Текст книги "Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек"

Автор книги: 3иновий Шейнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Журналисты аплодировали, потом задавали вопросы, и Литвинов снова спокойно и доброжелательно отвечал.

– Каким образом установление дипломатических отношений между Америкой и Советским Союзом может повлиять на судьбу III Интернационала?

– III Интернационал не упоминался в документах, – парировал Литвинов. – Не следует приписывать документам того, что в них не содержится.

– Не занимаются ли русские распространением пропаганды в Соединенных Штатах Америки?

– Я прошу журналиста, задавшего этот вопрос, при всех присутствующих дать мне адреса советских граждан, которые занимаются распространением советской пропаганды в Соединенных Штатах Америки.

Это был нокаут. К столу председателя пресс-конференции никто не подошел.

23 ноября советский дипломат завершил свои дела в Вашингтоне. Рузвельт сердечно попрощался с ним, подарил Литвинову портативный радиоприемник – тогда это было редкостью. Высказал надежду, что они еще когда-нибудь увидятся. Но ни Рузвельт, ни Литвинов тогда, разумеется, не могли знать, что через восемь лет весь мир уже будет охвачен войной.

На 24 ноября в Нью-Йорке был назначен большой банкет в честь советского наркома. По приезде в Нью-Йорк 7 ноября Литвинов сразу же поездом выехал в Вашингтон, не успев даже бегло осмотреть город. Теперь он решил наверстать упущенное и вместе с Дивильковским поехал осматривать достопримечательности Нью-Йорка – его улицы, мосты, памятники. Побывал Литвинов и в 102-этажном «Эмпайр стейт билдинг», поднялся на обзорную площадку. Ничем не выдал своего отношения к великолепному инженерному сооружению. Но когда спустился вниз, сказал Дивильковскому:

– Интересно знать, если в Америке произойдет революция и в это здание назначат управдома, на следующий день будет здесь работать канализация? Или тем, кто находится на 102-м этаже, придется бегать вниз?

Не раз гневался Литвинов на безрукость иных наших хозяйственников, на их неумение использовать те громадные возможности, которые дала революция, и удивительную способность любой пустяк превращать в проблему…

Банкет, который готовила Американо-Русская торговая палата, был назначен на вторую половину дня. Все, кто имел хоть малейшее отношение к деловому и политическому миру, старались туда попасть, ибо участие в таком банкете в какой-то степени определяло вес человека в нью-йоркском обществе. Все национальности города-гиганта были представлены на банкете. Это была всеамериканская ярмарка драгоценностей и тщеславия. И там Литвинову предстояло произнести свою последнюю речь на американской земле. Литвинов, агент ленинской «Искры», профессиональный российский революционер, прошедший через тюрьмы, ниспровергатель капитализма, а теперь всемирно признанный дипломат, должен был сказать, что он думает о положении дел в мире. Говорил по-английски. Без бумажек. Он беседовал с этой огромной многоликой аудиторией как представитель нового мира, уверенного в своем моральном превосходстве и в своем будущем.

Он рассказал о беседах с президентом. «Мы оба как будто не торопились с окончанием. Я думаю, что мы оба, чувствуя приближение момента, когда будут приняты взаимные обязательства, пытались использовать остающийся период свободы, чтобы повести между собой немного пропаганды. Президент обратился ко мне со своего рода религиозной пропагандой. Хотя нам едва ли удалось убедить друг друга, мне понравились методы президента при обсуждении вопросов. Я никогда не сомневался в результатах. С тех пор как президент охарактеризовал отсутствие взаимоотношений как ненормальное положение, я был уверен, что он сделает все от него зависящее, чтобы устранить эту ненормальность.

Потрясения, вызванные мировой войной в политическом, экономическом и социальном строе капиталистического мира, не прекратились, а продолжают расширять свое разрушительное действие… Подготовка к новым войнам ведется совершенно открыто. Не только возобновилась и усилилась враждебная гонка вооружений, но – и это, быть может, еще более серьезно – подрастающее поколение воспитывается на идеализации войны. Характерным для такого милитаристского воспитания является провозглашение средневековых лженаучных теорий о превосходстве одних народов над другими и права некоторых народов господствовать над другими и даже истреблять их. Песни, музыка, литература, наука – все это подчиняется интересам милитаристского воспитания молодежи».

