Текст книги "217-я жизнь. Блог бывшего экстрасенса"
Автор книги: Заряна
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Мне до сих пор не дает покоя вопрос – какой была я сама тогда, застрявшая между двумя мужчинами? Помню только, что меня съедало «чувство времени». У меня вообще с детства обостренная реакция на время: я чувствовала его всей кожей, спинным мозгом понимала, что на то, чтобы сделать в этой жизни что-то, есть определенное четко отмеренное для этого время. Как в мудрой русской пословице: «двадцать лет – ума нет? и не будет; тридцать лет – семьи нет? и не будет; сорок лет – денег нет? и не будет». То есть на третьем десятке надо учиться и умнеть, на четвертом – оглядеться и определиться с семьей, на пятом – твой последний шанс разобраться с благосостоянием. Эта мужская пословица очень точно отражает «зеленый коридор», который есть для всего в жизни. Пропустишь благоприятное время – в три раза труднее будет всего достигать!
Просто у женщин, в том числе и у меня, зеленый горит в более раннем возрасте.
Казалось бы, 25 лет и куча феминистических идей в голове – мол, сначала карьера, потом семья, но я почему-то очень болезненно чувствовала необходимость решать сейчас. Нет бы сказать себе – просто наслаждайся вниманием! Приедет следующий поезд, не эти двое, так кто-то другой будет. Но мне мешало это самое скребущее ощущение где-то в районе позвоночника. «Утекающее сквозь пальцы время» – именно так я его воспринимаю, как песок на пляже рукой загребаешь. Раз – и пустая ладонь. Смотришь на свои фото – а ты уже не ребенок. И не скажешь, что мама запретила мне с тобой идти гулять.
Что-то заставляло меня торопиться с решениями.
12.
И тут вдруг оказалось, что поторопилась не я одна.
Как-то я зашла в комнату дизайнеров по делу – обсудить с Леонидом-Не-Ильичем очередного клиента и его дурацкое задание, когда случайно услышала кусок разговора. Очередные «Денискины рассказы», но из этого следовало, что он съезжается со своей девушкой. Когда он заметил меня и наступила общая неловкость, не растерялся только сам виновник торжества. В своей болтливо-бойкой манере Денис втянул меня в обсуждение темы любовной телепатии:
– Она у меня умница, так информацию считывает! Вот сидим мы над проектом, – красавец эффектно размахивает руками, так что сразу становится понятно, что он сидел в своей обычной вальяжной позе у компьютера, а она где-то напротив. – И вот она делает эскиз карандашом, и я вижу, что она рисует то, что Я только что придумал. – Он восторженно щелкает над головой пальцами, обозначая место «входа» идеи в голову. – Вот мне это только что в черепушку стукнуло, – он двумя руками как бы надевает на себя корону, показывая озарение свыше, – а она это уже рисует. Ну, ведь телепатия же! – победно заключает Денис свой монолог.
Я вежливо обсудила с ним вопросы проявления неосознанных медиумических талантов у любящих людей. При этом изо всех сил следила за тем, чтобы на моем лице не отражалось никаких трагических эмоций. Дружески попрощалась.
И тем же вечером свалилась с температурой под 40. Грипп – в начале осени, когда еще и эпидемия не началась! А надо сказать, что гриппом в жизни я болела раза три, не больше. И только тогда, когда была категорически не согласна с тем, что делают люди со мной и вокруг меня – ну, например, переезд моих родителей в другой город. В случае же согласия с миром и его окрестностями я могла жить среди гриппозных неделями и есть с ними из одних тарелок. «За здорово живешь» вирусам я не давалась!
Уже значительно позже, когда было совсем поздно что-либо менять, коллеги сказали мне, что Денис просто решил «пробудить во мне ревность», подстегнуть к конкретным действиям и т. д. Банально надул в уши про свою якобы девушку. Это они ему и посоветовали, чтоб, мол, я как-то посговорчивее была.
Креаторы недобитые, напридумывали!
