Текст книги "В этом мире подлунном..."

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Маликул шараб скинул старую шляпу, вытер ею лоб.

– Странные слова говоришь, мудрейший из мудрых.! Для Маликула шараба и зиндан питейная! Хочешь? И тебе налью!

Развязал кушак, а под ним оказался спрятанным маленький бурдюк. Взболтнул его – булькнуло.

 
Бренный мир – зиндан огромный, это знай.
Не скажу, что мир загробный – это рай.
Сильный здесь таким же сильным там пребудет.
Пей, бедняк, здесь пить удобней – это знай.
 

Передавая бурдюк Бируни, закончил уже не стихами:

– Этот мир пройдет, как чесотка. Ну-ка, Абу Райхан, глотни.

Бируни рассмеялся. Но не до веселья было. Маликул шараб только на первый взгляд выглядел эдаким неунывалой. Вглядись – и совсем иное впечатление возникает: болезненно бледное лицо, черные ободья вокруг глаз. Да и вина в последние годы сам «повелитель вина» пил мало, сколько бы ни восхвалял веселящую влагу. А теперь будто нарочно опьяняет себя, заглушить в себе что-то хочет.

– Что с тобой, Маликул шараб? Скажи – «слава аллаху!». Ведь ни один правоверный не выходил живым из главных султанских подземелий. А ты вот вышел.

– Э, Абу Райхан! У твоего покорного слуги сердце обливается кровью не из-за зиндана! Даже не из-за кнута, которым щедро меня угостили там! – рывком снял с себя Маликул шараб старый чекмень, и на груди и спине его владельца увидел Бируни багрово-синие полосы.

Как только держалась жизнь в таком слабом, будто у хилого воробья, теле с торчащими ребрышками? Почему душа не вспорхнула и не улетела из него?

– Нет, Абу Райхан! Маликула шараба мучают не боль и не гнев на злодеев, нет! Мучает старого дервиша предательство одного вроде бы закадычного друга…

О, этот проклятый Букри! Ты был прав, ты был прав тогда, Абу Райхан.

Бируни стоял молча: выходит, Пири Букри еще и доносчик, предатель…

– Не мог я думать, что этот горбатый дьявол, который заставлял своим искусством плакать всю мою питейную, уже двадцать лет записывает каждое слово, там сказанное, не мог! О люди, люди! – Маликул шараб стал горестно раскачиваться, потрясая кулаками. – От низости людской небо должно упасть на нас! А оно не падает, почему? Почему не провалится в пропасть этот мерзкий подлунный мир? О Бируни! Говорят: делайте, делайте добро: если совершишь добро, то и отзовется тебе добром, а совершишь зло, то получишь в ответ зло. Но я-то… ему-то… жалел его, считал, что страдает калека бедный на чужбине! Я вино пил, а без этого лжеца не пил, хлеб ел, а без этого ничтожества не ел! А этот низкий соглядатай… к каждому моему слову добавлял еще сто слов, хорошее переиначивал в плохое… А хитрая лиса, главный визирь, все знал, все! О, если бы ты видел его, Абу Райхан, этого предателя! Вчера ходил в лохмотьях, сегодня в златотканом халате, волосы и борода завиты, помолодел на двадцать лет!

«Садаф-биби! Бедная Садаф-биби!» Бируни откинулся в бессилии к стене.

– Нет! Не дождешься справедливости ни у кого… Сорок лет он сотрясал мир, а когда показался ему ангел смерти, задрожал. Ждет Ибн Сину, а ему подсунут мошенника, который объявит себя великим исцелителем.

Бируни, хоть уже слышал об этом, переспросил:

– Мошенник объявил себя Ибн Синой? Я тебя не понял, Маликул шараб.

– Не понял? Этот Ибн Сина, которого нашел главный визирь, – не настоящий Ибн Сина, такой же лжец и хитрец, как сам Али Гариб! Шляется по городам и кишлакам, обирает недужных, а прозвище его – Шахвани. Тайну я тебе раскрыл, откуда узнал ее – не спрашивай. И запомни: разгадку во всей столице знают лишь двое: старый дьявол Али Гариб и скромный дервиш, твой покорный слуга! Вот так, мудрейший из мудрых: ты знаешь Ибн Сину настоящего, я знаю Ибн Сину ложного!

