Текст книги "217-я жизнь. Блог бывшего экстрасенса"
Автор книги: Заряна
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Я срываю с его головы наушники:
– Люблю сестру богатую, а жену здоровую? Да?
Видно, что он не особенно понимает, что я там говорю.
– А ты меня любишь, да? Тогда разве ты не должен сделать так, чтобы я и ребенок были счастливы?!
Антон сглатывает, видимо, не хочет выплевывать какие-то слова. Скорее всего, про то, что это просто я дура и счастья своего не понимаю. Он же приходит домой, он же меня жалеет иногда. Он будет со мной, но ему нужна свобода(просто он столько раз это уже говорил, что действительно бессмысленно повторять).
Вместо этого он мягко произносит:
– Ну да, действительно, ты не здорова. Это пройдет.
Подразумевается, что это моя блажь. Просто я веду себя как избалованная девочка, а он – просто очень терпеливый человек.
Вот интересно, он социопат или просто козел?
43.
Задушевные разговоры, которые я иногда заводила (временами я пыталась создать здоровый климат в семье, и для этого мне приходилось собирать всю свою стабильность и сдержанность), чаще всего быстро съезжали на старые рельсы.
Вот сидим мы едим, пережевываем завтрак. Разговор отвлеченный, про ремонт комнаты для ребенка.
Я задумываюсь, забываю о сдержанности, опасных территориях и собственной взрывоопасности и говорю:
– А вот раньше, когда мы с тобой много гуляли…
На что муж, тоже не подумав и не замечая зыбкой почвы, честно реагирует:
– Ну, ведь раньше ты была красивой, на каблучках так цокала… Ножки, юбочка…
И мечтательно закатывает глазки.
А меня-то уже сорвало, но пока я только набираю обороты и подсказываю ему ровным голосом:
– Здоровая была, скандалов не закатывала…
Все еще расслабленный муж автоматически начинает успокаивать меня:
– Ну, это же у тебя временно.
Не чует, что меня уже снесло.
Я таким же сюсюкающим голосом говорю:
– Ну а пока я толстая и страшная, есть и другие стройные девочки…
Антон опомнился, да поздно. Я, как первый угольный паровоз, уже набрала ход, котел у меня разрывается, пар заполнил кухню. И я перехожу на визг:
– Ты все жизни мне изгадил! Ты всегда меня бросал! Я столько раз из-за тебя умирала! А ты делал что хотел. Так всегда было! Всегда! – так стандартная женская истерика в моем исполнении приобрела некоторые новые горизонты. У нее уже то преимущество, что она дает большое поле для фантазии. Мне разумеется, не ему.
– Да прекрати ты эту чушь гнать, – он старается переорать меня. – Сколько можно в эту х-ню играть, – и он как мельница машет руками куда-то назад, показывая, что эта фигня должна остаться где-то сзади, в прошлом. – Достала! Достала своими фантазиями!
Быстрый топот к двери. Шуршание, сопение, что-то падает. Насколько я знаю Антона, он сейчас слишком активно засовывает ноги в ботинки и шипит от злости – не выходит быстро надеть. Опять что-то падает, Антон чертыхается. Далее ожидаемый звук удара дверью о косяк. И все равно я дергаюсь от звука. Затем долгая тишина. Я, подвывая себе под нос, иду за очередной порцией валерьянки.
А действительно, чем мне еще заниматься? Терзать себя мыслями о том, где он и с кем? Или просматривать прошлое – нынешнее и давнее?
Хозяйке на заметку: никогда не начинайте ссоры с мужем перед тем, как он собирается уходить. Это даст ему легальную возможность уехать надолго и без объяснения причины, не звонить, не сообщать. Ведь он чувствует себя обиженным, а потому правым.
