Текст книги "Сгущая краски (СИ)"

Автор книги: урсула де виль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Возможно… нет – Нико совершенно точно уверена – эти слова имеют совсем другую подоплеку. Однако сам по себе вопрос впервые заставляет Суо всерьёз задуматься о тех вещах, которые она так старательно отталкивала на задний план, пытаясь убить в себе любое возможное напоминание об этом.

Знает ли он?

Чёрт возьми, нет.

Нико лучше сдохнет, чем позволит ему о чём-то догадаться.

Комментарий к XI. Тернии в позолоте.

Это я – я в коме, потому что мой милый друг, который хранит… хранил в себе самые лучшие отрывки и зарисовки для глав, умер. Умер и забрал с собой в могилу всё, что я успел написать. Не надо сочувственных речей, просто дайте мне хороший стимул переписать это дерьмо по памяти и, возможно, сделать его лучше.

========== XII. Когда закончится дыхание. ==========

xxii. Arctic Monkeys – Do I Wanna Know?

Нико уже не обманывает себя теми стандартами, которые пропагандируются всеми доступными человеку средствами – никогда, в общем-то, не обманывала. Концепт хорошего и плохого для неё размыт и не имеет того чёрно-белого контраста, который навязывают «мудрые» поколения предков. А уж примитивная тенденция половин, бытующая в народе, настолько же осмыслена и оправдана, насколько глупа и ненадёжна. Потому что мироздание – вселенная – выстроено далеко не на абсолюте: оно состоит из оттенков, нюансов, полутеней и, иногда, из бликов и рефлексов. Нет строгих границ. Нет рамок. И даже мировые стандарты – лишь придуманная когда-то таким же человеком узда, чтобы сдерживать других людей.

Только все предпочитают об этом забывать. Так, удобства ради. Потому что в мире, выстроенном на подгнивших постулатах, не нужно ничего менять. Нет необходимости пересматривать старые правила и плыть против течения, когда уже есть давно протоптанная предыдущими поколениями дорожка.

Кривая тропинка, ведущая в хаос одного маленького мира.

Нико обрубает развитие мыслей о мотивах добра и зла резко и с особым злорадством, будто щёлкает выключателем. Пока что не понятно – включая свет или же отрубая нахер всю систему электроснабжения – но ясно, что изменяя что-то внутри.

Столбик пепла с чужой сигареты сносит порывом колючего ветра, который сдувает с дороги сухую пыль и пускает её в глаза редким прохожим, вынужденным идти против холодных потоков воздуха.

– Знаешь, у меня чертовски паршивое настроение. И твоя мерзкая рожа не делает его лучше, Мицуру, – Суо закашливается от пущенного ей в лицо дыма и сплёвывает густую мокроту в уличную урну. Клокочущая злость вспыхивает в ней лишь на долю секунды. После этого наступает штиль, какого в душе не было ни разу с тех пор, как она узнала, кто подсадил брата на наркотики. – В прошлый раз мы недостаточно хорошо «побеседовали»?

Старый знакомый, связь с которым Нико желала, желает и будет желать никогда больше не вспоминать, косо усмехается, откровенно забавляясь. И вот Суо уже чувствует себя уставшей настолько, что хочет просто сказать всему миру «оставьте меня в покое», спрятаться в пустой комнате без окон и уснуть на веки вечные.

– Я говорил, что вернусь, – невозмутимо напоминает он, а затем с удовольствием подчёркивает. – Ты знала, что я вернусь в любом случае.

Нико смотрит на него, не мигая. Сухо-сухо так – без эмоций совсем. У неё в груди очень долго горел костёр из ненависти и презрения к бывшему другу-убийце брата. Настолько долго, что теперь гореть попросту нечему. Там пусто. И черным-черно от въевшейся копоти, да сажи. Ей богу, если бы Суо знала, что чувствует выпотрошенная на разделочной доске рыба – несомненно – она бы провела знак тождества между этими чувствами и своими собственными.

– Просто скажи, что тебе нужно от меня, – устало бросает, от нехватки личного пространства и, кажется, воздуха заодно, отступая подальше от собеседника и вжимаясь спиной в стену.

