Текст книги "Реки золота"

Автор книги: Адам Данн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Я знаю, что мог бы делать для него больше. Резе пригодился бы организатор, человек, поднявшийся снизу и знающий его систему, тот, кому он может доверять. Человек, чья работа стоит больше десяти процентов, которые он мне сейчас платит. Я только не уверен, что это занятие для меня.

Еще через полчаса требуется вторая четверть товара, на сей раз компашке из «Нисходящей спирали» в Нижнем Ист-Сайде. Возможно, я люблю это место не так, как следовало бы, там полно коллег-фотографов, но и слишком много наркоманов, слишком много кокаина и героина. Странно от меня слышать это? Не думайте так. Я не имею дела с наркоманами, точка. Зачем рисковать? Закоренелые наркоманы непостоянны, лишены здравого смысла, привлекают к себе внимание глупейшими выходками. Эта компания слишком пресыщена, слишком глупа, слишком опустошена и потому всегда хочет добавить. К тому же финансовое положение этих типов так же нестабильно, как их личности. Моя клиентура (со временем тщательно подобранная) состоит из более рассудительных людей (если они хотят словить кайф, то делают это осторожно, в укромной атмосфере; я не разбрасываю горсти таблеток приходящей на концерты публике в парке Маккаррена), и они финансово надежны (споры с разорившимися наркоманами не для меня, большое спасибо). Вот почему я могу так быстро и просто заработать «легкие сорок». Вот почему Реза доволен мной.

И еще потому, что я никогда у него не крал. (Эйяд, ты тоже, так ведь?)

Последняя часть потребована, когда я вытираюсь после душа, мой второй (или третий?) «Манхэттен» томится в своей хрустальной тюрьме, первый окурок из второй половины пачки тлеет в пепельнице. Ее потребовала компания из «Капитале», вечером все они будут в «Ефе», как я и предполагал. Эти ребята самые богатые, поэтому они мне наиболее дороги – по крайней мере для дела.

Чистый, приодетый и как следует выпивший перед вечером, я звоню водителю Резы. Я никогда не знаю, кто это будет, пока он не появится. Мне бы хотелось, чтобы им оказался Арун. В конце концов скверный день обернулся к лучшему.

– Сейчас в Бруклин-Хайтс слишком много русских, – отвечает Дагмара на чей-то совет.

Мы в баре «Панч и Джуди», в Нижнем Ист-Сайде (это одно из немногих оставшихся легальных заведений, владельцу его повезло с долгосрочной арендой, и он разумно вложил свои доходы в ценные бумаги, когда город вошел в неуправляемый штопор), приятно сидеть здесь после довольно-таки грязных баров и точек, которые приходилось посещать последние несколько часов. Громадное облегчение оказаться в этом обществе и поднимать бокал за бокалом, хотя и приходится слушать вечное нытье Дагмары по поводу предполагаемого переезда.

Дагмара – полячка, и носит свою историю будто якорь на шее. Она из какого-то региона, который много раз переходил из рук в руки, доставался то Польше, то России, Пруссии, треклятой Австро-Венгерской империи, треклятым нацистам… Дагмара способна говорить об этом весь вечер (и говорит). Это совершенно неуместно в Нью-Йорке, в Америке, черт возьми. Люди приезжают сюда, чтобы оставить позади предрассудки своих унылых родных стран, не носить их, будто какой-то нездоровый знак гордости. Америка вообще и Нью-Йорк в частности обеспечивают избавление от истории, убежище от вражды тысячи безликих поколений, не имеющей ни малейшего отношения к тому, кто ты и что делаешь здесь. Я никогда не понимал, почему люди в Нью-Йоркском университете тратят время на изучение истории, набиваются по пятницам в центр Эриха Марии Ремарка, чтобы послушать лекции старого эксцентричного профессора Юдта. Зачем изучать историю, когда можно жить в ней?

– А чем плохи русские? – спрашивает кто-то.

– Ты явно ничего не знаешь об истории между русскими и поляками, – говорит Дагмара с той характерной для славянок полуулыбкой-полуухмылкой, которая превращает ее для меня (несмотря на распущенные золотистые волосы, светло-голубые глаза и гибкую фигуру) в холодную рыбу.