Тот, кто называет отчаяние черным, мало в нем находился. Потому что, когда ты залипаешь в него надолго, то начинаешь различать его особые цвета, тона, запахи, шорохи. Вот багровый оттенок темноты – это ревность, моя ревность, которая все последние месяцы не отпускает меня даже на то время, когда он рядом: вдруг он думает о той, другой? Наверное, ему со мной плохо, а вот с ней хорошо и он вспоминает…
Когда черное перед глазами становится сплошь багровым, я уже не знаю, что я говорю и что делаю, рот выплевывает какие-то слова без помощи интеллекта. Когда меня отпускает и багровое от глаз уходит, я начинаю вспоминать, что же я кричала и чем угрожала Антону. К сожалению, память у меня хорошая, и я всегда в состоянии восстановить картину своего падения.
А вот сполохи голубой надежды. Жаль, длится она не долго. Пока они еще горят «а вдруг он сегодня придет рано», «а вот бы нам вдвоем куда-то уехать, тогда бы мы могли…», «а если я сегодня буду вести себя идеально, то он поймет, что я лучше…» Что хуже: напрасные надежды или окончательный диагноз? Но надежда – подвижная птица, махнув надо мной крылом, она улетает к другим страждущим.И снова накатывает туман. Чернота отчаяния не убивает. И не отпускает. Она принимает в свои липкие лапы, укачивает, пугает, зажимает диафрагму, так что не можешь вздохнуть. А потом ослабляет хватку. У отчаяния есть свои приливы и отливы, свой четкий предсказуемый цикл. И когда ты находишься в нем достаточно долго, оказывается, что этот круг «отчаяние – надежда – отчаяние – отдых» ты уже хорошо знаешь, знаешь свою болезнь. Когда тебе станет хуже – на рассвете или на закате, после каких слов начнется приступ. И ты уже заранее ждешь очередной волны в четко установленное время.
44.
Удивительно, но на внешнем уровне все шло довольно пристойно. Мы изредка встречались с общими друзьями, с родителями. Все интересовались, как там ребенок. Ребенок вел себя прекрасно, брыкался и танцевал, рос прямо по расписанию, не доводил меня ни тошнотой, ни болями. И честно предъявил свои достоинства на УЗИ – мальчик!
Конечно, все были очень рады.
Антона повысили, он стал начальником какого-то очень важного отдела (ему еще не было 25), то есть он стал очень крут.
А внутри всего этого…
Вероятно, давление, которое он ощущал со всех сторон (с моим особым участием!), оказалось слишком сильным, и он искал отдушину, то есть в прямом смысле «отдышаться». Даже связался со стритрейсерами. Вероятно, бешенство скорости подходило под его внутренний сбивающийся ритм.
С моей точки зрения, его понесло во все тяжкие. Он гонял по МКАДу ночами – под 220 км, иногда пьяным, иногда обкурившимся. Ему звонили разные женщины на домашний телефон, да и он периодически рассказывал то про одну, то про другую, то про третью. Правда, тон его был настолько горделивым, что определить – правда все это или он привирает, не представлялось возможным.
Сейчас психологи говорят, что во время беременности женщина совмещает в себе черты характера женщины и ребенка. Так работает как бы объединенная психика. Это и чрезмерная восприимчивость, и очень странные выводы, и несовместимые желания.
Я бы сказала, что беременная находится и на небе, и на земле одновременно. Отсюда ее странные выводы кажутся нелогичными здесь, но «сверху» они как раз очевидны. В середине беременности я отчетливо видела, как нерожденный еще ребенок тратит очень много сил на то, чтобы остановить своего будущего отца, чтобы тот не сорвался с обрыва. Это было неправильно. Точнее, это было недопустимо, именно сейчас формировалась жизнь малыша, именно сейчас малышу нужна была энергия родителей. В идеале – обоих родителей, ведь сейчас закладывались зачатки его судьбы, как в десне сначала формируется зачаток зуба, а потом он уже начинает «прорезаться».
В какой-то момент мне с предельной, окончательной отчетливостью, как при взгляде в бинокль на далекий лес, стало понятно, что всем троим нам не выжить. Ни в одной жизни эта комбинация из нас троих не оставалась на земле надолго. Похоже, это воплощение не станет исключением. И мне надо выбрать, кого я поддерживаю, на кого я трачу свои силы – на Антона, который рвался и подпрыгивал на краю своей жизни и обещал свалиться вниз. Или ребенка, который еще только собирался с мужеством вступить сюда.
