Текст книги "В этом мире подлунном..."

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Глава шестая

Главный визирь Али Гариб возвращался из дворца вконец расстроенным. После злополучного позавчерашнего совета мудрецов состояние здоровья султана ухудшилось еще более, а сам он стал невыносимо капризен: ничего разумного не говорит и ничему разумному не внемлет. Ни о чем и ни о ком не хочет слышать. Твердит одно: доставьте к нему Ибн Сину! Повелитель просто приличие теряет: по десять раз на дню осведомляется об Ибн Сине, а главный визирь и Абул Хасанак должны придумывать с утра до вечера тысячи объяснений, почему лекаря нет до сих пор в Газне. И все начинается сна чала.

Дворец «Невеста неба» в эти дни стал для Али Гариба сущим адом, потому, приходя домой в вящем убеждении, что жизнь человека недолговечно-бренна, главный визирь всем существом своим отдавался наслаждениям.

В чем они состояли? Поведаем и о том.

Хотя сад великого визиря не мог бы победить в соперничестве сад Феруз, а дворец великого визиря не «Невеста неба», и сад и дворец его тоже были преисполнены прелести.

Пышно цвели персики и ранний урюк: стройные кипарисы по краям дорожек, посыпанных мелким красным песком, зеленели нежно: плакучие ивы на берегу арыка опустили к воде ветви – уже в сережках, будто красавицы, расчесывающие волосы. В сумерках начинали журчать серебристые фонтаны, каменные фонари зажигались средь темной зелени, – сад становился волшебным.

Так вот, обычно, придя домой из дворца, главный визирь снимал златотканый халат, набрасывал какую-нибудь легкую одежду. Вместо зеленой чалмы с золотой булавкой – значком главного визиря – водружал на голову гладкую бархатную тюбетейку с узорами, похожими на цветы персика. Приятно прогуливаться одному по огромному саду в легких сафьяновых кавушах, не спеша прохаживаться среди гранатовых, миндальных, персиковых деревьев, зарослей хурмы, ласкающей взор неповторимо нежным тоном распускающихся соцветий. Великий визирь любил думать о заботах государственных в одиночестве, без свидетелей, вот так гуляя спокойно или посиживая в уютных беседках на берегу пруда, – с кем же и обсудить запутанные дела и спорные вопросы, как не с самим собой?[41]41
  Хутба – особая проповедь имама в главной мечети: в хутбу включались решения правителей, поэтому она часто имела государственную юрисдикцию.
  Знаменитый историк и художник, современник Ибн Сины.


[Закрыть]

А забот тяжких и опасных вопросов становилось все, больше с каждым днем.

Главное – не промахнуться в том, кто будет наследником престола: бесстрашный, воинственный, упрямый, как султан-отец, эмир Масуд, находившийся сейчас в далеком Исфахане, или безвольный Мухаммад. Пожалуй, все остальные сложности дворцовой жизни, раздоры, явные козни и тайные распри сановников, «столпов государства», упирались в то или иное решение этой трудной задачи. Ну, а ему ль не знать, что сложные задачи требуют от того, кто берется их решать, осторожности и бдительности, это уж прежде всего, да, да, государственные дела – это вам не поле битвы, где надо проявить быстроту и лихость, тут не на них – не на саблю и стрелу – надо надеяться.

Особо доверенным лицам известно: султан решил сделать наследником престола младшего сына, Мухаммада.

Но это его решение – еще не хутба[42]42
  Хутба – особая проповедь имама в главной мечети: в хутбу включались решения правителей, поэтому она часто имела государственную юрисдикцию.


[Закрыть], да и многие сановники недовольны таким решением. Скажем, любимая сестра султана, Хатли-бегим, женщина властная и хитрая, умела вмешиваться в государственные дела, явно и неявно повелевала во дворце всеми. Или маленький, тщедушный, но мозговитый хозяин канцелярии Абу Наср Мишкан, он тоже за Масуда. Главный визирь знает, что они и сообщники их тайно связаны с эмиром Масудом, каждый шорох во дворце становится Масуду известен. Хорошо еще, что сам эмир Масуд в эти опасные дни не в Газне, а в Исфахане, ну да он эмир, военачальник, где войско – там и он… Но ведь и войско может пойти, куда военачальник пойдет…

Обычно главный визирь обходил все дорожки в своем саду, а когда уставал, отдыхал в беседке. Там все было приготовлено заранее к его посещению: розовые и золотистые вина в изящных, радужно играющих хрустальных сосудах, горячие шашлыки из перепелиного мяса, – как умудрялись слуги подать их неостывшими! – лепешки, только что испеченные, – словом, все, до миндальных орешков и фисташек. В одной беседке хозяину прислуживали молоденькие, безусые еще, юноши, в другом, уединенном, месте – прелестные девушки-невинницы, которых, как говорится, и родная мать еще не целовала.