Он говорил о провале конференции по разоружению, о продолжающемся свертывании международной торговли, десятках миллионов безработных, продолжающемся кризисе и бросил в притихший зал: «…все это не позволяет питать розовые надежды на улучшение экономического положения. На этом мрачном фоне моя страна выделяется, как луч света».

Литвинов объяснил американским бизнесменам, как Советский Союз добился промышленного, технического, научного прогресса, роста культуры, развития здравоохранения, ликвидации неграмотности. Он говорил долго. И миллионеры Нью-Йорка слушали и записывали…

Быстроходный итальянский пароход «Конте ди Савойя», на котором Литвинов должен был отправиться в Европу, готовился к отплытию. В честь Советского Союза над лайнером взвился Красный флаг.

С раннего утра в нью-йоркской гавани собралась огромная толпа. Литвинов, сопровождаемый сотрудниками американской секретной полиции, с трудом протиснулся к трапу и поднялся на палубу. Тысячи людей приветливо махали руками, скандировали: «Да здравствует Советская Россия!» На палубе находился министр почт Соединенных Штатов Джеймс Фарли, отправляющийся этим же пароходом в Европу, и дипломаты, приехавшие из Вашингтона, чтобы проводить советского наркома.

Литвинов подошел к микрофону. Он поблагодарил за теплые проводы, за симпатию граждан Нью-Йорка к его стране. Корреспонденты настойчиво требовали, чтобы Литвинов дал свое последнее интервью. Литвинов коротко ответил, что он доволен своим визитом в Америку.

Наконец стрелки часов, на которые нетерпеливо поглядывали полицейские, показали пять минут первого. Над гаванью поплыли гудки, и «Конте ди Савойя» покинул порт. «Нью-Йорк сан» писала в тот день: «Из-за общего волнения, связанного с отъездом Литвинова, толпа оттеснила министра почт Джеймса Фарли и всех официальных лиц. Их все забыли, кроме группы полицейских… Когда пароход оторвался от причала, все еще раздавались шумные приветствия…»

И снова был Атлантический океан, свинцовый в ту зимнюю пору. На пятые сутки на горизонте мелькнули Азорские острова, а потом прошли через Гибралтар…

О событиях тех дней, о том, что происходило в Нью-Йорке на банкете, и путешествии через океан в Европу подробно написал в письме жене Дивильковский:

«Написано на борту парохода „Конте ди Савойя“ в виду Азорских островов, опущено в почтовый ящик в Гибралтаре.

29 ноября 1933 года. Азоры – Гибралтар.

Собственно говоря, и дата и место неверны. В Нью-Йорке сейчас 7 часов вечера 29-го числа, здесь примерно 11–12 часов ночи, а у Вас уже 3 часа ночи 30 ноября; что касается места, то Азорских островов мы и не видели, только смутно различали вчера вечером маяки на юге. В Гибралтаре будем только завтра вечером, а сейчас плывем где-то милях в 300 от берегов Португалии, на юго-восток; кстати, тут я высчитал, что никогда еще в жизни не спускался так далеко на юг; все-таки сокрушаюсь, что на этот раз Южного Креста не придется увидеть…

Из Нью-Йорка послал Вам только пару открыток, написанных наспех. Всего провели там две ночи и один день. Ночи спали, вечерами – первый день осматривали новую рокфеллеровскую Радио-Сити – это большой комбинат небоскребов, радиостудий и кино: видели там самый большой кинотеатр в мире, на 6000 зрителей, полным-полнехонький. Водили нас по нему и вдоль и поперек, затем смотрели хронику с нами самими, но главный фильм видели только кусок: шли «Маленькие женщины» по Алькотту – наверное, в детстве Вы читали это. Во второй вечер был в новой гостинице «Вальдорф-Астория» (65 этажей) грандиозный обед в честь Папаши – 1600 присутствующих. Играли американский гимн и «Интернационал» – уж конечно, в «Вальдорф-Астории» это было впервые, а большинство гостей вообще не знало, что это такое. Папаша сказал очень хорошую речь…

Днем (наш единственный день в Нью-Йорке) ездили смотреть город. Папаша успел осмотреть очень много, а я был только на сеансе телевидения, затем лазил на верхушку «Эмпайр стейт билдинга» (102 этажа), выше Эйфелевой башни – послал Вам оттуда открытку, был туман, и с этой высоты ничего не было видно. Затем мы со Сквирским отправились покупать мне чемодан, а затем «за покупками», кончились «покупки», конечно, ничем, за отсутствием основного – денег.