4

Два дня кряду они отправлялись в путь задолго до рассвета, но на сей раз солнце уже взошло, а их отряд не сдвинулся с места стоянки. Бируни никто не беспокоил. Неизвестно было даже, знал ли о Маликуле шарабе всезнающий мушриф. К полудню откуда-то явились два всадника, лагерь зажужжал.

Подмели внутри стоянки и вокруг. Водоносы с огромными бурдюками брали воду из водоема и спешно поливали тропы, ведущие от дороги к бекату. Сарбазы, приехавшие вместе с Бируни, надраивали вооружение, щиты и шлемы, украшали лошадей, будто собирались они встречать не врачевателя, пусть и знаменитого, а властителя.

Немного погодя в комнату, где расположились Бируни и Маликул шараб, вошел курносый мушриф. На нем был новый халат, подпоясанный тяжелым серебристым кушаком, ослеплял глаза шлем, а особенно ярко выделялся знак полномочий на шлеме. Нарочито громко гремел кривой саблей: будто каждое слово отрубая саблею, заговорил:

– Мавляна! Сейчас… к нам… прибудет… великий исцелитель… досточтимый господин Абу Али Ибн Сина! Солнце мира, покровитель правоверных повелел… чтоб, мы с вами, оказав великому исцелителю покровительство, доставили его живым и здоровым во дворец султанский… Так? Мне известно… вы хорошо знакомы с господином Ибн Синой.

Бируни кивнул головой.

– Если только этот Ибн Сина – тот самый Абу Али Ибн Сина, с которым знаком ваш покорный слуга.

Курносый мушриф не понял иронии. Строго посмотрел на Маликула шараба:

– А ты, дервиш, знаешь великого исцелителя, господина Ибн Сину?

– Нет, не знаю. Я знаю господина Абу Халима Шахвани!

– Шахвани? Кто таков?.. Ты же вчера вечером сказал, что знаешь господина Бируни и господина Ибн Сину.

– Нет, господин мушриф! Я сказал, что знаю господина Бируни… И еще я знаю мошенника Шахвани!

Мушриф нахмурился. «В своем ли уме ваш дервиш?» – говорил его взгляд, устремленный на Бируни.

– Ежели вы оба считаете, что есть тут какие-то тайны, то… никто, кроме меня, не должен их знать! – мушриф накрыл ладонью рукоятку сабли. – Иначе… лишитесь головы!.. Тайны расскажете в Газне, кому нужно расскажете… У меня – приказ… Запомните одно: мавляна Бируни вместе с почтенным господином Ибн Синой поедут вместе в повозке.

– А дервиш, мой дервиш? – спросил Бируни.

– Будет вместе с моими сарбазами.

Бируни почтительно склонил голову. Маликул шараб, вознамерившийся продолжить рассказ о Шахвани, по знаку мушрифа захлопнул рот.

– Веление султана – веление аллаха! Разговор окончен!

Солнцу осталось совсем немного дойти до зенита, когда со всех сторон послышалось: «Едут! Едут!»

Из-за невысоких зеленых холмов показалось большое белое облако.

Через мгновение из него выскочили всадники.

Поворот с большой дороги к бекату обозначили два ряда сарбазов. Застыли конюхи, держа наготове скакунов, которых надо было предложить гостям. Водоносы с полными бурдюками на спине изготовились залить пыль, которую гости поднимут.

Бируни и Маликул шараб расположились у ворот, рядом с управителем стоянки, вздрагивавшим от каждого приказания мушрифа.

Маликул шараб, выпив все вино, пребывал в хорошем настроении. Мурлыкал какую-то песенку, не без удивления приговаривал при этом: «Ах, плут! Ах, мошенник!»

А Бируни… По мере того как приближалось белое облако, росло и его волнение, его нетерпеливое любопытство, посеянное в его душе Хатли-бегим и Маликулом шарабом.

Вот она, вот она – повозка с желтой шелковой дверцей! Издали она напоминала большой шатер. Впереди, сзади, по бокам ее сопровождали три десятка всадников, – ого, это число приличествует не лекарям, пусть и знаменитым, а могучим завоевателям!

Впереди, весь в пыли, на скакуне с благородной белой отметиной точно посредине лба рысью мчался… кто ж? А, рябой мушриф, тот самый, который сопровождал Шахвани в Тегинабад.

