Текст книги "Умру и буду жить (СИ)"

Автор книги: Старки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Мазуров ничего не делал, не будил, не трогал. Смотрел? Зачем? Его лицо очень близко к моему, чувствую по запаху. Сидит долго. Меня это начинает нервировать. Я шумно выдохнул и сонно развернулся от него к стене, на другой бок. По шороху я понял, что Мазур встал, подошёл к окну, постоял там и тихо удалился из комнаты, осторожно заперев дверь.

Ещё проснулся утром. В коридоре по телефону разговаривал Дамир. Он давал распоряжения, сказал, что приедут с Мазуровым чуть позже, что отправятся сначала на объект. По его словам я понял, что Дамир – не инженер, не архитектор и не финансист. Он возглавляет службу безопасности, что-то вроде ЧОПа при фирме. Потом его забрал Мазуров, они спустились вниз и всё затихло. Моё окно выходило на задний двор, поэтому увидеть, как они уехали, я не мог. Я решил спать дальше, может, получится выспаться впрок.

Когда ото сна уже мутило, встал, сходил в душ, сел на кровать. Есть хочется! Вечером меня не накормили, утром завтрак не принесли. Может, его месть будет заключаться в том, чтобы меня голодом заморить?

Промучился от безделья пару часов. В комнате нет ни телевизора, ни книжки какой завалящей, вид из окна тоже безлюдный. Попытался окно раскрыть – не получается, какой-то хитрый стеклопакет.

Когда солнце за окном во всю наяривало с самой верхотуры, обо мне всё же вспомнили. Послышался шум в доме, шаги, открывают замок. На пороге стоит водитель – Иван. Он даже кивнул мне в знак приветствия. Немного помялся и решительно заявил:

– Велено тебя накормить, но я не знаю чем. Купил вот гамбургер в Макдональдсе, воды и какой-то сладкой хрени. Будешь?

– Спасибо, – киваю я. Мужчина передаёт мне еду и внимательно наблюдает, как я начинаю её поглощать. Он стоял, навалившись на противоположную стенку.

– Меня зовут Иван, – неожиданно представился он.

– А фо вошестфу? – спросил я с набитым ртом, мужчина был намного старше меня, ему лет сорок пять.

– По отчеству Дмитриевич, но меня по отчеству не надо. Я – мелкая сошка.

– Хто ты?

– Служу Мазурову понемножку. Водитель, садовник, охранник.

– Ты здесь живёшь, в этом доме?

– Да.

И я решился спросить его:

– Иван, а ты знаешь, зачем я здесь?

– Я знаю, за что ты здесь.

– Мазуров рассказал?

– Нет, Дамир Асхатович.

– И что? Я виноват?

– Это не моё дело.

– А если он меня убьёт? Служить ему будешь и дальше? Трупик мой приберёшь в гараже в подпол и опять на службу!

– Он не убьёт. Он нормальный мужик. Да и если бы хотел, уже бы убил. А он пас тебя несколько месяцев.

– Пас? Следил, что ли?

– Доел? Ну всё, я пошёл! – тупо не ответил мне на вопрос Иван.

– Стой! – вскрикнул я и схватил его за куртку. – Дай мне что-нибудь! Книжку, журнал, радио, телик, планшетник с игрушками! Я же умру здесь до того, как он меня пристукнет!

Иван остановился. Переварил мою просьбу.

– Какую тебе книжку?

– Первую попавшуюся!

– Хорошо. Первую попавшуюся.

Он стремительно выходит из комнаты и столь же стремительно возвращается. Кидает на постель красную толстую книгу, хлопает дверью, и вновь я один в доме. Вот идиот! Притащил мне книгу афоризмов! Первое, что попалось… В книге есть закладки, видно, что хозяин заглядывает в неё. Размышляет. Что-то подчёркнуто. Ну-ка! Г. Малкин: «Мощь жизни так не соответствует ничтожности существования, что впору извиняться за своё рождение». А. Шопенгауэр: «Есть одна для всех врождённая ошибка – это убеждение, будто мы рождены для счастья». Подчёркнуто много, много мудрого, много про меня. Чёрт! Он подчёркивал мои мысли! Мои, а не какого-то Шопенгауэра или Малкина. Эти афоризмы только расстраивают меня ещё больше. Такие книги нужно преступникам в камеры-одиночки выдавать, чтобы им было ещё хуже, чтобы задумались над своей никчёмностью. Блин, мог бы «Графа Монте-Кристо» принести, чтобы я веселее готовился к предстоящей мести.