Кстати, о деньгах. На банкете в пятницу вечером моим соседом за столом был председатель правления величайшего банка в мире «Чейз нэшнл бэнк». Человек лет 45, стопроцентный американец, с нами дела ведет давно, но о нашей стране имеет такое же представление, как какой-нибудь среднего образования морж с земли Франца-Иосифа. Ставил мне залпом самые чудовищные вопросы. Наконец, спросил, сколько я получаю. Я говорю. Сколько это долларов? Я – 200. Он (с довольным видом): а я 10 000. Хотелось мне сказать ему, что я бы не поменялся, но уж удержался. Дальше: где вы живете? какая квартира? жена? дети? прислуга? Я на все отвечаю. Он очень заинтересовался Вами, установил, что вы одних лет с его женой и детей у них столько же, стал расспрашивать про Вас, что Вы в жизни делаете, какое платье носите, могли бы носить дорогие платья, если бы они у Вас были, и т. д. Я терпеливо на все отвечаю, он все время извинялся за свои вопросы, но говорил, что это все ему страшно интересно. Наконец, получив все сведения и все пережевав, он вдруг ко мне обращается: «Надеюсь, вы не обидитесь, мне очень хотелось бы доставить удовольствие Вашей жене. Член нашего правления такой-то – владелец самых крупных универсальных магазинов в Нью-Йорке. Разрешите мне завтра утром познакомить вас с ним. Вы обойдете его магазины, купите все самое лучшее и самое дорогое, что только вам понравится для вашей жены, и „Чейз бэнк“ за все заплатит».

Весь разговор у меня с ним был непосредственно по-английски. Но тут я обратился к другому его соседу, члену правления Амторга Розенштейну, и попросил за меня ответить, что моя жена будет страшно благодарна, если мистер такой-то от ее имени внесет деньги, которые у него, очевидно, есть лишние, в какой-нибудь фонд помощи нью-йоркским безработным. Поручение было передано, к этой теме мы больше не возвращались. В конце вечера, прощаясь со мной, он что-то пробормотал насчет моей «остроумной шутки». Боюсь, что безработные от Вашего имени ничего не получат. Думаю, что Вы не будете жалеть об утерянной возможности получить все «самое лучшее и самое дорогое» в Нью-Йорке.

Вот. На следующее утро, в субботу, мы еще объехали на машине некоторые районы в центре города (в общей сложности, конечно, я не видел и сотой доли Нью-Йорка), заехали в Амторг, где был летучий митинг, и с представителями МИДа[39]39
  Имеется в виду государственный департамент США.


[Закрыть] отправились на пароход. Там была опять толпа людей, журналисты, кинематографщики, вопли, аплодисменты, суетня, но все кончилось очень быстро. Надо сказать правду – вся эта поездка была для Папаши (т. е. для СССР) сплошным триумфальным шествием.

Теперь плывем уже пятые сутки. Завтра, в четверг, отправлю это письмо из Гибралтара, а в субботу в 12 часов дня (2-го декабря) будем в Неаполе и в тот же вечер в Риме. Надеюсь в Риме найти письма от Вас. В Берлине мы, возможно, будем 7-го и 8-го, в Москве – 10-го.

Плавание опять удачное, слишком даже – совсем нет настоящей океанской качки, так мне ее, видно, и не суждено изведать. Погода все время до того теплая, что при всех открытых иллюминаторах в каюте приходится спать без одеял и простынь. А у Вас сейчас снег лежит!

Пароход огромный и один из самых современных в мире («Конте ди Савойя» построен в Триесте в 1932 году), масса усовершенствований… Отделка всяческих салонов первого класса – верх роскоши и квалифицированного итальянского дурного вкуса – мрамор, позолота, картины, статуи и т. д. Во втором и третьем классах – сверх ожидания – чисто и нетесно, правда, пассажиров меньше половины нормы. Нечего Вам говорить, что я и утром и вечером наслаждаюсь итальянской кухней, особенно налегая на спагетти во всех видах, и даже позволяю себе кианти (с водой). Эта роскошь мне простительна – вообще я за границей веду себя очень и очень скромно.