Сосущая пустота затягивает в себя даже стойкое ощущение беззащитности перед злодеем. Ничего нет. Только абсолютный вакуум.

– Плохо выглядишь – весь эпатаж, как ветром сдуло. И губки вон какие бледненькие совсем, – несмотря на ядовитые слова, Мицуру не делает лишних движений. Нико всё же следит за ним, даже если кажется отрешённой, а он, видимо очень сильно хочет, чтобы разговор между ними состоялся, раз уж боится её спугнуть.

– Мой внешний вид – не твоя забота, – сухо констатирует Суо, не намереваясь больше затрагивать тему своей наружности, о которой ей и без чужих указок известно предельно ясно. – Если ты закончил, то я пойду.

Разумеется, это блеф. Возжелай Нико уйти – духу бы её здесь уже не было. Но вот она – стоит на месте, не шевелясь, не вскидывая руки в угрозе использовать квирк, и даже дышит как-то вполовину. Неслышно совсем.

Возможно ложь получается изобразить слишком натурально: широкая и массивная рука преграждает ей даже не начавшийся путь, а её обладатель больше не выглядит так, словно пришёл на встречу к хорошему знакомому, с которым в течении нескольких лет перебрасывался остротами и сальными комментариями в соцсетях.

– Парни из Лиги злодеев крали ваших девчонок. Я знаю, зачем. И я знаю, что может ждать остальных из списка. Тебя в том числе.

Нико замирает.

Ушат ледяной воды, вылитый на голову не сравнится с тем, что испытывает сейчас Суо.

– Нико, послушай меня. Я сейчас делаю очень большое одолжение твоему брату-слюнтяю и сильно подставляю себя, предупреждая тебя, так что тебе придётся меня выслушать.

Она не чувствует, когда её несильно встряхивают за плечи, не ощущает свинцовых капель накрапывающего дождя на носу, но слышит и понимает каждое слово, поэтому кое-как сквозь ошарашенное оцепенение кивает головой.

– Ты слышишь? Внимательно слушаешь? – кивок. – Заруби себе на носу – ни в коем случае не расставайся с этим своим героем… он же Сотриголова, да? – кивок. – Прилипни к нему. Сделай так, чтобы он тебя не оставил, поняла меня? Да хоть залети от него! Но останься под его присмотром!

Вид контуженной на голову ничуть не внушает доверия, однако злодею приходится продолжать. Сквозь слезы и пепел в глазах. Потому что иначе эта грёбаная вина сожрёт его окончательно.

За ним ещё цепляются отголоски былой влюблённости в малышку с красивыми губками и восхитительной ненавистью к нему в жгучих светлых глазках.

В нём по-прежнему сидит грызущая совесть, которая никак с годами не забудется, чем бы он ни пробовал её заглушить и перебить.

В конце концов у него незакрытый долг перед её старшим братом.

И если он сейчас убережёт младшую сестру своего лучшего друга от беды; если неумолимо приближающийся шторм обойдёт стороной её ломкую птичью жизнь; если это хоть как-то покроет кредит загубленной по глупой случайности жизни…

Возможно там – на том свете – ему будет чуть меньше стыдно перед тем, кому он доверял больше, чем самому себе.

xxiii. Snow Patrol – Run.

Всякий раз, когда Нико задумывается (мечтает) о том, какой могла бы быть её жизнь сейчас, если бы там – в прошлом – определённые моменты сложились быть хоть чуть-чуть иначе, в её голове начинается продолжительная многоуровневая игра в причинно-следственные связи. Больная и откровенно болезненная, жалящая во все места забава с садистским названием «если бы». Игра, в которой Нико по праву считается мастером вне рекорда, потому что провела бесчисленное количество часов, продумывая варианты, возможности, ходы и события.

Если бы тридцать лет назад два человека без моральных устоев, совести и гроша в кармане не встретились бы на задворках вшивого ночного клуба, то брат и сестра Суо никогда бы не увидели белый свет. По настроению и психоэмоциональному состоянию на сегодняшний день, Нико не знает, что в ней превалирует – разочарование или радость из-за сего неутешительного факта.