В тонких, прозрачных одеждах, сквозь которые просвечивали их лебедино-белые груди, подобранные животы, стройные ножки, они и волновали, и радовали взор низкорослого, кругловатого своего господина, готовы были любую прихоть его исполнить.

Недолговечно-бренна жизнь рабов аллаха, и потому в сем подлунном мире человек торопится насладиться тем, чем аллах разрешил наслаждаться.

Но сегодня великий визирь вернулся из дворца настолько расстроенным, что из дворцовых покоев своих в сад не спустился.

С тех пор как здоровье султана пошатнулось, Али Гариб все свои главные ценности хранил в собственном доме, не показывал никому: золотые статуэтки из Индии, хрустальную посуду, шелковые ковры и редкостные украшения из слоновой кости, слитки золота и кувшинчики с золотым песком, кувшины поболее, с динарами, редкостные, причудливые жемчужно-изумрудные шкатулки, статуэтки диковинных животных и птиц, – все это богатство упрятано в тайных местах, только ему и ведомых, а в просторных, отделанных разноцветной керамикой комнатах дворца оставлена на виду простая домашняя утварь.

Сегодня главный визирь зашел в одну из таких порядком опустошенных комнат, прилег на заурядную ватную курпачу. Сомкнул веки: хотелось прийти в себя, потому как голова трещала от тяжких дум и от боли в висках. Еще предстояло принять купцов заграничных, пришли на поклон, разумеется, не без подарков. А после купцов – правителей некоторых дальних городов и областей. А затем еще – соглядатаев, приглашенных на ночную беседу. Главный визирь, прежде чем полежать на курпаче спокойно, приказал снять с себя сапоги и, как всегда, помассировать ему ноги, – без этого глаз не сомкнешь. Но только прилег на курпачу и вытянул ноги, только молодой слуга взялся за каблуки сапог, вошел дворецкий визиря и доложил, что из Афшаны явился некий соглядатай и что соглядатай этот нетерпелив, просит, не медля, его принять. Обычно главный визирь в первую очередь принимал купцов, поскольку те никогда не являлись с пустыми руками. Но Афшана есть Афша-на – самая бедная, самая скандальная, самая опасная часть Газны.

Али Гариб отпустил слугу-массажиста. Позвали соглядатая. Некто в черном чекмене и черной, вывороченной наизнанку шапке мелкими шажками вошел в комнату, пал на колени.

Великий визирь недолюбливал этого давнего своего доносчика, – может, потому, что тот кругловато-неуклюжей фигурой и качающейся походкой напоминал его самого. Но Пири Букри неизменно приносил самые ценные вести. Слово в слово о том, что говорилось, например, в питейной поэта-нечестивца Маликула шараба, о подстрет кательских разговорах против сиятельного султана и всего государства…

И на сей раз сообщение оказалось из важных.

Пири Букри, прижав к груди длинные крючковатые руки, втянув голову в горбатые плечи, начал рассказывать об одном странном и воистину заслуживающем внимания происшествии: будто в питейную этого нечестивца Маликула шараба, в сие гнездо злословия и козней, на днях заявились двое неизвестных. Одни – молодой, другой – намного старше, весьма ученого вида, с благообразным ликом, говорит весьма складно и умно. У вдребезги пьяного молодого путника он, Пири Букри, выведал, что мудрец, на чьем лике читались ум и проницательность, не кто иной, как великий исцелитель недугов, человек, которого весь подлунный мир зовет Ибн Сина! Да, да, это он, Абу Али аль-Хусейн Ибн Абдаллах Ибн Сина!

Великий визирь, смотря прямо в невинно-голубые глаза соглядатая, засмеялся:

– И ты, старый шайтан, поверил, ты – многомудрый Пири Букри? Иль ты не слышал о мошенниках, которые выдают себя за почтенного Ибн Сину, обманывают легковерных невежд, сдирают с них деньги? Если б то был настоящий Ибн Сина, зачем ему было появляться в гнезде пьяниц и нечестивцев?

