Текст книги "Нитка кораллов"

Автор книги: Аделаида Котовщикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– …И ка дне этого самого колодца, – с воодушевлением говорил Федька, – лежали сокровища, что просто ужасти какие несметные!

– Какого колодца? Какие сокровища? Ты мне сказку рассказываешь? Извини, я начала не слышала. Задумалась.

– Никакую не сказку. Муж тети Наташи, птичницы, ездил в Италию, и там его забрали, заарестовали, значит. И в крепость посадили. А в крепости он пошел по двору зачем-то и наткнулся на колодец. Спустился туда…

– Федя! Опять ты выдумываешь бог знает что!

– Верно тебе говорю: дядя Петр, тети-Наташин муж, был в Италии! А крепость называется, куда его сажали, знаешь как? Бастилия.

Вдруг ей вспомнилось, она не раз слышала об этом: один из колхозных конюхов долго считался пропавшим без вести, оказывается, был в плену и несколько лет назад, ко всеобщему изумлению, приехал из Италии. Может быть, это и есть дядя Петр? Трудность споров с Федькой заключалась в том, что в его вранье всегда была доля правды.

– Все равно, Бастилия не в Италии, а во Франции, – сказала Анна Ивановна сердито. – Болтаешь невесть что. И это очень нехорошо. Этак ты совсем вралем станешь.

– А Гака не во Франции? – спросил Федька.

– Нет, не во Франции. Гана в Африке.

«Очевидно, без конца слушает радио. Что-то запоминает, что-то сам придумывает. Полная неразбериха в голове у мальчонки».

В избу к Анне Ивановне Федя вошел, солидно обколотив на крыльце валенки. То, что он вошел вместе с ней, было нечто само собой разумеющееся. Анна Ивановна познакомилась с Федькой в первый же день приезда к дочери. Федька помог ей переправить через сугроб санки с сидящим в них малышом, был приглашен попить чайку и с тех пор стал постоянным гостем.

Уже смеркалось, давно пообедали, дочь и зять Анны Ивановны отправились смотреть кинофильм, когда за Федькой явилась мать.

Крупная, плотная, белозубая, краснощекая, она была привлекательна и казалась моложе своих тридцати восьми лет.

Поздоровавшись и распустив пушистый платок, мать прикрикнула на Федьку:

– Совсем сюда, что ли, переселился? Бегай за тобой!

– Мы с Сергунькой из кубиков высотное здание на целине построили! – поднимаясь с полу, весело сообщил Федя. – Отгрохали такой домище, чтобы туда враз тыща целинников поселилась!

Он, как котенок, потерся головой о рукав материнского полушубка.

Титова положила руку на темную кудрявую голову сына, обронила притворно сурово:

– Выдумщик! Вы его гоните, коли надоест. До свидания!

В не замерзшее по мягкой погоде оконце Анна Ивановна видела, как, отойдя от избы, Титовы обнимаются у сугроба. Федька что-то говорил матери со смехом, потом схватил ее за руку и зашагал рядом, увязая в снегу.

* * *

На обрывистом склоне, над разлившимся взбухшим ручьем, топтался Федька. Каша из расползающейся скользкой глины и талого снега чавкала под ногами. Босые пальцы стыли в мокрых насквозь башмаках, но мальчик этого не чувствовал. Все сливалось у него перед глазами: блещущий на солнце ручей, березка, росшая прямо из воды, кусты, комья сизого снега. В этой колеблющейся, посверкивающей синеве белела «Книга для чтения». Падая, она раскрылась и теперь, распластанная, медленно кружилась посреди ручья. Зачем он полез здесь, не пошел по дороге или хоть не перебрался по кладочке там, в сторонке? Он хотел сократить путь, перепрыгнуть ручей, а висящий через плечо портфель расстегнулся, засунутая сверху книга свалилась в воду. Уплывет книжечка, размокнет!

Федька, не сводя глаз с картинки на переплете, ринулся в воду. Режущим холодом охватило ноги выше колен, потом живот. Но рука уже уцепилась за край переплета.