– А что скажешь про Парк-Слуп? Это неподалеку от кладбища Гринвуд по шоссе. Там жилье дешевле, – говорит еще кто-то.

Дагмара с преувеличенной печалью качает головой:

– Слишком много сербов.

– Ну так оставь Бруклин. Попробуй поселиться в Бронксе. На Артур-авеню, – предлагает третий.

Дагмара бросает на этого советчика испепеляющий взгляд широко раскрытых глаз.

– И жить среди албанцев? Не говори чепухи, – насмешливо произносит она, очевидно, считая себя выше всего этого. (Высокомерничанье, любимое времяпрепровождение десятков женщин вроде нее, лишь подчеркивает масштаб ее лицемерия. То, что она корчит из себя разорившуюся аристократку, даже не настолько смешно, чтобы выглядеть трогательным. Можно подумать, она ради наркотиков не устраивала оральных половых актов в мужском туалете в Обероне. Поцелуй мои королевские регалии, принцесса.)

Я бы обращал больше внимания на эту компанию и других ее членов, но тут меня охватывает приятное легкое возбуждение, и я зацикливаюсь на новой подружке Дагмары, Н. Вот это женщина, с которой я могу поладить. У нее смуглая кожа и львиные черты лица лучших красавиц, но полные, слегка надутые губы и шелковистость кожи выдают легкую примесь африканской крови. На ней простая, почти греческого стиля туника идущего к ее коже оттенка, покрывающая пышные, причудливые формирования на стройном теле. Остальная компания для меня не существует. Теперь мы, я и она, в нашем собственном пространстве, говорим на нашем собственном языке. Когда она достает сигарету, я делаю то же самое, и мы потихоньку выходим наружу. Представляя нас друг другу, Дагмара сказала, что познакомилась с ней в одном из сетевых бруклинских вечерних клубов. Они явно не пара. Н – это внешнее спокойствие и сдержанность, прикрывающие внутренний огонь, тепло которого я ощущаю. Дагмара – сплошной холод и недовольство. Скорее всего они вместе ехали на такси из какого-то вечернего клуба, которые стали появляться один за другим несколько лет назад, после того как в десятом году рестораны захлестнула волна банкротства. Поскольку отныне лишь горстка шеф-поваров с поддержкой богатых поручителей могла арендовать помещения, остальные стали открывать нелегальные ночные клубы на одну ночь там, где удавалось подкупить домовладельца. Если знаешь кого-то готового включить тебя в список, утром получаешь телефонный номер, вечером звонишь, узнаешь местонахождение клуба, приезжаешь и платишь за вход наличными.

Собственно говоря, точки действуют по тому же принципу, только с платным буфетом и подрядчиками вроде меня, занимающимися торговлей наркотиками в обычных желтых такси. Шеф рассчитывает свои доходы, исходя из суммы арендной платы (включая взятки). Смекалистый домовладелец может разместить у себя несколько разных клубов (или точек) в неделю и будет держать в исправности для этой цели по крайней мере одну газопроводную или водопроводную линию. Все довольны. С тех пор как открытая экономика недосягаемо задрала цены, подпольная росла с головокружительной скоростью. Нет нужды в корпорациях, контрактах, кодексах, документах, перенасыщенных юридическим жаргоном. Это старая экономика. Наша экономика молодая, и ей есть куда расти. Вот что меня беспокоит.

Но сейчас, с Н, мысли о макро становятся очень микро. Ее платье облегает все изгибы и выпуклости тела, гладкие, мускулистые ноги обуты в двухцветные легкие сапоги (эта женщина мой кумир). Уговорить ее поехать со мной в «Ефу» нетрудно. (Извини, Дагмара, туда можно приводить только одну спутницу, тебя возьму в следующий раз, обещаю.)

