Текст книги "Раскрась сам (ЛП)"

Автор книги: vitoliel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Стив оглядел тесное пространство, внезапно осознав, что загораживает Баки выход. Комната выглядела удушающе пустой и стерильной. До ужаса безликая койка, легко заменяемая тысячей других тюремных коек. Что Баки видел, когда смотрел на Стива?

Кого. Кого Баки видел.

Стив вжал пальцы в углы глаз, пощипал переносицу. Мысли неслись и кружились. Ему надо было знать, что Баки думает, но Баки не говорил.

Пора было выбираться отсюда.

Подавшись вперед, Стив положил ладонь Баки на затылок.

– Баки, слушай меня. Сейчас.

В голосе прозвучала командирская нота, и Баки устремил взгляд прямо, сосредоточенный и обиженный. Стив подавил тошнотворную волну облегчения: сейчас он не мог позволить себе сомнений.

– Ты слушаешь? Если да, кивни.

Баки колебался, на шее напряглись мышцы. Он кивнул один раз, быстрый резкий кивок.

– Хорошо, – сказал Стив с короткой теплой улыбкой. – Мне надо идти, но я обязательно вернусь. Можешь оставаться под кроватью сколько угодно, но я хочу, чтобы ты выходил дважды в день – есть, в туалет и спать. Кивни, если понял.

Еще один кивок. Стиву хотелось сказать: «Я не куратор, я твой друг. Я не сделаю тебе ничего плохого, я пытаюсь помочь тебе» – но нельзя описать красный цвет слепому или звук арфы глухому. Вместо этого он прижался лбом ко лбу Баки – последнее насильственное касание, которое он себе позволил, и отстранился.

– Молодец, Баки. Молодец.

Мышцы Баки расслабились, голова опустилась. Он спохватился прежде, чем его лоб коснулся плеча Стива, но в уголках глаз поселилось облегчение.

Выбираться из-под койки оказалось труднее, чем под нее заползать. Двигаясь со всей возможной скоростью, Стив ушиб локоть о ножку и задел головой пружины. Высвободившись, он практически бегом кинулся к двери.

Сэм встретил его снаружи, чуть разведя руки в приглашении, которое Стив мог принять, если хотел. Стив сжал Сэма за плечо, на секунду позволив другу нести тяжесть его печали.

Печаль засела в плечах, лопатках и ключицах, опутывала ребра. Она покрывала его горло, как толстый слой патоки, и пересушила рот. Она вдавливала его ноги в бетон. Она вытянула его силу сквозь сердце и сосуды, ослабила суставы коленей и пальцев. Он вздрагивал от нее, хотя глаза его были сухи.

Сэм стоял, надежный и прямой, пока Стив беззвучно и неподвижно делился с ним своей печалью. Сэм не двигался, не бормотал пустых утешений, но дышал глубоко и ровно, показывая легким Стива, какому ритму следовать. Сэм подвел Стива к стулу и давил, пока не усадил, пока плечи Стива не выгнулись к земле и лоб не прижался к коленям.

– Дыши. Это все, что ты можешь сейчас сделать. Вдох… считай до пяти. Выдох… задерживай. Вдох… до пяти. Выдох. Ты не виноват, Стив. Вдох… до пяти. Ты нашел его. Выдох. Медленнее. Вот так. Вдох… Мы можем ему помочь. Выдох.

Сэм стоял на коленях позади Стива, темная рука лежала на шее Стива под затылком. Его тело заслоняло коридор и создавало иллюзию безопасного места. Сладковатый мускусный запах его одеколона был знаком после всех дней, недель и месяцев, прожитых рядом друг с другом, после общих ванных и сидений маленьких арендованных машин, после одежды, сваленной в одну кучу в углах гостиничных номеров, хостелов и снятых квартир.

Запах несет воспоминания. Каждый человек обладает своим уникальным запахом, как и уникальными отпечатками пальцев, метка, которая во всем мире принадлежит только ему. Запах несет вкус, но, что важнее, он несет эмоции, удовольствие, благополучие и безопасность. Запах остается, когда другие воспоминания угасают.

Острая память Стива не позволяла ничего забывать.

