Текст книги "В этом мире подлунном..."

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Султан задумался. Как-то незаметно улыбка сползла с его бескровных губ, и скуластое желтое лицо опять стало похоже на холодную маску.

– Теперь скажите: чем кончился ваш странный сон?

– Он кончился тем… – Шахвани, словно задыхаясь, сглотнул подступивший к горлу комок страха, наигранного и не совсем наигранного. – Увы! Повелитель, вы поверили словам этого ябедника и бедного вашего слугу отдали в руки палачам!

Султан хрипло и глухо рассмеялся:

– Вот так сон!.. Огорчительный конец… Но… не тревожьтесь пока, исцелитель! Мудрецы говорят, что вода не течет вспять, а сон… сбывается наоборот!..

Ах, как вовремя произнес он эти слова!

Может, он что-то и еще сказал бы, но тут нежданнонегаданно в комнату вошла Хатли-бегим.

Шахвани много слышал об этой женщине, а видел ее впервые.

Было от чего вздрогнуть!

Вся – с головы до ног – в черном. Сквозь тонкую прозрачную кисею на лице сверкают, прямо обжигая, глаза. Не по летам легко подлетела к ложу султана, упала, словно сбитая стрелой птица, к его ногам.

– Брат мой единоутробный! Повелитель наш!

Султан нахмурился, положил свою костлявую руку на дрожащее плечо плачущей сестры:

– Что за хождение ночью? Кто тебя послал ко мне, сестра?

– Брат мой единоутробный! – воскликнула снова Хатли-бегим и зарыдала пуще прежнего. – Покровитель правоверных… Тот, кто никогда прежде не пропускал ни одной молитвы… а теперь… теперь это грешное вино, эти застолья!.. Откуда, откуда явился к вам этот мошенник и колдун, сбивающий людей с пути истинного?

Султан быстро убрал руку с плеча сестры, будто обжегся:

– Это что за лживые наветы, Хатли? Называешь мошенником прославленного на весь мир великого врачевателя, он ведь исцелил, избавил от тяжкого недуга и меня, брата твоего, что был при смерти!

– Поверьте мне, брат мой! – Хатли-бегим резко отбросила на плечо черную кисею с лица, мокрого от слез. – Аллах ведает, что этот колдун не настоящий Ибн Сина, это лже-Ибн Сина, поверьте мне, брат мой! Настоящий только-только приехал – поверьте моим словам! – сейчас приехал в благословенную Газну!

Шахвани многозначительно взглянул на султана:

– О создатель! Сон это или явь?

Хатли-бегим вскочила на ноги, быстрой птицей подлетела к двери и торопливо распахнула ее:

– Где вы, великий исцелитель, досточтимый господин Ибн Сина? Пожалуйте сюда!

Шахвани заерзал, заторопился было подняться, но султан с холодной улыбкой на лице-маске остановил – положил руку ему на колено: сиди, мол, спокойно.

В дверях показался человек в ладном парчовом халате под белоснежной мантией: зеленая бархатная тюбетейка чуть выглядывает из-под тщательно повязанной белой серебристой чалмы. Достоинство, степенность – и полыхающие любопытством синие глаза. Человек остановился у двери, сложив на груди руки, склонил голову в неглубоком, но почтительном поклоне. Коротко, но внимательно посмотрел на султана. Затем перевел взгляд на сидящего рядом с султаном Шахвани.

«Опиум! Маковая отрава… Нездоровые глаза нарочито возбуждаемого человека… А этот человек в облачении лекаря? Подожди, Абу Али, подожди, где ты видел его? Горбоносого мужчину, и впрямь похожего на тебя? Где? Припомни!»

В грозной тишине послышался тревожный шепот Шахвани:

– О праведный аллах! О всемогущий создатель! Это – мой сон! Все, что приснилось мне, сбывается, благодетель!

Хатли-бегим вслушивалась в шепот, не понимая его смысла, но вид Шахвани, который доверительно склонился к султану, вновь заставил ее закричать: «Брат мой родной!» – и рвануться вперед. Но султан, подняв костлявую руку, остановил ее, не дав подбежать к себе близко.

Он грозно глядел на Ибн Сину, стоявшего у порога. Потом в упор посмотрел на Шахвани, продолжавшего шептать что-то о своем ясновидении во сне.

– Уму непостижимые явления! На одном месте, в одно и то же время-два Ибн Сины, два великих исцелителя! Кто разгадает удивительную тайну?