Хозяева моей тюрьмы приехали уже вечером – услышал, как захлопали двери, ожил телевизор в гостиной, Иван и Мазуров о чем-то говорят. Я сижу спиной, подперев дверь, прислушиваюсь. Хочется постучаться, хочется заорать, обо мне не помнят, что ли? Они жрут? А я? Блин…

Не менее двух часов просидел так. Умереть можно от неизвестности. Рядом эта книга афоризмов. Блиц-прогноз! Как делала Гала в моменты бабско-философического настроения. Открываю наугад, читаю первое попавшееся: «Мне осталось жить всего сорок пять минут. Когда же мне всё-таки дадут интересную роль? Ф. Раневская». Нормально… Сорок пять минут… Уже не слышно трескотни телевизора, Иван, очевидно, ушёл куда-то к себе, за окном стремительно потемнело. Слышу только, как хозяин дома ходит туда-сюда мимо моей двери. Чего ходит? Оп! И сорока пяти минут не прошло!

Скрежет ключа в замке, я отскакиваю на середину комнаты. За открывшейся дверью стоит Мазуров. Чёрные волосы, так красиво вчера уложенные мною, растрёпаны в разные стороны, глаза масляно блестят, на губах ухмылка. Он в приличном домашнем костюме, какие носят киношные бюргеры в глубокомудрых европейских фильмах. Мазур щёлкает пальцами, мотает мне головой и изрекает:

– За мной!

Голос весёлый. И пьяный. Я иду за ним по коридору, мимо тёмной гостиной, сворачиваем направо, там залитая светом комната – кабинет. Шкафы упираются в потолок, внутри книги, альбомы, какие-то коробки. Тут же два кресла из эпохи ампир, которые подпирают классический торшер с золочёными фигурками хищных птиц около красного абажура. Шикарный письменный стол, на нём бумаги, меж которыми початая бутылка коньяка, рядом блюдце с нарезанным лимоном. Хозяин пил в одного в своих деловых чертогах. Он показал мне рукой, чтобы проходил в комнату, а сам присел на письменный стол. Взял за горло бутылку и сделал неслабый глоток коньяка. Сморщился, схватившись за нос, подцепил ножом лимон и зажевал. Нож обтёр о штаны. Этот нож, материализовавшийся в его руках, очень красивый: скиннер с тонким лезвием, с чернением в виде дракона на нём, рукоятка инкрустирована зелёными камушками. Нож изогнутой формы малазийского типа, этакий артефакт с джонки китайского пирата. Я отошёл в центр кабинета, ближе к шкафу.

– Как ты жил всё это время? – развязно-пьяным голосом спрашивает меня Мазуров, перекладывая нож из руки в руку.

Я молчу. С чего мне отчитываться перед ним? Да и о чём говорить? Поведать, что из-за того случая еле институт закончил? О том, что не смог по специальности устроиться? В приличные фирмы проституток на работу принимают только в качестве проституток, а не в качестве дизайнеров!

– Молчишь? Спроси, как я жил!

И я опять молчу. Мне неинтересно, как он жил. На зоне вряд ли хорошо живут.

– Спроси, о чём я мечтал всё это время!

Молчу. И так понятно, убить меня.

– Я же спал плохо, – стучит себя в грудь этот исповедующийся, – о тебе думал. Тебе не икалось?

Молчу. Не икалось! Не до тебя было!

– Ты, блядь, снился мне! Ага! Мне мать родная и дочь единственная не снились так часто. И главное! В каждом сне мне снились твои глаза! Слепой!