Прижимая к себе книгу, Федька полез обратно. Словно пудовые гири навесил кто-то на ботинки, на полы пальто. Поскользнувшись, Федька обрушился в воду, погрузился по плечи. Вода выбила книгу из рук. Он забарахтался, вопя в голос. Вдруг какая-то неведомая сила рывком потянула его вверх.

И вот он уже стоит на земле, трясясь, лязгая зубами. Над ним взволнованное, рассерженное лицо Николая, сына тетки Прасковьи. Николай держит Федьку за плечи и кричит на него:

– В брод полез? Зачем? Остолопина!

– Кни-и-жка… у-у… топи… лась! – Зубы у мальчишки выбивают дробь.

Немного погодя Николай в одной форменке крупно шагает по мокрой дороге, взвалив на спину Федьку. Кое-как отжатое и свернутое Федькино пальтишко вместе с портфелем Николай несет в руках. Федька прижимается к теплой спине. Сверху его пригревает училищная шинель.

* * *

Мать была дома. В новой оранжевой кофточке с рюшками на груди она сидела на лавке у стола рядом с приезжим плотником из бригады, которая работала на строительстве фермы.

При виде Николая с Федькой на спине мать испуганно вскочила. Николай свалил Федьку на лавку, на то место, где она только что сидела.

– Получайте с доставкой!

– Откуда это он? – оторопело спросила мать.

– Нырял за какой-то книжкой. Прямо в одежде. – Николай снял с Федьки свою шинель и принялся ее отряхивать.

В избе было натоплено, но Федьку опять продрала дрожь. Постукивая зубами, он ежился в мокрой рубашке и косился на плотника. Ему уже случалось видеть этого мужика. Но только сейчас Федька заметил, что плотник-то образина: большерукий, приземистый, лицо корявое, а главное, небольшие глазки из-под густых нависших бровей все поглядывают на мать. Она уже оправилась от неожиданности и, сдирая с Федьки тяжелые, разбухшие от воды ботинки, кричала:

– Пропасти на тебя нет! Обувь-то, обувь как есть пропала! Озорник проклятый, я тебе ужо покажу за твои проказы! Утоп бы, и что тогда? – От крика оранжевые рюшки на ее груди колыхались.

– Ну, я пошел, – сказал Николай. – Клавы дома, что ли, нет?

– На речке белье полощет. Хулиган ты отпетый! – Это, конечно, относилось к Федьке, а не к Николаю, за которым уже закрылась дверь.

– Н-да, происшествие, – промолвил плотник, пошевеливая бровями.

– По чему я теперь читать буду-у? – выл Федька, вертясь на лавке, норовя, будто невзначай, задеть мокрым рукавом плотника, измочить ему пиджак.

– Скидай рубаху-то, оголтелый, портки! Все скидай! Порося чертово!

Мать ушла в горницу достать из сундука чистое белье. Плотник поднялся и прошел за ней. До Федьки донесся глуховатый шепот. Потом оба вышли из горницы, мать проводила плотника в сенцы.

Когда, слегка задержавшись, она вернулась в избу, Федька нагишом подскочил к ней и заорал во всю мочь:

– Чего этот приперся? Чего он здесь забыл? Вырядилась-то зачем?

Он ревел и ругал мать всякими худыми словами. Сильными руками Анфиса сгребла сына в охапку, дала ему несколько увесистых звонких шлепков, тряхнула хорошенько и снова отправилась в горницу. На этот раз она принесла рубаху и штаны. Полоща Федьку в бадейке, мать ругала его на чем свет стоит. И он не отставал. Кричали в два голоса. Потом оба замолкли, обнялись, прижались друг к другу. Так уж бывало десятки раз – по разным поводам.

– Галчонок ты мой! – шептала мать, расчесывая гребнем Федькины свалявшиеся кудри.

– Плюнешь, мам, на плотника, а? – говорил Федька, разнежившись.

– А чего мне плотник? Нужен он мне! – усмехалась мать. И вдруг добавила мечтательно: – Алексей Кузьмич его звать.