Баки пах сонными утрами и свежескошенной травой до войны, а после войны он пах кровью, грязью, потом и сигаретным дымом, но под всем этим он все еще пах чистым воздухом. Мать Стива пахла маргаритками и теплым солнечным светом. Тетя Винни пахла пряностями – корица, имбирь, тмин. Под своим одеколоном Сэм пах маслом и сахаром. Стив глубоко дышал.

–*-

Чувства безопасность, друг, напарник постепенно смирили его эмоциональную бурю. Стив выпрямился с гримасой сожаления.

– Прости.

– Никаких проблем, – сказал Сэм.

После семимесячного марафона, полного стресса и адреналина, он знал, что Стив устал. Человеческие тело и ум могли существовать в таких условиях, но не без последствий.

– И… что ты собираешься делать?

– Вернуться туда. Попробовать убедить его поговорить со мной.

Сэм хмыкнул.

– Просто подумалось… А ты пробовал его попросить?

– Я просил.

– Нет, ты предлагал ему выбор. Я имею в виду в лоб сказать: «Баки, расскажи, что творится у тебя в голове». Это как… ну, мой отец на пенсии, но ему ведь на месте не сидится, в общем, он работает с беженцами. Первым делом он говорит им – не ходите в большие магазины. Идите на заправки и во всякие семейные забегаловки. Оставьте гигантские молы типа Волмарта на потом, там слишком большой выбор. Когда я вернулся из Ирака, то последовал его совету. Я отправился… в занюханный магазинчик в двух кварталах от дома. Клянусь, я будто на склад попал. Чего там только не было. Хлеб, ветчина, сыр. Печенье. Зубные щетки и паста, – Сэм фыркнул и покачал головой. – Через пять месяцев я зашел туда снова и подумал… боже, да тут нет ничерта. Выбор, приятель. Умение выбирать кажется инстинктивным, но… люди этому учатся. Обычно годам эдак к трем.

Скрестив руки, Сэм оперся на стену.

– Надо предлагать ему меньше вариантов: еда – да или нет. Если нам надо изменить линию поведения, лучше узнать это сейчас, до того, как мы сделаем неверный шаг и останемся с киллером в клетке. Нам нужны прямые ответы.

До Стива дошло.

– Ты хочешь, чтобы я пошел и приказал ему говорить.

– Я имею в виду, что единственный способ узнать, как ему помочь, это если он сам скажет нам, что не так, – Сэм потер лицо, защемил подбородок между указательным и большим пальцами. – Нам кажется естественным позволять ему выбирать, ведь ему так долго этого не хватало. Но это только его запутывает. Может даже казаться противоречием, он ведь в камере. Так что… надо начинать с малого. Приказы его сейчас, видимо, успокаивают.

На мониторе в конце коридора комната Баки была пуста, только край одеяла двигался время от времени. Было что-то душераздирающе жалкое в том, что убийца с мировым именем прячется под кроватью, словно она может спасти его от бугимэна. В некотором смысле Баки в этой комнате был как ребенок, лишенный забытья, защищающего детей от жестокого мира.

Сама идея идти туда и вытаскивать Баки из его укрытия казалась неправильной – такой отвратительной, что Стива затошнило.

– Должен быть более милосердный способ.

– Это и есть милосердие, – настаивал Сэм. – Сюсюканье никогда никому не помогало. Это худшее, что можно сделать. Вместо того чтобы воодушевлять человека бороться, прорабатывать свои проблемы, ты только убеждаешь его, что сбегать нормально. Это кажется жестоким. Черт побери, это даже чувствуется жестоким. Мягкость и доброта не подразумевают оставлять человека упиваться своими проблемами, даже если на первый взгляд он полностью этого заслуживает. Они означают предоставить ему безопасное место, где можно раскрыться.

Сэм, неутомимый рассказчик, привел еще один пример.

– Хелен Келлер.

– Слепоглухая девочка? – удивленно повторил Стив.

В его времена имя Келлер было на слуху. Она была социалисткой, суфражисткой и активисткой. Если газеты не аплодировали ее достижениям в «превозмогании своих дефектов», то винили те же дефекты в ее социальных взглядах, утверждая, что слепота и глухота держат Келлер в неведении относительно того, как работает этот мир.

Сэм кивнул, воодушевляясь.