Вот мушриф, этот мушриф раскрыл рот, глаза его расширились, будто приготовляясь выскочить из орбит, он выпрямился в седле и, упершись ногами в стремена, заорал:

– Эй, в бекате… Управитель!.. Именем нашего могущественного султана приказываю немедленно заменить наших лошадей, сарбазов – напоить и накормить, а господина, гостя султана…

Рябой мушриф не успел закончить, как зашевелилось шелковое полотнище, отодвинулось в сторону, и взорам людей предстал человек, на голове которого красовалась белая серебристая чалма, намотанная на синюю бархатную тюбетейку. Человек этот, с красиво удлиненным, породисто-благородным лицом, с короткой бородкой мудреца, которая очень шла ему, осмотрелся. Ощупал каждого своими озорными, хмельными глазами и вдруг воскликнул радостно:

– Маликул шараб? Это ты?

Маликул шараб растерянно оглянулся на Бируни:

– Он! Он самый!.. Ну и плут!

– Маликул шараб! – крикнул еще веселей человек, перегибаясь через край повозки и еще шире раздвигая желтую занавеску. – Пусть живет и здравствует великий поэт Маликул шараб, приехавший встречать великого исцелителя!

Маликул шараб толкнул Бируни в бок, захохотал:

– Смотрите, мавляна, он пьян! Вдребезги пьян, мошенник!

Шахвани, подняв руку, что-то хотел еще сказать, по не удержался на ногах или его дернули изнутри – исчез в крытой повозке, и занавески тотчас были задвинуты.

В толпе поднялся шум, послышались смешки. Курносый мушриф очнулся и пустил коня навстречу рябому мушрифу.

– Солнце нашего мира, великий султан приказал передать в мое распоряжение привезенного ученого, досто почтенного Ибн Сину.

– Где этот приказ?

– Вот он!

Курносый достал из-под блистающего на солнце остроконечного шлема бумагу, сложенную вчетверо, и помахал ею в воздухе, но вместо того, чтобы отдать ее рябому, вдруг резко стеганул своего коня и закричал:

– Прочь с дороги!

Рябой выхватил из ножен саблю:

– Поддельных приказов я предоставлю тебе тысячу!

Курносый тоже обнажил саблю. Почти одновременно с ними, будто по команде, выхватили сабли сарбазы обоих отрядов.

Скакуны, почуявшие приближение боя, дико заржали. Крики, вопли, ругань!..

– Освободи дорогу!

– Сам освободи!

– Бей их!

– Руби!

Схватка длилась недолго. Бируни хотел было урезонить дерущихся: «Что вы делаете, правоверные? Не саблей, а разумом решайте спор!» – собрался было броситься под ноги лошадей, но… вместо всего этого стоял растерянный, обняв Маликула шараба в течение всей непродолжительной схватки. А когда пришел в себя, резня кончилась: рябой мушриф из Тегинабада убил курносого мушрифа из Газны, уполномоченный Али Гариба оказался сильней уполномоченного Хатли-бегим. Да и сарбазов у первого было больше: из сарбазов второго в живых осталось лишь несколько – опрокинутые с коней, они торопливо отползали с поля боя.

Рябой вложил в ножны окровавленную саблю. Когда его отряд вновь повернул на большую дорогу, он заметил Бируни и Маликула шараба. Вгляделся, подозвал своих всадников. Быстро подскакали они к Маликулу шарабу, свалили наземь, связали его, помчали…

Бируни закричал:

– Господин мушриф! Этот дервиш ни в чем не виновен!

Рябой мушриф даже не взглянул на ученого. Погрозил ему плеткой, потом ожег ею своего белолобого скакуна, все еще ржавшего, яростно раздувая ноздри от запаха крови, крикнул: «Вперед!» – и пустился в Газну.

Глава двадцать вторая

«Сегодня незадолго до восхода солнца шейх вышел из шатра и куда-то ушел, а после полудня вернулся с седо власым, но чернобородым старцем, который вел за собой мула. Оставив старца в шатре, шейх и я, его покорный слуга, поднялись на холм, что возвышался неподалеку от палатки. Там, сняв свой чекмень и расстелив его на траве, шейх прилег, дав мне знак расположиться рядом.

Я присел возле и с нетерпением стал ожидать его слов.

Прикрыв глаза, шейх долго о чем-то размышлял, а затем спросил:

– Есть какие-либо вести из Хамадана?