– Брат мой единоутробный!

– Погоди, Хатли! Пусть сначала ответит на мой вопрос твой исцелитель.

Ибн Сина продолжал с нескрываемым удивлением разглядывать человека, сидевшего рядом с султаном. «Нет, Абу Али, ты не ошибся, ты видел этого человека! Видел! Встречал! Но где? Когда? О творец! Неужели это… Абу Халим ибн Файсал из родной Бухары, из Джуи Мулиен? Тот Абу Халим, которого за распутство называли Шилким, Шахвани, избалованный сынок некогда известного лекаря? Он! Он самый!.. А султан? Неужели этот высохший человек, мучимый болями в желудке… да, по всем признакам, твердой опухолью в животе мучимый, и, увы, уже такой, что ее не излечишь… вот этот, одурелый от вина и опиума, с холодными уже конечностями, я это предполагаю наверняка… этот человек и есть знаменитый завоеватель, султан Махмуд Газнийский, пугавший собою весь мир на протяжении сорока лет?»

Ибн Сина почувствовал, как закружилась вдруг голова. «Мало, очень мало осталось жить этому скелету, и держится его плоть только гордыней-грозной силой даже и в нем, нынешнем». Глухой, хриплый голос повторил:

– Ну, почему в рот воды набрал? Говори, если ты великий исцелитель.

– Да простит меня повелитель-султан, – сказал Ибн Сина, с трудом отрываясь от своих мыслей. – До сегодняшнего дня не сомневался в том, что Абу Али Ибн Сина – это я. Но вот, увидев этого почтенного господина, – засомневался…

Шахвани придвинулся к султану совсем близко:

– О аллах! Это – мой сон! Вы видите – то, что мне приснилось, вот оно – наяву, благодетель.

«Сон? Ах да, сон этого… моего Ибн Сины». Султан встрепенулся, приосанился, желая на руках подтянуться к высокому изголовью из подушек.

– Кто тебя послал сюда, в мой дворец, эй, грешный раб? И где главный визирь, где божественные плоды?

Хатли-бегим снова бросилась к ложу султана, опустилась на колени, стала целовать большие, в бурых пятнах руки брата, разжавшего их в бессилии.

– Солнце наше! Послушайте сестру свою! Господина Ибн Сина нашел не главный визирь. Этого великого мудреца прислал, повелитель, верный ваш сын и наследник престола эмир Масуд.

Услышав это имя, султан сразу же обрел силы – для яростного вскрика:

– Ну, если это эмир Масуд прислал, то нужно опасаться! Опасаться! Опасаться!

– Брат мой единоутробный! – Хатли-бегим, не отступая, продолжала покрывать поцелуями ладони султана. – Почему вы не верите родной сестре своей? Есть ведь люди, которые знают этого великого лекаря. Спросим мавляну Бируни!

– Зачем нам мавляна Бируни? Кто из них настоящий Ибн Сина, я сам сейчас отгадаю! – Султан вырвал ладони из рук сестры, подался вперед: – Где растет нужное нам дерево с божественными плодами-ягодами? Настоящий Ибн Сина должен знать это! У него должно быть лекарство из этих плодов. Ну! Говори!

– Хвала вам, солнце мира! – Шахвани всплеснул руками. – Нет способа проверки более быстрого и ясного.

Ибн Сина вспомнил, как Бируни рассказывал ему о мании султана. «Божественные плоды», «чудесное дерево»… Поистине, кого бог хочет покарать, того он сначала лишает здравого смысла. Впрочем, твердая опухоль не только обессиливает тело, превращая его в плоть, разъедаемую нарывами и язвами, нет, она часто доводит больных людей до помрачения рассудка… Так что винить в этой мании надо не ум султана, а его болезнь.

Ибн Сина продолжал стоять у порога. Гнев его на султана сменялся досадой на тех, кто дал султану запустить его болезнь. «Поздно теперь… И не хочу».

– Эй, господин лекарь, что молчишь? Потерял дар речи или оглох? Настоящий Ибн Сина знает, как ответить на мои вопросы!