Никогда не понимала этой странной мужской манеры – нахваливать отношения с одной женщиной, чтобы понравиться другой. У меня это всегда вызывало здоровое желание отойти в сторону и не мешать людскому счастью. Что я в тот момент и сделала.
Разумеется, тем же вечером Антон выяснил, что я больна (я лежала в горячей ванной и стучала зубами от холода) и начал проситься приехать и поухаживать. Получил категорический отказ. Стал «записываться на завтра»: принесу курочку, мандаринов, сбегаю в аптеку. Хочешь, я сам бульон сварю? Назавтра я еще лежала в кровати в разобранном состоянии, но на послезавтра он уже сказал, что точно прибудет. Иначе он просто приедет сидеть под дверью. И я ему верила.
Итак, до послезавтра надо было выздороветь, ибо интим стал совершенно логичен, а потому неизбежен. Тем более с той стороны треугольника, как я думала тогда, мне уже ничего не светило.
13.
Когда лежишь с высокой температурой, вообще все видится иначе.
И все глюки приходят «на отлично» – сочные и свежие, так что даже потом и не знаешь, бабочка ты или Чжуан Цзы [4] . Так что нежданно-негаданно меня накрыла еще одна прошлая жизнь, где я с огромным удивлением снова узнала Антона.
Первое, на что я среагировала – это взгляд. Полуобнаженый мужчина лежит напротив, почти у моих ног, полуобнаженный клинок лежит рядом. И какая-то странность есть во всем этом, Ах, да. Рядом танцуют юные женщины, прекрасные и уже почти обнаженные, под какие-то заунывные звуки типа цимбал.
Солнце слепит через серый островерхий парус (они этот цвет считали белым ). Одна я одета в тонкую шерстяную ткань. На лице – медная маска. Меня покачивает(ну да, температура под сорок) . Нет, просто я в открытом море. Громоздкий деревянный корабль переваливается через неуклюжие волны, солнце жжет даже сквозь серые паруса.
Голые танцовщицы – их эти глупые микенцы таскают всюду за собой. У нас говорят, что без шлюх греки отказываются воевать, и место на кораблях приходится отдавать девке, а не гребцу. Поэтому корабли их малы и тихоходны. Они только вчера бросили есть сырое мясо, а уже мнят себя мореплавателями!
Так вот сейчас эти потаскухи стараются соблазнить своего полуобнаженного военачальника, умело изображая похоть, а он смотри на меня. Что ему от меня надо, почему его взгляд полон вожделения, хотя он не видит моего лица? Или мы встречались?Стоп! Вообще, куда я попала? Я могу понять только по плотности времени, что это где-то между 1500–1000 лет до нашей эры, я на корабле, меня как ценный военный трофей уводят эти плебеи, микенцы. Почему я в маске? Меня украли? Прячут?
Я могу отдавать приказания на этом корабле, меня почитают, оберегают – и не спускают глаз. Я здесь самый ценный груз, и они сделают все, чтобы доставить меня на материк – даже если мертвой. Они уперты, это мужичье. А их главный – самый упертый.
Когда в первую ночь кто-то из этих недомерков попытался зайти в мой закуток, слоями грубой серой ткани занавешенный от чужих взглядов, я метнула нож. Грязное кровяное пятно от его руки так и осталось на ткани. Меня больше не беспокоили, а над недоумком долго потешались.
Сегодня ночью военачальник пришел ко мне просителем. Хотел завоевать или соблазнить. Уговорил снять маску – и не увидел под ней ни слез, ни страдания. Любил меня всю ночь и весь день, надеялся добиться покорности. Плебеи! Это женщина все решает. Землепашец ублажает землю, чтобы она родила урожай. Мужчина ублажает женщину, но ни покорить, ни сделать своей он не может. Так устроено природой, так велит сама Аштур (греки знали ее как богиню Астарту) . Военачальник пришел покорять, а ушел побежденный. Где им, боящимся остаться без корабельных шлюх, понять священный смысл соития! Их женщины готовы отдаться любому матросу, они даже мне готовы отдаться за любое из моих стеклянных колец. Украшений, сквозь которое проходит солнце, через которое видно их тело – предел их мечтаний. У меня много бесценных вещей, которые делать могут только у нас в Финикии. Когда меня провожали на корабль, то внесли множество сундуков с моими личными вещами, которые для этих дикарей бесценны. И еще больше сундуков – с дарами для правителя Микен.