Федька взглянул на нее подозрительно. Но тут же ласковое прикосновение материнской руки потушило готовые вспыхнуть гнев и возмущение.

* * *

С книжкой дело уладилось неожиданным для Федьки и самым превосходным образом. Слух о том, что Федька утопил учебник в разлившемся ручье и чуть не утонул сам, распространился по деревне. А через неделю к Титовым зашла агроном тетя Оля и подала Федьке новенькую «Книгу для чтения» и письмо.

– Вот! Бабушка Сергунькина тебе прислала.

Почерк у Анны Ивановны был мелковатый, и не так уж хорошо Федька читал не по-печатному, поэтому несколько раз прочла ему письмо вслух Клава.

«Дорогой Федя, – писала Анна Ивановна. – Дочка мне написала о том, какая с тобой случилась беда. Посылаю тебе книжку; не теряй ее, а главное, не топи. Учись, милый, хорошенько. Летом увидимся. Сейчас Сергунька здесь со мной, а летом мы вместе приедем. Когда гуляем, мы с Сергунькой тебя вспоминаем. А ты-то нас помнишь? Напиши мне письмо о том, как ты поживаешь. Передай привет своей маме и сестре. Желаю тебе всего хорошего. Бабушка Анна Ивановна».

* * *

В первый раз в жизни Федька самолично получил письмо. Он очень радовался и гордился, фасонил перед ребятами новой книжкой, которая из самого Ленинграда ехала заказной бандеролью.

С книгой дело обстояло вполне благополучно, но зато с плотником оно приняло неслыханно скверный оборот.

Весна наступила как-то сразу, бурная, погожая. Щедрое солнце обсушило землю, помогло деревьям и кустам покрыться ярко-зеленой мелкой листвой, выгнало наружу траву и подснежники.

В отличном настроении Федька размашисто шагал по самой середине деревенской улицы и горланил песню:

 
Шел по улице мона-ах!
В ра-азрисованных штана-ах!
A-а по улице по то-ой!
За-а ним гуси шли гурьбой-ой!
 

Особенно вкусно ойкал и при этом чуть подгибал коленки.

Избы за три от своего дома Федька увидел третьеклассницу Любку. Она перевесилась через плетень и кричала, уцепившись за колья:

– Богдан, а Богдан! А что я зна-аю-у! Ой, что я зна-а-ю-у.

Если б не обозвала его Любка так, может быть, он и поинтересовался бы, что она ему хочет сказать. Но раз «Богдан» – нет. Не замедляя шагу, Федька громче завел:

 
A-а по улице по той-ой!
За-а ним гуси шли гурьбой-ой!
 

Войдя в свою избу, он на тот же мотив пропел:

 
Да-айте каши мне скоре-ей!
Пообедаю живей-ей!
 

Это было очень здорово! И чувствовал Федька себя прекрасно: оттого, что погода отличная, и учительница его похвалила, и от своего горластого пения – от всего вместе.

Клава что-то шила, сидя у окна. Она сейчас же поднялась, загремела у печки чугунками, не поворачиваясь, сказала сдавленно:

– Сейчас подам. Сварили тут… Еще утром.

Федьку немного удивила Клавкина покорность, готовность ему услужить. И не сказала ока, как обычно: «Сам возьми, не грудной» – или что-нибудь в этом роде. Ну что ж, тем лучше. Федька важно, по-хозяйски, уселся за стол.

– А мамка где? В правлении убирается?

Клава не ответила, только странно засопела, возясь у печки. Федька обернулся. Спина сестры, обтянутая пестрым ситцевым платьем, вздрагивала.

– Плачешь? – поразился он. – Обожглась? Чего обожгла? Руку? Заживет! – утешил он снисходительно.

– Дурак, – беззлобно промолвила Клава, вздохнула и поставила на стол перед Федькой тарелку с дымящейся кашей. Клавка не пожалела сала, и пшенная каша была очень вкусная.

