Текст книги "Сгущая краски (СИ)"

Автор книги: урсула де виль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Ей сквозь сон остатками здравомыслия кажется, что так она бы хотела проводить как можно больше времени – в такой бесшумной, безмятежной обстановке.

Именно с этим человеком.

И пусть нахер идут все блюстители закона с их «высокими моральными принципами».

========== VI. Марионетка кукловода. ==========

xiii. ZAYN feat. Sia – Dusk Till Dawn.

Боль никогда не бывает глухой и односторонней, и не бьёт в одном направлении.

Она может мигать переломанными контактами в лампочках стробоскопов снаружи. И способна въедливо и густо стелиться ядовитым туманом или же плотной рябью тянуться по безмятежной озёрной глади внутри. Хуже всего, когда она беспорядочным запалом, беспощадной и беспрерывной дробью выстреливает и там, и там.

Единственный её предел ограничивается теми рамками, за пределами которых вообще ничего нет – ни горести и страданий, ни даже любви или счастья.

Последняя черта боли, за которой уже больше ничего не стои́т и не должно стоять – это смерть.

Хотя и эти мысли похожи на лишь относительные догадки. В конце концов, кто она – Нико – такая, чтобы знать наверняка? В последнее время с переменной постоянностью Суо ловит саму себя на том, что проверять на собственном опыте и знать, обитает ли хоть какое-то чувство после того, как в одночасье меркнут все разом, она не желает. Возможно и правильно оно – зачем задумываться о пустоте гниющего тела и парящей бессмертной душе, если есть ещё что-то там, за накопленной годами одиночества пустотой и заскорузлой коркой из бессмысленных самовнушений?

Если есть только оно – маленькое, для кого-то незначительное и неважное. Совсем не подходящее её чокнутому, сумасшедшему нраву.

Но в глазах – светлых, искрящихся проворными всполохами озорства – оно определённо стоит того, чтобы держаться до последнего.

Нико с искренней, тщательно оберегаемой надеждой думает, что после всего пережитого ей позволено немного чего-то совсем неинтересного и далеко не амбициозного.

Того, что со снисходительной усмешкой называют «по-человечески простым».

– … Я знала тех двоих, что вчера проникли в мой дом, – она смотрит в распахнутое настежь окно, за которым серая сырость грозит вот-вот вновь извергнуться на землю проливными дождями, и отстранённо думает о том, что подходящий для этого промозглого дерьма сезон даже близко не стоит.

Айзава смотрит на неё с до тупого правдивой помесью интереса и беспокойства, медленно потягивая наспех сготовленный ею кофе и привалившись поясницей к рабочему столу, который пребывает в запустении. На языке привкус зёрен сильно горчит – настроение для хорошего напитка у Суо было явно не то – однако Шота молча выпивает по небольшому глотку, ощущая почти мазохистское удовольствие от вязкого привкуса во рту.

Нико неприкрыто игнорирует его взгляд: изящно подцепляет двумя пальцами сигарету и делает неглубокую затяжку, тут же отворачиваясь в сторону, чтобы выпустить изо рта тугую струю дыма в сторону улицы.

– Они хотели что-то конкретное? – герой с непонятной Суо опаской отставляет кружку в сторону, на всякий случай ещё и отодвигая от себя подальше.

– Только чтобы я их выслушала, – отвечает она и тянет губы в сардонической, елейной усмешке, напитанной до отказа кислотой. – Я не смогла, – за которой следует самокритичный смешок. – Напала сразу же.

И в итоге не только дала им обоим уйти, но и позволила квартиру к херам перевернуть, да и сама пострадала.

– Идиотка, – коротко констатирует Айзава и разочарованно возводит глаза к потолку: даже если для неё это своего рода травма, то для него – упущенный шанс. Ускользнувшие сквозь пальцы крупицы информации – песка.

Нико смеётся – беззлобно так – и кивает согласно. Ничуть, впрочем, не жалея. Лишние три минуты в компании этих мудаков окончательно лишили бы её рассудка. Даром, что Шота этого не поймёт, потому что не узнает.