Когда приходит беда, наши боги требуют в жертву самое дорогое. Дороже детей у нас ничего нет. И мой венценосный брат готов был отдать огненному молоху двух своих сыновей. Но вмешалась Великая Аштур, выбор ее пал на меня. Я стала данью для скрепления союза с микенскими дикарями, которые измором взяли город.
О, Ханаан, великая страна бесценного ливанского кедра, родина пурпурной ткани, которую хотят получить правители всех стран! Финикия, которая многие века платит дань не вещами, а мастерами, равных которым в мире нет. На этот раз ты отдала меня!
Мой венценосный брат велел всему городу надеть медные маски и проводить меня, как провожают жертву богам. Издревле их одевали те, чьих детей отдавали в огненную жертву. Маска всегда улыбалась и закрывала наши страдания, чтобы боги видели, что мы с радостью дарим им все. И когда меня с последними почестями провожали на корабль врагов, вся гавань смотрела на меня улыбающимися медными лицами. Дети и взрослые, нищие и мои кровники – царская семья. Вся гавань была повернута лицами ко мне – и глаза богов(солнечные зайчики, как я поняла) шарили по маскам. Проверяли, все ли радуются.
О, Сидон, город медных масок! Я вижу тебя каждую ночь! На корабле с острым парусом еще много дней я не снимала смеющуюся маску и величественный пурпур. Пока командор не начал штурм моей крепости.
Жизнь пленного ужасна, жизнь политического заложника немногим лучше. Все здешние традиции и правила кажутся ей кощунством. Почетный гость на всех пирах – но попробуй, пропусти! На столах все корявое, тяжелое, грубое – и слова, и еда, и утварь. Держать грубо выкованную чашу можно с трудом и только двумя руками. Выдержать взгляды этого мужичья тоже тяжело. Пить с ними – тяжело для желудка и опасно для жизни. Пропустить, спрятаться хотя бы на день – невозможно, а потому я часто просто опускала на лицо смеющуюся медную маску. Очень скоро меня стали звать медной статуей – тощая, на две головы выше любого из них, кряжистых и грубых, она неподвижно возвышалась над столом в своей пурпурной одежде, которую делать умели только в Ханаане.
Постепенно ко мне привыкли и стали воспринимать действительно как статую – я почти не говорила, не пила и не ела (после нескольких попыток отравления). На меня косились с подозрением, презрением, пренебрежением и восхищением. У меня постоянно что-то пытались выторговать, выпросить или просто украсть – золотые украшения тончайшей работы, стеклянные бусы (толстое, для нас просто бутылочное, и при этом довольно мутное стекло с нанесенным, как бы налепленным сверху цветным рисунком, но такое было только у финикийцев, и свой секрет они хранили даже ценой жизни ). Таких ценностей у нее была масса, но единственное, чем она дорожила и звала своим утешением – это несколько зеркал, с величайшей осторожностью привезенных сюда. Эти хрупкие предметы несколько раз спасали ей жизнь. В одинокой башне, где жила, она устроила систему слежения с помощью отражений зеркало в зеркало. Это давало возможность увидеть любого, кто приближался к башне на расстояние полета стрелы.
