Текст книги "Принцип домино"

Автор книги: Адам Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

15

– Не могу сказать, что мне нравится под замком, – заявил Оскар. – Но и на свободе мне не очень нравилось. Будь у меня возможность сделать выбор, даже не знаю, в какое время я бы хотел вернуться. Меня не тянет ни в одно из тех мест, где приходилось бывать. Сейчас я чувствую себя гораздо спокойнее, чем в то время, когда резал колбасу, преподавал в школе или грабил банки. Здесь, конечно, жизнь идет по-другому, но, по крайней мере, я сам себе хозяин.

Разговор происходил ночью того дня, когда я увидел Пайна. Оскар говорил без умолку, что было для него необычно, а я слушал только вполуха и думал о завтрашнем и еще следующем дне и обо всех тех днях, которые я хотел вырвать для себя.

Между нами существовала договоренность, соглашение – не разговаривать о женщинах. – И думать-то о них никуда не годится, – однажды заявил Оскар. – Но еще хуже слушать, как сосед рассказывает про то, как в Клинленде переспал с какой-то девкой. Старик, именно такие подробности и убивают. От них и нужно держаться подальше.

Так мы и поступали, по крайней мере пытались. Но мы оба понимали, что не можем постоянно хранить в себе эти мысли. Время от времени заходили разговоры о какой-нибудь женщине или женщинах. Оскар начинал их чаще, чем я, и говорил он не умолкая. Наверное, ему от этого становилось легче, а может быть, хуже. Во всяком случае, на этот раз я его не прерывал.

– Можно привыкнуть к еде, вони, ужасным зимним холодам и страшной летней жаре. Постепенно перестаешь чувствовать запах дезинфекции, средства от клопов, и мускулы уже не болят от того, что спишь на такой кровати. Привыкаешь жить в коробке два метра на полтора с каким-нибудь придурком, который чешется, харкает и храпит, с какой-нибудь сволочью, у которого все мысли рождаются только в животе. Постепенно к этому можно привыкнуть. Нравиться это не будет, но рана постепенно затягивается, немеет, ты надеваешь шоры на глаза, затыкаешь уши и нос. Просыпаясь, заставляешь свой позвоночник держаться прямо, проглатываешь немного дрянного кофе, выкуриваешь сигарету и постепенно, шаг за шагом, живешь еще один день. Так проходит день, другой, и вот прошла неделя. Потом, смотришь – прошел месяц. Потом, когда кажется, будто ты прожил шесть лет, оказывается, прошел год, и ты по-прежнему дышишь, сердце работает, и в конце концов жизнь не так уж и плоха. Остается сидеть только девяносто восемь лет. Но вот к чему нельзя привыкнуть, – так это к жизни без женщины. По крайней мере, я к этому привыкнуть не могу. Чем бы ни была забита голова, но обязательно влезет в голову какая-нибудь красотка, так и вьется, так и крутит бедрами. Неудивительно, что половина ребят от этого свихиваются. Доходишь до того, что вообще ни о чем думать не можешь. По правде говоря, хоть я ненавидел комедию в Нью-Йорке, – жить по распорядку, чувствовать, что с каждым днем чуть-чуть умираю, а все-таки, наверное, вряд ли бы уехал, будь у меня дома жизнь хоть чуть живее. Паула была бедной, забитой девочкой, одно название только; сестры в монастырской школе до того заморочили ей голову, что она не могла сходить в уборную, не отправившись потом исповедоваться. Стоило мне чмокнуть ее в губы, как она сорок раз читала «Аве Мария». Она готова была покончить с собой, лишь бы не лечь рядом с мужчиной – ей-богу. Она самым искренним образом поверила в то, что с мужчиной спят только для того, чтобы забеременеть. Если это тебе доставляет радость, то тебе грозят большие неприятности с Папой Римским. Поэтому она сделала все для того, чтобы ей это удовольствия не доставляло. А когда появились дети, мы с ней вообще перестали спать вместе. Она жаловалась моей матери, священнику, у нее болела голова, спина, каждую неделю был насморк. Периоды у нее бывали не через двадцать восемь дней, а по двадцать восемь дней. Однажды я как следует посмотрел на нее – толстую, ноющую, вся голова в бигуди, халат до пола – и подумал: да кому она нужна? И с тех пор я оставил ее в покое. Я спал с учительницами в школе, где преподавал, и примерно раз в неделю брал проститутку в студенческом квартале, и уж тут отводил душу.