– Нет никаких вестей, – ответил я.

– Как только прибудет подмога, отправимся в Исфахан, – сказал шейх.

Это приказание меня удивило. Только вчера шейх, услышав о прибытии из Исфахана послов эмира Масуда, тайно покинул Хамадан, а сегодня собирается отправиться именно в Исфахан?

– Говорят, в Исфахане свирепствует черный мор! – сказал шейх. – Мор косит людей, болезнь переходит из дома в дом, с одной улицы на другую.

Какая горькая новость! Мне показалось, что на мою голову опрокинули кувшин ледяной воды.

– О наставник, разве идти в город, где свирепствует мор, не то же самое, что быть в положении бабочки, летящей на огонь и в нем сгорающей?

Во взгляде шейха я увидел ледяной блеск. Он едко усмехнулся:

– Хвала тебе, сынок, хвала… В самом деле, пусть исфаханцев косит мор, пусть падает несчастье на весь народ, а человек, прозванный „великим исцелителем“, постоит в сторонке, в безопасности! Хвала тебе, дорогой!

Я покраснел. Мне стало стыдно за непродуманный свой возглас. К тому же я вспомнил, что младший брат шейха, Абу Махмуд, – в Исфахане. После продолжительного молчания, я решил повернуть разговор в другое русло, стал расспрашивать шейха про холеру и черный мор, чуму, – болезни, приводящие к гибели многих тысяч людей. Откуда берется мор, который будто пожар охватывает города и целые государства?

– Причину таких болезней следует выяснять на месте, а для этого нужно поехать туда, где они бушуют, – сказал шейх, не упуская из виду того, о чем говорил прежде. Потом смягчился, стал объяснять: —Великие лекари Букрат-хаким, Джолинус, Абубакир ар-Рази, а также историки Рума, Индии и Китая свидетельствуют, что в густонаселенных городах, например таких, как Исфахан, после осад и голода начинают свирепствовать холера или чума, которую народ назвал черным мором. В книгах мудрецов часто упоминается, что во время бедствий на земную поверхность выползает всяческая мелкая тварь – грызуны, насекомые, – вот они-то переносят черный мор из одного дома в другой. Черный мор – очень заразная болезнь, и переносят ее крысы и мыши, это они сеют бедствия и смерть! Нет ничего странного, что именно в. Исфахан пришла болезнь. Город был осажден, там голод…

Я вспомнил левое побережье реки Зарринруд. Исфахан – город немалый, но благоустроенных улиц и домов в нем наперечет, там, где живет знать, на правом берегу, а только мост перейдешь – и глазам предстают кривые-косые переулочки, полуразрушенные лачуги, почти что шалаши, низкие и темные лавчонки – мастерские кузнецов, шорников, изготовителей колыбелек, камнетесов, ножовщиков. Я представил себе, как всюду у дувалов валяются неубранные трупы, как рыщут одичалые кошки и собаки, как перебегают из лачуги в лачугу крысы, и меня стал бить озноб.

– Говорят, у страха глаза велики, – продолжал между тем шейх. – Иногда люди впадают в панику, принимают за холеру или за черный мор другие болезни. Не знаю, что сейчас в Исфахане. Но если там черный мор, как рассказывает мой знакомый, путник, прошедший через Исфахан, то избавиться от него – дело очень тяжелое. Все станет ясным на месте. Ну, а лекарства, лечебные травы, какие у нас здесь есть, – все нужно собрать, разложить по коробкам и сундукам. Все повезем с собой! Путник, который пришел со мной – его зовут Шокалон, – поможет тебе.

– Кто этот путник? Он родом из Исфахана?

Вопрос почему-то заставил шейха задуматься.

– Нет, он родом из моей Бухары, – помолчав, ответил шейх. – Из Афшаны, где родился и я. Детские наши годы прошли вместе, в одной махалле. Я уехал из Бухары навстречу многим бедам, и он тоже, оказывается, перенес множество лишений.

После чего шейх поведал мне удивительную историю.

Между сыном этого бородача путника из Афшаны и дочерью одного тюркского бека разгорелась самозабвен ная любовь. Но однажды ночью какие-то люди напали на стоянку бека, похитили дочь и увезли ее сюда, в Исфахан, в дар эмиру Масуду.