Фактически она – очень ценная невольница. При этом относительная свобода и почти рабское почитание. Все копируют ее наряды и манеры, еще бы, Финикия – центр мировой культуры. И в то же время ее ненавидят и потешаются. Она это прекрасно видит, и, может быть, потому у нее нет ни одного друга. Взгляд у нее стал невнимательным, как бы расфокусированным, и при этом пронзительным (мы сейчас говорим «рентгеновским») – он мимолетно «просвечивал» человека насквозь, до костей, до самых тайных слабостей и страхов. Все, кто ко мне пытались подольститься или подружиться, просто что-то хотели. Либо письмо для моего царственного брата, чтобы помог с торговлей (почти никто из них читать не умел, поэтому некоторым я давала библос(папирус, видимо) с приказом убить, либо просто передавала приветы, которые они сами, за свои деньги везли через огромное море). Кто-то хотел купить или украсть ее украшения. Кто-то предлагал ей своих слуг, чтобы те выучились ее секретам. Кто-то искал способы ее убить. В любой момент власть здесь может перемениться, победить династия, ратующая за войну с Финикией – а для этого всего и надо, что убить меня. В моей стране может победить «партия» агрессивно настроенной знати и торговцев – и требовать войны с греками. Им даже побеждать не надо, для начала войны достаточно прислать ко мне убийц и принести доказательства смерти моему царственному брату.
Так что жизнь моя стоит очень дорого. И смерть моя стоит очень дорого, и потому за мной следят. Постоянная угроза жизни – но тем более я должна выжить и когда-нибудь вернуться.
В серой башне, которую я выбрала себе для жизни, узко и тесно. Подняться на нее можно было только по скрученной, как фантик, лестнице, такой узкой, что сыпались камешки со стен, когда по ней поднимался воин со щитом. Зато я одна смогла бы сдерживать нападение достаточно долго, до прихода помощи.
Под одеждой я всегда ношу что-то вроде кольчуги – толстые кожаные пластины наложены друг на друга, как теперь накладывают черепицу. От прямого удара мечом не спасет. А вот кинжал или летящую издали стрелу сдвинет, изменит траекторию, не даст прошить важные органы. Я могла делать все что угодно по своему усмотрению. Могла принимать у себя мужчин или женщин днем или ночью, они почитали это за честь. Мой командор бывал у меня. Любил, мечтал найти такую же женщину. Жениться на мне ему было категорически невозможно, жить вместе – тем более. Он часто уезжал в походы. Хотел – но ничем не мог мне помочь. Когда он уходил, мы прощались с ним навсегда. Каждый раз – навсегда. И часто я думала, что лучше бы я досталась в руки убивающему молоху. Раскаленный железный идол, которому отдавали живую жертву, и она падала в огонь.(Кстати, только сейчас поняла, что молох для финикийцев – не имя конкретного бога, а слово, означающее «власть богов» или «во власти бога»).
Когда время моего добровольного заключения перевалило за четыре с половиной года, ситуация стала действительно угрожающей. От былого союзничества греков и финикийцев уже не осталось и следа. Я бежала – плыла в трюме корабля вместе с овцами. Этот корабль пах ливанским кедром. Тот, кто хоть однажды бывал в наших лесах, не забудет этот запах. Я знала, что тот, кто перевозил наш бесценный кедр, не грек, и не выдаст меня без особой причины. На первой же остановке я покинула трюм. Это был Крит, некогда свободное и богатое государство, которое микенцы теперь поработили.
Но душа острова осталась той же, что и во времена свободы. Перекресток торговых путей. Большой базар, где есть место всем нациям и всем торговцам. Крит – выжженный солнцем обломок былого величия, где дворцы разрушены, и есть только серые деревья, торгующие люди и бесконечные вопли цикад – показался мне раем. Здесь меня никто не знает, ни у кого нет на мой счет планов, вранья, ножа или отравы.
Кем я только не была, пока ждала корабль на родину. Переодевшись в мужчину, я сделалась писарем – искусство письма было придумано в моей стране, и любой ханаанец ценился высоко. В лицо мне никто и не смотрел. Была я и менялой – только финикийцы умели точно взвешивать на весах. Остальные мерили только на глаз, и потому к нам приходили рассудить споры. Недаром в мире бытовало выражение «финикийская честность».