Мазуров сполз со стола и медленно направился ко мне.

– А ты знаешь, как сдох Серёга Филин?

Я молчу. Мне неинтересно, как он сдох, туда ему и дорога. Я начинаю медленно отступать от пьяного Мазура.

– Его нашли повешенным! Скажешь, что так ему и надо? Он мой друг! Был. Друзей ведь не выбирают! Они просто есть и всё! Да, он был шизанутый! Блядь… Он не соображал, что делал тогда! А ты! Это ты его удавил своими глазами!

Я молчу. Никакого раскаяния он не добьётся, Филина мне нисколько не жалко. Меня сейчас больше интересует нож в руках самого Мазура, тем более что я уже упёрся спиной в глухую дверцу шкафа.

– Знаешь, что я хочу сделать с тобой?

Я молчу, и мне стало страшно. Он всё-таки придумал какую-то месть? И я отлично сознаю, что никто не заступится, никто не будет искать, никто не пожалеет. Мазуров подошёл совсем близко, ощущаю на себе движение его мышц, дыхание и агрессию. Он схватил меня за подбородок левой рукой, а правой рукой с ножом опирается в вертикаль шкафа.

– Ты навешал мне на уши, что слеп? Значит, слепым и будешь. Восстановим справедливость, – и перед моими глазами появилось хищное заострённое лезвие с длинным стилизованным драконом в виде украшения. – Я лишу тебя этих ёбаных глаз. Ты будешь слепым. Просто надрежу эти голубые кружочки…

Боже мой! Боже мой! Я был не готов к этому! Нет! Я пытаюсь отвернуть голову от этого ужасного острия, что нацелилось в мои близорукие, но такие прекрасные, нужные, несчастные глаза. Он не посмеет, он не сможет, он не такой! Боже, останови его!

Мазуров крепко удерживает меня за подбородок, отвернуться не даёт, ядовито шипит в меня:

– Открой глаза! Иначе выколю сквозь веки! – и резко стукает мой затылок о шкаф. Боже мой, как страшно! Что делать? Я открываю глаза, в них щиплет предательская солёная влага, я схватился обеими руками за его руки. Мазур тихо обещает: – Ослеплю, сссуку…

Прямо передо мной это чёртово лезвие! Неужели это последнее, что я увижу в жизни? Этого китайского дракона на смертельно-равнодушной стали? И эти чёрные волоски густых бровей, послушно уходящие вразлёт от залома на лбу? И этот напряжённый упрямый нос с расширенными ноздрями? И этот красивый, ровный лоб, что я так правильно открыл миру вчера? И эти бешеные карие глаза напротив меня? Эти глаза… Они смотрят не на лезвие, и даже не в мои зрачки. Они смотрят на мои губы? Смотрят удивлённо, с испугом, с… желанием. Его губы… они почему-то шевелятся. Но он же замолчал. Его замкнуло. Прижал меня к шкафу и выпал из действительности, застыв взглядом на моих губах, поместив между нами нож. Может, мне попробовать спастись? Или от этого будет хуже? Надо попробовать! И вместо того чтобы уворачиваться от него, я наперекор его руке потянулся лицом навстречу. Лезвие ножа плашмя легло на переносицу и под брови. Достаю губами его губы и осторожно прикасаюсь, реакции нет. Я действую смелее, обхватываю губами, целую. Он дернулся и… капец! Он втягивает меня в себя, зубами пронзает, жует, ест, как изголодавшийся зверь. Изнутри у него исходит стон, его рука уже не на подбородке а на шее – прижимает меня к шкафу. Рука с ножом около уха, он ей удерживает мою голову. Больно, это не поцелуй, это укус! Во рту становится солоно. От отрывается от меня, тяжело дышит. На его губах кровь, моя кровь.