– Я должен обязательно увидеть этого несчастного юношу, – твердо сказал шейх. – Обязательно… Ты еще молод, сынок, и не знаешь, какими бывают страданья любящих сердец. Говорят, кто не испытал мук любви, тот еще не родился на свет!

Я в шутку попросил наставника рассказать, что же говорит наука об этих страданиях.

– Ты напрасно улыбаешься, Абу Убайд, – сказал с мягким укором шейх. – Ты знаешь, что в третьей книге „Аль-Канона“ я описал любовь как заболевание вроде наваждения.

– Да, наставник, я помню все признаки, вами там пе речисленные: ввалившиеся глаза, веки непрерывно движутся, больной часто смеется без видимой причины или как будто видит приятное глазу и слышит приятное уху…

– Как будто… В этом все дело. Потому и наваждение!

– Ну да… – продолжал я припоминать. – Дыхание у заболевшего часто прерывается, он постоянно вздыхает…

Шейх поднял руку. Остановил меня. Задумчиво покачал головой:

– Все так и есть… И все же о любви нельзя рассказать… О ней можно слагать стихи и песни, но описать прекрасную болезнь невозможно. Вся прелесть неизъяснимого этого чувства пропадает.

Посмотрев на печальное лицо наставника, я подумал, что он не просто описал признаки прекрасной болезни, этого мучительного наваждения, он сам пережил любовь, он страдал. В юности шейх, должно быть, выглядел красавцем – высокий рост, худощавая, но сильная фигура, лицо, отмеченное печатью ума и сдержанной страстности, проникновенные голубые глаза. Я знаю, сколько женщин вздыхало о нем, искало сближения с ним. Заррина-бану, дочь Кабуса Ибн Вушмагира, правителя Джурджана, приглашала его к себе во дворец, будто для того, чтобы шейх написал книгу о способах измерения расстояний. Шейх написал заказанный трактат. А заказчица призналась в любви к ученому. Правительница Рея – Саида тоже влюбилась в него, но не получила любви в ответ. Шейх, можно сказать, из-за этого и покинул Рей.

Шейх глубоко знал женскую душу, загадочную для большинства мужчин. Потому, я думаю, знал душу, что никто лучше него не знал организм женщины и все его заболевания. Я это понял лет пять назад, когда прочитал соответствующие главы „Канона“. Сколько описано там бед, нападающих на женщин! Различные опухоли, затрудненные месячные очищения, тяжесть родов и еще большая тяжесть бездетности, и ко всему – способы лечения всех болезней, вплоть до необходимо благодетельного вмешательства ножа, с подробнейшим описанием лекарств – и самых сложных, и самых простых. Прочитав эти главы, я буквально онемел от простой мысли: ведь чтобы написать все это, нужно было выслушать, осмотреть тысячи и тысячи тяжело больных женщин, вникнуть не только в видимые, но и в невидимые признаки заболеваний. А наши женщины – как они стыдливы, молчаливы, иные женщины совсем не показываются лекарю, иные же – тянут с леченьем до тех пор, пока Азраил не появляется в дверях их жилищ. Я помню, как в Исфахане один богатый торговец глубокой ночью привез свою возлюбленную в бессознательном состоянии – днем „было стыдно“. К лечению женщин шейх относился всегда с большой чуткостью, поэтому к нему обращались чаще, чем к кому-либо…

Шейх все еще был в плену грустных мыслей. С тяжелым вздохом он сказал мне:

– Я должен увидеть и ту несчастную девушку, которую отправили в дар эмиру Масуду.

Я спросил, знает ли он бедняжку.

– Нет, я знал мать этой несчастной…

Я не осмелился спрашивать дальше.

Когда наступили сумерки, шейх удалился в шатер. После вечерней молитвы велено было зажечь свечи, принести бумагу и перо. Я понял, что душа шейха склонилась к сочинению поэзии и музыки, а для этой работы ему нужно было уединение (научным занятиям присутствие учеников отнюдь не мешало).

Я видел, как шейх шептал что-то, тихо покачиваясь и весь уйдя в себя. А я заснул на своем ложе неподалеку от входа…

Пробудился я от какого-то печального напева. Напева, похожего на плач.