Если бы эти люди имели в своих пустых головах хоть какую-то зарубку о том, что дети требуют к себе внимания и заботы чуть больше, чем собаки, то, возможно, они – сорняки, так и не узнавшие родительских любви, – никогда не оказались бы в приюте.

Если бы старший брат Нико не оказался таким слабохарактерным слюнтяем с на удивление крайне высоким самомнением, и не повёлся бы за науськиваниями псевдо-друзей, то в семье Суо даже намёка на наркотики не появилось бы.

Если бы Нико вовремя доложила смотрителям в приюте о ночных вылазках брата и его компании будущих злодеев, то их, наверное, удалось бы остановить до того, как эти баловства перешли грань всего законного.

Если бы не смерть брата – Нико бы не оказалась в приёмной семье, где стала нужной лишь в качестве инструмента для достижения хорошей репутации. Она бы ни за что не попала в Юэй.

Однако так страшно думать о многих «если бы» ей не было с того дня, как на ум впервые пришла самая жуткая в мире мысль: «если бы я вовсе не родилась».

У Суо и без этих вгоняющих в депрессию, ипохондрических мыслей в жизни так мало радостей, что она извлекает крохотные моменты счастья даже из мелкого злорадства неудачам других людей.

Но сейчас ей злорадствовать некому.

Не работает даже самовнушение в духе: «я хотя бы не инвалид, могу говорить, видеть и слышать, а ещё у меня руки и ноги на месте».

Суо вообще ни о чём не думает. У неё пустота. Транс. Астрал. Чердак фатально кренится боком и ничто не способно вернуть его на место.

Она сидит на полу в пустой комнате без света, обняв колени руками и бесцельно пялясь в экран телевизора. Экстренная сводка новостей вещает кадры с места, на которое меньше суток назад напала группа злодеев. Пострадали дети. Школьники. Студенты академии Юэй.

Внутренности покрываются коркой льда. Не может быть правдой. Всё это дерьмо просто не может иметь связи с реальностью – так не бывает. Не в таком виде и порядке.

– «Безответственность преподавателей не может больше оставаться без внимания!» – возмущённо щебечет размалёванная кукла в прямом эфире, поднося микрофон к губам так близко, что Суо кажется, будто она слышит треск и перебои.

Ни слова о пострадавших учителях. Ни единого.

Прямо как в прошлый раз – «дети, несчастные дети, отделавшиеся испугом». Но что на счёт учителей, которые рискуют жизнями и голой грудью падают на амбразуру, лишь бы дать студентам время на побег? Почему ни слова о том, какой ценой даются преподавателям драгоценные секунды?

Почему никто не винит хуеву тучу геройских агентств за то, что до сих пор не объединились и не разобрались с этой проблемой? Почему не винят Всесильного?

Как никогда прежде Нико жалеет об отсутствии сотового. Она так и не купила новый. И теперь у неё нет даже малейшего шанса связаться с Шотой, а беспокойно мечущееся в тревоге сердце, сошедшее с привычного умеренного ритма, сеет сумятицу и неразбериху в трезвости ума, заволакивая всё пеленой бездумных поступков. Суо трясётся от панического страха – им же лучатся и потемневшие от ужаса глаза.

Нико вскакивает с места за долю секунды. Стягивает с вешалки куртку, в спешке впрыгивает в кроссовки, хватает ключи и на всех парах мчится через весь город туда, где толпа журналистов митингует за право получить интервью от руководства школы и преподавателей, которые позволили этому несчастью произойти.

От бега лёгкие колет так сильно, что когда Суо рысью запрыгивает в первое попавшееся такси, опережая какого-то мужчину, её грудь кажется до отказа набитой свинцом.

– В Юэй, – едва дыша, выговаривает она, хватаясь за футболку и сжимая её, будто бы желая выдавить из себя эту тяжесть и боль. – Быстро!

Ей плевать, если эта пробежка скостила ей срок жизни ещё на год или два.

Нико давным-давно смирилась с тем, что её цикл завершится раньше, чем она успеет воплотить в жизнь своё первое и последнее желание.