Андрей удивлен, он всё еще удивлен. Почему эти губы в крови? Почему эти губы так восхитительны? Зачем они здесь? Они здесь для него! Он отбрасывает в сторону нож. Берётся за мою голову, за затылок и слизывает кровь с губ. Опять начинает жадно целовать, погружаться, рычать. Я не рыпаюсь. Пусть это, но не глаза! Ощущение, что он никогда не целовался, что он пробует, экспериментирует, что он без сознания. И опять отрывается… Смотрит на меня, на рубашку и ниже. Спускает руки по шее, груди, животу на застёжку джинсов, дёргает. Блин! Вернее, блядь! Он хочет меня трахнуть? Он не смотрит мне в глаза, смотрит на ширинку. Помогаю ему, расстёгиваю. Он дышит ртом, взгляд расфокусирован, руками осторожно шарит по моим бокам, заводит пальцы под расстёгнутые джинсы, его ладони на ягодицах, джинсы сваливаются. Я понимаю, что, наверное, должен что-то сам сделать, ибо Мазуров невменяем. Запускаю руки под резинку его штанов, спускаю их, беру в ладонь неслабый твёрдый член, он горячий, мокрый на головке, чувствую пульсацию желания в нём. Слабо сжимаю, двигаю. Это был финал моим действиям.

Мазуров резко выдыхает, лицо его становится злым. Он разворачивает меня рывком и кидает за шею на кресло. Блядь, металлический позолоченный набалдашник в виде головы льва своей пастью впивается в низ живота. А так как тут же сзади напирает Мазуров, лев устремляет свою морду прямо в мошонку. Чувствую, как дрожит тело мужчины, чувствую его дыхание и даже губы на своём позвоночнике. Он плюёт на руку, мажет слюной мне анус и сразу там появляется его орудие. Блядь! Сейчас будет больно! Я совсем не готов, нет смазки, не растянут, да ещё и Мазур – необузданный мерин. Расслабляюсь, я умею, я выживу, я… О-о-о-оххх! Блядь, как больно! Ему-то не больно, что ли? Терплю, терплю! Ничего, в жизни ещё и не такое было! Я сильный! Я выживу! Он просто не умеет… О-о-оххх! Кончай уже быстрее! Терплю, терплю! Его член, словно поршень, рвёт то, что по размеру не подходит. По ноге покатилась горячая капля. Кровь! Порвал меня, придурок! Как больно! К этому никогда не привыкнуть! Терплю… нельзя сжиматься, надо дышать правильно, как бегуны, нос-рот. Оо-о-оххх, как горячо! Он стреляет в меня – и ещё несколько уже усталых, умирающих движений. Его ладони на моём животе, гладят. Лоб упирается мне в спину. А лев на кресельном набалдашнике уже охуел от моих причиндалов, если бы мог, то уже бы откусил.

Мазуров лежал на моей согнутой спине, наверное, с минуту. Приходил в себя. И я хорошо понимал, что с каждой йотой сознания в нём просыпается бешенство. Я это чувствовал, спиной и животом. В нём зарождался рык. Сначала утробный, приглушённый, потом громче, а потом, отталкивая меня, выходя с мерзким чпоком, Мазур заорал:

– А-а-а-а… Не-е-е-е-ет!.. Сдо-о-о-охни! Шлюха-а-а-а…

Я уже выпрямился, я пытаюсь напялить на мокрые от спермы и крови ноги свои узкие джинсы, но не получается, потому что вижу, что Мазур сначала прокрутился вокруг себя, изрыгая неудобоваримые вопли, а потом подскочил к столу, открыл ящик и вытащил оттуда пистолет… Мама! Теперь должен кричать я. Но не могу. Пячусь. К шкафу, за шкаф, штаны не надеваются, руки дрожат. Боже мой! Я хочу жить! Несмотря на эту грёбаную жизнь, хочу… хочу… я больше не буду жаловаться! Смотрю на эту страшную чёрную точку стальной смерти, что готова выпустить в меня фатальное жало пули. Гипнотизирую: нет, нет, нет, пусть будет осечка… Уже упёрся в стенку, отступать некуда, сползаю вниз, обнимаю себя руками, защищая тело от возможной порции свинца, и не могу закрыть глаза, чтобы не видеть, чтобы рраз, и не стало меня… Мазур стоит посреди комнаты, направляя на меня пистолет, не целится, зачем? Между нами два метра максимум. Он смотрит мне в лицо с отчаянием, с решимостью, с обидой… Сейчас он выстрелит! И я протяжно кричу, не соображая зачем:

– Андре-е-е-ей!