Девушка вялым щелчком большого пальца даёт трубочке в руке небольшую встряску, лишая её обожжённого, тлеющего рыжими искрами, хрупкого скелета.

– Мне достаточно того факта, что оба они – часть вашей именитой Лиги Злодеев.

И давится, сгибаясь пополам от сухого, негромкого кашля, удивляясь тому, насколько это неожиданно. Ненавистные слова встают нерушимой стеной поперёк глотки, превращая дыхание в надрывные хрипы. Недокуренная даже до половины сигарета падает из окна, исчезая дымящимся следом где-то внизу, среди сотни серых пятен-прохожих.

– Повтори, что ты сейчас сказала? – Шота как будто видит впервые этот её некрасивый, полный гротескного уродства оскал.

– Вам в направлении Лиги Злодеев копать нужно, – невозмутимый повтор почти сбивает его с толку. – Это всё, что я знаю. Не думайте, что есть что-то больше этого.

Нико на самом деле желает смеяться совсем иначе – по-злобному, ядовито, несдержанно и громко. Однако вместо этого выходит что-то отчаянное, горчащее и одновременно разъедающе-кислое, с привкусом слов «я знала, что всё этим закончится».

Она и вправду знала. Поняла в тот самый момент, когда увидела свою семью, сосредоточенную в одном человеке, опускающуюся на самое дно. В ту самую секунду, что заметила улыбки и жадные до денег взгляды, провожавшие это падение сверху-вниз.

Только знание не дало ничего.

– Не хочу иметь с этим дел. Правда не хочу, – хватается за подоконник и опирается на него, с жалостью наблюдая долгий полёт своей последней возможности расслабить зависимый организм.

Слишком много дерьмовых спектаклей в одном и том же жанре для одного человека.

– Как будто тебя кто-то спросит, – в голосе про сквозит нечто издевательское, от чего кажется, словно он насмехается над ней.

Хотя обоим известно, что в этих обстоятельствах катастрофически мало моментов, над которыми в действительности стоит посмеяться. Почти ничего, способного развеселить – лишь вызвать бестолковую ухмылку, наполненную пустыми эмоциями без назначения или смысла.

Шота не открывает на что-то глаза и не учит сейчас – он лишь озвучивает вслух то, что Суо знает наверняка.

Но и легче от осознания не становится: боль по-прежнему грубо вскрывает грудную клетку проржавевшей заточкой, разрывая до мясных лохмотьев мягкую плоть и разрубая в костяные щепки хрупкие рёбра.

– И то верно, – покорно соглашается Нико, совсем не радуясь такому заключению.

Она какое-то время косит взгляд в сторону своей кружки с остывшим кофе, оставшимся абсолютно нетронутым, и тянет пальцы к керамической ручке, надеясь перебить выросшую неоднократно нервозность, хотя бы холодным напитком.

Гадкий вкус заполняет рот невыносимой горечью, от которой хочется сплюнуть.

– Вы бы хоть сказали, что кофе не удался, – Нико душит в себе это желание, через силу глотая то, что оставляет за собой мерзкое послевкусие, и утирает подушечкой безымянного пальца укатившуюся с губы каплю, тут же обтирая руку о голое бедро.

Странно это, наверное – вести себя так естественно после того, как целую ночь целомудренно спали в обнимку, а затем бодро встречали рассвет за чаем и совместным обсуждением бытовых мелочей, пока Айзава разбирался с оставшимися рабочими документами.

Будто так и должно всё быть устроено между ними.

– Приготовь новый, что ли, – мужчина нерасторопно и, как теперь видит это Суо, неловко ведёт рукой от затылка до шеи и обратно, ероша спутанные волосы.

Она в ответ улыбается слегка посиневшими от прохлады губами, передёргивает озябшими плечами и кивает – радостно отчего-то.