Оскар выпрямился на койке и закурил.

– Ты знаешь, не хочу признаваться, но виноват и я, и Паула. Мне вообще не нужно было на ней жениться, не стоило уезжать с Гаваев.

На острова я попал воистину невинным ребенком. Конечно, в молодости в Нью-Йорке мне приходилось иметь дело с девчонками, но никакого сравнения с восточными красотками. В госпитале на базе работали две подруги. Я заболел воспалением легких и месяц пролежал в госпитале. Но только я немного окреп и начал ходить, они взяли меня в оборот. Они перевезли меня к себе в квартиру неподалеку от базы. Отдыхал я у них три недели, но прошли они как год. Эти маленькие пожирательницы бананов задали мне такую встряску, что я несколько месяцев не мог опомниться. По правде говоря, я до сих пор не опомнился. Видишь ли, а с женой у меня получилось совсем наоборот. Даже если бы она не сдружилась с католической церковью, для меня ничего бы не изменилось. По правде говоря, я ее ни в грош не ставил, никак не мог забыть тех коротконогих полукровок, не то японок, не то китаянок. За одну из них я бы отдал пять белых женщин.

– Послушай, морда, если тебе не все равно…

– Ладно, ладно. Больше я на эту тему не разговариваю. Ты доволен?

– Доволен.

16

Я был готов ждать бесконечно долго – у меня не оставалось другого выхода. Если Тэгг играл со мной в кошки-мышки, я не должен был поддаваться. Поэтому я расслабился, выбросил дурь из головы и перестал думать о том, что следовало бы сказать Пайну. И ждал.

Прошло только три дня; на этот раз на встречу пришел Тэгг. Как только я сел на стул, он заговорил. Он постарел, его лицо казалось серым, и говорил он о серьезных вещах, больше не улыбаясь. Он поплотнее уселся в кресле, как будто готовился вытянуть из воды большую рыбу.

– Итак, – заговорил он. – Сейчас мы готовы к делу. Через неделю вы выйдете из тюрьмы. Еще через три дня вы покинете страну. Вы получите паспорт на другое имя, дом, оформленный на человека с этим именем, и двести тысяч долларов в банке. Там будет ждать ваша жена, а для всех остальных людей Рой Такер умрет. Через месяц вы закончите работать на нас, чем ваши обязательства и закончатся. Дальше вы сможете жить, как вам захочется. Но мы ожидаем, что вы сохраните происшедшее в полной тайне. Кроме того, по крайней мере пять лет вам придется жить подальше от Америки. После этого вы можете заниматься, чем вам угодно.

В голове у меня зародилось сразу не меньше пятидесяти вопросов, которые рвались на язык, опережая друг друга.

– Как понимать – я буду на свободе? Это не так просто.

– Это мы берем на себя. При следующей встрече я сообщу вам все подробности.

– Вы говорите – через неделю?

– Да, во вторник.

– А что вы сказали о моей жене… Я не знаю, где она.

– Не беспокойтесь, мы знаем. – Он вынул из кармана конверт, вытряхнул из него листок бумаги и протянул его мне. Записка была отпечатана на машинке и не подписана.

«Дорогая Телма!

Предъявители письма – Марвин Тэгг и Росс Пайн – мои друзья. Они могут помочь нам. Выполни все, о чем они тебя попросят. До скорой встречи».

– Если вы подпишете, наши контакты с вашей женой упростятся.

– Зачем вам нужно устанавливать с ней контакты?

– Она не будет участвовать в наших делах. Мы попросту пытаемся защитить ее. Видимо, ей будет лучше вместе с вами.

– Я в этом не уверен. – Я протянул записку назад. – Я не хочу, чтобы она каким-то образом была замешана в эту историю.