– Из-за болезни она потеряла зрение и слух. Родители очень ее любили, но они жалели ее и вконец разбаловали. Они любили ее так сильно, что не смогли донести до нее понятие дисциплины. Келлер росла на ужасной мешанине строгих ограничений и неразумного потворства. И вот появляется Энн Салливан. Салливан заставляла Келлер делать много вещей, которые кажутся жестокими. Она ожидала, что девочка, не имевшая возможности общаться, научится вести себя как достойная образованная молодая леди. Родители Келлер были против, обвиняли Салливан, что она слишком жестока в своих ожиданиях, но Салливан не отступала.

Сэм замолчал. И осторожно посмотрел на Стива.

– Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Не уверен, что эта аналогия здесь уместна, – сдавленно сказал Стив.

Изоляция и депривация, хоть и были ужасны, не могли сравниться с годами пыток, обесчеловечивания, промывания мозгов и украденной идентификации.

Сэм сунул руки в карманы.

– Люди опускаются до уровня твоих ожиданий, Стив.

Стив бросил на него гневный взгляд. После долгой секунды тишины он развернулся и ушел.

Глава 6

Вероятно, дом не просто жилище, а единственное возможное условие существования.

Джеймс Болдуин

Капитан Роджерс вернулся и на следующий день, и на следующий – каждый раз с тарелкой горячего супа. Сегодня это был куриный суп-пюре. У него была жидкая зернистая консистенция, но вкус щекотал язык. Барнсу хотелось бы, чтобы в супе плавал розмарин и куски мяса, как в похлебке из оленины, которую он делал себе в лесу, и это предпочтение казалось изысканным секретом. Барнс припрятал его в том же уголке, где хранилось понимание, что ему нравится тепло кожи капитана Роджерса. Он лелеял редкие моменты, когда Роджерс заползал под койку, присоединяясь к нему в наблюдении за дверью. После случая с мишками капитан Роджерс не приближался к койке, пока Барнс ясно не выражал согласие его там видеть.

Обычно капитан Роджерс устраивался на дальней стороне комнаты, у двери. Иногда садился ближе к углу. Но всегда приносил с собой блокнот с нелинованной бумагой и карандаши или книгу. Порой он читал вслух.

После первого раза Капитан стал брать с собой две бутылки воды. Одну он ставил у бедра и отхлебывал время от времени. Другую катил к койке, чтобы Барнс смог дотянуться до нее, не покидая убежища.

Движения карандаша были короткие и резкие. Грифель ломался от нажима, и тогда Капитан останавливался его заточить. Его дыхание прерывалось, и он все прижимал руку к животу. Зрачки голубых глаз на мертвенно-бледном лице были расширены.

Барнс лежал в смятении, внутренне ерзая. Какой-то его части хотелось сесть рядом с капитаном Роджерсом. Он спросил бы в чем дело, взъерошил бы ему волосы, чтобы не стало этой морщины между бровями, рассказал бы шутку. Если бы знал какие-нибудь шутки, конечно. Другую его часть подмывало схватить Капитана и трясти до тех пор, пока у того не застучат зубы и все секреты не вывалятся на пол.

Быть может, его начальство злилось? Кому-то не нравилось, как Роджерс с ним обращается? Барнс отполз чуть дальше в тень и выстроил между собой и Роджерсом мармеладную армию.

Проведя рукой по лицу, Роджерс приблизился к краю койки. Сел на пол, как четыре дня назад, подтянув к подбородку колено одной ноги и вытянув другую вперед. Как ни странно, Роджерс, загораживающий проход к дверям, заставлял Барнса чувствовать себя спокойнее. Словно непреодолимая стена была возведена между ним и опасностями, которые мог нести внешний мир. Медленно подобравшись ближе, Барнс выглянул из-под края одеяла.

И попал в плен голубых глаз. Глаза Роджерса были теплые, черты лица тем больше смягчались, тем дольше Барнс лежал, пойманный его взглядом. Рука Роджерса поднялась, и Барнс вздрогнул, взгляд метнулся влево. Рука упала камнем, оставшись лежать на бедре.

– Все хорошо, Баки, – сказал Роджерс.

Барнс рискнул глянуть ему в лицо. Роджерс смотрел задумчиво, и Барнс быстро отвел глаза.

– Баки, – твердо сказал Роджерс. – Я хочу, чтобы ты кивнул, если меня понимаешь.