– Ловко это было сделано, – говорит Н негромким, чуть хриплым голосом, от которого мой болт начинает утолщаться и шевелиться в брюках словно большое, пробудившееся от сна животное. Когда выходим наружу, вижу «тойоту»-«джерсейскую корову», замедляющую ход, чтобы посадить троих шумных приезжих, слишком пьяных, чтобы опередить меня. Хватаю Н за руку (это первое прикосновение, первый физический контакт за вечер, сравниться с ним не может ничто, никакой наркотик не вызовет такого ощущения, никакая фотография не передаст потрясения и восторга), распахиваю дверцу с противоположной стороны. Пьяные поросята слишком поздно понимают, что происходит, а я отдаю распоряжения водителю спокойным, решительным тоном. Нам повезло: эти пьяные только бранятся, когда мы отъезжаем (правда, один из них блюет на другого). Быстрый взгляд на водителя и его лицензию, дабы убедиться, что он не из людей Резы. (Встречаться не по работе с ними опасно. Не нужно, чтобы тебя часто узнавали, это может пролить свет на наш бизнес – во всяком случае, так говорит Реза.) Все отлично, и я могу полностью переключиться на богиню, сидящую рядом со мной с насмешливой улыбкой и подпирающую голову указательным пальцем; уличные фонари на Хьюстон-стрит создают ей неземной ореол (эта женщина – мой кумир).

– Ты всегда такой? – спрашивает она.

Голос ее или самоуверенность напоминают мне о X?

– Только по понедельникам, – отвечаю я, стараясь придвинуться к ней чуть ближе. Задача не из легких: пытаться выказать максимум интереса и вместе с тем казаться равнодушным. Наша игра всецело построена на видимостях. – Ты действительно познакомилась с Дагмарой в вечернем клубе?

– Ты правда просто фотограф?

– Правда. Но не только.

Н смеется, жемчуг превосходных зубов окаймлен коралловым бархатом. Я чувствую прилив облегчения в груди. Смех – это точка опоры, на которой поворачивается рычаг соблазнения.

Когда ее смех замирает, воцаряется восхитительно полная тишина, и мы глядим в глаза друг другу. Очень медленно, мягко и осторожно кладу свою левую руку на ее правую.

Я мысленно отсчитываю секунды, каждая отдается в ушах и деснах, и вдруг чувствую, как ее пальцы (сильные, гибкие, сулящие много приятных ощущений) сплетаются с моими. Она очень по-женски опускает голову, издает сдавленный смешок и отворачивается, перебирая свободной рукой волосы.

Traci, [20]20
  Потерпи (польск.).


[Закрыть]Дагмара.

Сегодня вечером «Ефа» находится на верхнем этаже старого Той-билдинга на Мэдисон-сквер, на западной стороне оси, где Пятая авеню, Бродвей и Двадцать третья улица пронизывают друг друга. В южном конце ее находится Флэтрион-билдинг, неукротимый даже в оболочке копоти и грязи, вызывающе провозглашающий свою непотопляемость в это и в другие тяжелые времена. Вдоль его восточной стороны находится Мэдисон-сквер, некогда место телепередач на открытом воздухе, парадов пакистанцев, нелепых очередей за горячими сосисками дизайнеров, странных концертов мертвого металла и собачьих бегов, одна из выгульных площадок самых породистых щенков в городе. Теперь окружавшие ее корпорации потерпели крах, попытки превратить их оболочки в роскошное жилье тоже, остались только покрытая трещинами шестиугольная брусчатка и заросшие сорняками клумбы, где бродяги (помешавшиеся от разбавителя краски, который они пьют из бутылок на скамейках у автобусной остановки в северном конце парка) пытаются плавать. Самое лучшее время здесь перед закатом (на крышах, разумеется, – после наступления темноты находиться поблизости от парка небезопасно), когда западный фасад бывшего здания Нью-Йоркской компании по страхованию жизни (теперь приобретенного теми же арабскими предпринимателями, что прибрали к рукам магазин Барни) окрашивается в розовый цвет.

Мне нравится вид сверху на Мэдисон-сквер. Н как нельзя лучше подошла бы для этого обрамления. Я мог бы сделать с ней целую серию фотографий и уверен, что Маркус так-его-перетак Чок оторвал бы ее с руками.