Корабля я дождалась только через месяц, за место на нем отдала свою последнюю ценность – зеркало. И через 3 недели была на родине, свято веря в то, что все беды позади.
Как я мечтала увидеть наши горы, меняющие свои очертания точно по предсказаниям раз в 14 с половиной лет (песчаник смывается селевыми потоками и сильно выветривается, и горы действительно похожи на постоянно меняющихся животных и диковинные башни) . Как я мечтала вдыхать воздух ливанского кедра, дерева, из которого делают корабли и храмы. Поэтому наши корабли никогда не тонут, а в наших храмах слышен голос богов(кстати, Иерусалимский храм был построен из ливанского кедра ханаанскими мастерами). Как я хотела видеть наши грандиозные дворцы и усыпальницы, которые вызывали страх и покорность у смертных и вселяли гордость в души царей! Во всем мире нет храмов и дворцов размером больше наших! Как ждала встречи с братом, сидящем на своем стеклянном троне. Ни золото египтян, ни развалины некогда великого Вавилона не сравнятся с размахом и красотой его! Бесценное дерево, золото и стекло держат брата высоко над толпой. И, кажется, что он парит над миром на своем прозрачном троне. Народ верит, что его голос раздается сверху, с самого неба, как божий гром.
Меня приняли как победительницу и избавительницу, мой подвиг оценил царственный брат. Но я уже как-то слишком закрылась от всего, перестала верить людям, привыкла оценивать и взвешивать каждый взгляд и слово. Мои глаза стали не по-женски пристальным, как будто у каждого человека я прежде всего выглядывала уязвимое место. Туда я увозила свою медную маску, обратно я привезла свою серую каменную башню. Годы плена сделали мой характер холодным и как бы непрозрачным, а меня, прибывшую от варваров – слишком грубой на вкус утонченных финикийских кавалеров. Я больше не была «отсюда», и не стала «оттуда». Здесь меня тоже звали на все пиры, здесь я тоже была местной достопримечательностью!
Через год меня убили во время дворцового переворота – свои, родственники, во сне, кинжалом под лопатку. Новый правитель, мой дядя, взял курс на войну, и очень скоро греки снова оказались у стен нашей столицы. Командовал осадой мой Командор. Он лично расправился с теми, кто меня, как сейчас говорят, «заказал». Лично перерезал половину моей родни. Снова победил, исполнил долг перед своей страной. И за меня отомстил. Видимо, он любил меня. И так и не нашел замены – до самой смерти.
От этого виде́ния у меня, кажется, даже температура опустилась. По крайней мере, я вспотела вся – от укладки до педикюра.
Да, похоже, умирая с такими переживаниями, люди «куют» себе встречу в следующих жизнях. И встречаются снова, чтобы ситуация изменилась и они могли быть вместе.
Ну, разве мы не предопределены друг для друга?Да … только вот он как-то … ну зелен, что ли… Антон в смысле, а не тот вояка-грек.
14.
Первый секс с ним не был впечатляющим. Ну, то есть меня вообще никак не «торкнуло». Ни в эротическом, ни в эзотерическом смысле.
И если его не слишком убедительные действия можно объяснить тем, что он переволновался и все такое прочее, что говорят в таких случаях, то я, видно, перефантазировала. Наверное, подсознательно я ожидала, что вместо антонова лица начну видеть разные «прошлые» лица – из Греции, Испании, может еще какие-то…
Я сама себя подогревала чудо-историями, как все эти многовековые дамы отзовутся во мне, и я почувствую в полную силу их страсть, их удовольствие. Да просто их самих почувствую, в смысле, себя ими. А не слабо увижу, как это обычно у меня бывает. Короче, я жаждала яркого эзотерического опыта!
Но облом! Никаких тебе призраков, никаких множественных оргазмов по – гречески, по-испански, ни-по-каковски не было. Верь после этого сексологам, что удовольствие женщины зависит в большей степени от ее собственной фантазии! Уж столько, сколько я просмотрела интима с собой в главной роли за эти несколько месяцев воздержания! Вряд ли у кого из сценаристов порноиндустрии хватит воображения!