Пири Букри сощурил младенчески-голубые глаза:

– Не знаю, благодетель, не знаю, вначале ваш покорный слуга тоже не поверил, своим глазам не поверил, но когда они увидели рисунок…

– Какой рисунок?

– Тот самый рисунок, где изображен почтенный Ибн Сина. Помнится, по велению султана его изображение – сделал Абу Наср Аррак[43]43
  Знаменитый историк и художник, современник Ибн Сины.


[Закрыть] размножив, рисунок разослали в сорок городов и стран. Так вот, тайно пришедший к нам в город путник похож точь-в-точь…

– Точь-в-точь, говоришь? – Али Гариб с быстротой, которая была так несвойственна его располневшему телу, поднялся с курпачи. Он собрался что-то приказать, но снова явился сарайбон.

– Ну, говори, не мешкай!

– Прошу покорно простить. Из Тегинабада явился посыльный!

– Из Тегинабада?

– Истинно так, господин. От почтенного визиря Абул Вафо.

Главный визирь велел Пири Букри выйти из комнаты.

– Зови посыльного! А ты – подожди.

«Что за день сегодня! Происшествие за происшествием! И какие!»

Посыльный явился, бледный и запыленный – целую неделю скакал, вконец обессилел, – опустился на колени у самых дверей, достал из-за пазухи наскавак[44]44
  Наскавак – табакерка из тыквы для хранения наса – жевательного табака.


[Закрыть] вытащил из него смятую бумагу – в нос визиря ударило едким запахом табака.

О великий аллах! То, что Али Гариб узнал из этой желтой, пропитанной табаком бумаги, было еще – и намного! – поразительней, чем сообщение заслуженного соглядатая – Черного Паука!

Главному визирю государства известно было, что посланный три месяца назад в далекий Хамадан Абул Вафо Рыжий – «дабы, чего бы ни стоило, разыскать, хоть из-под земли выкопать и доставить в Газну почтенного Ибн Сину» – возвращался в столицу ни с чем. Уже целую неделю Али Гариб знал, что почтенный Ибн Сина, заранее кем-то предупрежденный о том, что Абул Вафо Рыжий направлен за ним в Хамадан, тайно покинул город и где-то скрылся. Даже правитель Хамадана Ала-уд-Давля не смог его найти. А наследник Масуд… так тот не только не оказал помощи Абул Вафо из своего Исфахана, а, напротив, скрытно чинил ему препятствия в данном деле. И вот Рыжий возвращается ни с чем: боясь гнева блистательного и могущественного, он не поспешает.

«Непредсказуемы события в этом подлунном мире», – размышлял великий визирь. Три-четыре года Абул Вафо соперничал с ним, Али Гарибом, в борьбе за место главного визиря, проиграл, оттого еще более ожесточился… Разве думал он, что когда-то придется обратиться за помощью к своему главному сопернику? Да вот пришлось.

Великий визирь не без самодовольства усмехнулся.

Так ему и надо, этому большеголовому увальню… Лоб широк, да мозгу мало. Был бы умней, так посоветовался с главным визирем до своей поездки в Хамадан, а не после. А то раздулся от гордости: как же, получил почетное поручение от самого покровителя правоверных! Даже не заглянул к нему, великому визирю. Будто опьянел от хурджунов с золотой монетой, лучших коней, отборных нукеров да высочайших грамот султана. А теперь вот тупица большеголовый облил письмо слезами страха, просит совета: как ему быть?

Нет, послание, написанное грубым, нескладным, как и сам Абул Вафо, слогом, не смогло растопить старого льда в сердце великого визиря. Но то, что сообщалось во второй части послания!.. О, это заслуживало раздумья!

Абул Вафо писал, что, когда он после неудачной поездки в Хамадан на обратном пути в Газну прибыл в Теги-набад с пустыми руками и разбитой надеждой, на городском базаре появился некий лекарь, который открыто именовал себя Ибн Синой и впрямь лечил народ, и, по слухам, от снадобий и благодаря его уменью вылечилась чуть ли не тысяча недужных, до того считавшихся безнадежными.

Услыхав сию новость, посол Абул Вафо немедля кинулся на поиски. Но выяснилось, что Ибн Сина тоже каким-то образом узнал о прибытии Абул Вафо, срочно собрал пожитки и в ту же ночь исчез, будто сквозь землю провалился.