И рядом с ухом – бах, бах, бах! На меня брызнули осколки штукатурки. В ухе засвистело. В стене три неровных драных отверстия, вскрывающих всю подноготную стен. Я почему-то удивился: под красными обоями со знаком королевской лилии серое, плебейское нутро.

Мы задышали одновременно: он и я. С пыльным воздухом к обоим вернулось сознание. Мазур отвернулся, опёрся на столешницу руками, свесил голову и тихо сказал:

– Вали к себе в комнату, шлюха… Пока не убил.

Меня не надо долго уговаривать. Я соскочил, всё ещё путаясь в джинсах, мелкими шажочками до двери, а там прыжками до своей милой тюрьмы, лицом в постель, голым испачканным задом кверху. Сердце бухает: жив, жив, жив, жив… Потом услышал поворот ключа в двери. Меня опять заперли.

В промежности всё болит, сердце трясётся, из носа текут то ли сопли, то ли слёзы… Я вспомнил слова Фаины Раневской, мда… Интересная роль мне досталась в этом доме за сорок пять минут до смерти. А этот грёбаный партнёр по сцене – Мазуров, был очень убедителен в начале пьесы. Я поверил, что лишусь глаз. Но потом у него что-то пошло не так, он перекроил сценарий по ходу спектакля и теперь сам не рад такому сюжету.

========== 4. ==========

Обои, блин, неинтересные! Так называемая «куриная лапка» на кофейном фоне, от которой рябит в глазах. Лежу, тупо уставившись в стену, правый бок уже затёк от такой позы. В ушах всё ещё свистит. Спал ли я? Не знаю. Мысли циркулируют по кругу, наверное, они и свистят в голове. Мысль номер один: как я устал от всего этого! Может, уже не бороться? Не барахтаться, надеясь на то, что всплыву из этого дерьма? Меня покупают, продают, рассматривают, трахают, кидают, забывают, запирают, пользуются. Почему не убивают? Ненавижу всех этих ближних. Может, попросить Мазура, чтобы прекратил моё барахтание? Да нет, он не сможет… Он не такой.

Лежу, рассматриваю обои. Сегодня меня опять не кормили завтраком. Ходили, собираясь на работу, тихо, как мыши. Мазур что-то шёпотом говорил Ивану. А ещё стоял рядом с моей дверью, положив руку на ручку. Я видел, как она шевелилась. Хотел зайти? Хотел посмотреть, что от меня осталось? Хотел убедиться, что я жив? Не зашёл. Думаю, что посмотрел в монитор камеры наблюдения. Уже несколько часов прошло, как они уехали. А я всё лежу и тупо пялюсь в стену. Вспомнил про афоризмы. Погадаю. Открываю наугад, и первое попавшееся: «Мужественный человек обычно страдает не жалуясь, а слабый – жалуется не страдая. П. Буаст.» Опять про страдания… Кидаю книжку в угол. Наказана!

Часов нет, поэтому во сколько услышал, что в доме вновь кто-то есть, сказать не могу. Этот кто-то ходил туда-сюда незнакомой походкой, это не Иван, это не Мазуров. Потом я услышал мерный гул пылесоса. Ого! Я тут же подскочил на кровати. Прислушиваюсь напряжённо к этим новым звукам.

Через час с лишним такого сидения, обёрнутый одеялом, услышал, наконец, что некто подходит к моей двери. Сначала тишина. Некто прислушивается? Потом стук и женский голос:

– Стась? Вы проснулись?

– Да… – хрипло и не сразу ответил я.

– Можно я зайду?