– Простите меня, грешного раба аллаха! – сказал наконец Ибн Сина. – Но поистине я поверил, что я – не Ибн Сина, ведь я не в силах ответить вам, повелитель, – не знаю, где растут божественные плоды и какое лекарство делают из них…

Султан достал из-под подушки трещотку, собрался вызвать стражу. Но Ибн Сина неожиданно властным движением руки привлек еще на миг внимание больного к себе. В больших синих глазах, в нахмуренных густых бровях, во всем гордо-спокойном облике Ибн Сины ощущалась такая сила внушения, что султан невольно подчинился этой силе и застыл с поднятой трещоткой.

– Мы, лекари, никогда и никому, даже врагам своим, особенно если они поражены недугом, не желаем плохого! – Ибн Сина отчеканивал каждое слово. – И я желаю вам, повелитель, избавленья от болезни… от болей… А господина великого исцелителя… – Ибн Сина указал на ерзавшего Шахвани, – …господина Шахвани поздравляю с изменением имени!

Шахвани вскочил с места:

– Повеление султана. – повеление аллаха! Где Абул Хасанак? Пусть уберут отсюда этого обманщика!

– Брат мой, брат мой! – вся в слезах, Хатли-бегим еще продолжала причитать.

Но вот султан протянул руку за кувшином вина – и она бросилась к двери. Через мгновение все услышали за дверями, как она закричала яростно и грубо:

– Отпустить господина Ибн Сину! Отпустить! Тебе говорю, Абул Хасанак, тебе, бабья задница!..

Глава двадцать девятая

1

«О презренный мир! О людская глупость! Где же твое всевидящее око, создатель всего сущего? Где справедливость? Творец „Аль-Канона“ и „Аш-Шифа“, великий исцелитель, шах ученых, объявлен самозванцем: хитрец и пройдоха, дурная придумка двух хитрецов и пройдох, объявлен подлинным Ибн Синой! Великий ученый, честнейший из честных, с оскорбительными словами, чуть ли не пинками выгнан из дворца, а дьявол, запятнавший собою имя Ибн Сины, утопает в довольстве и роскоши! Нет, мир обезумел, обезумел, да и только!»

Бируни душил гнев. Нет, не одного Ибн Сину обидели жестоко, но и его самого: не одного Абу Али прогнали, но и его, Абу Райхана!

Он все ходил и ходил, не останавливаясь, по круглому залу наблюдений за звездами, натыкаясь то и дело на приборы и стулья, которые, казалось, беспорядочно нагромождены были в обсерватории. Ходил, возбужденно размахивая руками и восклицая: «О проклятый мир! О глупость людская!»

А Ибн Сина, напротив, держался спокойно. Спокойней, чем обычно. Он пытался успокоить и Бируни, улыбаясь своей полунасмешливой, полупечальной улыбкой:

– Не горюйте, учитель! Ничего особенного не происходит. Вы же лучше всех знаете, что с тех пор, как началась история человечества, мудрецы-ученые – в унижении, а невежды – в почете. Так стоит ли удивляться, учитель?

– Да я и не удивляюсь, Абу Али! Горькую истину, тобой высказанную, я тоже знаю. Знать-то знаю, но душу этим знанием не успокоишь. Сердце плачет, оно страдает из-за попранного достоинства таких людей, как ты, дорогой мой!

– Молитвы мудрых не всегда доходят до небес, не дошла и на этот раз наша с вами молитва. Но худа нет без добра, и, сказать правду, я, покорный ваш слуга, даже благодарен судьбе за разыгранную шутку. Я не Ибн Сина, а значит, не мне и лечить султана – кстати, жить ему осталось очень, очень недолго. Теперь единственное мое желание – как можно скорей, может быть, сегодня, уехать отсюда.

Бируни перестал ходить. Наклонил голову в знак согласия:

– Да, ты должен уехать, дорогой мой, поскорей уехать из этого неблагодарного, бесславного города. Но… как ты уедешь? Нужны лошади, запас еды, люди, которые бы сопровождали тебя в дороге!

Ибн Сина по-детски беспечно рассмеялся:

– Э, что там лошади и сопровождающие… Главное сейчас – выбраться из обсерватории, она ведь окружена сарбазами, уж не знаю чьими – Хатли-бегим, или Абул Хасанака, или главного визиря. Если выберусь, то дальше дорогу найду.

– Нет, дорогу найти будет не так-то легко, как ты думаешь, Абу Али! Ты не представляешь себе, сколь далеко простираются руки султана Махмуда, его сыщики, соглядатаи, наемные убийцы…

– Не беспокойтесь за меня, учитель! В Газне должен быть один дервиш, его зовут Маликул шараб! Помогите мне найти доступ к нему, этого будет достаточно.