На вторую встречу мне пришлось признать, что это самостоятельный человек со своими собственными постельными привычками. Он целуется как умеет и совершено не старается быть похожим на кого-то там. Я не узнаю ни запахов, и поворотов головы. Кажется, любой человек того времени больше похож на него, чем он сам – на свою собственную душу в ее прошлом воплощении.
Так что же меня заставляет подозревать, что он – это тот самый человек, который столько веков сводит меня с ума? И если я хочу с ним в постели что-то иметь (а я хочу? или бросить? или дать еще шанс?), то все прошлые жизни можно выкинуть на помойку.
Так вот с третьего раза (все-таки я упорная, правда?) все пошло куда лучше. И с каждым разом, по мере того как мы притирались друг к другу, становилось все чудеснее. Особенно если ему четко объяснять, чего хочешь. Особенно если сама знаешь, чего хочешь.
Ну вот о чем нормальные люди говорят после хорошего секса? Меня вьюноша спросил, как я это чувствую. Это– это прошлые жизни, а не то, о чем озабоченное человечество традиционно говорит в постели.
– А как ты это чувствуешь?
– Примерно как ты – далекие воспоминания, детства там или юности.
Такие далекие, что у тебя уже не осталось боли, злости, печали. Сильных хороших эмоций тоже не осталось. Ты просто помнишь это, узнаешь настроения свои и других людей, но они тебя не сильно цепляют. И точно так же как с далекими воспоминаниями детства, например, когда ты смог простить обиды, или пережить какую-то боль, ты ее вспоминаешь просто как констатацию факта. Иногда уже даже не понимаешь, почему ты собственно так взъелась на кого-то. Так и прошлые жизни – прощенные обиды, искупленные или отмоленные ошибки, которые ты уже никогда не повторишь, очень трудно «найти» по прошлым жизням. Они как будто стираются. Ластиком.
У меня, например, еще ни разу не получилось вернуться в какой-то нейтральный момент, чтобы я смогла понять подробно – куда попала, какой год, страна, хоть как меня зовут.
А вот ошибки, мне кажется, остаются «запечатанными» до поры до времени, чтобы снова проявиться таким же узлом в этой жизни. Как все учения хором говорят, чтобы мы, наконец, смогли его развязать, сделать правильные выводы и больше не грешить.
Мне говорили, что есть люди, которые чувствуют боль в тот момент, когда оказываются в прошлых жизнях или умирают там. У меня это не так: я как бы вспоминаю, что у меня болело. Так же, как я бы помнила, как у меня болело горло перед контрольной в 5 классе, только общее знание об ощущении, память о нем, но не сама боль.
Я могу посмотреть теми глазами вокруг – и делать свои выводы своей головой, как если бы это был фильм 3D. Но я не могу увидеть то, чего не видели тогда мои глаза. Как в кино, я вижу только то, на что направлена камера.
Я не могу повторить слова, которые мне говорят. Я только понимаю их смысл. В этом большой недостаток моих воспоминаний – я не могу дать точные описания мест и языка. Я не могу точно узнать год, потому что у меня есть только ощущение «плотности времени» – не знаю, как это описать точнее. С официальной историей это часто не совпадает, но ведь и она наука неточная.
Все как будто не по настоящему, зато я могу легко вернуться сюда, я себя полностью контролирую, в отличие от тех путешественников, которые испытывают тогдашний ужас и боль. Я слышала, что некоторые не могут вернуться обратно, пока та жизнь не кончится или пока их не «выдернут» люди извне.
– Ты их много видела? Жизней в смысле?