Вход в «Ефу» обычный: звонишь, называешь пароль громилам-охранникам, стоящим за дверью у грузовых ворот в конце аллеи, и входишь внутрь. В вестибюле темно, экономят электроэнергию, но лифты работают (потому что владельцу здания платят покровители «Ефы», или лишившиеся права собственности шефы вроде Мэтта Гамильтона, Ахтара Наваба, или, возможно, кто-нибудь типа Резы). Я с удовольствием вижу, сколько голов поворачивается к Н, когда мы идем к лифтам, и с еще большим удовольствием – как из-за возбуждения или кондиционеров соски Н выпирают сквозь тонкую ткань платья.

Разумеется, мы входим в кабину лифта только вдвоем.

Вот как это происходит.

Может ли быть у нежности вкус? Губы Н – кучевые облака, обернутые розовыми лепестками, но челюсть у нее твердая, язык упругий, подвижный. Груди выпячиваются наружу, к моим дрожащим пальцам. У этой женщины есть сила и самообладание – об этом свидетельствовала ее осанка, когда мы шли по аллее под руку мимо толп завистливых зрителей. Я мог забыть обо всем с такой женщиной, как эта, с такими губами.

Дверь открывается, и мы, с трудом оторвавшись друг от друга, выходим наружу, в рай. Демонстрационный зал для бессмысленных товаров преображен в просторную арену для серьезного дела гедонизма. Стойка (возведенная наскоро, разборная, но подсвеченная сзади и снабженная портативными холодильниками и посудомоечными машинами, подсоединенными к магистралям здания) занимает все поле зрения. Постоянно работают не меньше трех барменов, обслуга раз за разом заполняет грузовой лифт бутылками из тайника в грузовом фургоне. Здесь Крис, чернокожий Адонис с привлекательным лицом, могучим телосложением и поврежденными коленями (теперь искусственными); Сонг-хи, гермафродитка-кореянка с отбеленными волосами и следами от уколов на обеих руках, которые она всегда прикрывает длинными рукавами (я видел их, когда снимал ее голой для журнала «Циклон Б» – пришлось воспользоваться одним из псевдонимов, чтобы избежать осложнений между изданиями; если когда-нибудь увидите фотографию за подписью Джанни Джованни Франгипанни, знайте – это я), и В, тонкая черноволосая лесбиянка с повязкой на глазу (однажды я с ней провел темную бурную ночь; она никому об этом не говорила, я тоже).

Потом, здесь штатные девицы.

Штатные девицы в «Ефе» легендарны, их выбрала за красоту и обаяние еще более легендарная ЛА, одна из покровителей «Ефы». Я ни разу не встречался с ней, но туманное прошлое и изощренность в эффективном создании куртизанок двадцать первого века возвысили ее до почти мифического статуса. Она появилась на сцене сразу после одиннадцатого сентября и сделала себе имя у самых завалов (как ухитрялась действовать прямо у полицейского кордона, не представляю), медленно продвигалась на юг и на восток, влезая в растущие кредитные потоки возрождающегося финансового сектора. Я слышал, что ее первый поручитель нажил деньги на соевом молоке, но разорился несколько лет назад, когда цены на продовольствие начали расти. Не знаю, каким образом ЛА была связана с Резой, но они вместе создали несколько первых точек после катастрофы десятого года. Как бы тогда у них ни шли дела, сейчас они существуют совершенно раздельно, и в разговоре с Резой не следует упоминать ее имени. Они друг друга терпеть не могут, но поскольку он снабжает рынки, к которым ЛА не имеет отношения, сосуществуют, пусть и беспокойно. ЛА занимается главным образом организацией вечеринок. Она создала замечательную систему расчетов со своими деловыми партнерами (сюда входят подкупаемые ею домовладельцы, полицейские, пожарные, электрики, от которых она откупается), никогда не связывалась с наркотиками (ее считают помешанной на фитнесе) или (как многие ошибочно полагают) с проституцией. Тот и другой рынки успешно обслуживает Реза, на жалованье у него состоят много благодарных таксистов и небольшая управленческая группа смекалистых операторов, таких как ваш покорный слуга. Девицы ЛА определенно не проститутки. И не девочки для развлечений в обычном смысле слова. Они не поют и не танцуют (мы дошли до того, что таланты уже не нужны). В сущности, они модные аксессуары. Им платят за то, чтобы вечеринка хорошо выглядела. ЛА превратила признание простого факта (вы захотите пойти на вечеринку, где много молодых красивых женщин, и там остаться) в сенсационный бизнес. Она пробилась во все модные журналы (чрезмерные льстивые восхваления, множество дешевых фотографий на уровне кромки одежды), в газеты, в программы теленовостей (заламывание рук, стоны о коррупции, пороке, росте заболеваний и наркомании, о стяжательстве в эпоху морального упадка, и т. д. и т. п.). Никому не нравится видеть преуспевающую женщину (особенно безработным мужчинам), к тому же так процветающую в такое время, как это.