– Чего не ешь? – спросил Федька с набитым ртом. – Обедали уже с мамкой?

– Не хочу, – шепотом отозвалась Клава. Опять она стояла к нему спиной, глядя в окно.

Была она рослая – в мать, статная, косу закалывала на голове коронкой. Десятилетку Клава закончила еще в прошлом году, теперь работала в колхозе, но все твердила, что поедет куда-нибудь в город учиться. Денег только не было на дорогу.

Что-то в Клавиной позе почудилось Федьке неладное.

– Чего с тобой? Сердишься? – полюбопытствовал он. – А меня учительница здорово сегодня хвалила. Мы по картинке рассказ придумывали.

Наевшись, Федька вылез из-за стола.

– Побегу маму поищу!

– Не ходи! – Клава стремительно повернулась, и Федька увидел, что глаза у нее заплаканные. – Не ходи! – повторила она. – Не найдешь…

– Ого, не найду! – насмешливо сказал Федька. – Да я все равно сыщу – от меня не спрячешься.

– Сядь, тебе говорю! – прикрикнула Клава. И добавила тихо: – Мама уехала.

– Куда? – он и рот разинул. – В город, что ль, зачем послали?

– Никто ее не посылал. В город… Только неизвестно в какой. Она потом напишет…

Ничего Федька не понимал. На его недоуменные вопросы Клава отвечала уклончиво, потом вообще отвернулась и принялась сосредоточенно шить.

Он все понял, выйдя на улицу. У крыльца его поджидали ребята, с Любкой во главе. Они-то и объяснили ему, что утром мать его уехала вместе с плотником. Они об этом узнали сразу, как вернулись из школы. А он, по обыкновению, после школы гонял где-то по оврагам, вот и не знает до сих пор.

* * *

Корреспонденту районной газеты Федька рассказал, что мать его уехала на Дальний Восток. Завербовалась. Очень много людей куда-нибудь вербуются, вот и мать завербовалась. Когда она там обживется, заработает кучу денег, то выпишет к себе их с Клавой.

Корреспондент, молодой парень в болотных сапогах, покуривал, сидя на пеньке. Рядом с ним лежал на земле велосипед. Газетчик ездил по колхозам, в лесочке присел отдохнуть, и тут на него напоролся Федька. Сперва Федька порасспросил встречного, как и что, кто он, откуда и зачем, а потом принялся сам рассказывать.

– На новостройку какую-нибудь твоя мать поехала? – спросил корреспондент.

– Ага! Конешное дело, на новостройку.

– И много народу отсюда завербовалось? Как же мы не слыхали ничего? – Попыхивая папиросой, корреспондент достал из кармана блокнот.

– Забыл я, сколько народу, – недовольно сказал Федька. – Это у вас что через плечо висит? Фотоаппарат? Вы хорошо на карточки снимаете? Жаль, что мамка уже уехала, а то бы вы ее щелкнули на карточку, верно?

– Почему же? Конечно, щелкнул бы. А как называется стройка, куда твоя мать поехала?

– Так уж точно я названия не помню, – солидно ответил Федька. – Только знаю, что стройка преогромная. Электростанции и дома будут. И сады заодно разобьют. Яблоков там вырастет, груш – сила! А рыба в тамошних реках знаете какая? С бревно!

Корреспондент пристально взглянул на Федьку, на его раскрасневшееся от возбуждения лицо.

– Как фамилия твоей матери, мальчик?

– Титовы наша фамилия. Там даже золото всюду находят, вот куда мать поехала!

– Титова? Не слыхал… – Корреспондент спрятал в карман блокнот. – Ну, будь здоров! – Он сел на велосипед и уехал.

А Федька еще посидел на пеньке, распаленный собственным рассказом. Почему бы матери в самом деле не поехать на Дальний Восток? Или на вершины Кавказских гор, на самые пики? Раз уж все равно уехала.

Хорошо было поговорить о матери. С чужим, пришлым человеком можно. А со своими деревенскими – нельзя. Стоило заговорить о матери, как все сейчас же начинали говорить о плотнике.