– Я знаю пока о 216, эта – 217. Но некоторые вообще непонятные. Например, времена матриархата – это совсем не те воинствующие амазонки, над которыми сейчас потешаются мужики. Мне трудно разобраться, это было так давно, что я даже примерно не могу сказать – когда. Но там потрясающая культура полного непричинения ущерба природе, соседям, животным, миру, совершенно недостижимая для нас. Вплоть до того, что живут они в корнях деревьев. Это не дома и не норы – это что-то вроде воздушных корней, которым они помогают расти особым образом, и формируют из них себе стены. Люди рыхлят и удобряют почву для дерева. Дерево дает защиту и еду. Симбиотическая культура.
– Тогда я там был деревом и рос вот так! – и Антон переплетает меня своими руками и ногами. Неугомонный!
Через продолжительное время:
– Маняша, а ты думаешь, многие люди раньше встречались? – он задает этот вопрос очень часто. – Мы что, все ходим по кругу?
– Не знаю, как все, а вот некоторые любовные истории я иначе как кармическими узами (узлами?) объяснить не могу. Ну вот, например.
Она носилась со своей невинностью, как … даже не знаю, с чем сравнить. Как чемпион Олимпийских Игр с олимпийским же огнем. Понятно, что все со своей девственностью носятся, все переживают «хороша я, хороша, и кому достануся». В нашей юности это еще носило характер «кто ж меня теперь такую замуж возьмет», сексуальная революция еще не свергла домостроевские ценности. Но основы семьи как ячейки общества уже шатались, поэтому девушек уже мучил вопрос «а не стыдно ли быть старой девой в 16/ 18 /21»? По мере приближения нового века возраст сдвигается ближе к дате рождения.
Так вот эта моя приятельница являлась носителем одновременно двух полярных идей: вековой и современной. Поэтому галопы и кульбиты вокруг «дам, но не вам» совершала головокружительные.
Видимо, для того чтобы чувствовать себя желанной, она постоянно, чуть ли не ежевечернее, ввязывалась в истории, из которых ей (и ее подругам) приходилось уносить свои «ценности». Небольшая повесть бы вышла из историй этого динамо – и уматывание по пожарной лестнице из квартиры разгоряченных итальянцев. И нож у горла подруги с криком «или она мэнэ даст, или я тэбя зарэжу». И походы на танцы в самых коротких юбках, которые только способны удержаться на девичьих телесах. И прочее-прочее-прочее, что бывает в биографии многих даже вполне умных девушек в период становления либидо.
Исключительность этой конкретной барышни состояла в том, что у нее эти истории растянулись с 13 до 21 года и постоянно сопровождались жалобами на две вещи:
1. меня опять чуть не изнасиловали;
2. меня никто не хочет, значит, я страшная.
Своих подруг, то есть нас, она настолько измотала нытьем, что мы знакомили ее с достойными и недостойными кавалерами, вежливо выслушивали, пытались отвести к психологу, сочувствовали, давали умные советы из женских журналов, вежливо просили закрыть тему или рот, орали, ссорились, клялись, что сами ее зарежем, если она втянет нас в такую историю еще раз. Ничего не помогало.
Полстакана шампанского, не говоря уже о более крепких напитках, приводили ее в состояние глубокой скорби о том, что все мужики козлы, и одновременно заставляли кидаться на шею каждому мужчине (и даже условно мужчине).
К нашему полному совершеннолетию (21 год) все мы смирились с ее обетом безбрачия и угрозами пойти в монастырь нецелованной, как вдруг она смогла удивить всех. Представь!
Общага, 4 курс гуляет. В комнатушку на троих набивается человек 15. К часу ночи остается человек 8. Наша подвыпившая звезда ведет себя крайне развязно, но поскольку мальчики знают ее манеры «обломинго», то инициативы никто и не проявляет. Один новенький паренек, чуть повыше табуретки и чуть потоньше чемодана, сидит, никого не трогает, играет на гитаре. Причем ни внешностью, ни голосом, ни манерами природа его явно не наградила. Постепенно наша звезда остается с ним тет-а-тет и оба быстро оказываются в постели. Причем утром охреневший парень говорит, что он вообще думал, что она «общажная скорая помощь», и у него мысли не было нарушать ее неприкосновенность. Он раскаивается, и вообще ему пора.