В глубине шатра, низко опустив голову, сидел шейх и играл на гиджаке. Слушал его, полулежа рядом на подушках, знакомый бородач Шокалон. В отсвете догорающей свечи я заметил слезы на ресницах и шейха, и Шокалона. Они были сейчас не здесь, может быть, летали они сейчас на крыльях грустной этой песни, над родной своей далекой Бухарой.

Музыка стихла. Шейх вытер ладонью слезы, посмотрев на земляка, улыбнулся.

– Стареешь, и душа становится очень чувствительной, верно, Шокалон?

– Ты не стареешь, мавляна. У тебя получилась такая песня, что за сердце берет. Еще раз, Абу Али!

Шейх глубоко вздохнул, призакрыл глаза.

 
Сердце болит от разлуки с родным очагом.
Способ лечения этой болезни нам незнаком.
Рай на чужбине пустынней пустыни родной…
О, если б, странником став, я вернулся домой.
 

– Правду говорят: не став странником, не станешь мусульманином! – сказал Шокалон задумчиво.

– Ты спроси меня, что такое разлука, Шокалон, и что значит быть оторванным от родного очага… Закрою на миг глаза – и сразу оживают в памяти зеленые поля Афшаны, родники и арыки, где мы в детстве купались, улицы Бухары. Все время вижу во сне Джуи Мулиен, наши, родные места. А проснусь – так уже до рассвета нет сна.

– О Абу Али! Абу Али! – воскликнул Шокалон. – И Афшана, и Бухара давно уже не те, что ты знал!

– Печально… Я не могу не верить тебе. Но, что бы там ни произошло, стоит мне закрыть глаза… Нет у меня иной заветной мечты, чем еще раз увидеть родные места, побывать в садах Афшаны, почтить память покойного отца у его могилы.

– Да исполнятся твои желания, Абу Али!

– Ладно, да исполнятся, – сказал шейх. – Ты ложись отдыхай, у меня сон пропал, выйду, похожу немного…

На другой день из Хамадана доставили вьюки, которых мы ждали. Итак, мы взяли путь на Исфахан…»

Из воспоминаний Абу Убайда Джузджани

2

Полководец эмира Масуда – воитель и приближенный – Абу Тахир прибыл во дворец задолго до рассвета. Но дворец уже не спал. Горели каменные фонари, мерцали свечи, гремело оружие. По коридорам близ гарема бегали испуганные бледные женщины – гаремные надзирательницы. В иных углах, неслышно ступая, ходили улемы, перебирая тяжелые четки и тихо шепчась. «Ртуть… Ртуть… Красавица из Бухары ночью налила в ухо эмира ртуть», – вот что услышал Абу Тахир.

В комнате перед спальней эмира стояли, стараясь не глядеть друг на друга, врачеватели – на то указывали их длинные белые халаты из легкой ткани и напуганно-настороженный вид. Дверь в спальню была закрыта. Но слабые стоны можно было расслышать и в приемной.

Абу Тахир медленно подошел к двери, прислушался. Резким рывком открыл дверь и тут же, войдя внутрь спальни, захлопнул ее, не дав глухим стонам «выскочить» в приемную.

Эмир Масуд, бесстрашный воин, тот, что в густых джунглях один на один сражался с тиграми, валялся на полу, натянув на голову подол парчового халата: страдальчески жалобный стон потому и звучал так глухо. Над эмиром согнулся в полупоклоне какой-то незнакомый Абу Тахиру врачеватель, в руках которого дрожала лекарственная посудина. Бледнел, дрожал и дворецкий.

Абу Тахир опустился перед эмиром на колени:

– Повелитель!

Эмир засуетился, затрепыхался, как птица в ловушке, высвободил наконец свою голову из халата. Глаза его налились кровью, скуластое, чугунно-темное лицо тронули какие-то синие пятна.

– Абу Тахир! – неожиданно громко и внятно воскликнул эмир Масуд. – Хитрый степняк Алитегин, враг досточтимого моего отца, отомстил… мне! Развратница, им подаренная, налила мне в ухо ртуть. Ртуть, Абу Тахир!.. Где эта развратница в облике ангела? – эмир вдруг повернул голову к дворецкому.

Тот чуть не упал в низком поклоне:

– Она сошла с ума, великий эмир!

– С ума сошла? Надо бы ее живьем закопать в землю! – Эмир упал ничком на ковер, стал опять вертеть головой, дергаться, схватив правой рукой мочку левого уха.