Бируни широко раскрыл глаза:

– Маликул шараб! А ты… откуда знаешь его, Абу Али?

Абу Али снова рассмеялся:

– Ну как же иначе? Ведь говорят про меня, что будто бы нет тайны, мне неведомой… Есть такие тайны, но Маликула шараба я знаю… И еще – тех смельчаков, которые неподалеку от Газны точат сабли на султана Махмуда.

– Кто же стоит во главе смельчаков?

Ибн Сина посмотрел на дверь, тихо сказал:

– Исмаил Гази.

– Имам Исмаил?

– Он самый… А связан с ним Маликул шараб. Мститель отомстит и за наши печали, учитель. Нужно только найти Маликула шараба.

Вышел ли из темницы Маликул шараб – этого Бируни не знал. Видно, придется поломать голову, прежде чем Маликул, если он на свободе, им «откроется». Да, но откуда Абу Али знает Маликула шараба да еще имама Исмаила? У Маликула шараба с имамом Исмаилом тайные связи – и об этом ведомо не ему, Абу Райхану, близкому другу «повелителя вина», а Ибн Сине, который обитает за сотни и сотни фарсангов от Газны. Он, Бируни, тоже слышал об имаме Исмаиле, который, скрываясь в горах, держал в страхе высокомерных беков, эмиров, сановников и богатых купцов, но, как говорят, ни разу не причинил беды никому из бедняков. Его пытались поймать, но тщетно – он уходил от войска султана и от его ищеек.

Бунтовщик проклят в мечетях, а простой народ, говорят, его любит, ему верит.

Ибн Сина сказал не без смущения:

– Да вы не беспокойтесь особенно, учитель! Если не Маликул шараб…

– О Маликуле шарабе я непременно разузнаю, – Бируни словно вышел из задумчивости. – Сегодня же разузнаю и сообщу тебе.

– Но, ради аллаха, будьте осторожней, – Ибн Сина словно прочитал намерения Бируни. – Я не прощу себе, если из-за меня с вами случится что-то плохое. И еще: если сюда придут воины Исмаила Гази, будет пролита кровь. А я, ваш покорный слуга, этого уж никак не хочу!

– Я открою тебе тайну, одну из немногих, которые неведомы даже тебе, Абу Али! «Храм уединения» стоит на вершине холма, внутри которого есть подземный ход. Он ведет далеко в горы. И знают о нем двое: султан, который и приказал в свое время вырыть подземный ход, и я.

Ибн Сина удивленно-вопросительно взглянул на Бируни:

– Я уйду этим ходом, а вы? Не навлеку ли я беду на вас, учитель? Ведь я же сказал, что не прощу себе…

Бируни жестом пренебрежения прервал друга. Прикоснулся к своему лбу. Сказал:

– Многие беды навлекала на себя эта голова, Абу Али. А вот пока живет, даже мыслить пытается. Говорят ведь: что судьба записала на лбу человека, того не миновать… Опасностей я не страшусь. Мира бренного, подлунного страшусь, нечестивых дел в нем слишком много, чаша полна до краев.

– Что же делать, учитель? Не нам, видно, дано изменить мир.

Бируни опять охватил приступ яростного гнева, – с годами, он чувствовал, такие «взрывы» случались все чаще.

Ученый вновь зашагал по зале, безостановочно, шумно, опрокидывая кресла и тут же на ходу подымая их.

– Нет, не могу смириться, не могу, Абу Али! Мир бренный, старый-престарый, без начала, как ты говоришь, пронизан нусом – разумной целесообразностью, весь мир, кроме… кроме людской жизни. Где ты в нем видишь нус, Абу Али?.. Прости меня, о создатель! Ты создал человека из глины, дыханьем своим внедрил в него жизнь, но зачем вместе с жизнью внедрил ты и глупость, и злобу, и себялюбие, толкающее на любую подлость? Зачем наделил низкими вожделениями? Почему, одарив человека проницательным разумом, – его, его одного из земных существ! – не сделал ты так, чтоб использовал он этот разум лишь в высоких целях?