Барнс посмотрел искоса, но кивнул. В конце концов, это был не самый странный запрос на его памяти, к тому же Барнс успел привыкнуть, что Роджерс обращается к нему напрямую.

Выражение на лице Роджерса изменилось – челюсть напряглась, сжались губы.

– Хорошо, – выдохнул он. – Хорошо. Я собираюсь задать тебе несколько вопросов. Ты не обязан…

Он запнулся и прикрыл глаза.

– Я хочу, чтобы ты по мере сил на них ответил. Кивни, если понял.

На этот раз кивок Барнса был отрывистый. Он почувствовал, как приказ гнездится в пояснице, прижимая к земле своим весом. Вот оно, прошептал Солдат. Вот оно, горевала его человечная часть.

Роджерс не начал допрос сразу. Вместо этого он долгую секунду разглядывал свою ладонь. Пальцы сжимались.

– Последний приказ, – сказал он, не отрывая взгляда от кончиков пальцев. – Если ты испугаешься, разозлишься или почувствуешь еще что-то неприятное, скажи «стоп», и я уйду. Что бы ни случилось, ты получишь свой ужин. Никто не причинит тебе вреда. Только скажи «стоп», и я уйду. Кивни, если понял.

На этот раз Барнсу потребовалось больше времени. Он был озадачен, куски информации сталкивались и противоречили друг другу. Солдат и Агент так и эдак крутили сказанное, пытаясь найти скрытые смыслы.

Что могло означать в этом контексте «стоп»?

Pare, aufhören, توقف, останавливаться. Завершаться. Прекратить происходить. Заставлять происходящее заканчиваться. Прерывать действия или операции. Приостанавливаться. Отказываться от действия.

Уходить. 离开, άδεια, jättää. Удаляться. Оставлять. Отступать. Убираться. Исчезать.

В этом не было смысла. Но в таком случае ни в чем не было смысла. Возможно, это был какой-то трюк.

Барнс кивнул, короткий намек на движение – было и нет – но Роджерс смотрел внимательно.

– Куда ты отправился после нападения на геликарриеры?

Барнс моргнул. Отвыкшему голосу понадобилась секунда, чтобы прохрипеть:

– Вайоминг. Возле гор.

– Там была база ГИДРы?

Нет, – сказал Барнс. – Я…

Хотел спрятаться? Но хотеть не позволялось. Прятаться, впрочем, тоже. Следовало ли солгать? Он и без того затянул с ответом. В панике он посмотрел на Роджерса и понял свою ошибку, как только их глаза встретились, и он не смог отвернуться. Тем не менее, Роджерс не хмурился и не пытался его ударить, лишь спокойно смотрел. В уверенных голубых глазах Барнс нашел мужество ответить.

– Я хотел быть свободным.

Должно быть, это был правильный ответ, потому что хотя лицо Роджерса и не изменилось – он был слишком хорошо обучен – глаза его зажглись.

– Хорошо, – сказал он по обыкновению мягко и ровно. – Почему ты пришел сюда?

Почему. Почему. Почему, почему, почему. Запрос о причине или цели. Резон или объяснение. На каком основании.

– Я… – здесь он застрял. Хотел быть в безопасности? ГИДРы больше не было. Я хотел быть человеком. – Я знал тебя.

Глаза защипало, и Барнс опустил взгляд. Капитан Желтый Медведь твердил ему продолжать.

– Я хотел быть человеком. И я знал тебя.

Роджерс долго сидел в молчании. И как только Барнс подумал, что тяжесть раздавит его, Роджерс спросил:

– И что значит быть человеком?

Барнс тревожно вскинул голову.

– Я думал, что ты знаешь. Что… Что ты посмотришь на меня и скажешь, могу… могу ли я когда-нибудь стать человеком… опять, и как…

Как говорить, как смеяться, как быть Джеймсом Бьюкененом Барнсом, как быть сыном, братом, другом, кем угодно, кроме как солдатом. Он не знал, как сказать это.

– Как, – нескладно закончил он.

И вдруг, в приступе отваги, на которую сам не знал, что способен…

– Я старался, – выпалил он, нацеленный доказать, что может. Мог бы, если бы Роджерс дал ему шанс. – Я научился есть, стирать одежду, и я тренировался смотреть людям в глаза.