Так, словно ничуть и не нарушен привычный порядок вещей.

xiv. The Neighbourhood – A Little Death

Нико скрещивает пальцы на удачу и почти уверенно смотрит в глаза отражению на поверхности зеркала, подгоняя саму себя быстрее собираться на работу. Красится стойкой помадой: насыщенный оттенок винного бордо скользит матовым покрытием по приоткрытым губам. Странно он смотрится на лице безо всей остальной шелухи женского макияжа – без модных тёмных стрелок в уголках глаз, без мерцающей пыли теней на веках, без ложного румянца на белых щеках и белёсой пудры на носу.

Девушка пальцами аккуратно расчёсывает душисто пахнущие простым мылом волосы, машинально пытаясь перетянуть их жгутом резинки, которой на запястье и не болтается вовсе: светлая подвязка путается в других локонах – тёмных и небрежно собранных в пучок за затылке, чтобы работать не мешали.

Суо силится улыбаться, в зародыше душа собственными руками небеспочвенный – к огромному сожалению – страх выходить на улицу. У неё мелко трясутся руки и ноги немеют перед входной дверью, как будто сту́пит только за порог и не вернётся уже никогда.

– Все-таки пойдёшь? – Нико согласно кивает головой, не оборачиваясь на голос: в проёме стоит именно Айзава, а большего знать и не нужно.

– Это всего лишь работа, – она, вопреки решительной интонации, слишком часто вздыхает и сглатывает. Для уверенности слишком много робости. – Стоит встретиться с мамой и поговорить о том, чтобы Камелию ненадолго закрыли. Девочки без денег не останутся, зато целее будут.

Пусть безопасность иллюзорная и не гарантируется процентным соотношением, однако оно, наверное, лучше, чем ничего.

Даже если всё это – временная мера до того самого момента, как нагрянет ебучая буря и выпотрошит этот вшивый городишко наизнанку. Мёртвым нет нужды дарить кому-то тёплые вечера без прогорклого привкуса одиночества.

Они не слышат, не чувствуют и не говорят.

Уж кому, как не ей знать о таких вещах: своего старшего брата Суо видит только на холодной, бездушной фотографии, которую и в руки-то не возьмёшь так, чтобы пальцы мёртвым инеем не покрылись. И его останки, схоронённые в урне местного колумбария, тая́т в себе лишь могильную тишину и гробовое молчание.

Но это всё дела минувших лет – просто пример хороший под руку попался.

Нико смело делает шаг вперёд, нажимая ладонью на ручку и толкая вперёд временную преграду – открывает перед собой дорогу в опасность, неуверенность и чистейшей воды страх.

– Большое спасибо за то, что… – я не хочу туда. – … Позаботились обо мне, сенсей, – не хочу.

Что-то в собственной улыбке задевает натянутые, будто скрипичные струны, нервы – от предстоящего контраста хочется ползать полумёртвым существом по стене и цепляться зубами за скрипящую под ногтями отделку.

Здесь тепло, несмотря на то, что обогреватель слегка барахлит – там, снаружи, ледяной холод сковывает воющими от одиночества ветрами.

В пределах этого дома безопасно – за дверью угрозой веет даже от младенцев.

Суо познала уют и защиту – с трудом ей теперь представляется выживание в вечной тревоге.

У неё уголки губ болят нестерпимо, складываясь в глумливой, уродливой гримасе презрительной усмешки над собственной слабостью, когда дверь с громким хлопком и звонким щелчком замка закрывается перед самым носом.

Оборачивается девушка медленно, с непреувеличенной осторожностью. Пытаясь игнорировать будоражащее дыхание в затылок и крепкую, жилистую руку, которая плотно прижимается ладонью к стене у её головы.

Стынут слёзы в глазах и пульс подскакивает до поднебесья, безумно шарахаясь обо всё, что только может существовать в субтильном теле.

Она жмурится на секунду то ли от неприятных ощущений из-за врезающихся в шероховатую, твёрдую поверхность лопаток, то ли и вовсе от страха, который коротко мигает где-то внутри головы, исчезая почти моментально.

Но бояться нечего. Некого.

Суо судорожно вбирает в лёгкие тёплый воздух, отчётливо понимая, что где-то на дне глубокие резервуары для кислорода начинают со скоростью света сиротливо сжиматься, ссыхаться и толкать этот самый воздух обратно наружу, вырываясь через горло тяжёлым, лихорадочным выдохом.