И разумеется, здесь компания. Имя ей легион. Старики (которым за тридцать, получающие льготы) и моя клиентура. Тут Камерон и Кайл, Дилан и Райан, Такер и Тинделл, Форрест и Саванна со своими девицами (привлекательными) – все они заискивающе таращатся на Н. Ее окружают, но она восхитительно сохраняет спокойствие среди пустой лести и бессодержательной болтовни. (Теперь задача в том, чтобы отойти за пределы слуха, чтобы делать дело, но не дальше расстояния вытянутой руки. Никак нельзя оставлять здесь в одиночестве такую женщину как Н – слишком много хищников ожидает своего шанса. Мне ли не знать, я один из них.) Я позволяю девицам и геям кудахтать, жестикулировать и ржать возле нее, а тем временем строю в очередь их любовников. Практичнее отправлять их группами, и обычно они идут по трое (легально таксист должен пустить четвертого на переднее сиденье, но сажать пятерых противозаконно, это ни к чему), после того как тайком отдают мне пачки сотенных. Деньги отправляются в специальный карман (никогда, ни в коем случае, не мухлюй с деньгами – это правило не только мое, но и Резы). Сегодня ночью должно быть полнолуние, они выстраиваются цепочкой, как лемминги. Я прошу Тинделл принести нам по особому коктейлю Криса. Это восхитительная смесь свежего лимонного сока, имбирного пива и – если Крис тебя знает – щедрой добавки виски «Олд плантейшн», взбитая до пены и поданная с наскобленным льдом; то, что я с Н, приводит меня в тревожное настроение. Тинделл возвращается с напитками, и тут Н притягивает меня к себе и спрашивает:

– Ты правда просто фотограф?

– Да, правда, – немедленно подтвердил Тинделл (явно надеясь получить кое-что на халяву). – Самый молодой из делавших снимки для обложки журнала «Малатион».

– А теперь и для «Раундапа», – говорю я, держа высоко громадный бокал с коктейлем для совместной выпивки. Когда мы с Н сплетаем руки и пьем на брудершафт, раздаются свистки, выкрики, аплодисменты. Мы глядим друг другу в глаза и разражаемся смехом. (Здесь я и обитаю. Это не всегда плохо.)

Н играет моими пальцами, восхитительно трется об меня и ощущает пачку денег в пиджачном кармане.

– Эта выпуклость находится выше той, которой я должна интересоваться, так ведь? – спрашивает она с легкой насмешливой улыбкой.

(Тьфу ты, черт.)

– Скажи, в детстве ты всегда делала то, что тебе велели?

(Понимаю, это звучит натянуто, претенциозно, но поверьте: я обдумывал ситуацию в десятках вариантов, и это единственный, который позволяет ей ответить и вместе с тем дает обоим возможность сохранить лицо. Конечно, она может вызвать полицию, едва выйдя за дверь, но я почему-то не отношу ее к такому типу.)

– Никогда, – незамедлительно отвечает Н.

Кризиса удалось избежать.

Начинается вторая фаза.

Я притягиваю Н к себе и целую, пью сладость ее языка, наши зубы соприкасаются. Совершенно забываюсь (хотя не настолько, чтобы не замечать, как мигают вокруг нас импульсные лампы), и тут баритон, который я не узнаю, произносит:

– Привет, голубки.