В школе ребята только поглядывали на Федьку и шептались: учительница строго-настрого запретила к нему приставать. Но после уроков на улице к Федьке сейчас же подступали, особенно девчонки:

– Мать твоя с плотником уехала, да?

– Что ж плотник с матерью тебя с собой не взяли?

С искаженным лицом он кидался на девчонок с кулаками. Но все время ругаться и драться было тошно, поэтому чаще он просто убегал, играл и скитался один. Домой приходил только учить уроки, есть и спать. Клава старательно кормила его, обстирывала, в избе прибрала, надраила добела пол, повесила чистые занавески. «Хозяйкой себя выставляет!» – злился Федька. Почему-то ему было обидно, что в избе чище, чем при матери. Изредка Клава заводила разговор:

– Тетка Прасковья говорит, что, может, не так это и плохо, что она уехала. Может, она жизнь свою устроит. Человек он, говорят, непьющий…

– Замолчи, дура! – кричал Федька.

– А что она с тобой не простилась, так торопилась очень. Они враз порешили…

Федька начинал во все горло петь или опрометью выскакивал из избы.

Как-то Федька зашел к агроному тете Оле. Может, приехали уже бабушка с Сергунькой? Тетя Оля и ее муж, зоотехник, наспех обедали. Федьку пригласили за стол, и он тоже поел макарон с маслом, попил молока.

– У Сергуньки корь, – грустно сообщила тетя Оля. – Очень сильная. Не знаем теперь, когда и приедут. – И сейчас же заговорила с мужем о том, что вчера вышла из строя сеялка; пока починяли, сколько времени упустили.

У всех на уме была только посевная и больше ничего. Но хоть и за то было спасибо тете Оле и ее мужу Константину Ивановичу, что про мать они Федьку не спросили совсем.

* * *

К Федьке с Клавой частенько захаживал Николай. Вскоре ему предстояло закончить техническое училище и получить назначение на работу. Николай починил поросячий хлев, поправил крыльцо, кое в чем помогал по-соседски. Ничего тут не было особенного.

Но вот однажды, заскочив под вечер в свою избу, Федька застал Клаву с Николаем в обнимку. Они стояли спиной к двери и не слышали его шагов.

Делом одной секунды было налететь на них, вцепиться в Николаевы брюки, замолотить кулаками куда попало.

– Очумел ты? – Николай растерянно отрывал от своих штанов Федькины пальцы.

– Паскуда! – вопил Федька на сестру. – А ты проваливай, чтоб тебя…

Поток ругательств вогнал Николая в бурую краску. Клава зарыдала, уткнувшись в ладони. Опомнившись, Николай, высокий, широкоплечий, надвинулся на Федьку, обхватил его одной рукой, крепко прижав Федькины руки к бокам, другой зажал ему рот.

– Слушай, что я тебе скажу! Я твою сестру уважаю и… никогда ничего худого ей не сделал. И не сделаю. Я человек честный! А ты, свиненок, в нашу любовь залазишь! И, можно сказать, плюешь… нам в душу!

Клава громко всхлипнула. Лицо Николая стало страдальческим.

– Вообще ты мал и глуп! И… просто жаль тебя отколошматить, а следовало бы за такую пакость. Кусаться не вздумай – получишь!

Федька мычал и тщетно пытался уцепить зубами Николаеву ладонь. Николай разжал руку, отпустил Федькин рот, вытер ладонь о брюки.

Федька отскочил, весь взъерошенный, со стиснутыми кулаками. Глядя исподлобья на сестру, пригрозил хрипло:

– Смотри у меня! Думаешь, мамка уехала, так на тебя и управы не найдется?

Ноздри Николая слегка раздулись.

– А ты еще, Клава, страшишься! Да с двумя такими защитниками, как мы с Федькой, нипочем не пропадешь – факт!

Глаза его смеялись. Федька возмущенно повернулся к нему спиной.

– Пойдем, Коля, я тебя до калитки провожу, – тихо сказала Клава.