Бируни, будто ожидая ответа с неба, остановился на миг точно под отверстием в потолке. И вновь зашагал. И вновь загремел его голос, угрожающе-хриплый и одновременно безнадежно-усталый:

– Прости раба своего грешного, о создатель сущего! Я не верю твоим богословам, пленникам невежества. Не верю, когда улемы твердят, что без твоей воли не погибнет и не родится даже муха. Я тоже, как и мой собрат Абу Али, полагаю, что мир зиждется на разумной целесообразности. Но как же мне не гореть от стыда, не страдать, видя людскую низость и глупость! Не могу я примирить разум, которым ты одарил людей, с их низостью и подлостью! И разум ведь терпит поражение снова и снова, ведь до сих пор нет справедливости ни в одном султанате, нам известном!

Ибн Сина медленно приблизился к разгневанному Бируни, остановил его, осторожно обнял за плечи:

– Человек все равно победит и льва, и кабана, учитель[92]92
  По известной на Востоке легенде, человек представляет собой «клетку» – триединство, в которой заперты человек, лев и кабан. Первый олицетворяет ум, второй – агрессию и жестокость, третий – низменные страсти. Эти три живых существа обречены на вечную и непрекращающуюся борьбу.


[Закрыть].

Бируни с сомнением покачал головой.

– Этот старый-престарый мир вы знаете лучше меня, – продолжал Ибн Сина. – Пройдут сотни лет, может быть, тысячелетия, но в конце концов победителем в борьбе выйдет ум, человечность…

– Через тысячу лет! – воскликнул Бируни. – А я… я думаю о сегодняшнем дне.

2

Бируни добрался до своего дома в городе, когда рассвет был уже близок. Рассеянный свет молодого месяца лился на город, мерцал вдали над горами, и звезды сверкали особенно ярко, будто радовались слабости неполной луны. Прохлада настоянного на запахах трав воздуха успокаивала.

Город только начал пробуждаться, отгонял от себя тревожные сны.

Калитка почему-то была не заперта. Под ветвями деревьев во дворе притаилась тишина, только в углу двора приятно журчала вода в арыке да откуда-то издалека доносились сюда мерное гудение воды, льющейся из мельничных желобов, и взлаиванье собак.

Бируни, все еще объятый печалью, медленно прошел к арыку, присел на корточки, умыл лицо. Потом потрогал и, склонившись, понюхал цветок, вытянувший из травы головку.

Направился к дому.

Входная дверь в доме тоже подалась сразу же, стучать не пришлось.

В комнатке Сабху был заметен свет. Бируни на цыпочках подошел вдоль стены к окошку, заглянул в него. Сабху сидел на коленях в углу, к окну спиной: в руках он держал какую-то красную ткань: видно, он молился, что-то шепча и склоняясь лбом к полу, целовал красную ткань. Лицо терялось в тусклом свете фонаря, из ниши освещавшего комнату… Да, индиец молил своих бесчисленных богов. О чем? Бируни вгляделся: Сабху целовал цветасто-красный платок Садаф-биби! Юноша молил о том, чтобы ниспослали боги удачу любимой девушке, – молил грозного Шиву, который может, коли умилостивить его, дать человеку счастье, молил бога жизни и смерти, созидателя сущего, четырехликого и четырехрукого Брахму, молил великого бога-охранителя Вишну, который благожелателен к людям.

Бируни прислонился спиной к стене дома. Стыд горячей волной окатил его. Вспомнилась последняя ночь перед тем, как ему суждено было попасть в зиндан. Вспомнилось, как девушка робко вошла к нему, опустилась на колени, а когда он заговорил про Сабху, про свое намерение соединить их судьбы, то слезы брызнули из глаз Садаф-биби. «Не прогоняйте меня, не прогоняйте меня от себя!» – восклицала она, целуя руки его, старые, натрудившиеся за полвека руки. И пробудили в нем слезы девушки какую-то сладкую тревогу, надежду на что-то такое, в чем было стыдно теперь признаться: он, старик, потянулся к совсем юному цветку, не нашел в себе сил противостоять порыву Садаф…

Кто знает, если бы он в ту же ночь, а лучше бы еще раньше, соединил своей волей судьбы этих двух молодых людей, может быть, сейчас все было бы иначе и в жизни дорогой ему девушки.

Бируни так и не зашел к себе в дом, бесшумно вышел со двора на улицу, отправился в питейную Маликула шараба.

Рассвело.