Сейчас у неё есть одна-единственная забота.

И это вовсе не её собственная жизнь.

========== XIII. Несвободное падение. ==========

xxiv. Into the black – Chromatics.

Если в голове кавардак, то всё вокруг начинает раздражать.

Это не вина окружения, погодных условий или социума – это просто закономерность, которая преследует любого нормального человека, независимо от его статуса и положения в обществе, воспитания, цвета кожи или любой другой херни, придуманной для того, чтобы ужесточить и осложнить (а рекордному большинству «скрасить») скучные будни человечества.

У Айзавы трясутся руки.

От злости, от переживаний или от банального страха – не понимает даже он сам, предпочитая не забивать мысли ещё и этим саморазрушительным дерьмом, когда черепная коробка и без того напоминает кладовку барахольщика и клептомана, до отказа заполненную хламом. В безмолвии и пустоте это его упадническое, донельзя заёбанное состояние обостряется. Становится заметно, как ничто другое.

В лобби госпиталя тихо, будто в морге. Длинные тоннели коридоров, пропитанные белым светом и специфическим запахом медицины, кажутся раздражительно-бесконечными из-за отсутствия людей в них.

Это нервирует его даже больше, чем обстоятельства, при которых он тут оказался.

За сгорбленной, будто от всех мирских тягот, спиной Шоты двадцать палат. Двадцать палат с травмированными детьми, которые пострадали по неосмотрительности взрослых. Минус один пропавший без вести. Пятнадцатилетний сопляк с раздутым до размеров галактики самомнением. Лишь подросток со вспыльчивым темпераментом, который пока что не заслужил ничего из того, через что проходит сейчас.

Айзава трёт ладонями бледное лицо и глубоко дышит.

У него хроническая усталость, двадцать шесть раненых детей и один похищенный самодур, а ещё взбаламученное общество, жаждущее ответов и действий со стороны школьного руководства, и сходящие с ума от горя и переживаний родители, которые пока что не в состоянии бросаться громкими обвинениями, но вскоре придут в себя и потребуют объяснений.

Остальные учителя обсуждают их плачевное положение и варианты выхода из ситуации на экстренном собрании. Его не пустили. Влада тоже. Оно и понятно – именно они обязаны держать ответ перед людьми. Именно они «не досмотрели». Как бы директор ни старался прикрыть всё засахаренным слоем «заботы», истинный смысл Шота понимает правильно: «хорошенько подумай, над тем, что скажешь прессе». Разумеется, забота об учениках – это их первостепенная задача. И тем не менее они смотрят на ситуацию реально – без подоплёки безупречности и благородства – если никто не защитит имидж Юэй, то журналисты камня на камне не оставят от академии, пусть и выпустившей бесчисленное количество героев.

Шота знает, что должен быть к этому готов один из первых: его отношения со сми самые напряжённые.

Но дурные перспективы маячат у всех перед носом и бездействие давит на нервную систему ещё хуже, чем бессилие – на фоне этого сбоя Шота понятия не имеет, что должен делать со всем этим потоком, который до сих пор безжалостно хлещет ему по черепной коробке.

Успокоиться никак не выходит. Мысли в голову лезут такие, что страшно вообще глаза закрывать.

– Шёл бы ты домой, – Влад мимоходом кладёт тяжёлую руку на его плечо и Айзава едва справляется со своим внутренним порывом скинуть её. Ему, если честно, в хуй не впилась эта товарищеская поддержка. По крайней мере сейчас – когда нужно наедине с собой переварить всё произошедшее и вернуть самообладанию прежнюю рациональность. Без наличия каких-либо свидетелей в радиусе пяти метров. – Серьёзно, вали отдыхать. Завтра будет хуже.

Шота смотрит на коллегу исподлобья – ну, спасибо, блять – и ломает губы в кривой усмешке. Кровавый говорит правду, и они оба это знают. Айзава сквозь пепел в глазах признаёт: ему и впрямь не помешает поехать туда, где можно наедине с собой вдоволь насладиться самоистязаниями и самобичеваниями, а не просиживать штаны в лобби клиники, где с наступлением нового рабочего дня каждый второй проходимец станет предлагать выпить успокоительного «за доброе здравие» или даже лучше – пройти сеанс у мозгоправа.