Боюсь растягивать письмо, и вообще обо всех событиях нашей жизни нельзя распространяться в письме, но очень хочется мне еще рассказать Вам один случай. Уже на пути в Америку была у нас масса забавных встреч – например, к Уманскому подъезжал «чемпион спорта», который вместо спорта предлагал ему взять на откуп монополию ввоза виски в СССР. Но самая, пожалуй, потрясающая встреча была у меня здесь (кстати, писал ли я Вам, что Уманский остался в Вашингтоне с острым ревматическим воспалением после гриппа и что мы с Папашей едем одни, если не считать спутников-журналистов). Я получил через администрацию парохода записку, что меня хочет видеть едущая во втором классе венгерская журналистка. Назначил ей время. Явилась девица лет 22 – накрашенная, со стрижеными бровями. Показала бумажку от какой-то подозрительной венгерской редакции и стала объяснять, что она, собственно, еще не настоящая журналистка, но что если ей удастся получить интервью Максима Максимовича, то ее карьера будет сделана. Я выразил сожаление и отказал.

Тогда она заявила, что страшно интересуется моей страной, и просила меня назначить отдельно время, чтобы расспросить меня. Я времени не назначил. Тем не менее она опять явилась после обеда и стала «задавать вопросы», например, обязаны ли все женщины в СССР носить одинаковые платья? Затем заявила, что ей Европа и Америка не нравятся и она желает получить визу, чтобы поселиться в СССР. Я ей популярно объяснил, что ее-то там и недоставало. Тогда она объявила, что выйдет замуж за какого-нибудь инженера, едущего в СССР на работу, и обязательно поселится, и тут же спросила меня, какой мой московский адрес и нельзя ли нам еще встретиться в Риме. Я заявил, что я не инженер и не холост, и спасся от нее бегством. Тем не менее в тот же вечер она уже танцевала в дансинге и посылала мне убийственные улыбки, так что мне пришлось спасаться и из дансинга. Возможны, конечно, разные теории – подослана и т. п. Но вернее всего – просто дура».

Еще через два дня Дивильковский написал на борту теплохода короткую открытку:

«1. XII 1933 г.

Подъезжая к Неаполю.

В Неаполе будем завтра. Погода испортилась, солнца нет, и по морю идут волны, меньше, конечно, чем в океане. Средиземное море на себя не похоже. Жаль, конечно, и то, что в Неаполь не приедем при синем небе».

В Неаполе Литвинов задержался, чтобы осмотреть развалины Помпеи, побывал в Сорренто. В Риме, в палаццо Венеция, он беседовал с Муссолини, были банкеты и проводы. Быстро промелькнула маленькая Австрия, Берлин с гестаповцами на перроне.

В Берлине сотрудники полпредства принесли к поезду газеты, и Литвинов прочитал, какой отклик во всем мире получила вашингтонская миссия.

Еще в ходе переговоров, а особенно после их завершения американская пресса посвящала этому событию целые полосы. Отклики были противоречивыми. Пресса изоляционистов, пытаясь принизить успех советской дипломатии, обрушивалась на Рузвельта, упрекая его в том, что Литвинов обвел его вокруг пальца. Но больше было трезвых оценок. Крупнейший американский журналист Уолтер Дюранти хотя и писал в «Нью-Йорк тайме», что достигнутые соглашения носят характер купеческой сделки, напоминающей «торговлю лошадьми на ярмарках янки», однако признал, что Литвинов был «очень сильным противником». «Нельзя забывать, – писал Дюранти, – что в жилах Франклина Рузвельта течет кровь голландских купцов и коммерсантов Новой Англии, а Максим Литвинов принадлежит к национальности, стяжавшей себе славу на коммерческой арене… Подводя итоги… я сказал бы, что Максим Литвинов возвращается домой с очень жирной рождественской индюшкой».

Об успехе советской дипломатии писали газеты Парижа, Лондона, Стокгольма, Токио, Варшавы, Мадрида и других столиц. Многие органы печати пытались осмыслить происшедшее. Тогда, разумеется, никто не знал, что во время переговоров был заложен фундамент будущей антигитлеровской коалиции и в мировой схватке американский народ окажется в одном лагере с Советским Союзом. Но все понимали, что в Вашингтоне не просто подписан важный дипломатический документ, а произошло большое историческое событие, и Советский Союз одержал еще одну значительную победу.