Чуть влажные, огрубевшие от мозолей пальцы, тянутся к её приоткрытым в изумлении губам, с лёгким нажимом проводят и стирают яркую краску, оставляя густые розовые следы на щеке и подбородке.

Единственное касание взрывает внутри неё бочку с порохом.

Нико чувствует себя так, словно потеет настоящим бензином и этот жест со стороны мужчины кидает в самое её основание жгучую, злую искру, от которой синим пламенем полыхает каждая клеточка.

Источник жара разгоняет по всему телу сотни взрывающихся фейерверков сухими, невинными поцелуями на губах и шее, шершавыми ладонями гладит спину и совсем немилосердно терзает острым, изучающим взглядом сквозь жаркие, беспорядочные прикосновения, будто стоит замычать в знак протеста или оттолкнуть – и уйдёт. И не притронется больше никогда в жизни.

Задыхается горячими приступами душа, с чувством пляшет на тлеющих углях агонии разум, конвульсивно рвётся наружу сердце.

Дрожащими руками девушка гладит широкие плечи, обхватывает напряжённую шею, подушечками пальцев огибая судорожно трепещущую жизнью жилу на шее, и тянется. Тянется всем своим телом навстречу – ближе, теснее.

Слизывает языком чужое дыхание, позволяя себя целовать влажно и глубоко – с напористой, голодной страстью.

Вкладывая всю себя в исступленный, жадный ответ.

Нико, не имея даже капли сожаления, вверяет Айзаве то маленькое, простое и беззащитное, что стоит за оплотом её силы воли.

Она отдаёт в его власть собственную душу без возможности вернуть её обратно и обменять на нечто равноценное.

Потому что больше и чище этого ей отдать нечего.

Не осталось.

Комментарий к VI. Марионетка кукловода.

Теперь увидимся в 2018 году, товарищи! С наступающим вас всех, и спасибо, что читаете старого маразматика! Надеюсь, что вы найдёте в символе нового года сплошь положительное, и следующий декабрь не будет пестрить темами о том, что 2016-17-18 года смело можно выкидывать в мусорку. Удачи!:)

========== VII. От сердца к разуму. ==========

xv. New Volume – One Touch

Порой релевантность рабочего процесса профессионального героя убивает человека наповал с первого же выстрела. Особенно в те переломные моменты, когда в первый раз окунаешься с головой во всё это дерьмо и (при условии, конечно, что жив вообще остался) невольно задаёшься вопросом – а надо ли оно? Так ли необходимо каждый раз рисковать собственной головой и трезвостью ума заодно, засовывая свой нос в самое пекло и по самое «не хочу»? Есть ли вообще нужда в том, чтобы терпеть лишения и невзгоды только ради того, чтобы чей-то зад не знал слова «опасность»?

Айзава уверен, что для каждого найдётся свой – единственный и несомненно-верный – ответ, и ещё тысяча причин-приложений к нему.

Даже у него.

– Ты роешься в этих дряхлых документах уже почти час, скоро перерыв закончится – are you sure, что хочешь ковыряться в старье вместо того, чтобы думать, как завалить на практике своих желторотиков?

– Убери свой громкоговоритель от моего уха.

Сотриголова никогда не спрашивал, а Сущий – на удивление – и не вскрывался особо, однако и у него, наверное, тоже в запасе имеется какая-нибудь долбанутая на всю голову причина, по которой ему катастрофически необходимо гордо зваться «героем», иметь соответствующую отметку в документах и обрекать себя на чёткое соблюдение пяти разделов кодекса в ремесле профессионалов.

Глаз косит в сторону блокнота под грудой документов, на обложке которого, при правильном градусе угла обзора, можно рассмотреть до боли знакомые очертания причёски.

Да вот же! Хотя бы потому, что Ямада – латентный фанат Всесильного, который на самом деле люто восхваляет общепризнанного героя, несмотря на то, что их убеждения имеют лёгкий рассинхрон, а углы мышления так и вовсе расходится по противоположным полюсам.