Тошнотворно-белые коридоры заканчиваются огромным приёмным холлом и стеклянными двухстворчатыми дверьми, за которыми их обоих ждёт свобода. От удушливой вони стерильной чистоты и проспиртованных лекарств; От тоскливой, мрачной атмосферы летальности и безысходности; От самой смерти, кажется. Оставлять больницу позади себя сродни тому, чтобы покинуть морг – не вперёд ногами и то хорошо.

– Здесь запрещено курить, – они едва успевают покинуть здание, как Влад строго, исконно по-учительски хмурит брови и его мощное, широкое тело разворачивается куда-то в сторону.

– Здесь даже пациенты дымят, – Айзаву коротит в ту же секунду, что он слышит этот хриплый, пропитанный насмешкой ко всему миру, голос за тучной фигурой Кровавого Короля. У него по телу рассыпаются мелкие искры и лопаются крохотные узелки нервных окончаний. – Сенсей.

Какого хера? – Шота давится словами. Их попросту не хватает, чтобы составить те выражения, какими можно доступно разъяснить весь тот спектр эмоций, который встряхивает его нервную систему и переворачивает её вверх дном, треморной трясучкой выламывая кости в руках. Какого хера, Нико?

– Вы пациентка? – настороженно интересуется Влад. – Или ждёте кого-то?

– Мужа с войны, – коротко бренчит её полный издевательского веселья голос спустя один долгий выдох сигаретного дыма в пустоту. – Но в будущем я, возможно, действительно ещё и местная пациентка, – туманно отзывается Суо и Айзаве хочется её хорошенько встряхнуть. Или заткнуть рот. В зависимости от того, какую чепуху она станет молотить дальше. Но Нико идёт дальше его догадок – она не говорит больше, чем на то есть необходимость – просто слегка отходит в сторону и приветливо машет рукой, как будто не было между ними трёхдневной передышки и расставания, длинной в одно злодейское нападение. – Верно, Шота-сан?

У него не находится воздуха в лёгких, чтобы ответить.

У неё красные и опухшие от слёз глаза с полумесяцами синевы усталости и недосыпа под ними. Дрожат пальцы и губы. И сигарета, с которой тонкий пепельный скелет никак не сорвётся вниз, вот-вот выпадет. Спутанные, нечёсанные волосы, разметавшиеся по плечам и груди. Распахнутая настежь куртка до колен, под которой только футболка – его футболка – и кроссовки с развязанными шнурками. А ещё содранные в кровь коленки и улыбка – горькая такая. Совсем затравленная.

– Нико, – с трудом её имя выхаркивается из пересохшего горла.

Она кивает. Отталкивается от стены и проходит мимо, слегка пошатываясь от измождения и прихрамывая от боли. Молча. Будто не находит слов, чтобы спросить, и сама не хочет давать никаких вразумительных ответов, которые бы помогли Айзаве хоть немного понять её внутреннюю разруху, настолько сильно отразившуюся на наружности.

Это её состояние начинает его беспокоить.

Нет… возможно ли, что Нико уже делала это прежде, а сейчас всё повторялось вновь? Ведь Шота испытывает то самое – стойкое и въедливое – ощущение дежавю, вибрирующее под кожей, аккурат между лёгкими. И неистово бесится от того, что ничего не может с ним сделать.

Влад ничего не спрашивает. Не успевает. Айзава скрывается из виду следом за Суо, оставляя Кровавого Короля позади – в неведении и растерянности. Впечатления и мысли коллеги заботят Шоту в самую последнюю очередь, потому что перед его глазами стоит медленно исчезающая в ночных сумерках спина Нико. Ощущение дежавю теперь вытесняет другое – более сильное чувство: будто стоит ему, Айзаве, отвести взгляд от её сокрытой тенью фигуры, и больше Суо в его жизни не появится.