Все это казалось таким жалким, эти крохотные достижения, ради которых он так старался. Оружие, притворяющееся человеком. Барнс порылся в себе, пытаясь отыскать, что еще добавить, и ничего не нашел.

От стыда он вспыхнул, и стыд быстро превратился в гнев. Он накапливался, как воздух в шаре, пока не просочился сквозь все защиты, будто вода через дырявую плотину.

– А потом ты запер меня здесь, – прошипел Барнс. – Я думал, ты прогонишь меня или скажешь, что я не человек, но я никогда не думал, что ты просто окажешься таким же, как они.

Роджерс отшатнулся, словно от удара. Лицо побледнело, потом покраснело, потом обморочно посерело.

На несколько пьянящих мгновений Барнс почувствовал себя могущественным. Его удар попал в цель. Он дал отпор. Солдат никогда не давал отпора. Это принадлежало только Барнсу. Потом его охватил страх. Он зажал рот ладонью, пытаясь сдержать грозившую хлынуть волну извинений. Солдат не умоляет, но даже если так… На какой-то прекрасный момент он воспротивился. И не собирался портить этот момент извинениями. Даже если они станут пробивать ему ступни и ладони гвоздями или уложат на землю и станут лить кипяток на голую спину.

Пальцы Роджерса вдавились в бедра, костяшки побелели.

– Ладно, – сказал он глухим, но ровным голосом. Его взгляд метнулся на ладонь Барнса, зажимающую рот, на глаза, сфокусированные слева, на двери. – Ладно. Полагаю, это и есть ответ на мой следующий вопрос. Как ты думаешь, чего мы хотим?

– Что? – сказал Барнс.

Роджерс повторил вопрос.

– Как ты думаешь, чего мы хотим?

Когда Барнс уставился на него, его настороженная маска треснула, смягчилась.

– Все хорошо, Баки. Если хочешь, чтобы я остановился, только скажи…

– Ты хочешь убрать меня и заменить на Баки, – быстро, пока еще мог, ответил Барнс. – Ты хочешь перепрограммировать меня, чтобы я был твоим другом, но не знаешь точной процедуры.

Роджерс шумно сглотнул, будто его стукнули в живот. Барнс умудрился нанести второй удар.

Быстро моргая, Роджерс опустил глаза, кулак его сжимался и разжимался.

– Ладно, – сказал он. – Ладно.

И рывком встал на ноги.

– Спасибо, что ответил мне, Ба… – он запнулся, сжал кулак. – Спасибо. Я принесу тебе суп.

Он направился к двери – спина сгорблена, плечи опущены – и когда Барнс увидел, как он уходит, весь триумф рассыпался пеплом.

– Стой! – сказал Барнс, выкарабкиваясь из-под койки.

Капитан Роджерс развернулся медленно, словно не хотел смотреть ему в лицо. Барнс немедленно опустился на колени у его ног.

– Ты… ты все еще мой друг? – спросил он, не отрывая взгляда от пола.

На его плечах сомкнулись сильные руки, вздернули его на ноги и заключили в объятия.

– Разумеется, – с жаром сказал Роджерс. – Конечно, друг, Ба… Дружище. Никогда, никогда в этом не сомневайся.

Барнс прижался лицом к шее Роджерса.

– Ты злишься? – прошептал он.

– Нет, – ответил Роджерс, его ладони нежно обхватывали Барнса за затылок, крепче прижимая к груди. – Я… Мне грустно, потому что я ошибся. Я ошибся, не ты, да? И я обещаю, что постараюсь исправиться.

Он отстранился, чтобы посмотреть Барнсу в лицо. Когда глаза Барнса скользнули в сторону, Роджерс подвинулся перехватить его взгляд.

– Дружище… ты человек. Вот прямо сейчас ты человек. Я обещаю. Я не собираюсь тебя выкорчевывать и заменять на кого-то другого, потому что ты уже… ты это ты. Мне не надо ничего делать. Ты сам все сделал.

Воспоминания наслаивались на реальность: лицо тоньше и худее, но такое же неистовое. Стив никогда не лгал. Не Баки. Не так.

– Ты обещаешь, – отчаянно сказал он. – Ты вернешься?

Роджерс снова сгреб его в яростное объятие, теплое, твердое и безопасное.