– Как хотите, – заявил он. – Если вы письмо не подпишете, вашу подпись подделают, причем сделает это эксперт.

– В чем смысл? Я не понимаю, почему…

– Мы хотим, чтобы она доверилась нам. В этом случае она уедет добровольно. Мы не хотим, чтобы полиция или газетчики допрашивали ее. Вы ведь можете нас понять?

– Нет, не могу. Вы предлагаете сделку мне, но не моей жене. Если вы попытаетесь ее втянуть, меня ваше предложение не интересует.

Он долго молча смотрел на меня, потом сказал: – Хорошо, как хотите. – Он положил конверт в карман. – Мы не можем принудить вас уйти отсюда. – Он встал и оттолкнул кресло. – Как вы, видимо, догадались, мы сделали ставку не на одного человека. – Он пошел к двери. Я видел, что Тэгг не шутит. Он уже стоял в дверях, когда я остановил его.

– Подождите… Ну, постойте… Я только хотел убедиться в том, что Телме не причинят вреда, не испугают ее.

Он закрыл дверь и повернулся ко мне: – Мы тоже этого хотим. Поэтому и считаем, что с вами ей будет лучше. – Он вернулся на свое место, вновь вынул записку и протянул ее мне. На этот раз он передал мне и ручку. Я подписал бумагу.

– Ручка вам еще понадобится, – сказал он. – Нужно подписать еще кое-что. – Он подтолкнул в мою сторону небольшую твердую карточку. – Напишите имя Гарри Уолдрон три раза.

Я расписался и вернул карточку.

– Ваш паспорт будет на это имя. – Он вынул из кармана небольшой фотоаппарат и быстро сделал несколько снимков.

– …А для него нужна ваша фотография.

– В тюремной одежде?

– Не беспокойтесь, мы все уладим.

– Вы сказали, что я уеду из страны.

– Да.

– Куда?

– Когда приедете, тогда и узнаете.

– Теперь еще одна вещь: разговоры про дом и деньги в банке, – конечно, это звучит хорошо, но почему я должен вам верить?

Он опять выпрямился: – Нужно верить. Мы верим, что вы нам поможете. Вам тоже нужна уверенность. Через неделю вы будете на свободе, поэтому думайте только об этом.

Он ушел, а я остался сидеть, тупо глядя на книжные полки, которые я сделал для этой комнаты, и пытался привести мысли в порядок, в систему. Но у меня ничего не получалось. С таким же успехом я мог бы попытаться засунуть подушку в коробку из-под сигар. И тут мне стало страшно. Когда я сжал челюсти, зубы мои застучали.

Баукамп пришел и отвел меня в караульную. Следуя за ним по коридору, я чувствовал, что ноги мои стали как ватные и плохо мне повинуются.

17

Оставшуюся часть недели я слонялся по тюрьме, как одурманенный зверь, рассыпал с тарелки еду, ронял инструменты, порезал палец пилой, сломал сверло и ободрал костяшки пальцев на точильном круге. Я ел через силу, не мог сосредоточиться и спать. Меня охватила слабость, я двигался медленно и неуверенно. Но эти чувства оставались внутри, никто их не заметил, даже Оскар смотрел на меня так, будто за последнее время ничего не изменилось.

И все-таки боязнь сохранялась, симптомы были налицо: я перепугался до смерти. Я боялся действовать и боялся ничего не делать, мучился мыслью об оставшихся годах в тюрьме и был совершенно ошарашен могуществом вкрадчивых Тэгга и Пайна.

И постоянно сердце как бы пыталось само излечить себя, а мысли без конца возвращались к жизни в Западной Виргинии, к тем годам, когда еще была жива мать и отец нас не бросил, к тому времени, когда весь мир для меня был сорока акрами холмов, а время я определял по солнцу.

Воспоминания об отце, высоком, худом и угловатом, с медленными движениями, всегда приходили первыми. Мы жили на его ферме, на ней лежал его отпечаток. Ему принадлежал скот, урожай и собаки. Они боялись только его и шли только на его свист.