«Большеголовый тупица! Упустил из-под носа эдакого зайца, а теперь льет слезы да еще и досадует, будто не он виноват». Но между прочим… важно не это, а предположение Рыжего, что сбежавший из Тегинабада целитель направился в сторону Газны! Пусть по слухам, но нет ничего истинней правильно обдуманных слухов.

Вдруг будто молния сверкнула в мозгу главного визиря. О, какая опасная мысль! Невероятно дерзкая! Настолько опасная, невероятно дерзкая, что Али Гариб на сей раз все дела отложил в сторону, не только Пири Букри не дождался вызова к главному визирю, но и важные гонцы из других областей государства, иноземные торговцы, что пожаловали в Газну с дорогими дарами. Возбужденный неожиданно блеснувшей захватывающей мыслью, Али Гариб приказал принести вина и выпил одну за другой несколько чаш, что позволял себе крайне редко.

Вино двадцатилетней выдержки сделало свое дело. Невероятно дерзкая, дикая даже мысль, которая еще с минуту назад вызвала в сердце волну страха, теперь показалась вполне вероятной для осуществления, и не Дерзкой, а смелой.

Великий визирь решил, как обычно, выйти в сад, походить, продумать все как следует, но тут дверь отворилась и с низким поклоном вошел доверенный его слуга, кушчи[45]45
  Кушчи – тот, кто ведает ловчими птицами.


[Закрыть].

– Простите великодушно, благодетель! От визиря Абул Хасанака срочный гонец… Просит, чтобы вы отдали ему отелившуюся вчера олениху.

– Олениху?

– Да, и с молодым олененком…

– В полночь? И вообще – зачем?

– Не знаю, господин мой, только гонец говорит, что наш повелитель султан собирается на охоту…

– Повелитель… на охоту?

«Вот и еще загадка! Уже несколько месяцев султан Махмуд не то что на охоту ехать не может, а еле ноги волочит. А тут собрался на охоту!»

Да, приходится признать: у султана Махмуда нехорошая привычка – не с ним, великим визирем государства, советоваться по большим да и небольшим, но доверительности требующим вопросам, а с этим ничтожеством, красавцем похотливым, больше похожим на женщину, чем на мужчину, – с Абул Хасанаком.

Видно, и про охоту они вдвоем решили…

Все это угнетало и злило великого визиря, и ненависть к сопернику (еще одному сопернику) вызывала чуть ли не физический, до кончиков ногтей, зуд во всем теле. Успокаивало, да и то немного, сообщение Пири Букри.

Ладно, пусть, пока они будут охотиться, Али Гариб все свои дела обдумает основательно, подготовит ответный ход, неотразимый, как молния.

В ту же ночь Пири Букри пришлось еще раз посетить дворец главного визиря, уже перед самым рассветом.

Глава седьмая

Когда вооруженные до зубов нукеры ворвались в дом, где спрятался пожилой путешественник, именовавший себя Ибн Синой, тот спал мертвым сном. Не успел и вскрикнуть, как нукеры засунули ему кляп в рот, связали по рукам и ногам, вынесли, словно куль с мукой, перевалили через седло, погнали лошадей.

Пожилой человек болтался, свесившись по обе стороны коня, раскачиваясь туда и сюда, отбивая себе и почки, и печень, и желудок, и кишки, и все, что дал мужчине аллах. «Дуралей безмозглый! Болтун несчастный! – думал про себя похищенный. – Ибн Синой объявил себя? Ибн Синой?! Ну, так теперь расплачивайся… подыхай раньше времени!»

Звезды на небе желтели, будто рассыпанное по черному бархату пшено: сиял молодой месяц – кусочек чеканного золотого динара. Или нет, он напоминал только что родившегося младенца, был беспомощен и слаб, как младенец. Вчера еще теплый ветерок разносил по миру острый и тонкий запах весенних трав, а сегодня за ночь он превратился в сильный поток холодного воздуха, и от этого ветра деревья, росшие вдоль дороги – громадные чинары, тянувшиеся ввысь светлые тополя, густолистые вязы и карагачи, – шумели и бились, будто огромные черные птицы.

Город крепко спал. Везде было тихо, молчали даже колотушки ночных сторожей. Каменные фонари на перекрестках улиц погасли.