– Да, дружище. Позже у нас будет долгий разговор, но прямо сейчас мне надо уйти. Побудешь здесь еще немного? Дай мне один час. Всего один час – все, что мне надо.

Барнс кивнул и позволил Роджерсу разжать руки. Роджерс прижался лбом к его лбу.

– Я с тобой, дружище. Обещаю.

И он ушел.

Барнс стоял посреди пустой комнаты, уронив руки вдоль тела. Он чувствовал себя опустошенным. Потом он отошел и сел на край кровати, считая секунды, снова и снова проигрывая в голове моменты допроса. Губы сформировали слова: «Ты человек» – и по телу разлилось приятное тепло.

Барнс также обдумывал слова «Я ошибся, не ты», пытаясь понять их значение. Он не воспринимал осознание ошибки точно так же, как не понимал, о какой ошибке речь. Если Роджерс имел в виду метод повторной обработки, то да, он ошибся. Но тогда он не обещал бы вернуться, не сказал бы, что Барнс человек, не говорил бы о прощении… Бессмыслица какая-то.

Барнс впервые позволил себе вернуться к воспоминаниям, которые привели его сюда. Он продирался через них медленно, болезненно, пока не заныла голова и пальцы не оставили синяки на коже. Он заставил себя прекратить думать, как пленник, ждущий обработки, и как человек, выживший в горах.

Обстановка мешала ему достичь того потайного места, где встречались тактика и сердце. Каждый раз, когда он начинал думать о себе, как о человеке, пустые стены возвращали его обратно. Барнс не мог думать. Поднеся палец к зубам, он укусил, сильно и глубоко, пока не почувствовал теплую кровь на языке. Боль заставляла мир вернуть четкость.

Если Роджерс не был его куратором, то Роджерс был Стивом. Стив был его другом. Выходит, если Роджерс, который не был его куратором, был Стивом, который был его другом, тогда Барнс не был… был? Барнс был…

Логика горела.

Пальцы вонзились в короткие волосы, щетины как раз хватило, чтобы вцепиться и дернуть. Если Стив был его другом, то чем был Барнс? Что было посажено под замок, но не являлось Солдатом? О чем можно заботиться, посадив его в клетку? Животное. Преступник. Что-то опасное.

Что было опасным?

Враг.

Что было врагом и в то же время другом?

Кожу на голове саднило, короткие волоски сыпались между пальцев на постель. Секунды сливались в минуты, двадцать, сорок пять. Зубы тревожили ранку на пальце, кровь текла по подбородку.

Дверь открылась, и Роджерс-Стив-Не Куратор вошел в комнату. Он пересек ее за несколько быстрых решительных шагов, только лишь слегка замешкавшись при виде пальцев Барнса. Но не остановился. Осторожные руки взяли Барнса за лицо – Стив опустился на колени рядом с кроватью.

– Пойдем, дружище. Готов отсюда выбраться?

Он потянул кисть Барнса вниз и бережно ее сжал.

В груди Барнса расцветала надежда.

– Я могу идти?

– Если хочешь, – сказал Стив. – Я сам провожу тебя к выходу и вызову такси. Но я думал, ты захочешь пожить со мной. Повар из меня неважный, зато есть пара игр, в которые можно поиграть, и теплая постель, и я буду защищать тебя, дружище. Обещаю. Никакой рекалибровки, никаких пыток, больше никаких запертых помещений. Я помогу тебе. Ты будешь в безопасности и…

Барнс бросился Стиву на грудь, зарылся лицом ему в плечо, чувствуя на себе крепкие руки.

– Обещаешь? – выдохнул он. – Обещай, обещай.

Обещать. Saad. Promesa. คำมั่นสัญญา. Заверять, что обязательно сделаешь, дашь или организуешь что-то. Гарантировать или объявлять, что что-то случится. Ручаться. Брать обязательство, которое дает право чего-то ожидать. Стив пообещал.

Он обнял Барнса крепче – безопасно, оберегая – и позволил ему слушать свое дыхание. Большая ладонь гладила Барнса по спине.

– Ты со мной, дружище, – сказал он.

Ухо Барнса прижималось к груди Стива, в голове творилась неразбериха. Если Стив не лгал, он не был Солдатом, ждущим рекалибровки, или человеком с гор. Он не был Солдатом и не обязан был становиться Баки.