– Выглядишь свежо, Стёрка, – Хизаши оценивающе хмыкает, придвигает к себе ближайший стул, на который можно бросить кости, и закидывает пятки на стол, скрещивая ноги между собой. Впрочем, делает он это в противоположную от рабочего места Шоты сторону – весьма разумно – так что Айзаву это не беспокоит. – Выспался наконец-то?

Хочется раздражённо повести плечами и со всеми искренними и светлыми послать Мику сардонический оскал.

Как будто Сущий не видел, как он в промежутке между уроками ползал ущербной, задохлой гусеницей в поисках одинокого тёмного угла поуютнее, где можно впасть в кому хотя бы на лишние десять минут. Ну или просто горизонтальной поверхности поудобнее, дабы нигде не холодно было и не покалывало.

– Можно и так сказать. – На рефлексию, однако не хватает мотивации продолжать разговор.

Мимо них, грузно топая, неторопливо шагает Цементос, попутно делая Мику выговор за нарушенное соотношение «учитель-учительская этика», на что Ямада показательно бурчит, но послушно убирает ноги с чьего-то незанятого рабочего места.

С уходом Цементоса в учительской, кроме Сотриголовы, да Сущего, никого больше не остаётся – время большого перерыва нормальный преподавательский состав проводит в столовой или же пользуется комнатой отдыха. Айзава же по полной использует его, чтобы не тревожить незапланированно поселившуюся в его доме гостью поиском информации о ней же.

Ну, а Ямада здесь очевидно просто так трётся – от балды. Обед он умудрился сожрать до того, как этот самый обед наступил, кошелёк благополучно хранит средства только на погашение кредита за машину, а до оклада ещё, как минимум, неделю ждать и на что-то жить.

Вот и крутится в учительской, не переживая о том, что мешает рабочему процессу. Да и привычно уже терпеть эту его назойливость за столько лет знакомства.

– … Суо? – Потому-то, когда Мик всматривается в имя над фотографией в личном деле, Айзава не старается спрятать то, в чём копается весь этот перерыв и все те, что ему предшествовали. – Чего это тебя понесло по архивам двухлетней давности?

– Помнишь её? – Шота открыто игнорирует вопрос, хотя делает это скорее от того, что его внимание целиком и полностью захвачено портретным снимком, на которое сейчас краем глаза пялится и Хизаши.

Пятнадцатилетняя Нико улыбается совсем иначе: холодно, отчуждённо, почти безжизненно и сухо. У неё, оказывается, и взгляд раньше был совершенно другой – тусклый, лишённый какой-либо радости и наполненный одними только бескрайними ледяными пустынями – настолько чужой и непривычный, что это неуютное чувство мерзким червём начинает медленно ковыряться в сердце.

– Есть такое. Ты же её на вольные хлеба отправил аж в середине второго семестра, хотя раньше у тебя такие дальше фестиваля не добирались. Все ещё около полугода потом шушукались по углам об этом. И это я не только про студентов говорю.

Мало кто знает, кроме директора и пары-тройки учителей, но Суо Нико, помимо всего прочего, оказывается ещё и приютским заморышем, который был взят сугубо ради поддержания репутации своей дальней родни – квирк, видите ли, сильный.

Иначе то, что её забрали как раз после окончания средней школы, объяснить трудно.

Вывод из этого следует наипростейший – нахер она им не сдалась, будучи исключённой из Юэй. Нелицеприятное пятно позора на идеально-белоснежной простыне имиджа семьи Накамура оные терпеть не станут. Будь Нико хоть десять раз прекрасным человеком и послушным щеночком: без престижного образования она просто мусор.

– Не думаю, что девочка сама возгордилась и отказалась брать фамилию новой родни. Ей просто не дали – в семейном реестре она также не зарегистрирована, – обозлённо бубнит себе под нос Хизаши, замечая, как взгляд Айзавы замирает на графе «опекуны», где упомянуты размашистые иероглифы имён и фамилии приёмной семьи, и их контакты.