Пожилой путешественник, туго связанный по рукам и ногам, мучился на лошади довольно долго. Успел, во всяком случае, припомнить зловещие тюремные подвалы правителя Бухары Алитегина[46]46
  Алитегин был из илек-ханов, династии караханидов, сменившей на бухарском престоле саманидов.


[Закрыть] еще в те годы, когда султан Махмуд был сравнительно молод, – припомнил и покрылся холодным потом.

«О дуралей безмозглый, о бестолковый ученик! Если бы этот глупец вечером того дня, когда мы приехали в Газну, не захмелел бы от одной пиалы вина у Маликула шараба, если б он не сболтнул неосторожно про Ибн Сину, не было бы этого несчастья, не было бы… А теперь вот рухнули все умные планы и все надежды, которые я лелеял, собираясь в Газну… Все рухнуло, все!»

Нукеры с шумом промчались по безлюдной темной Газне. С коней сошли у крепостных ворот. Поставили на ноги, предварительно развязав веревки, и пленника. Долго шли потом по казавшемуся безграничным саду, вышли к белой громаде дворца. И здесь ни звука, ни света, ни людей – тьма вокруг, темень за окнами и нижнего, и верхнего ряда: кроме одного – там мерцало слабо, будто оттуда выходил месяц на небо.

У мраморного дворца нукеры развязали пленнику руки, кляп изо рта не вытащили, к тому же поясным платком крепко завязали глаза, куда-то повели, подталкивая в спину.

Путешественник (будем называть его пока так) был ни, жив ни мертв, после тряски на крупе коня соображал совсем плохо. Будто человек, оглушенный по голове ударом палицы. Куда и сколько времени он прошел – неведомо. В голове немного прояснилось от громыханья каких-то замков.

Его затащили в сырой, холодный подвал с застоялым тошнотворным запахом. Не то кислятины какой-то, не то гниения. Когда дверь в подвал захлопнулась и вновь послышался лязг замков, путешественник сорвал с глаз толстую повязку. Но все равно ничего не увидел. Тьма, кромешная тьма. И отвратительный запах. Ноги сами собой подкосились, путешественник где стоял, там и упал на колени, почти непроизвольно руки его стали царапать землю – от боли, обиды, страха.

Его настоящее имя было Абу Халим, но с юности приятели прозвали его Шилким [47]47
  Шилким – волокита, ухажер.


[Закрыть] или Шахвани[48]48
  Шахвани – похотливый, сладострастный.


[Закрыть], и кличка прилепилась.

Абу Халим Шахвани родился в доме Абу Файсала, любимого лекаря правителя Бухары Нух Ибн Мансура, в той самой части достославного города Бухары Джуи Мулиен, где проживал и молодой Ибн Сина.

О этот Хусейн Ибн Абдаллах Ибн Сина! Ибн Сина!

Шилким, с тех пор как себя помнит, завидует Хусейну Ибн Сине. Да какой завистью! Бешеной, будто у жадной крысы! Правда, вначале, когда семья Ибн Сины приехала в славную Бухару, никто на всех на них никакого внимания не обратил. Хотя глава семьи, Абдаллах Ибн Сина, стал писарем в государственной канцелярии. Но именитые люди из Джуи Мулиен относились к пришельцам довольно высокомерно, даже посмеивались над ними. Пришельцы, пусть они из близкой Афшаны, – все равно пришельцы. В то время Абу Файсал, отец Абу Халима, считался главным лекарем эмира, имел красивый дом, высокий, в два ряда окон, выходящих во двор, дом-дворец, и большой сад, огромный, не уступавший другим садам самых высоких вельмож. Рядом с их великолепием дом, двор и сад отца Абу Али казался рубищем дервиша рядом с пышным халатом царедворца.