Впереди показался гузар, где росли могучие чинары – знак поворота, перекресток нескольких улиц. Торговцы сластями и пекари открыли свои лавки первыми, вырвались на волю острые и сладкие запахи – горячей самсы, кебаба, свежей халвы. Водоносы поливали водой из огромных бурдюков пыльные площадки, дворники длинными метлами сметали мусор. Вон во дворе караван-сарая закопошился торговый люд, – базар, скоро начнется базар!

Бируни пошел вдоль торгового ряда ювелиров. Здесь тоже полито и так чисто подметено, что капни, как говорится, маслом на землю, ту же каплю в чистоте сможешь слизать языком. Но странно, что богатые лавки, которые обычно открывались тоже очень рано, еще глухо прикрыты ставнями. А вон те две, что открылись было и тут же захлопнулись? И куда бегут эти люди?

Бируни помнит: лавка Пири Букри стоит вблизи от базарной площади. Ну да, вот она показалась. Но что за суматоха перед ее захлопнутыми дверями и ставнями? И народу там прибывает и прибывает.

Бируни тоже ускорил шаг. Отовсюду доносилось:

– Бедный Пири Букри скончался! Да благословит его аллах! Хороший был человек!

– Язву тебе на язык! Был бы хороший, сделал бы он такое?

– А что он сделал?

– Да простит ему аллах – повесился он.

– Не знаешь, так и не разевай рот, дурень. Не Пири Букри – служанка его повесилась!

– Ах, несчастная!

Бируни – чувство тревоги все усиливалось в нем – втиснулся в толпу, гудящую, словно осиное гнездо. Еле прошел вперед. Иные, узнав ученого, старались помочь его продвижению. Иные не обращали на него никакого внимания, переговаривались между собой, толкались, загораживали проход.

С грохотом распахнулась дверь лавки, и кто-то не вышел, нет, выскочил, выбежал – низкий, коренастый, большеголовый. Увидел множество людей перед собой, застыл как вкопанный – босой, простоволосый.

Пири Букри!.. Его борода взлохмачена, лицо отекшее, горб колом выступил над полуголыми плечами, в глазах, по-детски безвинных глазах, тоска и отчаяние, на руках, до локтей голых, – кровь, пятна крови!

Толпа тотчас притихла.

Пири Букри ошалело обвел людское множество странно и страшно бегающими голубыми своими глазками, а затем воздел руки вверх, раскрыл ладони, как на молитве, закричал:

– Нет! Эту девушку… служанку свою я не убивал! Не убивал! Она повесилась сама!

Горбун принялся рыдать, рвать на себе бороду. Вдруг увидел Бируни. Застыл. Кинулся к нему. Пал наземь. Обнял его ноги чуть ниже колен:

– Прости меня, несчастного, нечестивого! Прости, мавляна!

И Бируни тоже застыл истуканом, будто потеряв разум. Он хотел пнуть горбуна, ползающего у ног. Он хотел еще зайти внутрь лавки, посмотреть на бедную Садаф, но тут же, вздрогнув, представил себе, как болтается в петле ее тело, юное и прекрасное, и чуть не упал наземь от ужаса.

Медленно пошел прочь.

Остановился.

Будто кто-то вонзил ему в грудь заржавленный нож и проворачивал, проворачивал в ране…

Безгрешная, как горлинка, погибла. Последней надежде – конец! Последняя свеча в его многотрудной жизни! Теперь он – келья без единого луча света.

Бируни и сам не заметил, как вернулся к гузару. Попросил, чашку воды у какого-то водоноса. Выпил воду и долго сидел потом под карагачем, не в силах подняться и продолжать путь.

3

…И перед питейной Маликула шараба было, несмотря на ранний час, уже многолюдно. Чего-то ждали. Внутрь не заходили.

«Странно! Что тут происходит? Почему у всех головы опущены? Почему все молчат?»

Нищие и дервиши, облепившие порог питейной, увидев Бируни, расступились.

Бируни, превозмогая все еще не отпустившую острую боль в груди (вот о чем надо бы спросить у Абу Али!), нерешительно приотворил дверь. В полутемной комнате вроде бы никого не было, только под тусклой лампадкой на полочке – прямо против входа – сидел какой-то бородач в пестром раздерганном халате. Шапка сползла на лоб. Непонятно было – бодрствует он или спит.

«Маликул шараб! Слава аллаху, жив!»

И тут Бируни заметил в углу чье-то мертвое тело, завернутое в саван. «Наргиз-бану?» – спросил самого себя Бируни и шагнул вперед от порога.