Осознание ледяной иглой врезается в затылок и осыпается сухой крошкой мороза за шиворот.

Он боится.

До скрежета зубовного напуган мыслями о том, что может её упустить.

xxv. carina round – for everything a reason.

В доме тихо. Пахнет чистотой, но пустой какой-то. Как бывает в необитаемом месте, куда приходя убираться раз в неделю, но не живут постоянно. Айзава прислушивается и даже принюхивается: прошло всего три дня – каких-то семьдесят два часа – однако из квартиры выветрились все следы присутствия в ней Нико. Запах, вещи, даже само ощущение.

Но она здесь. Рядом с ним стоит, будто в качестве подтверждения этого, крепко сжимая в своих заледеневших пальцах его руку. Снимает кроссовки и босиком встаёт на холодный пол, неприятно ёжась от колющих ощущений, волной прокатившихся по её стопам.

Шота внимательно наблюдает за тем, как она мнётся с одной ноги на другую, очевидно ожидая, что и он разуется следом. Ему хочется спросить, чего она так вцепилась в его руку, будто уже потеряла. Но молчит.

Он, если честно, так заебался, что уже нет сил даже на самые простые чувства. На недоумение или раздражение, к примеру. Есть только смирение и какая-то тупая радость от того, что они оба наконец-то дома.

– Мы поговорим обо всём этом завтра, – почти безучастно шепчет Нико, улыбаясь теперь уже вяло, но гораздо спокойнее, нежели там – у больницы. Она плавно тянет его за собой в спальню, чтобы дать и ему, и себе время на отдых. На какое-никакое, но восстановление.

Постель холодная и сухая – заправленная идеально, без единой складочки. Скрупулёзно, прямо как в отеле. Этот единственный заскок Суо выдаёт всю болезненность и навязчивость её стресса с потрохами.

Айзава, если честно, ненавидит то, что это он заставил её довести себя до такого состояния.

– Я даже рада, – Нико пальцами проводит между локонами на манер расчёски, и сплетает их в косу. У неё голос странно хрипит на выдохах и вдохах, будто она больна бронхитом, и Шота лениво думает о том, что лично сломает и выбросит каждую сигарету из всех тех пачек, что Суо прячет «в заначку». Он придвигается ближе к стене, позволяя Нико пригреться у себя под боком и тихо изливать душу. Потому что ей это нужно… Потому что это непременно подведёт их отношения к чему-нибудь. – Никогда не понимала, чувства тех людей, которым сообщают, что их близкие попали в больницу. Всё это волнение, ужас, тяжесть в груди… и даже то, как их лица могут становиться такими серыми. У меня не было ничего из этого. До сегодняшнего дня.

Одновременно понимать и не понимать её – Шота отвык. Ему казалось, что всё пришло в норму с тех пор, как они стали жить вместе.

Казалось… Достаточно наивное определение для сварливого тридцатилетнего мужика.

Что он может ей сказать? Извиниться? Но она не требует. Она ведь знает всё «от» и «до». В противном случае – не осознавай она всех возможных рисков – он бы просто не выбрал её. Но Нико всегда была умнее: не в плане школьной программы, но во всём том, что относилось к жизни и тем реалиям, которые преподносились, как «житейская мудрость».

– Семью я хотела, – чистосердечно сознаётся Суо. – Ещё, наверное, со времён приюта. Мне нужно было быть с кем-то, потому что поодиночке не выживают. Только не здесь.

У Айзавы приступ: он забывает, как правильно дышать. Сердце каменной глыбой колотится в грудь и падает на костные доли сведённых вместе лопаток, а оледеневший желудок примерзает к позвоночнику. Даже суставы сводит.

Всё было так просто, и он это знал. Может быть, не так явно, но эта мысль постоянно сидела внутри него, отодвигаемая на заданий план, как самая нежеланная. Не могло и не может быть иначе – у неё ведь никогда не было настоящей семьи. Что может быть желаннее того, что постоянно окружает человека и одновременно ни коим образом не касается его? Того, что он видит постоянно, но не имеет возможности ощутить сам?