Мать тоже принадлежала ему и не оспаривала этого. Конечно, и Инид, и я были его, у нас была манера речи и движений его семьи, мы ничем не походили на родственников матери – светловолосых и узкокостных. Ноготь на большом пальце отца был раздвоен, по самой середине его проходил как бы широкий плотный шов, и он не пропадал; в возрасте шести лет я считал, что это признак мужества. Многие годы я смотрел на свои собственные ногти и ждал, когда появится этот безобразный прекрасный шов.

Лицо отца было плоским, как бы вырезанным из дерева, и почти всегда неподвижным. Его голос звучал тонко и сипло, и пользовался он им только в случае необходимости. За него все делали руки, они были его языком. Два дня после смерти матери он рубил на зиму дрова, рубил и пилил даже после наступления темноты, зажигая фонарь, который подвешивал к потолку. А через три недели косилкой ему оторвало правую руку.

После этого наша жизнь быстро изменилась. В ту зиму он привез домой женщину из Бакхэннона. Ее волосы были вытравлены добела, поэтому мы с Инид называли ее “хлопковой головой“, а голос ее был способен резать, кромсать и сдирать кожу с тела человека. Долгие холодные месяцы они сидели на кухне, пили и дрались. А весной они продали ферму, чтобы расплатиться с долгами, и вместе уехали в Блуфилд.

Мою мать звали Эстер. Она была худенькой и светловолосой, и по-своему такой же молчаливой, как отец. Она постоянно напевала что-то под нос, все время, пока стояла у плиты, стирала, месила тесто, перебирала бобы, заготавливала продукты на зиму, вязала, шила, штопала одежду, подметала пол, работала в саду, словом, занималась домашними делами. Она была теплой, с легкими руками, нежной, когда кто-нибудь из нас болел, ушибался или переживал, но, как и отец, помогала тебе своими руками, своим присутствием, телом. Она распоряжалась очень просто: «нужны дрова, Рой», а ее упреки были еще проще: «осторожно!» или: «стыдно, стыдно, Инид». За ужином все молчали. Закончив молитву, мы передавали друг другу тарелки, ели, и никто не произносил ни слова. Мы жили в молчаливом доме, Инид и я были молчаливыми детьми. Чему бы родители нас ни научили, но не дали нам средства выживания, не дали слов, оружия. В поисках спокойной жизни Инид вышла замуж за первого человека, который сделал ей предложение, а я с необыкновенной скоростью угодил в тюрьму.

18

В воскресенье, накануне того дня, когда должен был приехать Тэгг, я сказал Оскару: – Ты когда-нибудь думал о том, чтобы выйти отсюда?

– Я об этом думаю каждый день.

– А по тому, как ты говорил на днях, я решил, будто тебе здесь начинает нравиться.

– Черта с два. Я начинаю привыкать к этой мысли, только и всего. Мне сидеть здесь либо всю жизнь, либо девяносто девять лет, а это – одно и то же. Если мне повезет, я, может быть, доживу до ста лет. Значит, мне еще оставаться здесь сорок пять лет.

– Задолго до этого срока тебя освободят под честное слово.

– Это, конечно, будет прекрасно. Стало быть, мне будет не сто лет, а семьдесят пять. Я буду шляться по улицам в дырявых башмаках и накачиваться дешевым вином из картонных пакетов.

– Ну, а если бы удалось бежать?

– Ну и что? Такие вещи происходят только в кино. Ты посмотри вокруг, мы как сардины в банке. Бетон, прочная сталь, а на каждом углу – охранники.

– И все-таки людям постоянно удается бежать из тюрьмы.

– Удается, если кто-то на свободе хочет их освободить, если у этих знакомых есть деньги, время и связи. Вырваться силой на свободу – такого просто не бывает. Такие вещи готовят заранее, охрана и надсмотрщики богатеют, а потом вдруг оказывается, что один из заключенных куда-то пропал. Но это никого не удивляет, кроме тех, кто читает о подобных вещах в газетах.

– Но если бы кто-то на свободе хотел освободить тебя, если бы он мог это организовать, ты ведь убежал бы?

– Уж можешь мне поверить, не остался бы.

