и каменные плошки-фонари, установленные кое-где перед богатыми домами, еще светили. Всадники галопом понеслись по берегу Афшан-сая, на мгновенье остановились у султанского сада, но от его ворот повернули не влево, в сторону главного дворца, а направо, по дороге, ведущей за город. Вскоре лавки, торговые ряды, караван-сараи и мечети остались позади; открылись скачущим невысокие холмы, зелеными грядами тянувшиеся друг за другом, а за ними засверкал позолоченный купол мечети кладбища, большого загородного кладбища.

Бируни удивленно посмотрел на всадника рядом с собой. Глава дивана, досточтимый Абу Наср Мишкан со значением кивнул головой, приставил палец к губам: «Потерпите, мавляна, потерпите – сейчас все узнаете».

Вскоре и кладбище осталось позади справа: всадники двигались к густой арчовой роще, откуда ветер доносил горьковатые острые запахи молодой травы и ветвей. Среди деревьев обнаружилась почти круглая поляна. И точно посередине ее ярко светилась большая желтая юрта – «золотой купол», как тут же назвал ее про себя Бируни.

В стороне от этой юрты расположилась еще одна, поменьше, там бродили нечетко различимые глазом людские тени.

Глава дивана слез при помощи нукеров с коня, чуть согнулся, потер занемевшие в скачке икры ног. Бируни спрыгнул на землю сам.

– Мавляна, состояние повелителя правоверных тяжелое, – сказал вдруг Абу Наср. – Умоляю, не отказывайте ему ни в чем, дорогой!

Шелковый вход юрты распахнулся: вышла женщина, закутанная вся, до щиколоток, в черное. Приблизилась к ним. Чуть приподняв черную кисею на лице, тихо произнесла:

– Здравствуйте, мавляна!

Хатли-бегим?

Хатли-бегим. Снова полностью закрыв лицо, Хатли-бегим сквозь кисею сказала сановнику:

– Надеюсь, вы не забыли недавних моих слов. Эта встреча должна остаться в глубокой тайне. В глубочайшей… Времени мало, быстрей заходите вовнутрь. Я уезжаю и буду ждать в «Невесте неба», в своих покоях.

Бируни вслед за главой дивана вошел в юрту. Пространство большое, человек на сто, но – безлюдно, полутемно и пусто. Еле теплилась одна-единственная свечка. Слева от входа, в глубине, рядом со стенкой, затянутой простой черной материей, на высоко застеленной постели из белых кошм лежал человек в черной шапке на голове и в черном шерстяном чекмене.

О аллах! Это султан Махмуд? Этот длинный скелет, затянутый в черное?!

В юрте, кроме шелковых занавесей входа, не было ничего дорогого. Простые кошмы по стенкам, и на полу медный таз, кумган, – все было старое, ничем не украшенное, изношенное.

Султан Махмуд, почувствовав, что кто-то зашел в юрту, хотел приподняться, но Абу Наср Мишкан проворно подбежал к ложу, присел на корточки, поправил подушки под головой и под боком лежащего. Султан словно и не видел сановника – смотрел на Бируни, только на Бируни, поблескивающими, как ртуть на дне наперстка, глазами. Взглядом молча подозвал ученого подойти поближе. Закрыл глаза, заговорил медленно и трудно:

– Мавляна Абу Райхан… делать нечего, все мы, грешные, – рабы аллаха, жизнь наша в руках создателя, короткая, с воробьиный клюв… в моей душе одно желание… увидеть хоть раз Ибн Сину! – Султан, издав глухой стон, сглотнул слезу, что просочилась у него сквозь ресницы. – Всевышний свидетель, – продолжал он, – желание это вызвал во мне он сам, создатель. Я позвал вас… чтоб последнее желание не унести с собой в гроб!

Глава дивана поспешно достал из кармана платок, приложил к глазам.

– Покровитель правоверных! Да исполнит создатель ваше желание! От визиря Абул Вафо пришло к нам известие: с неделю назад он выехал из Тегинабада вместе с великим исцелителем, а мавляна Бируни сегодня же отправится им навстречу, дабы поторопить их, быстрей привезти Ибн Сину в Газну.

Неужели все это правда? Неужели тот, кто двадцать лет отказывался служить султану Махмуду и потому скитался на чужбине, решил ехать в Газну? Неужели удастся увидеться с ним?

Волнение на лице Бируни султан заметил. Но истолковал по-своему.

– Простите меня, грешного, мавляна, – промолвил он. – Да, я виновен… сгоряча вас обидел. Как теперь быть? И как иначе поступать? Дела в государстве таковы, что обладатель трона вынужден то увещевать своих подданных, то быть жестоким с ними, третьего пути – нет!..

Ярко вспыхнул на миг в душе Бируни мстительный огонь, костер, питаемый давними бунтовскими мыслями, которые приходили к нему бессонными ночами, которые мечтал бросить в лицо когда-нибудь этому грозному, жестокому самодержцу. Да, болела, давно болела и горела душа, негодующая из-за несправедливых дел султана, душа, воспитанная непреклонным Абдусамадом Аввалом. Ну так что, наступил этот миг мщения? Ударить теперь словами горькой правды… Кого? Деспота? Или вот этого распластанного на старой кошме, бессильного, жалкого старика с печальными, предсмертно-ртутным блеском сверкающими глазами?