– Ты хочешь этого? – сухость к херам разрывает глотку и такое ощущение, что Айзава вот-вот подавится лоскутами собственного горла и захлебнётся кровью из него же. Конечно же она хочет – на кой чёрт эти отсталые вопросы?

Но он не готов.

Он, мать её, просто не способен дать ей это. Семью. Полноценную, в смысле.

– Нет. Даже если бы ты встал на одно колено и надел на мой палец кольцо. Я бы выкинула его и сбежала.

Все невысказанные аргументы и объяснения обрываются вместе с её ответом. Коротким, полным ясности и странной, горчащей лёгкости.

– Я не собираюсь просить у тебя семью, чтобы потом её оставить.

Айзава хочет закрыть себе уши и не слушать дальше. Ему кажется, что остаток фразы он знает.

А он и знает.

Стоит лишь взглянуть на лицо Нико. На её полные кротости и смирения глаза. На снисходительную улыбку. Даже на легкий, доверительный наклон головы ближе к его плечу. И всё встаёт на свои места.

«Что плохого в том, чтобы сделать одиноких или уставших людей чуточку счастливее?»

«Тяжеловато быть застенчивым и постоянно зажиматься, когда на повестке дня 24/7 стоит вопрос выживания…»

«А знаете, теперь оно болит… Болит так сильно, что хочется сдохнуть».

«… в будущем я, возможно, действительно ещё и местная пациентка».

– Шесть лет. Может, больше. Одно знаю точно – тридцать мне не исполнится. Никогда.

========== XIV. Гордость ходячего мертвеца. ==========

xxvi. nothing but thieves – neon brother.

– Воспаление лёгких, – Нико отмеряет горячий кофейный кипяток большими, размеренными глотками, умудряясь пить и каким-то образом не сжигать до красных, пузырящихся волдырей свой острый язык. Айзава смотрит на неё сквозь пустоту и старается внутри себя выжечь раскалённым добела железом на корке черепа этот момент. Эту её паршивую, донельзя выбешивающую, – умеренно-спокойную – улыбку человека, смирившегося со всем грядущим.

Да какого же чёрта ты так относишься к себе?

У Шоты конфуз. Казус. Нонсенс и диссонанс. Суо в его глазах ни разу не похожа на ту, кого в будущем ждут стены хосписа. Она не прикована к постели, не сгибается пополам от приступов кровавых кашлей, не дышит задушено и рвано, будто в горле комок слизи и крови не даёт сглотнуть или даже воздух пропустить через себя.

Тем не менее, она бы никогда не посмела соврать о таком. Только не ему.

– Как давно? – он спрашивает, разрывая густую, плотную тишину своим до неузнаваемости блёклым голосом. Мысленно выталкивая за дверь всю поклажу побочных вопросов и предположений, которые непрерывно хлещут ему в голову и до смачного хруста выворачивают нервы.

– Давно, – коротко жмёт плечами она, фривольно забрасывая ноги на бёдра Айзавы. Так обыденно и буднично, словно в её душе и впрямь больше нет диких ураганных ветров, но царит сплошной штиль. Ненормально. Неправильно… Скверно в конце концов. – Заболела лет в девять – приютские вытолкали на улицу полуголую в мороз и продержали там, пока брат с друзьями не вернулся. Денег на лечение не было – да и откуда они у сироты? – я чудом в живых осталась. Как понимаешь, последствия не заставили себя ждать, – даже голос не дрожит. Её это уже почти не трогает. Нико всю жизнь испытывали – у неё теперь достаточно толстая, нарощенная годами проверок на прочность шкура, которую Суо может использовать как доспехи – не причиняя себе боль, и не позволяя причинять её другим. – Окончательный приговор вынесли где-то через год: это я хорошо помню – лёгочный фиброз и бесплодие. Брата это уничтожило. Он решил, что если бы не выбрался в тот день со своими приятелями за дозой, то со мной бы этого не произошло… И начал колоться ещё больше.

Вот так просто – без фарса, фальши и ответов-загадок – вскрывать себя. Шота не привычен к такому. К такой Нико. Ему кажется, что так не бывает, потому что обычному человеку невозможно рассказывать посторонним о том, какой срок ему отмерен.