Я совершенно не помню, как далось мне это решение – на кого уходят мои силы. Вероятно, это была слишком страшная определенность, чтобы моя память сохранила детали. Так срабатывает защитная функция мозга. Я помнила не все свои действия и не все его слова. Иногда я проваливалась в глубокое безразличие. А иногда пребывала в философском отрешении. Тогда даже простые вещи уводили меня в мир абстрактных размышлений.
Когда-то, уже кажется сотни лет назад, в прошлой (но этой) жизни, в пору своего величайшего счастья, я старалась помочь всем, поделиться своей энергией с целым миром, которого, если честно, для меня почти не существовало, были только мы с Антоном как некая отдельная, единственно возможная реальность. А все вокруг – это так, какие-то тени на стене, как говорил Платон, с ними приятно было разделить свою радость от самого процесса бытия. Звучит высокопарно, но это то же самое, что фраза «над влюбленными всегда голубое небо». Мой мир был прекрасен – и мы целовались на лестнице эскалатора, а если я ловила чей-то осуждающий взгляд, то просто улыбалась случайному свидетелю. И видела, что он получает часть нашего голубого неба. Даже самые суровые блюстители нравственности – бабульки – от такой улыбки забывали о приличиях и сами улыбались. Честное слово, такое было не раз и не два. Хотя для нас это было так мимолетно, так незначительно. Реально существовали только мы да еще совсем немного людей.
Сейчас мой внутренний мир валялся осколками на полу. И я вышла из внутреннего мира – за поддержкой в большой и широкий, наполненный людьми, страшно занятыми сами собой, образующими конгломераты таких же маленьких миров. Больше всего это похоже на пузырьки пены на поверхности воды в ванне. Много пузырьков – много мнений, проблем, устремлений, эмоций.
Что мне надо сделать, чтобы привлечь их внимание? Как-то доказывать свою к ним причастность? Постараться стать им интересной? Напомнить о себе – я есть, я живая? Я бью рукой по пене в ванной, в которой валяюсь уже битый час. Сочетание пузырьков меняет конфигурацию, но не меняет сути. Каждый сам, в своем пузырьке. Соприкоснулся с соседним – что он сделает? Лопнет? Прилипнет? Оторвется в свободное плавание? А все вместе мы образуем пену. Суета, амбиции, шум, броуновское движение от одной комнаты к другой, правила, которые мы должны соблюдать, попытки занять побольше места – пена все это… Тогда, на протяжении своего счастья, я выпала из этого. Надо ли мне в нее возвращаться? И у кого я буду спрашивать совета? У таких же мыльных пузырьков?
45.
Шесть таблеток валерианы, и больше ни на какое успокоительное я не имела права. А меня сжигала ревность. Когда говорят про медленный огонь, на котором будут жариться в аду грешники, наверняка имеют в виду что-то подобное, а не просто пикник чертей с барбекю, как на картинах Босха. Пламя не останавливалось ни на секунду, практически каждый день мне казалось, что у меня внутри гореть уже нечему, все уже сожжено. Но каждый новый день показывал, что я все-таки оптимист – находились какие-то новые участки отмирающей души.
Почему я его не начинала ненавидеть? Почему я не пыталась как-то прекратить это? Возможно, это было бы легче.
– Ревность – это глупость, – орал Антон. – Вот же я, рядом с тобой сижу!
Но в глазах у него, даже когда он гладил большой уже живот, мелькали образы и мечты – вот туда и туда он помчится завтра.
И вот однажды я увидела сон, в котором я прихожу домой и вижу нашу расстеленную кровать, подушки и на ней головы – Антона и какой-то крашеной в разноцветные перышки девушки.