* * *

Занятия в школе окончились. С хорошими отметками Федька перешел во второй класс. Учить уроки уже не надо было, погода стояла отличная, и он дотемна носился по улице, пропадал в лесу и на речке вместе с ребятами. О матери и плотнике ребята не говорили. Видно, забыли. Федька и радовался, что к нему не пристают, и грустно ему было: так быстро забыть отъезд его мамки, будто это что-то совсем неважное! Но вдруг выяснилось, что не забыли ребята, а запретили им об этом судачить…

Как-то, накупавшись до трясучей дрожи, вылезли Федька с Вовкой Грачевым на бережок, сели, скорчившись, на солнцепеке. И тут Вовка, постукивая зубами, сообщил:

– У нашей Маньки – вчера она Зойке жаловалась, я слышал – язык чешется тебя за мать дражнить, да не смеет!

– Дражнить? Да я ей!.. А… почему не смеет?

– Ну, как же! Николай-то Зубов поговорил с девчонками. Да как крепко! «Федьку мово, – говорит, – не трожьте, а то вам, – говорит, – быстроглазые, со мной придется дело иметь. И вообще это, – говорит, – не дело, чтобы человеку досаждать». Приказал, значит, чтобы тебя не донимали. И даже, чтобы тебя… это самое… Богданом не кликали, потому что это, говорит, глупо. «Он, – говорит, – Титов, а не Богдан, а вы, – говорит, – как те сороки на заборе». А ты и не знал?

– Не… – От удивления Федька сжался под лучами солнца, пригревавшего ему спину, и покраснел. Потом вскочил, разбежался, прыгнул в прохладные струи и так завертелся, что вода кругом закипела. Ему стало весело – будто что-то ему подарили.

«Николай, если захочет, десять девчонок враз одной рукой сгребет за косицы, – думал Федька. – Плечи-то у него! И когда это он успел пристращать девчонок?»

Это время Федька видел Николая мало. Тот сдавал экзамены в своем техническом училище и не всякий день появлялся в деревне.

При встрече с Федькой он держался как обычно. Случалось, по-свойски подмигивал. Федька отвечал грозным взглядом: «Не подумай, что я тебе спущу в случае чего!» Но ничего такого он за Николаем и Клавкой не замечал – повода для распрей не было.

Поэтому, как обухом по голове, сразила его новость, которую сообщила ему Любка Харитонова, все еще наполовину третьеклассница, потому что по арифметике дали ей переэкзаменовку на осень.

Вертевшаяся возле завалинки Любка окликнула пробегавшего мимо Федьку.

– Уже поженилась твоя сестра! – заявила Любка. – Вчера утречком в загс съездили.

Федька растерялся:

– В какой загс?

– А в такой. В райцентре. На тетки-Прасковьином Николае поженилась! А свадьбу большую он не хочет делать, потому что ему некогда. Тетка Прасковья плачет, что без свадьбы. А тебя, все говорят, надо бы в детский дом пристроить, потому что ты безотцовщина, а теперь еще и безма… безматеринщина. Да!

– Безма… – ошеломленно повторил Федька. – Чего ты плетешь?

Клаву он нашел в огороде.

– Что там болтают, что ты поженилась?

Нагнувшаяся над грядкой сестра выпрямилась. Щеки ее порозовели, она опустила глаза и сказала вызывающе:

– Зарегистрировались мы с Колей!

– А что же ты мне не говоришь? – заорал Федька.

– Не успела… – Клава глянула виновато, и вдруг Федька увидел, что она очень похожа на мать. От этого ему почему-то стало еще горше, и он ударил ее кулаком по руке.

– За что? – вскрикнула Клава. – И не стыдно?

На глазах у нее выступили слезы. Федьке стало ее жаль, и вместе с тем он злился неистово: Любка и то все знает, а ему ничего не сказала родная сестра! Да и как она смела такое сделать, его не спросив?

Наотмашь Федька ударил Клаву по боку. Та не стерпела и дернула его за вихры. Драка была короткой. Федька ткнул напоследок плачущую сестру и убежал в хлев к поросенку. Не хотелось, чтобы Клавка видела, что он тоже ревет.