В то время пятнадцатилетний Абу Халим получал образование в «большом медресе» Бухары. Оно находилось в самой почетной части города, там, где жили ара, бы аристократы. Тогда юный воспитанник «большого медресе», разъезжавший по бухарским улицам на белом скакуне, укрытом парчой, никакого внимания не обращал на «пришельца», сына «пришельцев»-соседей. Даже когда пошли слухи, что сей худощавый, темнокожий, горбоносый «пришелец»-сын обладает невероятным умом – и тогда юный Абу Халим не обратил на Хусейна никакого внимания. «Птица счастья», которая, по преданию, садится на головы счастливцев, свила, благодаря отцу-лекарю эмира, прочное гнездо на голове лекарского отпрыска. Вот Шахвани и якшался с избалованными сынками именитых людей Джуи Мулиен, вовсю пировал, а после пиров вместе с дружками любил забираться в сады богатеев и вельмож и тайно подглядывать за гаремными красавицами, которые плескались в мраморных бассейнах. Впрочем, не одной подглядкой обходилось: в лунные, светлые ночи они любили, крадучись, охотиться за легкомысленными птичками, благо птичек таких было тоже немало в благонравной, священной Бухаре. А Абу Али?.. Ну, Хусейн, тогда еще только Хусейн? Иногда он видел Хусейна Ибн Сину на базаре, в торговых лавках, более всего – в лавках, где продавались книги. В лавках мелких розничных торговцев юноша изучал травы, выбирая нужные из множества пучков. Мечтатель, книгочей, нюхальщик трав! Юноша? Да какой он юноша! Смех, да и только. Старичок преждевременный!

Шахвани и его друзья ходили тогда на бухарские базары с иными целями: увидеть солнцеликих красавиц, молодых жен каких-нибудь вельмож и богачей, более всего на свете обожавших посещать ювелирные ряды, – солнцеликие, ну, это для поэтичности, вежливое обращение, после которого, глядишь, и вуаль на лице вдруг откинут ненароком, и словами, оказывается, можно перекинуться, да такими, что и на иное, большее не отнимут надежд у настоящих молодцов с горячей кровью.

В богатых ювелирных рядах базара можно было найти и редкостных форм золотые серьги и браслеты, и незатейливые на вид, во всем подлунном мире одинаковые кольца (но золото какое!), бусы из перламутра, приколотые на парчовые подушечки и выставленные на обозрение так, чтоб каждая бусина переливалась на солнце… а сапфиры и жемчуг, а рубин и яхонт? На эти украшения солнцеликие аристократки Бухары слетались, как мухи на сладкое. Ну нет, не мухи. Стройные ножки в игриво-пестрых шароварах и в изящных туфельках: на лбу золотые обручи с рубином и жемчугом вместо родинки: платья шелковые и парчовые. Из крытых повозок и паланкинов молодые жены выпархивали будто бабочки и летели, каждая прикрыв лицо прозрачным платком, к лавкам, к редкостным украшениям. Но, проносясь мимо молодых бездельников, иные баловницы еще и до лавок умели подать нужные знаки, подчас довольно нескромные, сулившие тайные встречи в самых укромных садовых уголках Джуи Мулиён.

«Пришелец»-мечтатель, преждевременный старичок, рывшийся в сундуках и развалах жалких книжных лавчонок, казался Шахвани и приятелям его поистине смешным. Иногда они преграждали дорогу, язвительно звали пойти вместе:

– Эй, дружище! Оставь ты свое копанье в травках и книжках… Младшей жене торговца из Балха ты очень приглянулся в своем бязевом халате, она по уши втюрилась в тебя. Приходи ночью на развилку садовых дорожек. Мы ее позовем туда и сведем вас!

Они громко хохотали: Абу Али, то бишь тогда-то еще Хусейн, бледный, не проронив ни звука, проходил мимо.

Однажды, вернувшись на рассвете с очередной гулянки, Шахвани попал в неприятное положение: только-только задремал, как кто-то вдруг пинком разбудил его. Открыл глаза, а над ним достопочтенный отец – да будет земля ему пухом! Выпрямился, ровно столб, белая лекарская тюбетейка сползла набекрень, глаза вылупил, длинная белая борода на груди трясется, будто какое-то живое существо. Гневный, кулаки сжал крепко!

– Балбес неотесанный! Валяешься, как навоз. Вон сын пришлого писаря, твой ровесник, вылечил повелителя Бухары, получил бесценные дары. А ты занят только грехом!

Оказывается – узнал чуть позже Шахвани, – тот мечтательный юноша-старичок, рывшийся в лавках старьевщиков и собирателей трав, так поднаторел во врачевании, что обошел отца, нашел средство вылечить правителя Бухары эмира Нуха Ибн Мансура, за что и удостоен был его милостей.

Вот когда, наверное, появилась впервые та самая крыса зависти, которая всю жизнь грызет Шахвани. И не только его! Чем больше росли известность Ибн Сины в Бухаре, успехи его в благородном деле врачевания и в разных иных науках, тем сильней грызла крыса зависти и Шахвани, и достопочтенного отца его.