Короче, они поженились, и уши ее подруг наконец-то освободились. Но мое естествоиспытательское любопытство не было удовлетворено. Я еще много лет приставала к ней с одним и тем же вопросом: «Почему именно он?».
Приставала и когда они были счастливы, и когда они ругались, и когда они были готовы друг друга убить, и когда скучали по разные стороны океана. И даже когда они потом развелись.
Она – вполне некрасовская женщина, высокая, статная, с русой косой и желанием вытащить коня из горящей избы. И он – маленький страшненький еврейчик.
Ты думаешь, она стала ссылаться на материнский инстинкт, на противоположности, которые сходятся, на фрейдистский беспредел?
Ничего подобного. Из года в год, пьяная и трезвая, в любой ситуации она честно отвечала: «Не знаю».
Карма такая, не иначе!
– А ты во все это веришь?
– Я… обычно отвечаю, что конечно верю. Но тебе скажу честно: я играю в то, что я в это верю. Ну как бы верю, но не совсем до конца.
– Я тоже хочу смотреть такое кино!
– Это только вопрос настойчивости. И целесообразности. Вот скажи – зачем тебе это надо?
Заминка, заполняемая самыми приятными ощущениями.
– Ну, я так понял, что у нас с тобой есть что-то нерешенное… – это между поцелуями. Проверенный способ убеждать девушек!
– И это что-то мы с тобой пытались решить уже сколько-то раз (конечно, я уже разболтала и про ту прошлую жизнь).
Как говорил Бродский, «чтобы забыть одну жизнь, нужна как минимум еще она жизнь, и я эту долю прожил». Мы уже встречались дважды, и оба раза, прощаясь, хотели увидеться снова. То он, то я. Теперь мы должны жить долго и счастливо и умереть в один день? Или дело в чем-то другом? Или была еще какая-то предыстория? Даже по простой логике должна была быть первопричина у тех трагедий. Или просто много жизней назад нам с ним обоим надо было что-то понять, но нам обоим это не удавалось.
Я задумалась надолго и, видимо, накрепко. Потому что пропустила то, что шептал Антон:
– Что – что ты говоришь?– Просто я хочу быть тебе ближе, – повторяет Антон с так характерной для него, тщательно рассчитанной скромностью.
15.
Похоже, что роман с Денисом не случился: мужчины существа нежные, особенно в области своего самолюбия. Печально, глупо. Ну, сделали выводы и пошли дальше.
Но это я на бумаге такая решительная. На самом деле я забила уши всех своих подруг, пока они просто не стали умолять меня найти себе другие проблемы и жаловаться на них. Те, кто знал о моих экстрасенсорных закидонах, еще раз подтвердили диагноз «вроде такая умная, а такая дура!», но лечения не прописали.
Пользуясь вакуумом личной жизни, Антон меня ухватывал и захватывал. И не сильно-то я сопротивлялась, если честно.
Только иногда ночами я видела повторяющийся сон о том, что я лежу на дне реки, волны мягко колышут волосы. Мне спокойно – как в анабиозе. Я могла бы всплыть, но на груди сидит что-то вроде большого синего паука и впрыскивает яд – спи, спи, пока мне не понадобятся твои силы, твоя кровь. Спи пока…
Объяснению сон не поддавался никак. Я не могла разгадать, кого же подразумевает мое подсознание – Дениса или Антона. Или вообще начальника-тирана!? Или это сон про работу – я трачу свои лучшие годы жизни на такое неблагодарное занятие, как креатив, все свои лучшие силы посвящаю стиральному порошку и шипованной резине?
16.
Роман с юношей тем временем набирал обороты. Мы стали почти неразлучны, мы все чаще говорили «мы». Речь уже шла не о сексе, а о занятиях любовью.
Даже если я просто о нем думала, я начинала чувствовать его всем телом. Особенно грудной клеткой, как если бы он прижимался ко мне вплотную.