Я стою в дверях, они спят. У меня в руках топор, точно как в фильмах ужасов. Я смотрю на них – беззащитных, спокойных и понимаю, что любой суд меня оправдает. Беременная, застала на месте преступления, в состоянии аффекта. Более того, я вдруг понимаю, что это сон, и во сне я совершенно безнаказанно могу их убить. Просто для разрядки нервной системы. Я стою долго. Очень долго. Потом опускаю топор, разворачиваюсь и ухожу из квартиры.
И я поняла, что ничего не сделаю. Есть граница человеческих отношений, свободы, ревности, страсти, боли и воли – и эту границу я не смогу перейти! Видимо, меня очень сильно любили и хранили мои ангелы, раз послали такой сон.
Проснулась я поздно спокойной, мирной. И видимо, из сна, вынесла очень правильное знание: моя проблема не ревность (никогда в жизни ни до этого, ни после я не была ревнивой), моя проблема – зависимость. Я сама добровольно поставила себя в зависимость от Антона. Сама сделала его себе наркотиком. Точнее, мне казалось, что его любовь ко мне – моя стена, моя башня. И я просто не хочу с этим прощаться. Так я делала много жизней подряд, и каждый раз это оказывалось губительным. Не Антон меня убивал, я сама лишала себя всего остального мира.
С этого момента началось мое выздоровление от зависимости – мучительное, глупое, медленное. Но неизбежное, потому что это я сделала его неизбежным. Бежать мне было некуда.
Перво-наперво я запретила себе соскальзывать в истерики. Врачи считают, что истерики у беременной будут обязательно, потому что меняется гормональный фон и все такое. Но я больше не могла позволить себе роскошь валяться по нескольку дней в кровати в состоянии буквально кучи тряпья, мой организм изначально не был приспособлен к истерикам, и переносила я их очень плохо. Один такой «выхлоп» – и я еще три дня выбираюсь на уровень хоть какого-то присутствия в реальном мире.
Поэтому мне пришлось следить за своими мыслями. Тут мне случайно попалось дешевенькое колечко, на котором стразами было выложено слово «HAPPY». Я надела его на палец и держалась за это кольцо взглядом, как голодные собаки за кость.
Я самыми садистскими методами изгоняла мысли о своих несчастьях, мысли, которые стали так привычны, что у них уже, кажется, было гнездо где-то посредине моей головы. По-моему, там они и размножались. Каждая такая мысль приводила за собой следующую, а уж если я давала волю своей фантазии…
Итак, ни одной мысли не должно было просочиться во внутренний голос, нельзя было повторять «За что он так со мной?!», потому что приходили следующие мысли и быстро выносили меня за порог отчаяния.
Прогнать мысли, не дать внутреннему голосу ныть! Видеть перед собой только слово «счастливчик». Смотреть хорошие фильмы, встречаться с подругами и запретить им обсуждать это (подруги, кстати, неизменно удивлялись, почему я не хочу обсуждать свои проблемы, я ограничивалась констатацией факта «муж в загуле» и просила перейти на другие темы). Я повторяла «ОМ МАНИ ПОДМЕ ХУМ» или «Богородицу» – обе эти традиции давали положительный эффект, но разный. Впрочем, в том раздрае, в котором находилась моя биография, я имела права на любые соломинки, лишь бы это спасало!
С великими боями я продержалась три дня – и потом стало чуть легче. Через семь дней стало еще проще. Появились навыки «отлова» первых мыслей, после которых я сползала в депрессию. Я узнавала первых лазутчиков и говорила им «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ». С каждым часом я все больше начинала походить на самостоятельного человека, а не на зависимую куклу с единственным вопросом: «С кем сейчас мой муж?»
Еще 10 лет назад я усвоила мудрость поговорки «помоги себе сам и Бог тебе поможет». Просто я на время об этом забыла, а теперь вспоминала.
Лет в семнадцать я приехала в спортивный лагерь МГУ, в местечко Лазаревское, под Сочи. Поезд пришел в четыре утра, а первая электричка со станции пересадки уходила в шесть с копейками. Два часа надо было провести на душном южном вокзале, битком забитом людьми. Куда бы я ни пыталась пристроиться со своими чемоданом и пакетом с едой, ко мне обязательно подползал какой-нибудь горячий мужчина и предлагал уединиться в ближайших сиреневых кустах. Форма предложений была разной, некоторые начинали издалека – с цели поездки, сочувствия, приглашения в ресторан. Но суть была неизменной – что это у девушки два часа пропадают, а то даже и подзаработать могла бы!