19

Я открыл паспорт и увидел свою фотографию и фамилию Гарри Уолдрон. Паспорт, выданный три года назад, был поношен, затрепан, и половина страниц в нем зашлепана печатями о въезде и выезде, в основном из стран Центральной Америки.

– У вас есть свое небольшое дело, фирма «Уолдрон Импорт», – сообщил Пайн. – Ваш бизнес – медицинское оборудование. В основном вы работаете в Центральной Америке и Мексике.

– В любом случае никто вас допрашивать не станет, так что не беспокойтесь, – добавил Тэгг. – Просто вы должны помнить об этом. – Он подтолкнул паспорт через стол. – А вот купчая, которую я обещал вам показать. Она сделана на испанском, но вы видите, фамилия владельца – Гарри Уолдрон, ваша. Можете поверить, что документы в полном порядке.

– Почему все адреса заклеены? Откуда я знаю, где это находится?

– Пока вам этого знать не надо. – ответил Пайн.

– А вот чековая книжка, – сказал Тэгг. На обложке по-испански было указано «Credito Nacional», однако все написанное ниже было заклеено. На первой странице, в разделе вкладов, стояла цифра – миллион семьсот тысяч каких-то денег. Название валюты тоже было заклеено. – Курс обмена – восемь с половиной за доллар, это означает двести тысяч долларов, как я и говорил.

– Откуда я знаю, что вы меня не обманываете?

– Вы приговорены к пожизненному заключению, а завтра выходите на свободу. Это что-нибудь значит?

– Когда я окажусь на свободе, это и будет для меня что-то значить.

Пайн откинулся в кресле, положив руки на стол. – В северо-западном углу двора для прогулок, в стене, есть стальная дверь. Прямо против двери стоит охранник. Завтра утром в восемь тридцать, перед построением, когда вас разведут на работу, подойдите к этой двери, пройдите мимо охранника и скажите: «Такер». Сделайте пятнадцать шагов, потом повернитесь и возвращайтесь к воротам. Когда вы подойдете, дверь будет открыта. Толкните ее, выйдите наружу, закройте за собой. Прямо перед собой вы увидите грузовик желто-зеленого цвета, который возит хлеб в тюремную кухню. Вы подойдете к грузовику, влезете в кузов и ляжете. Шофер выведет машину через боковые ворота и на автодорогу. Он поедет в западном направлении, в сторону дюн. Наши люди будут ждать с другой машиной, чтобы отвести вас в Чикаго. Вот и все.

– Звучит просто.

– Все и есть просто, – заявил Пайн.

– Ну, а если кто-нибудь из кухни увидит, как я влезаю в грузовик?

– Вас не увидят.

– Ну, а если увидят?

– Никто, кроме охранников, вас не остановит, а они вас не тронут.

– Разве грузовик не проверяют на выезде?

– Завтра его проверять не будут. Для нас это так же необходимо, как и для вас.

– Может быть; но если начнут стрелять, то в меня.

– Никакой стрельбы не будет, все пройдет хорошо, – заявил Пайн. – Мы вам гарантируем.

– Для меня этого мало. Мне нужны обязательства «Бурильщика».

– Наше дело к нему никакого отношения не имеет.

– Ему об этом известно, так?

– Да, но…

– Вот и хорошо. Я хочу, чтобы он подтвердил ваши слова.

Когда через несколько минут в комнату вошел «Бурильщик», его лицо цветом походило на сливу. Когда он увидел меня, краска сошла с его лица.

– Черт бы вас побрал, мне сказали…

Тэгг оборвал его.

– Я знаю, что вам сказали. Однако мы зашли в тупик.

– Тупик – это я, – сообщил я. – Мне нужно знать, известно ли вам о происходящем.

– Мне ни о чем не известно. – Он повернулся к Пайну. – Вы говорили, что я останусь в стороне.

– А теперь мы говорим наоборот.

– Насколько я понимаю, завтра я отсюда ухожу, – сказал я «Бурильщику». – Теперь скажите мне, как это произойдет.

«Бурильщик» посмотрел на Пайна, потом на Тэгта, поддержки не нашел и вновь повернулся к Пайну.