Повернувшись на этот голос, сталкиваюсь с недавним прошлым. Это блондинка из бара на Брум-стрит, Владычица животов. Сегодня она в облегающей шелковой рубашке с бретельками, подчеркивающей рельефы рук и плеч, выдающие увлеченную посетительницу спортзала. Нет никакого сомнения: я стою лицом к лицу с единственной и бесподобной ЛА. Бесподобной, потому что не узнал ее по множеству фотографий, которые осмелился сделать в тот вечер. Она нигде не появляется без какого-нибудь первобытного типа. Сейчас с ней существо, являющееся человеком только по названию, неимоверно объемное, кожа загрубелая, глаза широко расставленные, оранжевые, челюсть, созданная для того, чтобы дробить зубами кости.

– Ну? – медлительно произносит ЛА с явным лос-анджелесским акцентом. – Не собираешься нас познакомить?

Я беру себя в руки, чтобы представить их друг другу. Н спрашивает, откуда я знаю ЛА, в глазах у нее замешательство (и еще нечто непонятное).

– Мы познакомились в деловой части города, – говорит ЛА. Чуть поворачивает голову и шепчет что-то своему напоминающему ящера спутнику, тот молча уходит сквозь с готовностью раздающуюся толпу. Я мямлю нечто невнятное о том вечере и быстро вставляю несколько комплиментов. Но ЛА не слушает. Даже не смотрит на меня. Ее глаза холодно устремлены на Н, та не уклоняется от этого взгляда.

Дела с Н шли отлично, но ЛА мне помешала. Я пытаюсь вернуть свою позицию:

– Бизнес определенно идет на лад.

– Это так, – соглашается ЛА, не сводя взгляда с Н. – Скажи своему боссу, пусть научится делиться. Денег достаточно для всех.

Я совершенно выбит из колеи осознанием, что полностью утратил контроль над ситуацией. ЛА только что говорила о бизнесе во всеуслышание, перед совершенно незнакомой женщиной, и это относилось ко мне. Имени Резы не назвала, но упомянула моего босса. Если Н служит в полиции, или кто-то ведет наблюдение за этой комнатой, или снимает сцену на телефон… Верно говорят: ничто так не уничтожает эрекцию, как паранойя.

– Нам нужно бы пообедать вместе, – говорит ЛА Н.

– С удовольствием, – отвечает Н настолько более твердым, чем мой, голосом, что мне хочется плюнуть. Вместо этого я слишком громко смеюсь и начинаю предлагать варианты.

– Обойдемся без тебя, – произносит ЛА с такой ледяной бесповоротностью, что я ощущаю ее в копчике. – Я позвоню тебе, ты привезешь ее сюда, а потом можешь забрать, если захочешь. Дело не в тебе, – говорит она, впервые поворачиваясь ко мне с торжествующей улыбкой. Клянусь, она слышит, как мой болт съеживается.

И с последним взглядом (не сексуальным, в нем скорее желание что-то купить, приобрести) она уходит, скрывается в толпе экзальтированных жаб, два массивных брахиозавра в черных костюмах материализуются возле ее рельефных плеч.

– В чем тут дело? – спрашиваю Н; она не потрясена, но заметно взволнована только что произошедшим. – Ты знаешь, кто она, так ведь? Вы уже встречались раньше? Она тебе что-нибудь предлагала?

– Да. Нет. Нет.

Н стала холодной; женщина, пять минут назад готовая сойтись со мной, исчезла. Верни ее. Пожалуйста, верни. У этой версии Н грубая кожа, жесткий панцирь и шипы. Эта женщина не хочет меня. Она покусывает ноготь большого пальца, потом, махнув рукой и тряхнув головой, словно бы сбрасывает холодность. На ее лицо возвращается румянец; она делает большой глоток коктейля.

– Что только что происходило?

– Не знаю. Что она имела в виду, говоря о твоем боссе?

– Не знаю.

Я хочу продолжить этот разговор, но телефон скачет у меня в кармане словно одуревшая от пако белка. На экране фотография пустого гнезда. Черт! Мне нужно пополнить запас товара. Пока Н скорее всего слабо представляет мою общественную деятельность, не нужно сообщать об этом ей и кому-то, кого она может встретить в жизни. С другой стороны, никак нельзя оставлять ее наедине с таящимися вокруг моими соперниками и, возможно, хищной ЛА, влезшей в это сборище. Хотя я совершенно не знаю, что за игру ведет ЛА – Н красавица, но если ЛА нужна любовница, у нее целая армия штатных девиц, есть из кого выбирать. Что еще может ей требоваться? Сведения обо мне? О Резе?