Маликул шараб услышал, что кто-то подходит, медленно поднял голову, сдвинул треух на затылок.

Бируни поздоровался. Старый дервиш – тень прежнего «повелителя вина» – ответил кивком на приветствие. Он узнал Бируни, но остался безучастным.

– Как ты, дорогой? Слава аллаху, я вижу – освободился из проклятой темницы, вернулся живым и здоровым.

– Слава аллаху, слава аллаху! – Глаза Маликула шараба наполнились слезами. – Покорный ваш слуга, мавляна, вышел живой из зиндана, хоть и не здоровый, но вышел, а вот Бобо Хурмо… Мы лишились его, Абу Райхан, навсегда лишились.

Бируни провел ладонями по лицу и хотел пройти в угол, чтобы взглянуть на покойного. Маликул шараб попросил сесть рядом с собой:

– Оставь, Абу Райхан, не надо смотреть. Позову глухонемого дервиша, пусть читает Коран… Пусть читает… Бедный Бобо Хурмо! Не дай бог никому перенести такие мучения. Вчера его выпустили из зиндана. Не дошел до моей лачуги, упал на дороге. В полдень будем выносить. Будешь на похоронах или не сможешь?

– Как же не буду?.. Только у меня есть одно дело к тебе.

– Знаю. В Газну пожаловал Ибн Сина.

– Откуда знаешь?

– Нет секрета в Газне, которого не знал бы Маликул шараб, бедный дервиш. Кровопийца-султан, оказывается, оскорбил Ибн Сину. Еще похлеще, чем некогда шаха поэтов… Мошенника приняли за настоящего Ибн Сину, а настоящего Ибн Сину обозвали мошенником и обошлись как с мошенником… Ну, да нет худа без добра, мавляна! Лжелекарь – это ведь тоже наказанье султану Махмуду, может, оно послано свыше.

– Но жизнь Ибн Сины в опасности, Маликул шараб!

– Знаю. Все знаю, Абу Райхан. Я сам хотел послать к тебе верного человека. – Маликул шараб придвинулся к Бируни, зашептал: – От имама Исмаила прибыли гонцы. Что нужно Ибн Сине – напиши тотчас. Имаму передадут немедля. А вечером, перед закатом солнца, получим ответ… Хочешь, жди здесь, в моей лачуге.

Неожиданности преследовали Бируни в последнее время. Не успел он успокоиться от услышанного и увиденного в питейной Маликула шараба, как там же, в питейной, появился новый гость. Тут и хозяин был удивлен донельзя:

– Поэт Унсури?!

– Хвала, хвала тебе, Маликул шараб! Узнал меня, дорогой друг, узнал!.. О, мавляна Бируни тоже, оказывается, здесь! – Поэт, подметая пол длинным своим халатом, неуклюжей походкой подошел к ним обоим, поклонился – сначала Бируни, потом Маликулу шарабу. Опережая обоюдное их недоумение, сказал, вытирая пот со лба: – От солнца мира – к вам. Прибыл, дабы передать важное поручение покровителя правоверных, дорогие! – Тяжело дыша от волнения, глянул в темный угол, продолжил: – А где тот грешный раб аллаха Бобо Хурмо, дорогой мой Кутлуг-каддам?

Глаза Маликула шараба гневно вспыхнули:

– Если благословенный наш повелитель захотел позаботиться о Бобо Хурмо, то он… опоздал! Бобо Хурмо оставил наш бренный мир и осветил своей душою мир вечный, загробный.

– Да будет покой его душе!.. И когда?..

– Вчера в полночь! Если б вам выпала одна десятая доля страданий, которые претерпел Бобо Хурмо, вы, о садовник сада поэзии, давно угодили бы из этого сада в сад райский!

Унсури будто и не расслышал злых слов Маликула шараба. Постоял, пошептал что-то молитвенное.

– Сей бедный Бобо Хурмо… приснился ныне покровителю правоверных. Удивительно!

– О садовник, не стоит удивляться. Замученный Бобо Хурмо еще много раз будет сниться благословенному нашему султану!

Поэт не ответил и на эту колкость… Султан вчера вечером пригласил его к себе. В спальне, как обычно в последние месяцы, было мрачно и таинственно. Султан лежал на спине, лицом вверх. Его голова, напоминающая уродливо вытянутую гладко-рябую дыню, провалилась в пуховую подушку, глаза были плотно сомкнуты, скуластое лицо заострилось и приняло совсем желтый цвет.