– Скажите ему, – распорядился Пайн.

«Бурильщик» глубоко вздохнул и произнес на едином дыхании, как будто заучил эти слова наизусть и хотел избавиться от них:

– Северо-западные ворота во дворе, в восемь тридцать утра, охранник вас выпустит.

– Как его фамилия?

– Гребер… Вы сядете в грузовик булочника…

– Кто будет за рулем? – поинтересовался я.

– Наш человек, – заявил Пайн.

– Продолжайте, – сказал я «Бурильщику».

– …грузовик выедет через боковые ворота. Это все, что мне известно.

– Грузовик станут досматривать на выезде?

– Нет.

– А как будет с тревогой?

– Ее дадут через час, – ответил Тэгг. – Когда вас хватятся в столярной мастерской. К тому времени вы будете ехать с нашими людьми в сторону Чикаго.

– Вас это удовлетворяет? – обратился ко мне Пайн.

– Вроде бы, да, – ответил я. – Но есть еще одна вещь. Спивента уходит со мной.

Наступила напряженная белая тишина, потом «Бурильщик» прошептал:

– Господи, помилуй.

– Об этом не может быть и речи, – сказал Пайн.

Тэгг попытался успокоить их.

– Если бы мы подготовились к этому заранее… Но как вы видите… – он замолчал.

– Я вижу.

Я поднялся.

– Вы делаете большую ошибку, – заявил Пайн.

– Я в этом не сомневаюсь, – ответил я.

Баукамп спустился со мной в лифте и по коридору провел к первым воротам, где был контроль. У двери сидел Фистер.

– Звонил надзиратель, – сказал он, когда мы проходили мимо. – Заключенного приказали отвести назад.

Пока мы шли в зал для совещаний, я понял, что добился своего, и от этой мысли мне стало приятно.

20

– Я не согласен, – заявил Оскар.

– Как это – не согласен? Я лез из кожи вон, чтобы тебя тоже взяли.

– Рой, мне эта история не нравится, что-то в ней не вяжется. Тебя хотят обвести вокруг пальца.

– Зачем, с какой стати? Ну кому нужно вытаскивать меня отсюда, чтобы обвести вокруг пальца?

– Не знаю. Вот что и вызывает у меня сомнения. Эти ребята – темные лошадки. Ты не знаешь, кто они и на кого работают. И вдруг они готовы оказать тебе самую большую услугу в жизни. Ты видишь в этом смысл?

– Если я выйду на свободу, смысл будет.

– Старик, такие услуги бесплатно не оказывают. Не думай, что тебе купят костюм и дадут билет в одну сторону, домой, в Западную Виргинию. Ты ведь понимаешь?

– Да, черт побери, не такой я дурак.

– Так неужели это тебя не беспокоит?

– Ты прав, беспокоит. Но еще больше меня беспокоит, что придется торчать здесь оставшиеся годы жизни.

– Эта затея тебе нравится больше, чем гроб?

– Со своим вопросом ты опоздал, я уже задавал его себе раз двести. И по-прежнему готов ответить – «нет».

– Вот и хорошо. Ты доказал, что у тебя есть смелость, а мозгов не водится. Но мне это не подходит, я остаюсь. И буду постепенно издыхать.

– Поступай как знаешь, я у тебя в ногах валяться не намерен.

Оскар сидел, сгорбившись на койке, и смотрел в пол. Потом он заговорил:

– Послушай меня. Мы с тобой – вроде залежавшихся на складе товаров, в тюрьме таких, как мы, полно. И никому на свободе до нас дела нет. Верно?

– Пожалуй.

– И вдруг ни с того, ни с сего появляются эти ребята и хотят вручить тебе в подарок луну в бумажной обертке. Какой здесь смысл? Кто они такие? Неужели ты думаешь, что пара простых людей с улицы может запросто войти в тюрьму, поболтать немного с охранником и вывести одного из заключенных на свободу? Такого мне слышать не приходилось. Чтобы сделать такое, нужно быть величиной. Ведь так?

– Величиной или ничтожеством – кому это важно?