От того, чтобы сплюнуть из-за мерзости факта самого существования подобных моральных инвалидов, Сущего удерживает только совестное напоминание о соблюдении чистоты, висящее около входной двери.

В такие моменты в голову действительно закрадываются сомнения – прав ли Всесильный, защищая всех без разбору и стоя на страже покоя кого-то со столь мелочной, гнилой и насквозь провонявшей помоями душонкой.

Нельзя быть настолько жестокими – издеваться над детьми, которые, возможно, родительской ласки никогда и не знали.

Суть заключается вовсе не в том, что обманывать подрастающее поколение плохо, а в том, что настолько бездушная ложь делает из ребёнка худшего в мире злодея.

Потому что они – со смещёнными с оси приоритетами и в корне неверной расстановкой жизненных ценностей – действительно верят в правильность злодеяний, месть и возмездие.

– Про её настоящих родителей ничего не известно? – герой знает, что спрашивать это у Мика, в общем-то, бесполезно, ибо он порой за своим-то классом уследить не может, не говоря уже о том, чтобы знать что-то про студентку из чужого.

Однако лучше убедиться наверняка, чем упускать возможный шанс.

– Скажешь тоже, – Сущий вполне ожидаемо бестолково машет рукой. – Кто станет копаться в этом, когда на попечении ещё пара-тройка тысяч других учеников? – и подозрительно щурит глаза: – Чего ты вообще вдруг о ней вспомнил?

Айзава задумчиво хмурит брови вместо ответа, от чего его лицо вмиг сурово темнеет – умом легче понять, что никто, будучи при трезвом рассудке, не станет выделять приютскую девицу среди общего потока поступающих и пытаться разузнать что-либо о ней дальше того́, из какого, собственно, сиротского дома сие чудо прибыло.

Однако знание истинной натуры директора переворачивает всё понимание с ног на голову: Незу в своеобразной манере пристально следит за теми студентами, что вызывают у него хотя бы малейшие подозрения в свя́зи со злодеями.

А у Нико – чёрт подери! – есть грёбаные старые знакомые в Лиге Злодеев.

xvi. Aquilo – Blindside.

В седьмом часу вечера солнце окончательно исчезает с линии горизонта, вверяя власть над городскими просторами ночному времени суток. Отчётливые очертания серебристого диска луны, тускнеют на фоне ярких городских софитов, а сверкание драгоценностей-звёзд, так и вовсе меркнет, скрытое искусственной пеленой красоты уличных огней. Безоблачное небо простирается бархатным иссиня-чёрным покрывалом над головой, навевая, от чего-то, лишь тоскливые, мрачные мысли и образы. Даже несмотря на то, какое дикое разнообразие живых, существующих тут и там звуков гуляющим эхом разносится по проспектам, скверам и паркам.

Город буквально горит желанием жить, исходящим от каждого его обитателя. Угнетает в этом лишь то, что и за настолько ярким, полыхающим светом скрывается что-то такое, о чём и говорить вслух противно, да и не стоит это делать в кругу ненадёжных людей.

В конце концов, дилемма больших городов – да и всего мира, пожалуй, – всегда проста и обыденна: чем ярче свет – тем больше и холоднее тень он отбрасывает.

За последние месяцы, прошедшие в круговороте не только событий, но и эмоций, которые привнесли порядочное количество красок – светлых и до блевотного отвращения грязных и тёмных – в жизнь Айзавы, те разы, когда он мог почувствовать себя легче, спокойнее или на худой конец не так паршиво, можно пересчитать по пальцам одной руки.

Шота и раньше не мог похвастаться умиротворённой жизнью, но с приходом нового учебного года лютый пиздец, которым покрылись их будни, будто толстенным слоем корост, по его мнению вылезал за рамки всех допустимых и даже недопустимых переделов.

И продолжает это делать, с каждым днём лишь набирая обороты: вызывая бессонницу, нервное подёргивание лицевых мышц, добавляя работы, забот, разбирательств и хуеву тучу дел, с которыми желательно разделаться до наступления преждевременной седины, смерти от инсульта или передозировки кофеина.