Я отбрехивалась от очередного навязчивого жоптельмена (как говорила моя бабушка), перебегала на другое место и все повторялось. В какой-то момент меня это так достало, что я устроилась в самом центре вокзала, оперлась на балюстраду и решила, что простою тут, авось, прилюдно меньше будут лезть. Не знала я тогда южных мужчин. Как только я поставила пакет и надкусила яблоко, ко мне подползло уж совсем странное человеческое существо, страдающее взаимностью с алкоголем. Существо без предисловий потребовало любви, прямо сейчас и ненадолго, ну чтобы я не обольщалась и не подумала, что это он мне что-то серьезное предлагает, на всю жизнь. Я сказала, чтобы он от меня отстал. Он не отстал. Я разозлилась и вежливо отправила его еще дальше. Дальше оно тоже не пошло, зато потребовало: «Дай яблоко, и я уйду».
Я посмотрела на яблоко, подумала, что у меня их еще много, а у этого несчастного наверное сушняк. И протянула яблоко. Существо взяло яблоко, очень внимательно его оглядело и надкусило. Я, наивная, застыла в ожидании, что вот сейчас меня оставят в покое. Но гражданин расценил мое ожидание иначе, придвинулся и перешел к обсуждению деталей – причем довольно подробных и мерзких. Он, вероятно, решил, что раз добился победы с яблоком, то и остальное от него никуда не уйдет.
Вот тут я взвилась окончательно и почему-то решила, что яблоко такой гадине – это уже слишком шикарный подарок. И шарахнула его по руке, в которой он наотлет держал огрызок. Яблоко эффектнейшей дугой перелетело через зал и плюхнулось где-то у стены. Многочисленные зрители этой сцены взвыли от восторга. А пьяное существо моментально извинилось и исчезло – такое объяснение оно, видимо, понимало.
Но самое интересное было потом: из самых разных концов зала ко мне стали подходить мужчины и говорить: «Я тебя в обиду не дам, если кто будет приставать – сразу мне скажи, я вот там сижу», – и отходить безо всяких намеков и заигрываний. Зауважали, значит.
Теперь, когда я смогла сама себя защитить, у меня нашлись защитники!
Так потом бывало в жизни много раз. Когда ты помогаешь сам себе, сам готов за себя постоять, помощь приходит всегда.
46.
Антон, слишком занятый бурными переменами в своей жизни, просто не заметил, как я от него ухожу. Физически оставаясь в том же месте, я делала шаг назад, еще шаг, еще шаг от него. Это я пойму сама, с этим я тоже могу справиться. Это я обсужу с мамой. Если мне не с кем будет поговорить, я подожду до завтра и позвоню подругам. Микроскопические шажки мои были подвигом только для меня. Он же являлся поздно, «принюхивался» на пороге, каков климат в доме. И если я не начинала выпытывать, плакать и скандалить, облегченно вздыхал и уползал к компьютеру.
Большим же моим шагом на свободу стало то, что я пошла учиться на курсы имиджмейкеров. Без маминого подталкивания я не решилась бы на это, так приросла к своей клетке.
«Не сиди. Не плачь, – говорила мама. – Ему выгодно, когда ты рыдаешь. Это значит, что ты ничего не делаешь, значит, никуда от него не денешься». А чтобы не платить за курсы бешеные деньги, я договорилась, что я буду там же читать лекции по PR и рекламе – это уже моя идея (до сих пор горжусь!).
И, как ни странно, это меня чрезвычайно захватило. Мне-то в глубине моего безумия казалось, что ничто в жизни меня уже не заинтересует. А тут как будто открыли форточку в душной комнате – постепенно в мой дом стал проникать большой мир. Так бывало в школе: пока ты болеешь ангиной, в комнате воздух спертый, болезнь его «сперла». А раз стали открывать форточку при тебе – значит, уже здорова, добро пожаловать к людям!