– Важно мне. Поверь, что эти люди из верхов, и затевают они какую-то большую и грязную игру. Ты хотя бы раз задавал себе вопрос, что ты можешь сделать для них полезного? Ответа ты не знаешь, и я тоже. Первое, что приходит в голову, – ты должен кого-то убить. Уверен, что и тебе такие мысли в голову приходили.

– Да, приходили.

– Ну, хорошо. На свободе можно найти тысячу людей, занимающихся такими делами. И на них есть расценки. Так зачем из кожи лезть вон, вытаскивать из тюрьмы какого-то лопуха и поручать ему такую работу? Какой в этом смысл?

– Смысла в этом я не вижу. Единственное, чего я хочу…

– Понимаю, ты только хочешь выйти на свободу. Когда ты почувствуешь под ногами траву и тебе на шляпу начнут гадить воробьи, наступит безоблачная жизнь.

– Оставь, Оскар. Ты уже все сказал. Давай кончать этот разговор.

– Я не хочу его кончать. Может быть, я знаю ответ. Послушай меня. Даже у наемного убийцы должна быть жена, семья, друзья. Если он внезапно исчезает, окружающие начнут задавать вопросы. Но в данном случае речь идет о другом, я ведь прав? Если нужна потерянная собака, у которой нет морды и клички, нет друзей и нет будущего, куда ты идешь? – в тюрьму. Если человека нет на свободе, для него остается только одно место, откуда он может пропасть, – из камеры. Только охрана и начальник тюрьмы заметят, что он куда-то исчез. А если этого не заметят… Ты понимаешь, к чему я клоню?

– Понимаю; но это ничего не меняет.

– Помнишь того дурака, которого несколько лет назад застрелили в Лунвилле? Не могу забыть эту историю. Потом говорили, что человек, который его убил, незадолго до этого бежал из тюрьмы. Несколько недель до убийства он жил себе в Неваде и в ус не дул. У него появились деньги, машина, и он жил в свое удовольствие. Потом он вообще скрылся в Аргентину, где жил совсем неплохо. А когда все успокоилось, его арестовали, привезли назад, запрятали в тюрьму где-то на юге, а потом перевели в старую тюрьму. Говорили, что его не нужно отдавать под суд, потому что он признал себя виновным. Хорошо обтяпали, правда? И спорю, что он умрет в тюрьме.

– И что с того?

– Что с того? То, что этого простака кто-то использовал в своих интересах. Ему дали денег, освободили из тюрьмы и наобещали с три короба. И даже неважно, он стрелял или кто-то другой. Главное, нашелся козел отпущения. Таким он и останется. Даже после его смерти, когда будут спрашивать, почему он убил, ответ готов: «Да он просто спятивший заключенный, который ненавидел черномазых».

– Кто это – «кто-то», о ком ты говоришь?

– Хороший вопрос. Вот ты мне и скажи, кто эти люди, с которыми ты разговариваешь? Откуда они? На кого они работают? Тебе известно?

– Нет.

– Вот в том-то и дело. И ты никогда не узнаешь. Никому не узнать, кто это – «они». Обычно их даже не видишь. Но когда с ними сталкиваешься, они хорошо одеты, говорят, как образованные профессора, и выглядят, будто ходят к парикмахеру два раза в неделю. Уж они-то не бывают черными, пуэрториканцами или итальянцами. Ты не можешь узнать этих людей, они – это просто «они». В основном они держатся в тени, обедают вместе и, конечно, много говорят по телефону. Они управляют вещами, деньгами, войнами, людьми. Они знают, как должна быть сделана работа, неважно какая, и знают, как спрятать концы в воду, в основном потому, что существуют такие идиоты, как ты и я, чтобы выполнять за них грязную работу.

– Ты спятил, Оскар. Никто от тебя ничего не хочет. Ты им даже не нужен. Они говорят, что если ты пойдешь со мной, тебя выбросят где-то на полдороге отсюда до Гери. После этого ты сам себе хозяин.

– Пошли они в задницу. Нигде они меня не выбросят, потому что я с тобой не пойду.

– Делай, как знаешь, – ответил я.