– Да…

Скрежещет ключ в замке, и осторожно открывается дверь. В проёме женщина средних лет. Блондинка с короткой стрижкой, миловидная, полноватая, не накрашенная, в спортивном костюме и шаловливом фартучке поверх.

– Я – Аня. Андрей Вадимович попросил вас накормить. Пойдёмте?

– Мне можно выйти из комнаты? – я удивлён.

– Вы же не побежите? Андрей Вадимович сказал, что вы не должны бежать… Что вам некуда… Вы ведь не побежите?

– Нет… – выдохнул я, но сердце стукнуло на высокой ноте. Мне некуда бежать. Мазур это знает. – Меня можно на «ты» называть… Я – мелкая сошка.

Женщина мне улыбнулась и шире открыла дверь:

– Тогда одевайся и пойдём!

Я тянусь за своими многострадальными грязными джинсами. Аня тут же заметила пятна на них, вот что значит женский взгляд.

– Давай-ка, я брошу штаны в стирку! И рубашку тоже! У тебя больше ничего нет? Хм… Я сейчас тебе что-нибудь хозяйское принесу.

Она забрала мою одежду и удалилась. Я же, пошатываясь, пошёл в туалетную комнату умываться. Напялил там плавки. Аня принесла одежду «временного содержания». Блин! Вчерашний костюм Мазурова. Плотные чёрные трикотажные штаны на резинке и со шнурком в поясе и чёрный джемпер с квадратиками на груди. Что ж, надену его. Костюм мне велик, но не сваливается, рукава закатал, шнурок на поясе затянул. Пахнет Мазуровым, его потом, его сигаретами, его вчерашней страстью.

Аня кормила меня на кухне. Чем? Уже не помню. Чем-то вкусным и домашним. Тем, чего не ел больше десяти лет, даже слёзы выступили от невыносимости расстояния до счастливого детства. Аня прекратила мыть, тереть, расставлять всё по местам и села напротив меня, подперев рукой щеку, наблюдая за мной. Она мне рассказала, что является приходящей «домохозяйкой». У Мазурова она работает год, довольна – хозяин деньгами не обижает, работой не напрягает – но гостя (меня, то бишь) у него видит впервые. Ей достаточно приходить два раза в неделю, чтобы переделать всю «женскую работу» – прибраться, наварить еды, погладить, кинуть в стирку бельё, а окна помыть или «прогенералить» она приходит дополнительно. Сегодня Андрей Вадимович ей позвонил и предупредил, что в комнате для гостей «спит мальчик», что его (меня) зовут Стась, что его нужно накормить, но сначала предупредить, чтобы не делал глупостей, не пытался сбежать. В серых Аниных глазах роились ко мне вопросы, которые она не решалась задать. Поэтому вопросы задавать стал я.

– Андрей Вадимович женат?

– Был. Но я поняла, что жена от него ушла, когда он сидел. Представляешь! – округлила глаза Аня. – Сидел за соучастие в убийстве! Ужас!

– У него есть дочь?

– Есть. Она с матерью живёт, тут не появляется. Я поняла, что бывшая уже выскочила замуж.

– А вообще… Как тебе Мазуров?

– Нормальный мужик! Одинокий очень. За весь год только однажды видела здесь следы пребывания женщины. Он постоянно на работе, человек не светский, замкнутый. Вечеринок здесь не устраивает, напиваются иногда на пару с Иваном… – Аня стремительно покраснела, ну-ну. – А ты кто по профессии?

– Сейчас парикмахер. По образованию дизайнер жилых и офисных помещений. Но так получилось, что стригу, – стараюсь улыбнуться я.

– Классно! А имя твоё? Оно такое странное!

– Белорусское. У меня и папа, и мама из Витебска. Но живём в России, я и брат родились в Смоленске.

– Стась… а кто ты Андрею?

Я замолчал. Что я ей скажу?

– Ладно, не говори, – смилостивилась Аня. – Просто странно. Особенно то, что ты заперт.