Итак, в фазе беременности, когда большинство женщин переходят на более спокойную домашнюю жизнь, я вышла в широкий мир и взяла на себя большую, практически максимальную нагрузку. Учить и учиться, работать полный день. Видеть живых людей!
А что муж? Разумеется, воспринял это с облегчением. Разумеется, проговорил положенные фразы типа «А тебе не слишком тяжело?», «Это не повредит ребенку?» Но поскольку денег не хватало (я так и не смогла выяснить, какая часть уходила на его сторонние развлечения), то, разумеется, он был «за».
47.
В какой-то момент, когда Антон как всегда обещал быть пораньше (я начала бояться темноты), а в час ночи его все еще не было, моя расшатанная психика дала течь, и я сама решила его выгнать. Покидала вещи в сумку и поставила ее у порога.
Большая синяя сумка, из ИКЕИ. Не закрывается, лишь стягивается посередине. Ручки вывернулись и валяются наружу; внутренности нашего конфликта, как тело больного на операционном столе, нараспашку. Этот выкидыш моей «идеальной любви» несколько часов стоит у выхода в коридор и ждет, пока Антон наконец-то приедет со своих важных ночных совещаний.
Примерно к часу ночи он технично открыл ключом дверь, проскользнул в квартиру, в темноте споткнулся обо что-то. Уведомил воздух о своем отношении к раздолбайкам-хозяйкам. Но очень тихо, надеется, что нерадивая жена спит. Пауза, тишина. Тут он, видимо, вспомнил, что главный в доме он и потому может покомандовать. Включил свет в зале – пауза, сопение. Потом влетает в спальню и смотрит на меня от входа. Я лежу на кровати, контур его фигуры обернут светом, сама фигура – самая черная часть темноты. Не ангел, явно не ангел мой муж.
Он не знает, сплю я или нет, вижу его или нет. Он не знает, на что решиться – выяснять отношения и ругаться, улаживать и плакать? Будить меня или нет? Я не сплю, но и нервничать я больше не могу, а потому просто дышу – без мыслей, без слез, даже без надежд.
Утром становится отчетливо видно, что он очень удивлен. Не ожидал он от меня такого. Это противоречит его представлениям: беременная жена должна сидеть дома, плакать и бояться его потерять. Вероятно, многомудрые люди давали ему советы типа «гни свою линию, куда она денется!»
За завтраком он, предельно спокойно и хорошо контролируя голос, спрашивает меня: «Ты правда хочешь, чтобы я ушел?»
У меня была целая ночь подумать, и потому я уже за гранью добра, зла, терпения и решимости. Я уже очень глубоко в таком знакомом, таком часто посещаемом депресняке, его «объятья» – надежная гарантия того, что еще несколько дней мне будет совершенно все равно, что делать, кто что говорит и чем все это закончится.
Но мозги у меня работают как-то совсем отдельно от эмоций, что для женщин, говорят, не характерно. Но работают, поэтому ответ у меня есть:
– Ты сам решай, что делать. Или уходи, или веди себя прилично и меня не изводи. Мне надо доносить и родить здорового ребенка.
Наверняка мой голос звучит монотонно и потому особенно жутко.
«Родить здорового ребенка» – это моя мантра, я повторяю ее постоянно. На этом сосредоточены все мои силы. Мои стрессы не должны сказаться на малыше. Он родится здоровым, он не виноват, что его родители – молодые идиоты, которым надо было только спать вместе, а не «строить ячейку общества».
Еще четыре дня сумка занимает центральное место в комнате. Об нее все спотыкаются, но с места никто не двигает – как умирающий дедушка, патриарх семейства, она требует к себе особого отношения.
Затем я убираю ее обратно в шкаф – не раскладываю по полочкам на прежние места, а просто как есть ставлю вниз шкафа-купе.
48.