– Кто я теперь? – спросил он.

– Кто угодно, кем хочешь быть.

Голос Стива рокотал возле уха.

Барнс хотел быть уверенным. Сильным. Достойным. Он хотел показать Стиву, что он не всхлипывающий трус, который прячется под кроватью, ожидая, когда куратор выволочет его наружу. А еще он хотел остаться здесь, в безопасности, и позволить Стиву поддерживать его хотя бы некоторое время.

Барнс закрыл глаза и сосчитал до пяти, потом отстранился.

– Я хочу пойти с тобой, – сказал он. – Но если я передумаю, мне можно будет уйти?

Лицо Стива исказилось, словно он был счастлив и печален одновременно, но он кивнул:

– Только скажи, и я сам отведу тебя к дверям.

Барнс оглядел белую комнату.

– Я готов.

Стив шагнул назад, чтобы дать ему место встать. Собрав мармеладную армию, Барнс огляделся в поисках места, куда ее сложить. В его пижаме не было карманов. Стив протянул ладонь и держал, пока Барнс с подозрением его изучал. Теперь, когда капитан Роджерс был Стивом, а не Куратором, Барнсу не нужно было автоматически ему подчиняться. Наконец, он отдал мишек и с тревогой сверхзаботливой мамаши наблюдал, как Стив распихивает их по карманам.

Дверь зияла, как пасть чудовища, готового поглотить его в любую минуту, но в тот миг, когда Барнс переступил порог своей тюрьмы, он почувствовал, как расслабляется. Разум вздрогнул, как поезд, сменивший ветку. Привычки заключенного отпадали

Плечи выпрямились, голова вскинулась. Дрожь в руках и ногах стихла, и сознание очистилось. Страх уходил по мере того, как они удалялись от камеры. Движения Барнса стали увереннее, шаги шире.

Он был на воле.

*

Его новая комната находилась рядом с комнатой Стива. Здесь была большая мягкая кровать с сине-зеленым клетчатым одеялом и четырьмя пухлыми подушками. Был мягкий красный ковер за кроватью, куда можно было зарыться пальцами ног. Рядом с дверью, напротив окна с тонированными стеклами, стоял коричневый шкаф, достаточно большой, чтобы в нем прятаться.

Если Барнс открывал дверь, то попадал в короткий коридор с кремовыми стенами. Если делал три шага, то видел комнату Стива – с открытой дверью, чтобы Барнс знал, что его рады видеть. Комната Стива была завалена всякой всячиной: бумага, карандаши, чернила, краски – но кровать он заправлял с армейской аккуратностью.

Если Барнс хотел есть, в буфете была еда. Вода бежала из крана. Туалетная бумага была толстая и мягкая. Был горячий душ с маленькими синими цветами, нарисованными на белой плитке. Незабудки.

Барнс поднял голову с подушки, мягкой, как зефир, и такой теплой – и вылез из постели. Луна начала заходить. Мир снаружи спал.

Завтра ему предстояло встретиться с Сэмом для очередного сеанса. Они разговаривали о том, как прошел день, и Сэм давал ему небольшие задания на неделю. Кое-что Барнс делал и по собственной инициативе – принимал душ каждые два дня и ел, когда чувствовал голод.

Другие вещи были труднее.

Терапия. Друг Стива, Сэм, требовал, чтобы Барнс рассказывал о том, каково ему было в руках ГИДРы. Барнс стыдился говорить, как стоял голый, позволяя до себя дотрагиваться. Ему было неловко признаваться, что он никогда не сопротивлялся и не пытался убежать. Он не хотел рассказывать о целях, о кошмарах или тех временах, когда просыпался и на несколько секунд до того жаждал покоя, что мечтал снова стать бесчувственным, опустошенным. Иногда воспоминания путались, и то, что казалось таким реальным в один день, оказывалось лживым через две недели.

Тем не менее, лицо Сэма никогда не менялось. Он всегда слушал спокойно, только издавал тихие звуки, показывая, что слушает. Он никогда не отрицал ничего, что Баки говорил, и ценил то, что тот чувствовал, даже если в этом не было смысла. Чувства, утверждал Сэм, не бывают правдой или ложью, они просто есть.