Мы с Аней почти подружились. Я вызвался помочь ей по хозяйству, и меня запрягли чистить картошку, лук, морковь, а потом это кромсать для супа. Ещё помогал гладить. Слушал милую женскую болтовню, узнал всю Анину биографию, как ей казалось, несчастную. О себе не рассказывал. Благодаря этой работнице кухонного фронта день пробежал быстро. Уже вечером мы в четыре руки, сидя на коленях, весело оттирали кафель на полу кухни. В самый разгар работы за спинами послышалось:

– Кхе-кхе… Не помешаем?

В дверях стоял Мазуров, а из-за его спины выглядывал Иван. Один хмуро смотрел на меня, другой хмуро смотрел на Анну. Чёрт! Женщине не влетит из-за меня? Аня посмотрела на меня испуганно и выдавила:

– Иди к себе, Стась… Я сама доделаю, – и совсем тихо: – Спасибо.

Я медленно поднялся и пошёл из кухни. Правда, пришлось проскальзывать под рукой Мазурова, тот как вкопанный стоял в проходе и внимательно смотрел на то, как я пытаюсь просочиться. Он смотрел на моё одеяние. Точно! Я же в его шмотках! Моё-то, наверное, высохло, нужно забрать, пользуясь зависанием хозяина в кухне. Дело в том, что постиранное бельё и одежду Анна вывесила на просторной лоджии в спальне Мазурова. Вот я и решил забежать туда за штанами и рубашкой. Схвачу – и мигом в свою келью!

Но такое впечатление, что Мазуров бежал в спальню за мной. Когда я с подсохшей мятой одеждой выходил из лоджии, то он уже стоял посреди комнаты и вопросительно смотрел на меня.

– Я переоденусь и принесу ваше, – прошептал я. Он неуверенно кивнул, а когда я уже благополучно его миновал, произнёс:

– В одиннадцать.

Мне даже показалось сначала, что я что-то не расслышал. Но переспрашивать не стал. В своей маленькой комнате я переварил и понял, что мне велено прибыть с его одеждой в одиннадцать. А сейчас сколько? У меня нет часов. Пришлось сбегать до гостиной: только перевалило за девять.

Опять сижу и напряжённо прислушиваюсь, что делается вне моей клетки, даже дверь приоткрыл. Анна накормила мужиков, Мазуров ушёл к себе в кабинет, а Иван долго мурлыкал с домработницей. Потом Аня уехала домой, и в доме совсем стихло. Слишком тихо. Угрожающе тихо. Решился ещё раз выйти, чтобы посмотреть на время. Начало одиннадцатого. Вглубь по коридору от моей двери свет из кабинета Мазура. Я на цыпочках, босиком прокрался к этому световому тоннелю, благо пол не скрипит, хотя и паркетный. Заглядываю одним глазком, почему такая тишина? Что можно делать в такой тишине?

Мазуров сидит в «львином» кресле, не переоделся, только снял пиджак. Его поза не расслабленная, локтями опирается на колени, кисти рук сцеплены в замок, голова повисла, вижу только макушку. На полу перед ним дымится от нескольких окурков хрустальная пепельница, которая ещё вчера была на столе, рядом с пепельницей валяется мой кошмар – нож с выгнутым по-щучьи носом, с зелёной рукояткой. Мазур недвижим. Заснул, что ли, сидя? Надо уходить! Заметит ещё меня, трусливого разведчика. Тихонько разворачиваюсь и вослед:

– Иди сразу в спальню!

Я замер. Он меня услышал? Блин! Наскрёб себе на задницу! Скрипнуло кресло, шаги, и из светового коридора показался Мазуров. С ножом в руках. Взял меня за рукав и решительно повёл в спальню. На её пороге подтолкнул меня внутрь:

– Раздевайся.

А сам проходит к прикроватной тумбе, кладёт туда нож. Стоя ко мне спиной, снимает рубашку, медленно расстёгивая пуговицы на манжетах и на планке, снимает носки, вытаскивает из брюк ремень. Всё это бросает на стул. Поворачивается:

– И? У тебя столбняк?