Даже пресса гитлеровской Германии вынуждена была дать оценку происшедшему событию. Газета деловых кругов «Франкфуртер цайтунг» констатировала: «Советский Союз действительно пробился через последнюю окружающую его блокаду».

9 декабря Литвинов возвратился в Москву. На перроне Белорусского вокзала собрались сотрудники Наркоминдела, иностранные дипломаты, журналисты. На следующий день «Правда» вышла с рисунком Дени на первой полосе. Художник нарисовал улыбающегося Литвинова с папкой под мышкой. На папке надпись: «Мирная политика СССР», а рядом сникший милитарист у пушки.

В канун нового, 1934 года открылась IV сессия Центрального Исполнительного Комитета СССР. В первый день сессии Калинин предоставил слово народному комиссару по иностранным делам.

Члены ЦИК тепло встретили Литвинова. Он говорил долго. Целый час. Это была одна из его самых важных речей за тридцать лет дипломатической деятельности. Он охарактеризовал положение, сложившееся в мире, объяснил, почему Соединенные Штаты Америки вынуждены были признать Советский Союз. «В течение пятнадцати лет, – сказал Литвинов, – эта республика, единственная из крупных держав, упорно отказывалась не только признать формальные отношения с Советским Союзом, но и признать его существование. Она, таким образом, формально не хотела признать факт Октябрьской революции и вызванных ею на протяжении [существования] нашего Союза изменений, и для нее продолжало еще существовать где-то вне пространства Временное правительство Керенского, с агентами которого она продолжала сноситься официально до самого последнего времени. Упорствовала она не потому, что у нее были большие государственные споры с нами, чем у других стран, или что она больше других пострадала от революционного законодательства. Нет, она, по существу, продолжала борьбу, провозглашенную всем капиталистическим миром после Октябрьской революции против новой, советской системы государства, поставившей себе целью создание социалистического общества. То была борьба против мирного сосуществования двух систем. Наблюдая, как ее соратники по этой борьбе – другие капиталистические государства – один за другим покидали фронт, Америка как будто говорила им: я вас понимаю, вы слабы, вы расшатаны, вы несете большие жертвы и должны поэтому борьбу покинуть, но я достаточно сильна, чтобы одна продолжать борьбу за вас всех. Пятнадцать лет она стойко держалась на своей позиции, но в конце концов теперь борьбу прекратила. Вот почему, товарищи, в моем обмене с президентом Рузвельтом письмами от 16 ноября должно видеть не просто еще одно признание нас великой державой, но падение последней позиции, последнего форта в том наступлении на нас капиталистического мира, который принял после Октября форму непризнания и бойкота».

Литвинов не был митинговым оратором. Живи Литвинов две тысячи лет назад в Риме, он вряд ли собрал бы и горстку слушателей на площади перед Форумом. Он поражал не тембром и модуляциями голоса, а логикой, силой внутренней убежденности, которая передавалась слушателям и рождала прочную связь с аудиторией. Как всегда, ему внимали с доверием и уважением.

А Литвинов еще долго стоял на трибуне. Он говорил о процессах, происходящих в буржуазном обществе, сказал, что капиталистический мир снова готовит войну, ее зачинщиками выступают гитлеровская Германия и императорская Япония. Нарушение мира будет в первую очередь направлено против Советского государства, и к этому надо готовить армию и весь народ.

Когда Литвинов, забрав свои листочки с записями, уходил с трибуны, сессия ЦИК устроила ему овацию.

В начале января Литвинова вызвал Сталин. Интересовался подробностями миссии в Вашингтоне. Максим Максимович подробно рассказал о переговорах с президентом Рузвельтом, другими американскими политическими деятелями, в частности, о возможностях налаживания торговых отношений с Соединенными Штатами Америки. Эта тема особенно интересовала Сталина.

После беседы Сталин неожиданно для Литвинова, явно желая подчеркнуть свое расположение, сказал Максиму Максимовичу, что просит его отныне пользоваться государственной дачей близ подмосковного поселка Фирсановка. Эта дача Сталина отныне будет дачей Литвинова.

Так начался для Максима Максимовича 1934год – семнадцатый год Советской власти.