Вскоре старый эмир Нух Ибн Мансур скончался, наследовавшего престол Мансура Ибн Нуха отправили на тот свет заговорщики (два года всего и процарствовал), следующий неудачник из эмирской семьи Самани, Абдул Малик, не сумел удержать за собой Бухару, которую взял, разграбил и частично сжег тюрок илек-хан Наср. Весь Мавераннахр[49]49
  Мавераннахр – Междуречье (арабск.). Области между Амударьей и Сырдарьей.


[Закрыть] теперь был под властью тюрков-степняков. Если еще совсем недавно вельможи бухарские насмехались над степняками, то теперь почитали за счастье и честь отдавать замуж своих дочерей в тюркские родовитые семьи и брать в жены своим сыновьям дочерей тюркских беков.

Так и достопочтенный Абу Файсал посадил однажды своего сына на коня и повез в степь.

Стояла ранняя весна. Безграничные степи за Афшаной бухарской кишмя кишели отарами овец, табунами лошадей: радовали глаз белые, красные, желтые, коричневые юрты, вокруг которых скакали всадники-подростки, резвились девушки в круглых красивых шапочках с беркутиным пером и серебряных украшениях в косах.

Старый Абу Файсал остановился возле самой красивой белой юрты, что стояла на самом высоком холме. Отца с сыном встретил высокий пожилой мужчина в белой войлочной шапке, белом длинном чекмене, подпоясанном серебряным пояском. Увел Абу Файсала в юрту. А Шахвани остался снаружи. Рассматривал девушек, которые хлопотали возле юрт, любовался их живыми, открытыми, как принято у степняков, лицами. Отец по пути рассказывал, будто у этого тюркского бека богатства не меньше, чем у правителя Бухары. И есть шестнадцатилетняя дочь, которая, увы, больна, но, даст бог, поправится, потому как отец-то лекарь из всех лекарей первейший.

Ишь они какие, степнячки! Смелые, задорные, смешливые.

Сердце Шахвани и таяло, и разгоралось.

Через несколько недель после поездки в степь повторилась, однако, знакомая история. Как-то ночью Шахвани веселился с друзьями у себя в саду – и нежданно нагрянул отец. Одного его вида можно было устрашиться: лицо белей снега, серые глаза под седыми бровями кровью налились. Шатается как пьяный. Он взошел на террасу, пнул ногой развалившегося на курпачах отпрыска своего, закричал яростно на друзей. Поднял трость над головой – и вдруг выпала она из рук его, будто тяжелый куль с мукой, всем большим, тучным своим телом грохнулся он наземь.

Как узнал Шахвани позже, опять дорогу отцу перешел молодой лекарь. Ибн Сина нашел нужное лекарство, спас от, казалось, неизлечимой болезни дочь бека, вознагражден был за это щедро, конечно, а дочь бека, как поговаривали, влюбилась в молодого исцелителя. Правда то было иль нет – точно неизвестно, слухи и толки дошли до бека, и тогда бек, забрав дочь, уехал из Афшаны.

Что точно было известно, так это то, что, сгорая в огне зависти, отец Шахвани сильно поколотил своего избалованного балбеса-сына и отдал душу аллаху. А сын его – поистине: «Сулейман умер, дэвы освободились»[50]50
  Дэвы – сказочные, мифологические существа. Поговорка означает: получить безнадзорную свободу действий.


[Закрыть] – начал кутить так, что быстро пустил на ветер все накопленное отцом. И было на что кутить, что промотать! У Абу Файсала, главного лекаря последних эмиров из семейства Самани, собственность была немалая. И вот по прихоти непутевого сына распахнулись в глубоких подвалах тяжелые кованые сундуки, и полетели из них в распродажу редкостные изделия золотые, женские украшения, ширазские ковры, дорогая посуда, канделябры и подсвечники: туда же, в распродажу, пошли знаменитые скакуны, разукрашенные кареты: потом уплыл из рук самый дворец, а за дворцом – огромный сад с прудами и серебристыми фонтанами: и конюшни, и скотные дворы вместе со скотом. И Шахвани все сползал и сползал сверху вниз: из дворца перекочевал в дом прислуги, оттуда в заброшенный летний домик… а там и в конюшню… В конце концов увидел он однажды, проснувшись поутру с похмельно-больной головой, что лежит в жалкой лачуге в садовом закутке. Ни вина и ни кусочка хлеба перед ним! На плечах халат, которым бы и нищий побрезговал, в сундучке у изголовья – пусто, какие-то заплесневелые травы на дне его да два пузырька, открыл, нюхнул, сморщился.