Положение кризисное. Я отправляю текстовое сообщение по полученному номеру таксисту, возящему сегодня товар. Сообщение появится на телефоне таксиста, который дал ему Реза или кто-то из его подручных, но не окажется на счетчике СГО, установленном во всех такси по распоряжению КТЛ. Я беру Н за руку и говорю, что нам нужно ехать. Это ей не нравится, и это самый короткий вечер, проведенный в «Ефе», но вместе с тем и самый насыщенный, и Н не может пожаловаться, что ей было скучно при таком причудливом развитии событий. Я извиняюсь перед барменами за столь ранний уход. Крис и В не могут отвести глаз от Н, хотя Сонг-хи, кажется, на автопилоте – надеюсь, она больше не колется, – и тут появляется Кайл, явно не ощущающий боли. С ним Дилан, но, судя по беспокойной трезвости, он еще не совершил поездки на такси.

– Чертов смурной африканец, – с улыбкой говорит Кайл, забыв о том, как подействуют его слова на Криса. – Не можешь найти водителей, которые хотя бы говорят по-английски.

Я стараюсь увести эту группу от Криса, он весит двести шестьдесят фунтов и мог бы связать этих мальчишек узлом. Правило Ренни номер шесть: «Относись к барменам дружески, они твоя пехота».

– Ренни, ты уезжаешь? – озабоченно спрашивает Дилан, ему очень хочется остаться здесь. – В субботу я уложил на лопатки этого слишком горячего борца, когда он сделал мостик, и…

– Не волнуйтесь, ребята, – небрежно говорю я, вставая между ними и Н. – Через полчаса от силы вернусь. Позвоню, когда буду готов. Давайте деньги.

Ниже уровня талии, там, куда никто не смотрит, сотни заполняют мои руки.

Если это не отпугивает Н, не отпугнет ничто. Но произошедшее между ней и ЛА как будто беспокоит ее сейчас независимо от бизнеса.

– Может, сменим место? – негромко предлагаю я, беру ее руки и целую их нежную кожу.

Она не отвечает, даже не улыбается. Но смотрит мне прямо в лицо и кивает.

Exeunt. [21]21
  Уходят (лат.) – ремарка в пьесе.


[Закрыть]

К счастью, уходя, мы привлекаем к себе гораздо меньше внимания, чем когда приехали, однако спускаться в лифте приходится с одним из моих клиентов, у которого по крайней мере хватает осторожности тискать свою подружку, а не разговаривать со мной. Я не прочь и сам заняться этим, но у Н еще не прошли остаточные эффекты от первого появления в «Ефе». Чтобы привести ее в прежнее расположение духа, придется приложить усилия. Но, как говорится, именно этим я и занимаюсь.

Выходим из грузовых ворот, идем по аллее к Двадцать четвертой улице, под мост. «Додж»-«абердин-ангусская» стоит на условленном месте. Бросаю быстрый взгляд вдоль квартала, вижу «герефордскую» Аруна (сегодня он возит клиентов к девочкам), и тут в машину к нему влезает Луиджи. Я его не заметил наверху – должно быть, он какое-то время был там, принимал свою дозу. Арун отвезет его туда, где Реза устроил на этот вечер бордель, и, возможно, заработает на стороне несколько долларов, продав ему марихуаны. На мой взгляд, это самоубийственно, но Арун думает, что Реза ничего не имеет против. С какой стати? Его операции приносят больше денег, чем мы можем себе представить, потому что работаем порознь и не в состоянии подсчитать общую сумму. Нужно отдать Резе должное: он один мог бы преподавать в школе Стерна всю программу Высшей школы международного бизнеса. У моего таксиста действительно смурное, изнуренное лицо; судя по имени на лицензии (Нгала), он скорее всего африканец. Н слегка напрягается при виде не совсем чистого салона и угрюмого взгляда водителя в зеркале. Меня не смущает, что мы сидим порознь, однако таксист слегка распрямляется, увидев меня. Мы ни разу не встречались, но, вероятно, Реза сказал ему о моей прическе. Я называю свой адрес и говорю: «Vite!» [22]22
  Быстро! (фр.)