День за днем они разговаривали, а когда чувства и эмоции Барнса успевали уложиться, встречались вновь. Затем снова перебирали все, что говорил Барнс, и Сэм помогал ему проработать это, подкрепляя фактами и информацией.

Так было, когда Сэм объяснял про обесчеловечивание. Он говорил, что ГИДРа не сделала его нечеловеком, но, обращаясь с ним, как с вещью, заставила его чувствовать себя нечеловеком.

– Твои чувства реальны, вот почему я не буду говорить, что ты чувствовал себя вещью: это может отделить тебя от твоего опыта. Я скажу, что ты был вещью. И я не буду говорить, что ты похож на человека, я скажу, что ты человек, потому что это факт. Люди обсуждали понятие человечности едва ли не с момента своего появления. Что это: разум, способность или самоощущение? Можно ли быть больше или меньше человеком? Когда начинает существовать человек? Черт возьми, половина споров и конфликтов, которые случались в истории, даже современные дебаты об абортах, расах и гражданских правах основаны на вопросе, что такое человечность и когда она появляется. Когда-то люди утверждали, что темнокожие, такие, как я, в меньшей степени являются людьми, и на этом основании делали нас рабами. То, что прямо сейчас ты не чувствуешь себя человеком, не значит, что ты не человек. Факт в том, что ты родился от человеческого отца и человеческой матери. Поэтому ты такой же человек, как я и Стив.

Сэм помог ему выстроить временную линию происходивших с ним событий. Сэм объяснил, что выздоровление не прямой процесс, и шаги назад так же важны, как прогресс, все это позволяет увидеть, насколько он продвинулся. Терапия помогала ему организовать разрозненные воспоминания.

Она прояснила то, что Барнс не выдумывал свой хаос. Он имел право чувствовать то, что чувствовал. Она позволила ему знать, что он не должен чувствовать себя слабым или жалким, когда запирается в шкафу поговорить с мишками.

Она помогала ему сосредоточиться на тех днях, когда он чувствовал себя собой – сильным, способным, рациональным – когда знал, какие слова вызовут у Стива улыбку, потому что это позволяло ему понимать, что такие дни придут снова.

Лучшей частью было время после сеансов.

Когда часовая или двухчасовая встреча заканчивалась, и Сэм его отпускал, Барнс отправлялся прямиком к Стиву, который приветствовал его ирландским горячим шоколадом и книгой. Они садились на большой зеленый диван, обкладывались одеялами и подушками, и Стив читал вслух. За два месяца они одолели «Обитатели холмов» и серию «Малыш».

Открыв дверь спальни, Барнс проскользнул в гостиную. Обошел комнату, проверяя замки на дверях и прослушивая вентиляционные ходы.

Лунный свет заливал ковер серебром, играл на воде в оставленной на столике чашке. Вокруг чашки Капитан Желтый Медведь и его войско брали осадой пластиковые фигурки Стива. Тони Старк сделал им крохотные шлемы вдобавок к курткам, которые сшил Стив. Причем униформа агентов отличалась от униформы солдат.

На столе возле груды одеял и диванных подушек была разложена карта, расчерченная красным и желтым. На ней Стив и Барнс планировали летний поход. Барнс прочертил и обвел дорогу к пещере, на всякий случай аккуратно пометив ярко-красным разбросанные мины.

Барнс вытащил из груды пушистое одеяло и обмотал вокруг себя. Оказавшись в шерстяном коконе, он устроился возле окна, свернулся, прижавшись лбом к стеклу. Внизу лениво простирался город, который никогда не спит, кое-где исчезали в темноте фары: поздние рабочие возвращались домой.

– Джеймс Бьюкенен Барнс, – тихо сказал он, знакомые уже звуки раскатывались по языку, как молочный шоколад, почти слишком сладко.

Он закрыл глаза. Воспоминания были зыбкими. Теперь он знал имена сестер, знал, как любил их. Смесь любви и гнева к отцу сворачивалась в животе рядом с тошнотворным чувством жалости и возмущения по отношению к матери. О многих вещах Барнс скорее знал, чем помнил, как они происходили. Он знал, что воевал во Второй мировой войне, и помнил грязь между пальцами… как иней туманил оптический прицел, когда голова Майкла Уэсса поймала шальную пулю над колючей проволокой – но не помнил высадки и как оказался в траншее.