Появление Нико посреди этого эпилептического кошмара похоже одновременно и на удар кнутом, и на пряник. Потому что с одной стороны её существование сплошь и рядом окутано ебучими загадками, а с другой…

– С возвращением, учитель.

С другой она придаёт особый шарм и, как бы мерзостно-сладко ни звучали эти приторные слова, делает жизнь чуть проще.

Просто потому что есть: существует на расстоянии вытянутой руки – тёплая, живая и уже какая-то совсем близкая.

– … Завязывай с этим. Я тебе уже два года, как не учитель.

Айзава на удивление расслабленным жестом пальцами зачёсывает волосы назад, растягивает ворот из приторно пахнущих одновременно железом и тканью лент, и скидывает с плеч куртку, хотя лень со вкусом поглощает ему остатки сил, попутно мелькая перед глазами агитационными плакатами с пламенным призывом упасть лицом в подушку и заснуть, не снимая при этом даже ботинок.

– Тяжело избавляться от старых привычек, – Нико невинно вскидывает тонкие светлые брови и плавно скользит вглубь комнаты, фривольно падая в рабочее кресло, чтобы в следующую секунду скривить губы в приступе болезненного укола. – Обещаю исправиться. – Она машинально трёт сбитые костяшки на левой ладони, что даже со стороны выглядит так, словно перманентная боль выжигает ей кожу и вгрызается в травмированные суставы: здесь даже диплом врача не нужен, чтобы понять – до полного восстановления в использовании квирка Суо ограничена. – Что-то случилось?

Смотрит так душераздирающе и искренне, с невыносимо-неподдельным интересом, что Шота про себя вдруг отмечает дикое, раздирающее грудную клетку и горло желание открыто сказать:

Это всё ты.

Ты, блять, в жизни случилась.

Ты, которая в себе сочетает абсолютно несовместимые вещи, умудряясь быть одновременно лживой, насквозь пропитанной фальшью, и наивной, правдивой до такой степени, что любой может пристыженно опускать взгляд в пол и никогда не поднимать больше головы, сравнивая себя и тебя.

– Ничего из ряда вон выходящего.

Кроме того, что грёбаная проницательность, связи, и коммуникативные навыки Незу порой не только сражают наповал, но и нахер сносят под корень всю нервную систему, и без того убитую годами круглосуточного поглощения сублимированного кофе, да недостатком сна и здоровой еды в организме.

А так и впрямь – ничего, что стоит пристального внимания и уж тем более какой-либо формы тревоги.

Нико сомнительно поглядывает на него, явно не одобряя и не доверяя подобной секретности, однако Айзаве и впрямь нечего сказать ей. Вернее, у него него в запасе нет и грамма той информации, которая одновременно удовлетворит интерес девушки и не вызовет подозрений в том, что он пытается что-то там раскапывать о её семье, строить догадки, конструктивные логические цепочки, опираясь на эти знания, и делать нужные выводы, чтобы разобраться с тем, о чём так усиленно просит Мадам.

– Не пытайся… – расстроенная мнимым недоверием, Суо хмурится и прижимает к животу обеими руками подушку, наверное, надеясь спрятать в ней нахлынувшую горечь, не способную удержаться в рамках спокойного выражения лица. – … разрешить всё в одиночку, окей? Вы все такие – сперва пытаетесь разобраться сами, а потом дохнете неизвестно где и от чего. Не смотри так, я же не полная дура, несмотря на то, что старшая школа осталась незаконченной. Опыт в этом дерьме у меня побогаче, чем у тебя, учи… – спотыкается о собственные слова и правит саму себя: – Шота-сан.

Трепещущей, вибрирующей и ноющей пульсацией разносится по телу его имя, произнесённое её искусанными, влажными губами и мелко дрожащим голосом, переполненным теплотой звучания.

Он не сомневается ни капли, что она уже проходила через то, о чём говорит и на что намекает. Возможно не единожды. Возможно гораздо серьёзнее, чем можно представить.