Работа, работа, работа! Вот мое спасение на текущий момент. Видимо, та первая обезьяна, которая взяла в руки палку (и из-за которой теперь все люди ходят на работу), тоже переживала личностный кризис.
Никогда не ожидала, что начну преподавать. Основным препятствием к этому была моя мама, которая до сих пор работает учительницей. И с раннего детства я видела ее подруг – других учителей. Они очень любили собраться на какой-нибудь праздник, чуть-чуть дерябнуть шампусика и каждая по очереди давать мне советы:
– Детка, – говорила мне дородная учительница физики, – никогда не иди работать учителем. Съедят и кости выплюнут! А особенно учителем физики.
– Ой, милочка! – включается интеллигентнейшая учительница истории. – Историю не выбирай! Это слишком тяжелая наука, она все время меняется. Уж и не знаешь, чему учить детей!
– И на литератора не ходи, – догадываетесь, кто говорит. – Никто тебя понимать не будет, никому эта наука не нужна. Одни проверяющие из ОБЛОНО стихи слушают…
– И уж тем более не будь учителем младших классов, – всегда забивала последний гвоздь большая и «сытная» учительница начальной школы. – Дети изведут, родители замотают, ГОРОНО заест. – Она такая хлебная, пышная, жизнеутверждающая, что ей трудно не поверить. И если уж она говорит, что ее едят, то меня, такую худую и маленькую, явно проглотят целиком.
Не найдя в школе специальностей, которые мне бы рекомендовали, я как-то не готовилась в учителя.
Когда я не поступила в Университет на журналиста (а я была почему-то уверена, что я вся такая волшебная и меня не могут не взять), то стала названивать в те пединституты, где еще шли экзамены. Мама услышала это и заставила меня положить трубку. И сказала, что лучше я год буду ходить к репетиторам, но поступлю куда хотела, но ломать себе жизнь учительством из-за минуты отчаяния не стоит. Это я, мол, всегда успею сделать. Кстати, это был единственный в моей взрослой жизни случай, когда она мне прямо что-то запретила! И вот теперь оказывается, что от судьбы не уйдешь. Я нашла, что преподавать и кому. Ведь любимые и уважаемые мамины подруги мне ничего не говорили о том, чтобы я не учила взрослых, правильно? Правильно! И о том, чтобы я преподавала журналистику и PR они тоже ничего не говорили. Правильно? Правильно! Значит, я все делаю правильно. И мне это очень понравилось.
Ясно же, что общаться с людьми, которые пришли на второе высшее, знают, чего хотят и за что деньги платят – это не то же самое, что пятиклассников по партам ловить. Но все ж было нечто особо ценное для меня в учительском состоянии. Обмен энергией что ли. Это были взрослые люди, с которыми мы обменивались мнениями, опытом. Они учили меня чему-то не меньше, чем я их. Слава Богу, что деньги за это платили они, а не я, потому как денег у меня почти не было. Антон тратил их на что-то другое, адреналиновое, иногда даже на еду для меня с малышом не хватало.
А может я хотя бы от посторонних людей получала то внимание, которое женщине, тем более беременной, жизненно необходимо. Для меня это было что-то вроде завтрака, обеда и ужина. Можно питаться объедками, можно даже голодать, но пища нужна. Хоть какая-то. А по нормальной пище очень тоскуешь, чувствуешь себя недочеловеком.
Чужое радостное внимание, обожание взрослых учеников смывали с меня все ужасы «налепленных» на меня Антоном обвинений, объяснений, оправданий. Пусть чужие люди, пусть ненадолго, но они были со мной, мыслями и эмоциями. С Антоном же трудно было избавиться от ощущения, что он сознательно сталкивает меня в какую-то выгребную яму, где плавают и не тонут не только мои и его проблемы и желания, но и идеи его женщин, его друзей, его коллег, его мамы. И вообще всех, кого он так легко впустил в наш мирок. Мы с еще не рожденным ребенком оказались как на выставке – все, кому не лень, судачили о нас: что правильно, что нет, как я могу то или это и что мне надо делать с таким мужем, или ему со мной.