* * *

В сгущающихся сумерках Федька сидел на своем крылечке.

В избу идти не хотелось. Зачем? Он забыл спросить Клавку про детский дом. Но какая разница? Отдадут его туда – он все равно сбежит. Сами-то небось уедут куда-нибудь. Мать уехала, и они уедут. Клавка давно твердила, еще при матери: «Вот Коля начнет работать и присоветует, куда мне ехать учиться». В детский дом он не хочет. Останется один. Ведь он уже и сейчас один-одинешенек! Во всем виновата мать. При ней и Клавка не посмела бы вдруг ожениться.

Глухая тоска по матери, по ее теплым рукам, по ее голосу, то крикливому, то ласковому, томила Федьку. А в сердце скоплялась ярость. И пусть не присылает письмо! Не нужна она ему! Никто не нужен! Провалитесь вы все, окаянные! Он в лесу поселится, выроет землянку. Избу и поросенка продаст, купит хлеба и станет жить. И даже не отзовется, когда письмоноска Феня станет его окликать, держа в руке письмо от мамки.

Сзади скрипнула дверь. Кто-то большой шагнул и присел рядом с Федькой на ступеньке. Николай! Вишь, торчал там, у Клавки, по-хозяйски. И ничего не скажешь – зарегистрированы. По закону, значит, имеет право.

– В Приморском крае знаешь какая тайга! – негромко проговорил Николай. – Наши леса хороши, а там и вовсе раздолье!

– А тебе с этого что? – равнодушно спросил Федька.

– А то, что мы с Клавой туда поедем. Сегодня все оформил. Как раз идет вербовка в совхозы Приморского края. Хорошие слесари всюду нужны. Да я еще и шофером могу.

«Так и есть – уезжают!»

– Где он, этот Приморский? – процедил сквозь зубы Федька, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

– На Дальнем Востоке. Стройки там громадные. И совхозы новые. Мы в совхозе будем жизнь развивать.

Дальний Восток! Комок встал у Федьки в горле – не продохнуть.

– В дальневосточной тайге и тигры водятся, – продолжал Николай. – Уссурийские. Ружье заимею. На охоту станем ходить.

Дразнит он его, что ли? Федька изнемог от отчаяния, даже слышать стал хуже. Словно издали донесся до него голос Николая:

– Не испугаешься тигра, а, Федька? Чего молчишь? На охоту-то вместе пойдем.

– Как… вместе? – прошептал Федька.

– А чего ж не вместе? Или ты баба – дома сидеть?

– А вы разве… ты и Клава…

– Что?

– Возьмете… меня с собой? – чуть слышно, сдавленным голосом решился вымолвить Федька. И весь замер.

– А как же иначе? – изумился Николай. – Чудачина! Постой! – сказал он испуганно и крепко стиснул широкой рукой Федькины плечи. – Ты что это себе думаешь? Ты мой братишка теперь, и я тебя оставлю? Глупая твоя башка! Ну, удружил, нечего сказать. Сидит на крыльце, как старушонка…

– А Любка сказала, вы меня в детдом отдадите, – все еще недоверчиво прохрипел Федька.

– Видать, придется на прощанье кое-кого за косенки оттрепать, – вздохнул Николай. – Но девчонки болтают – такая уж у них природа, а у тебя своего соображения, что ли, нет? Ты с Клавкой поцапался – да ходу! В избу ни ногой. Ну, что бы сестру спросить по-человечески как и что? Она бы тебе все объяснила.

Федька беспокойно заерзал на ступеньках.

– А как же мы узнаем?

– Что узнаем?

– Письмо-то мамка… сюда пришлет…

– Перешлют нам письмо! Моя-то мать здесь останется. Об этом не тревожься, все узнаем!

– А тигр уссурийский, он какой? – спросил Федька. – С лошадь ростом будет? – И в темноте доверчиво положил маленькую грязную руку на колено Николая.