– Я ненавижу тех лжецов и лицемеров, которые заботятся об окружающих во вред себе, – Нико выглядит и говорит так, словно знает об этом всё «от» и «до». – Ну, знаете такой лирический гнилой базар для тех, кто считает, что злодеи в нашем мире грабят банки и строят козни героям: не держать в себе боль и не пытаться в одиночку нести на своих плечах тяготы или самостоятельно разрешить какие-то трудности, – и Шота верит безоговорочно в то, что ей действительно пришлось столкнуться с самыми ужасными последствиями. – Эти советы настоящий мусор, когда ты жертвуешь своим здоровьем ради человека, к которому что-то испытываешь. Прежде чем класть самого себя на жертвенный алтарь, спроси – поможет ли это. Сделает ли лучше.

Призрачно мерещится, будто она давит в себе душащий плач и слёзные всхлипы, но Нико поднимается с места и её глаза абсолютно сухие. И не печальные совсем даже: в них не прячется даже оттенка тоски или грусти. В них вообще ничего нет – сосущая пустота, да и только.

Настолько пугающая и неизвестная, что буквально делает из неё чужого, незнакомого человека.

Из-за этого вакуума – почти космоса – во взгляде, Айзава готов поспорить и поставить на кон всё самое ценное, что не является здесь самым большим лжецом.

xvii. Meg Myers – Sorry

В то же утро, когда город гасит ночные огни, а на горизонте брезжит горящим небом рассвет – Нико впервые показывает Айзаве нечто большее, нежели наигранные, отточенные годами тренировок эмоции, запирающие внутри неё чувства гораздо ярче, сильнее и гуще, чем то скудное однообразие, что она демонстрирует, как защитный механизм.

Суть перепалки – где её завязка и какова кульминация – не ясна, потому что героическое появление приходится на самый конец истории. Однако вмешиваться в это ему всё равно не дают. Хозяйка Камелии мягко преграждает путь рукой, молчаливым жестом призывая понаблюдать.

За тем, как безмятежная, и тем не менее беспощадная, суровая ярость на лице Нико, до лихорадочных потряхиваний пугает клиента, что явно провинился в чём-то.

– Мы не притон, – её голос отдаёт сталью, леденящей душу ненавистью. Лютой и зверской. – Здесь нарушения правил с рук не спускают.

Трясущиеся от неконтролируемой злобы пальцы пускают по всему телу молодого глупца прочную паутину, что цепляется за окружающие предметы и натягивается до натужного струнного скрипа.

Бездействие даётся Айзаве слишком тяжело, чтобы спокойно смотреть.

У неё по ладоням стекает кровь из-за использования квирка, стоит только рукам неосторожно сжаться и некритично ранить запуганного посетителя. Бережно относиться к нему и даже к самой себе сейчас Суо попросту не в состоянии.

– Вот же ублюдочная клиентура пошла, – полным омерзения голосом бросает какая-то девица, поддерживая наряду с двумя своими коллегами ещё одну дамочку, которая не в состоянии не то, что идти, но, кажется, даже взгляд на чём-то сфокусировать.

Пьяную в хлам, или…

– Читать вас, видимо, не обучили в вашем «высшем обществе»? – С трудом управляя квирком, Нико двигает нитями так, что те подвешивают перед носом незадачливого съёмщика развёрнутый свод правил. – Никаких. Наркотических. Средств.

… накачанную в процессе отдыха явно не тем, что можно найти в аптеке и смешать.

Выяснение отношений между Суо и нарушителем устава обрывается криком последнего:

– Да пошла ты, тварь конченая! Кому вообще есть дело до того, чем ваши блядские туши накормят, шлюхи?!

– … Зря он это сказал, – презрительно фырчит Мадам, давая охране предупредительный жест, чтобы тот готовился разнимать.

Нико выглядит так, будто её сейчас разорвёт от гнева. Она рычит, стонет и скалится, закатывая глаза от нестерпимого желания переломать каждую кость в теле напыщенного говнюка. Похоже Суо всерьёз настроена зубами впиться ему глотку и голыми руками свернуть шею.