Публичность моего семейного положения меня очень зажимала, прищемляла. Публичность профессии учителя (все ученики всегда учителю перетирают кости) меня успокаивала, оживляла. Тут я чувствовала себя личностью, живым, отдельным человеком.
Дома я чувствовала себя зависимым робким животным, которое может только сидеть и ждать, когда муж придет и как-то распорядится моей жизнью.
49.
Мне придется жить без него! В лучшем случае – просто рядом, но в разных с ним мирах. В худшем – без него физически. К этому придется привыкать.
Для этого не надо «убивать в себе любовь», как это принято говорить в беллетристике. Любовь – это свойство, умение, навык, присущее именно твоей душе. Поэтому убивать любовь – это убивать себя, ведь любовь – ткань, из которой создан мир. Знаю, что это звучит высокопарно, просто как видящий, по-другому сказать не могу. Если другой человек не отвечает тебе на твою любовь – это на самом деле (поверьте видящему!) его проблемы. Твоя любовь, как луч, еще высветит себе объект. Точнее, кто-то отзовется – как корабль реагирует на свет маяка. На все это просто нужно время, а женщинам всегда кажется, что времени у них нет и надо быстро «подыскать замену». Раньше я тоже так думала, но сейчас у меня было время. Кто станет бросаться на женщину на сносях?! Время у меня было, и я стала тратить его методично и осмысленно.
«Во-первых, – написала я в методическом пособии для себя, – ты перестанешь проклинать его и себя, и Бога, тот день и час и т. д. Вместо этого ты будешь повторять как мантру, как молитву, как аффирмацию „У меня здоровый ребенок и счастливая семья“ – и пусть уже ангелы твои как-то реагируют на такой запрос».
Гуляя по вечерам по еще голым бульварам (увы, начало весны для меня проходит как-то совсем смазано), я повторяла это с каждым шагом, пятками вдалбливая слова в почву. Говорят, есть такая медитативная практика. Слова обладают свойством прорастать. А то ведь ангелы запутаются, как в том анекдоте. Мужик едет в автобусе, сонный и злой. Все его раздражают, он тихо бесится и думает: «Жена – дура, теща – сволочь, начальник – козел, вокруг одни уроды…» За его правым плечом парит ангел, слушает его мысли и недоумевает: «Странно, зачем ему все это надо – столько раз уже это было. Но раз хочет – придется исполнять!»
Так вот я не буду сбивать ангелов.
Во-вторых, я сформирую стопроцентное намерение!!! Непоколебимую уверенность в том, что все у нас с малышом будет хорошо. И никаких других идей и страхов «а вдруг» я не допущу. Дрессировать и полностью подчинять мысли, которые постоянно крутит про себя наша голова, я уже научилась.
В-третьих, я постараюсь стереть все «наши» воспоминания, которые меня так сильно ранят. И начну именно с приятных. Вот переход на станции метро «Чкаловская», где Антон раньше всегда ждал меня. Это повторялось так часто, что у меня эта станция ассоциируется только с ним, я все жду, что сейчас поверну за угол – а он там, сидит на корточках, поправляет наушник в ухе и очень пытливо разглядывает людей. Ну а поскольку мне через эту станцию ездить и ездить, то я буду умышленно обращать внимание на всякие другие ситуации, всякие мелочи. Например, вот за один поворот до того, запрещенного (думать о нем категорически невозможно) постоянно сидят нищие. Чаще всего странного вида тетка с забавной маленькой собачкой. Я буду усиленно запоминать лица людей, которые смотрят на «как заводную» псинку, запоминать – кто подает и как собачка кланяется. Сама буду мучительно думать, сколько денег у меня в кошельке и могу я себе позволить подать хотя бы десятку сегодня или придется терпеть до послезавтра. А иногда я буду носить собачке из Университета мясные кусочки.
Первый раз, когда я прошла «наш» поворот и вспомнила о нем значительно позже, был «ДНЕМ ПОБЕДЫ» над собой. Надо же, работает!