И возле – уже никого: ни жены, ни братьев, ни приятелей. И сына потерял Абу Халим. И остался Шилким, остался Шахвани. Один-одинешенек остался.

Что-то надо было все-таки делать, как-то жить.

И вот, клянча и стеная, выпросил Шахвани у былых собутыльников – не все же и не совсем уж от него отвернулись – старый халат, чалму да тощего ишака. Положив в хурджун оставшиеся от отца травы и пузырьки с пахучей жидкостью, принял имя лекаря – Абу Халим Ибн Файсал, звучит громко! – и пошел рыскать по аулам наивных степняков. Где и прожил – то голодный, то сытый, то имущий хоть нечто, то нищий – несколько долгих лет.

На лице зазмеились морщины, волосы поседели. Шилким смирился со своей судьбой, довольствуясь тем, что аллах пошлет.

Но зависть к Абу Али, слава которого гремела все сильней в подлунном мире, зависть эта точила и точила сердце Абу Халима, и если он, уже и впрямь понаторев в лечении несложных недугов, попадал на собрания известных врачевателей или иноземцев, произносивших с почтением имя Абу Али, и слышал толки о сопернике своем как о несравненном теперь ученом, способном будто излечить от всего, кроме смерти, конечно, ибо тут всесильна воля аллаха, – не было тогда чувства в душе Шахвани сильней, чем эта зависть.

О этот Абу Али Хусейн Ибн Сина! Еще в юношеские годы отравил он ему, Шахвани, спокойную, безмятежную жизнь, а ныне – тем паче. Написал вот «Аль-Ка-нон» – книгу, которую ни за какие деньги не продаст ни один настоящий врачеватель…

…Шахвани понимал, что, сколько ни бейся головой о стенку, сколько ни царапай землю, в темном подвале лишь крысы откликнутся на стенания: вон как они шарахнулись от него!

Он перестал дергаться. Задумался. С чего же все началось? Как дерзнул он рядиться в чужие одежды?

Как сейчас, стояла тогда ранняя весна.

Шилким продолжал врачевать в степи и в окрестных кишлаках Бухары, где приобрел некоторую известность: был он к тому времени сыт и обут, сменил старый чапан на синий добротный суконный халат, а тощего ишака – на упитанного мула.

В тот памятный день он ехал на базар Хурмитана – весьма аристократичной окраинной части благословенной Бухары. Тут и воздух чище, и простору поболе, чем в иных, более скученных районах города, где дворы у домов тесны, словно птичьи клетки. Особенно тюркские беки любили Хурмитан и поля за Хурмитаном: лишь приходила весна, нагружали они на верблюды имущество и один за другим переселялись в раздольную степь. В это-то время расцветали наиболее пышно хурмитанские базары. Текли сюда из Хорасана и Шаша[51]51
  Шаш – древнее название Ташкента.


[Закрыть], из Толсу и с Алайских гор богатые караваны.

Заполнив оба мешка переметной сумы тем, что дал аллах и степняки, Шахвани в добром расположении духа остановился тогда неподалеку от караван-сарая, на берегу речки. Местность кишела людьми-, в харчевнях шашлычники вертели на палочках и железных прутьях душистые шашлыки, пекари-самсапеки лепили вкуснейшую самсу[52]52
  Самса – треугольный пирожок, обычно с рубленым мясом,


[Закрыть], пекари-лепешечники с пылу с жару творили свежайшие, алые еще от огня лепешки. В нос так и били запахи жареного лука, мяса, перца, горячего теста. На берегу речки под чинарами, на супах[53]53
  Супа, суфа – возвышение для отдыха.


[Закрыть], сплошь застеленных коврами, возлежали, отдуваясь от солнца и яств, богачи-торговцы да вельможи: дальше прямо на земле расположилась всякая голодрань – дервиши да нищие: своими кучками, по родам, не смешиваясь ни с кем, сидели неприхотливые степняки. Тут все были равны: каждый ел что имел и что мог купить. Шахвани в сторонке от вельможных стреножил своего мула, занял место на глиняной супе, что была попроще, – ниже высокомерных вельможных, однако же выше нищенствующих, на земле сидящих, попросил касу кумыса и две палочки шашлыка.