«Великий исцелитель» и Абул Хасанак куда-то провалились. Унсури, весь в холодном поту, долго стоял у ног султана, так и не открывшего глаз. Султан, когда был здоровым, любил, чтобы ему гладили ноги. Преодолевая боязнь, Унсури осторожно протянул руку к желтокожим, высохшим голеням султана. От прикосновения султан пробудился.

– А, дорогой Унсури… – произнес султан едва слышно. – Послушай-ка, поэт, в полдень я сегодня задремал и приснился мне тот нищий… Ну, Бобо Хурмо, владелец рощи хурмы… где теперь сад Феруз. Приснился в белом наряде, похожем на саван. Без шапки, босой, вошел вон в те двери… Что-то шептал, чем-то грозил – я не понял. Но… прошу тебя, Унсури, возьми хурджун с золотом и дай ему это золото, чтоб он оставил меня в покое…

Уставил в потолок взгляд почти совсем уже омертвелых глаз – без блеска, чуть мерцавших, словно тонкая пленка воды на самом дне высыхающего колодца. Тихо досказал:

– Ведь отныне моя цель – творить добро, только добро!

Слезы пролились – их было мало – из тусклых глаз Махмуда.

– А где этот самый… мой Ибн Сина, где Абул Хасанак? Неужели нет ничего нового о божественных плодах?.. О создатель! Как мучительна кара твоя…

…Унсури повернулся к Маликулу шарабу:

– О господи, что же мне делать? Покровитель правоверных послал Бобо Хурмо целый хурджун золота, говорил, что искупить хочет свою вину… Целый хурджун!

Маликул шараб горько рассмеялся:

– К чему человеку золото после смерти? Когда был живой – так мучили, истязали… Отнеси золото обратно!

Унсури всхлипнул:

– Бедный повелитель! Не знаю, сколько дней ему осталось жить!..

В разговор вступил Бируни:

– Где же тот мошенник, который обещал найти божественные плоды? И разве не помог покровителю правоверных «великий исцелитель»?

Он хотел сказать и еще что-то язвительное, но, видя, как горько всхлипывает Унсури, на миг представил себе султана, одиноко лежащего в опочивальне, обманутого и брошенного всеми «верными» своими и «доверенными», и сдержал злые слова:

– Все от аллаха, все, все от аллаха…

Унсури направился к выходу. Маликул шараб кинул вдогонку.

– Подождите, господин поэт! Если повелитель возжелал отплатить безгрешному бедняку, пусть прикажет дать клочок земли в саду Феруз, чтоб мы смогли похоронить несчастного в некогда любимом месте.

Унсури с трудом поднял с пола хурджун, пробормотал:

– Да, да, я донесу вашу просьбу до слуха солнца мира!

– Донесите, донесите. А мы подождем ответ до вечера!

Маликул шараб посмотрел на Бируни, как бы спрашивая: «Правильно ли я поступил?» Но Бируни был всецело занят своими мыслями. Об Ибн Сине, которого надо спасти. О Садаф-биби… утихшая было острая боль снова, стрела за стрелой, била в сердце…

Он думал вообще о жестокости жизни: в молодости он слышал, что «в смерти – истина», что «смерть – это благо», и ему казалось тогда, что подобные суждения вопиюще несправедливы, но «тогда» давно прошло, а теперь он убеждался в том, что есть в них некая правда и некая справедливость тоже, ибо, допустим, не есть ли освобождение от земных мук для Бобо Хурмо – благо и разве не благом для других будет близкая смерть угнетателя, ложно называемого покровителем правоверных?

Настал вечер, но от султана так и не пришло никаких вестей. Бобо Хурмо похоронили на краю большого кладбища.

Небо, закрытое серыми облаками, пролило на собравшихся легкий, теплый дождь. Люди не разошлись. Ни дервиши, ни бедняки, ни поэты, ни музыканты – никто. Глухой дервиш долго сидел над могилой, долго читал молитву. Его печальный голос еще звучал, когда люди услышали неподалеку, но за стенами кладбища, иные – щемяще-грустные – звуки. И люди снова застыли под дождем, вслушиваясь, не шевелясь, в хватающий за сердце мотив.

– Бедный Пири Букри! – сказал кто-то.

– Лишился ума, бедняга! – сказал другой.

– Хоть и лишился ума, но играть не разучился, – сказал третий.