Он на какой-то миг жизни забывает о том, сколько раз Суо приходилось терпеть и молча разлетаться в куски за её недолгую жизнь. Из памяти бесследно пропадают все причины, по которым они оказались именно здесь и именно сейчас, и Айзава рядом с собой видит всего лишь восемнадцатилетнюю девочку. С изуродованной жизнью, разукрашенным шрамами телом и бесконечно-одинокой душой.

Ребёнок, который не ценит свою жизнь, но ценит жизни тех, к кому привязан.

А потом в него вливается нескончаемый поток воспоминаний о каждой предыстории ко всем отметинам на её теле и обожженном холодом сердце (если осталось там ещё что-то от него), и кусочки разбитых догадок собираются в частичное понимание. Возможно грядущие шесть с чем-то лет до кончины – это не то, что она будет тянуть всеми силами. Это то, что ей придётся терпеть до момента полного освобождения. Потому что Нико оказывается позорно слаба для того, чтобы покончить со всем этим самой и гораздо раньше отмеренного.

– Ждёшь? – у него против воли вырывается странный вопрос, который оставляет за собой привкус недосказанности. Невыплеснутых эмоций, которые Айзава просто не может позволить себе выпустить наружу. Он хочет сказать о глубоком эгоизме Нико; спросить о цели её дальнейшего существования; выяснить, в конце концов, за каким хером она так искусно и гармонично вплелась в его жизнь, если заранее знала, что выйдет из неё только вперёд ногами.

– Не знаю, – она отставляет кружку в сторону и кладёт голову поверх сложенных на столе рук. – Не уверена.

Малодушно и по-прежнему просто. Зато честно до мерзости.

У Айзавы паника. Совсем не суетливая и даже не бешеная. Другая. Пугающе спокойная, но хаотичная. В виски дробно выстреливают мысли, планы, надежды, уговоры и просьбы. Местами проскальзывают унизительные мольбы. Внутри него сидит яростный диктатор и деспот, который всем своим естеством жаждет в эту же секунду схватить Нико за шкирку и вытащить её на осмотр, чтобы опытный врач на сто процентов подтвердил – ей ничем нельзя помочь.

Что можно было сделать что-нибудь чуть раньше.

– Теперь ты будешь меня опекать из жалости? – Суо любопытно заглядывает ему в лицо снизу-вверх и Шота задней мыслью замечает, что в её взгляде сквозит только безграничное доверие и ни капли страха.

Замечает, что у неё всё ещё тот же самый взгляд, заставляющий его задыхаться.

– Тебя попробуй пожалей – по самое «не балуй» жалость отгрызёшь, – Айзава кладёт руку на её глаза, закрывая эти чистые, холодные и до одури честные омуты, которые выворачивают его душу на изнаночную сторону и до углей выжигают всё хладнокровие.

Нико насмехается над ним и собой заодно – заливается полу-истерическим хохотом над ними обоими, чуть вытягивая голову, чтобы любовно прижаться горячими губами к тыльной стороне его ладони, опустившейся на кривящийся в усмешке рот. Целуя сухую, шероховатую кожу и не сводя безумно-красивого, снисходительно-нежного взгляда с его лица.

Токсичная, дурная девчонка, которая будто вообще не понимает, что творит.

Впитавшаяся внутрь него. Въевшаяся в мясо, кожу и кости. Вползшая в кровь ядовитым туманом. Неотделимая. Разливающая и распивающая его душу, словно дорогой алкоголь – чтобы согреться.

– Эй.

Нико зовёт Айзаву безмятежным шёпотом. И говорит ему, обхватывая лицо холодными пальцами и почти касаясь губ. Опаляя горячим дыханием кожу так, что Шота почти чувствует едкий, приторный запах фатальной болезни – сладкий и одновременно терпко-горький. Эфемерный и несуществующий в реальной жизни.

– Что?

– Ты должен будешь меня запомнить.

Она целует не так, как всегда. Слишком трепетно и бережно для той, кто всегда голоден и жаден до его прикосновений. Кому всегда мало.