«Вылить хочет ртуть? – подумал Абу Тахир. – Тогда кто же сошел с ума?»

– Даст аллах, все у вас пройдет, мой эмир! Послушайте лучше меня. Я принес вам удивительное известие! Сторож у ворот Табаристан задержал трех неизвестных дервишей…

– Неизвестные? Я мучаюсь здесь, близка моя смерть, а ты мне рассказываешь о каких-то дервишах!

– Великий эмир! Вы не дослушали меня! – обиженно произнес Абу Тахир. – Один из них называет себя Ибн Синой!

– Ибн Сина?

– Да, мой эмир!

Масуд снова встал на ноги, завертел головой, затихшая на миг боль, видно, возобновилась, и он опять схватился за ухо.

– Где Ибн Сина, если это он? – простонал эмир. – Привести его немедленно! О творец! Может, чудотворной рукой этого исцелителя ты уберешь страшную боль?

Абу Тахир со всех ног кинулся вон из спальной комнаты.

А Ибн Сина вместе с Абу Убайдом в это время сидел у большого водоема во дворцовом дворике, смыкающемся с огромным садом. Тихо плескалась вода, отражаясь на мраморных стенках темными, причудливыми тенями, – солнце еще только-только начало свой вечный путь в небе. Чинары и вязы были окутаны его алым свеченьем. Птицы, соскучившиеся по солнцу, распевали во всю свою силу, перебивая откуда-то долетавшие и в тихий дворик стук сабель и щитов, хриплые выкрики: «Бей! Коли! Руби!» – это, видно, сарбазы упражнялись во владении оружием на майдане с противоположной стороны дворца.

Вчера после вечерней молитвы Ибн Сина, Абу Убайд и Шокалон подъехали к воротам Табаристан. У Ибн Сины не было желания открывать свое имя, он собирался вместе со спутниками обойти улицы города, посмотреть, порасспросить людей, выяснить, где правда, а где небылица в этих разговорах о пришествии в Исфахан чумы. Конечно, он намеревался заглянуть к младшему брату Абу Махмуду и в бывший свой дом, который стоял на тихой тенистой улочке неподалеку от библиотеки и дворца, за мечетью Шахристана – той «чистой», «богатой» части города, которая располагалась на восточном берегу Зарринруда, В Исфахане, как и в Бухаре, было двенадцать ворот. Больших, высоких – через них могли свободно пройти горой нагруженные слоны. Прежние стражи хорошо знали Ибн Сину. Но ныне прежних стражей не было. «Я – Ибн Сина», – сказал Ибн Сина, на что никакого внимания не было обращено. Путников продержали всю ночь перед воротами. На рассвете появился какой-то сарбаз, нос и рот которого были обмотаны черной тканью. «Я – врач», – сказал Ибн Сина.

Их пропустили. Один из сарбазов повел Ибн Сину по городу.

То ли спал еще город, то ли покинули его люди, – всюду было тихо, всюду настороженное безлюдье. Впрочем, нет, на перекрестках улиц копошились какие-то черные тени. Нет, то не тени, а сарбазы, которые сволакивали на площадки гузаров[82]82
  Гузар – оживленное место на перекрестке улиц.


[Закрыть] трупы людские. Сарбазы, в тяжелых черных халатах, с черными повязками на лицах, с вилами и крючьями в руках, прочесывали узенькие улочки, осматривали полуразвалившиеся лачуги, подбирали мертвецов, поддевая тела вилами и крюками, закидывали их на телеги, а потом вываливали в заранее отведенных местах.

О аллах! Все рассказанное Шокалоном оказалось сущей правдой! Жестокой правдой!

Ибн Сина хотел раза два остановить лошадь, но сарбаз, размахивая плетью, запретил это делать.

Пересекли площадь Накши джахон, где особенно высока была гора свезенных мертвых тел: показались высокие порталы библиотеки Хисар – любимое место Ибн Сины, в последние годы его жизни в Исфахане единственное любимое место, где отдыхал он от забот по поддержанию власти Ала-уд-Давли, где душа его находила покой, а мысли текли свободно и сладко. Тут он закончил «Аль-Канон», работал над «Книгой знаний», тут и у себя дома, что находился близко к библиотеке. Но что это? Высокие порталы Хисара открыли неприглядную картину: купола библиотеки обвалились, в здании чернели провалы. Значит, и библиотека сгорела, как и торговые ряды за ней. Ну да, в городе во время осады многое сгорело. «И мой дом, как мне говорили».