– Поверьте моим словам, мавляна, я, ничтожный раб аллаха… я знаю свои грехи… Пришел на кладбище… поклониться могилам святых. Если кому-то из правоверных нанес обиду, поступил несправедливо, то хочу испросить у духов святых прощенья… если нанес ущерб чьему-то имуществу, то вернуть… хочу… десятикратно. Решил сделать так, чтоб каждый пострадавший правоверный простил меня, грешного. Вот глава дивана… он знает, он свидетель. Три дня назад снарядил в Туе еще одного верблюда, нагруженного золотом… Хочу установить мраморное надгробие на могиле того самого… шаха поэтов… что написал «Шахнаме»… Абулкасима Фирдоуси… хочу построить еще одну соборную мечеть в городе, где он родился!

«О всевышний! Почему же совестливость и раскаяние ты не вложил в душу этого спесивого раба своего лет эдак тридцать назад? Почему не пробудил в нем раньше справедливости и сочувствия – раньше, еще до того, как он причинил стольким людям столько несчастий?! Нет, только посол смерти Азраил, а не совесть – причина раскаяния этого жесткосердого».

Султан между тем все так же униженно продолжал:

– Не верите мне? Но аллаху видна истина, мавляна! Уже десять лет я сожалел о том, что обидел… Абулкасима Фирдоуси. О, почему, почему шаха поэтов под свое крыло я не взял, почему послушался коварных визирей и прогнал его из Газны? Почему, получив его книгу, с головы до ног не осыпал золотом написавшего… такую книгу?!

Абу Наср Мишкан снова схватился за платок. Чуть ли не рыдая в голос, осмелился возразить:

– Солнце нашего мира, не надо терзаться… Вас ввели в заблуждение жалкие завистники. Вы же… вы истинно покровитель наук и искусства… И если бы он сам, шах поэтов, не поддался тогда гордыне, а склонил бы голову перед вами, султаном султанов, десницей всевышнего, покровителем правоверных, то тогда бы он, Абулкасим Фирдоуси – пусть аллах предоставит ему место в своем цветнике! – был бы счастливейшим из поэтов!

– Благодарю тебя за доброе слово…

Бируни стоял перед ложем султана Махмуда, молча, склонив голову. Ему живо представилась старая баня в нищем квартале Афшаны. Помещение было заполнено неудачливыми стихотворцами, опустившимися до нищеты, старыми музыкантами и певцами, и там-то, среди бесприютных этих нищих, выпрямившись гордо, стоял гневный бородач старик. В одной руке держал он глиняную касу, наполненную мелкими серебряными монетами, в другой – чашу вина. Он выпивал, потом ее наполняли, и снова он пил и пил, одновременно успевая пригоршнями брать из касы монеты и бросать их вверх, – монеты сыпались на землю, но никто даже не смотрел на них, потому что все были заворожены величественной осанкой и бунтарскими словами старика:

– Меня называют шахом поэзии, но я такой же нищий, как и вы. И до того как написал «Шахнаме», и когда закончил «Шахнаме»! Вот, берите деньги, которые я получил за «Шахнаме»! Половину вам, половину отдам обратно султану Махмуду. А то ведь этот победоносный султан после похода в благословенную Индию опустошил казну и сам, видно, стал нищим, как и мы!

Монеты падали и падали на пол, с веселым звоном катились во все стороны. Этот звон слышали, но не ему внимали восторженно кричавшие нищие, бесприютные, калеки:

– Да благословит вас аллах, учитель!

– Вы не нищий, вы старейшина всех нищих, учи тель!

– Не старейшина, а шах обездоленных и бедняков!..

Бируни с трудом прогнал наваждение. Почему-то вспомнил Маликула шараба. Хотел было попросить за него. Но султан опередил:

– Передайте великому исцелителю, мавляна, что в священной Газне его ждет самое высокое уважение.

В тот день, как пожалует он во дворец, я дам ему столько золота, сколько весит он сам, мудрую голову его украшу жемчугом… Там, где у нас воздух особенно чист, построю ему дворец, из своего гарема… подарю луноликих рабынь, самых, самых… прекрасных.

«О, этот странный, изменчивый мир подлунный! Вот какие бывают метаморфозы: султан Махмуд, грозный деспот Махмуд сегодня согласен упасть в ноги Ибн Сине! Выходит, что свершается возмездие? Что оно возможно здесь, в этом мире! Но… пусть тогда сделавший добро и найдет добро, а сделавший зло будет наказан злом».

– Будьте спокойны и вы, мавляна! Если достопочтенный Ибн Сина достигнет у нас зенита уважения… вы тоже… такое же уважение мы окажем и вам.

Вот когда подошло время сказать о Маликуле шарабе!

– Вашу доброту никогда не забуду, повелитель! Только… простите меня… есть одна нижайшая просьба, повелитель!

– Говорите, мавляна!

– В тени чинары вашего великого государства прозябает один… дервиш… бедняк… имя его – Маликул шараб…

– Дервиш? Он – богохульник и пьяница!.. Ну, так что дальше?

– Еще раз нижайше склоняюсь перед вами, покровитель правоверных. Этого раба аллаха кто-то зачем-то бросил в зиндан, престарелого, больного, немощного.

Султан с трудом воздел костлявую свою руку:

– В другой раз на такую вашу просьбу, мавляна, я не обращу внимания. Знайте это… Ибо нечестивый тот пьяница… Ну да ладно! Уважим просьбу мавляны о помиловании того… непутевого. Пиши указ, Абу Наср!

Бируни, прижав ладони к груди, попятился из юрты. «Э, надо было бы и про Садаф-биби сказать. Нет, у сильных мира сего дважды просить нельзя. Лучше об этом поговорить с Хатли-бегим!»