[Закрыть]По словам Резы, когда сомневаешься, с африканцами всегда можно объясниться по-французски. Реза немало попутешествовал.

Мы выносимся на Десятую авеню до того, как я восстановил физический контакт с Н, и на сей раз наши намерения ясны. Она не стеснительна. Подняв подлокотник между сиденьями, она садится на меня верхом, одной рукой держится за пассажирский поручень, другой крепко сжимает мой болт. Я стараюсь задрать ее платье выше талии, мотаюсь для равновесия в петляющей машине, ловлю ртом воздух, а она касается проворным языком моих коренных зубов. (Эта женщина – мой кумир.) Начинаю с беспокойством думать, что следовало надеть презерватив еще в «Ефе», правда, такой возможности у меня не было, тут машина резко останавливается, и этот Нгала стучит по перегородке костяшками пальцев. Мы уже у моего дома, он довез нас так быстро, что я потерял счет времени. Так бывает с лучшими таксистами, правда, я несколько отвлекался. Н приводит себя в порядок и отвечает водителю недружелюбным взглядом, а я отсчитываю деньги. Очередная загвоздка: доставить товар на этой машине, ничего не раскрывая Н. Я говорю водителю, чтобы он объехал квартал – никто не запоминает уехавшие такси, запоминают только стоящие, – и веду Н внутрь. Неимоверно хочу ее коснуться; от нижней части ее тела идет такое тепло, что у меня разжижаются внутренности, а болт превращается в пульсирующий гранит с набухшими венами. До нелепости невинно целую ее, говорю, что вернусь через пять минут, она спрашивает, где ванная, я показываю и, услышав, как закрылась дверь, бегу в спальню и достаю из тайника оставшийся товар. Неуклюже, мучительно выбегаю обратно к фасаду здания (пробовали когда-нибудь бегать со всех ног в таком возбуждении?), и тут Нгала завершает свой объезд. Я вскакиваю в машину и говорю, чтобы он сделал петлю вокруг Морнингсайд-парка. Спустя пять минут и накрутки на счетчике в пятнадцать долларов запас товара пополнен. Я даю Нгале двадцать и говорю adieu, [23]23
  Прощай (фр.).


[Закрыть]он сердито смотрит на меня. Ну, я ничего не могу поделать, если ему не нравится эта работа. Его никто не заставляет.

Заперев за собой дверь на два оборота, я иду на мягкий свет свечи в моей спальне, Н стоит ко мне спиной, разглядывает мою серию снимков Молла на стене, на ней только серебряная цепочка чуть повыше перевернутой тюльпанной луковицы ее непередаваемо великолепного зада.

– Где ты снимал? – спрашивает она почти шепотом.

– В Центральном парке, – шепчу я в ответ. Горло сдавило, руки слегка дрожат, но все остальное пульсирует.

– Красивые, – говорит ока через плечо, не оборачиваясь ко мне полностью.

– Нет. Ты красивая, – говорю я, подходя к ней сзади.

Обойдемся без не приводящих в восторг описаний того невыразимого блаженства, того мистического преображения, которое происходит, когда двое настроенных на одну волну любовников разного опыта и влечения (не ослабленного возрастом или привычкой) соприкасаются друг с другом. Ее тело инструмент, на котором я учусь играть – чтобы научиться, потребуется вечность. Мы, Н и я, забыли о времени, стараемся получить как можно больше удовольствия друг от друга. Стоя у стены с фотографиями, лежа на кушетке и журнальном столике, на ковре и постельном покрывале, на коврике ванной и спинке кресла. Я не могу ею насытиться. Каждая часть ее тела превращается в грозовой разрядник для дальнейшего ощущения, каждая щель побуждает к поиску нового чувствительного нерва. Я могу только вовремя менять презервативы. На третьем, когда я (очень глубоко, очень медленно) вхожу в нее сзади, она опускает голову, волосы спадают с ее шеи, и открывается татуировка AETAS ANIMA. (Я живу ради таких мгновений.)