Ибн Сина в тоске и тревоге повернул коня вправо, к своей улице, но сарбаз опять жестом приказал: «Не отставайте от меня!» Еще бы чуть-чуть проехать, и Ибн Сина увидел бы свой дом (он горел, да не сгорел), увидел бы родных, узнал бы, жив ли младший брат. Не смог разузнать. Не дали увидеться.

А теперь с глубокой болью в сердце он сидит в дворцовом дворике на мраморной ступеньке, и под его ногами плещется, играет тенями вода. Двухъярусный дворец светится неяркой голубизной: в саду поют соловьи, разносится нежный запах далеких полевых трав: в нос бьет, еще и запах горячих лепешек, жареного мяса – на дворцовых кухнях не спят. И будто нет ни мора, ни голода в Исфахане.

Горько усмехнулся Ибн Сина.

«Чему удивляться? Разве не то же самое было и при Шамс-уд-Давле, которого ты знал в Хамадане, в течение долгих лет правления Аль-уд-Давли в Исфахане? На той стороне реки, за этой вот высокой стеной, голодают, разуты и раздеты, а по эту сторону, внутри этих стен, живут сытно, обуты и одеты богато. Разве не так же было всегда? Разве не здесь, вот у этого большого водоема – помнишь, Абу Али? – под куполообразным навесом каждый вечер задавал твой хозяин и ученик, правитель Аль-уд-Давля, невиданные пиры: тогда собирались здесь эмиры и богачи, тогда из серебряных фонтанов, что белеют сейчас в предрассветном тумане, не вода текла, а прозрачное вино!»

Воспоминания перенесли Ибн Сину в Хамадан.

А в Хамадане, когда правил там Шамс-уд-Давля? Ох, этот недалекий Шамс-уд-Давля… День был здоровым, десять – больным, потому что день был трезвым, а десять вдрызг пьяным, а как только этот Шамс-уд-Давля нальет свой живот, словно бурдюк, вином – тотчас начинал творить нечто нелепое. Мнил себя великим завоевателем, болтал направо и налево о замыслах захватить соседние города и даже – уму непостижимая чушь! – пленить самого Махмуда на востоке, а императора Рума – на западе. А знатные прихлебатели Шамс-уд-Давли, с чашами в руках, наполненными до краев, пили да расхваливали щедрого и вдрызг пьяного своего правителя: куда, мол, до них, высокородных, степняку султану Махмуду, ложному покровителю правоверных! Вот их Шамс-уд-Давля – покровитель… И этот помешанный верил, еще сильней разгорался, криком кричал – собрать войска! Но кончались ночные кутежи, а утром «победоносный завоеватель» тряс непомерным своим брюхом и, корчась от боли, как собака, заглотнувшая острую кость, жалобными взглядами взывал о помощи. Абу Али помогал, выручал, выслушивал заверения в дружбе, клятвы: я, мол, выполню все, что пожелает исцелитель-благодетель. И он, Абу Али, все еще горевший заветной мечтой о справедливом государе, без устали просвещал хамаданского правителя, хоть и видел, что не тот это государь, не тот… Да, что было, то было! Ибн Сина верил, что словом своим сможет превратить в справедливого государя даже такого полоумного. Клистиры ему неукоснительно ставил, лекарствами разнообразнейшими пользовал, а заодно вливал в его пустой мозг легенды о мудрых царях, соображения о мудром управлении государством. И Шамс-уд-Давля с интересом слушал легенды о царях, которые заботились об обездоленных, честно приумножали казну, издавали верные указы. Слушал и снова клялся, что будет, будет и сам творить благие дела.

Ах, простодушный, доверчивый Абу Али! Он ведь дал согласие стать визирем Шамс-уд-Давли. А став визирем, начал по-своему расходовать казну: деньги, предназначенные для войска, направил на иные дела, войско сократил, наказал выстроить медресе и караван-сараи, прорыть арыки, чтоб привести воду в пустынные степи. Увы! «Справедливый государь», увидев однажды своих эмиров, в ярости выхватывающих сабли из ножен, перепугался чуть ли не до смерти. А когда унимались боли в животе, то и совсем забывал о своих обещаниях, данных визирю Ибн Сине и лекарю Ибн Сине.