Я нерешительно берусь за низ пуловера, но снять не успеваю. Мазур подошёл и без лишних церемоний сжал ладонями мою голову, закрыв уши, и стал целовать. Вернее, кусать, жевать, насиловать мои губы. Вскрылись вчерашние отметины от его клыков, вкус его поцелуя – это вкус солёной крови, сладким не назовёшь, скорее, слёзным и выматывающим. Хотя я мало что понимаю в поцелуях – лизание, чужие слюни, чужой горячий, скользкий язык. Рвотный вкус кариеса или забродившего спирта. Всегда блёво! Благо мужикам это обычно не надо. Мазур – вкус крови, а не кариеса. Не чавкание слюней, а боль от крепких зубов. Он отрывается, презрительно дёргает губой и приказывает:

– Отвечай, сука!

Отвечать? Чтобы он мне язык откусил? Хрен тебе! Стою истуканом, никаких навыков не демонстрирую. Зато Мазуров демонстрирует: жуёт мне кожу ниже уха, кусает, засасывает, рисует своими зубами дорожку по шее до самой ключицы и обратно этим же незатейливым маршрутом. Представляю, какая там тропа страсти проявится! Его руки ходят на моей спине, под мягкий пуловер забрались, шарят по спине хаотично, как будто ищут чего. Потом Мазур раздражённо сдёрнул с меня эту одёжу, вцепился в волосы и опять зло цедит мне в лицо:

– Отвечай, сука!

Он хочет ласки? Моих поглаживаний? Моих губ на тёмных сосках с редкими волосками? Хрен тебе! Я просто кукла, а у кукол нет сознания и сознательности, они пусты и не понимают, чего требует хозяин. У Мазура, по-моему, тоже сознание отказывать начало. Дышит через раз. Его руки уже на моей заднице, на бёдрах, стягивает штаны. Подхватывает, поднимает меня, разворачивает и падает со мной на заправленную постель. Тыкается лицом в мою обречённую шею, в мою невыразительную грудь, в мой равнодушный, без вздрагиваний живот, упирается в мой ленивый, бесстрастный член и почти уговаривая:

– Отвечай, сука…

Он думает, что способен меня возбудить своей необузданностью? Хрен тебе! Никакого кайфа у нормальных людей это вызывать не может! А я хоть и шлюха, но нормальный человек! Человек-бревно! Лежит среди страстей растительных, обдуваемое ветрами и оплакиваемое дождями, лежит смирно, не пахнет и звуков не издаёт. Зато Мазур издаёт: горькие-горькие вздохи, тихие-тихие стоны, осторожные-осторожные слова:

– Сука… сука… сука…

Закидывает мои ноги вверх, сдёргивает с них нелепо застрявшие на щиколотках штаны, перекрученные с плавками. Раздвигает мои кукольно-резиновые ноги и забрасывает к себе на плечи. Плюёт на ладонь и прижимает эту супер-смазку к анусу. Кто же тебе сказал, что этим можно смазывать? Чёрт! Опять будет больно, надо быть ещё более куклой, ещё более бревном, надо… но… ёб… ёб твою… как больно! Ф-ф-ф… Ф-ф-ф… Ф-ф-ф… Двигается во мне, и непонятно, чьё это дыхание: моё, тяжёлое от боли, или его, хрипящее от страсти. Но понятно, чьи это слова:

– Отвечай, сука!

Он хочет, чтобы я ему подмахивал? Он хочет, чтобы я закатывал глаза и в экстазе цеплялся за его скульптурные тёмные руки? Хрен тебе, придурок! Мои глаза наполнены ненавистью, а не страстью, мои руки холодными пальцами вцепились в шёлковое покрывало, а не в твоё заряженное тело. Кончай уже! Ф-ф-ф… Больно-то как! Всё, всё, он уже ускоряется… Он падает и даже не орёт благим матом. Нашёл в себе силы привстать и перекинуть мои ноги со своих плеч на талию, видимо, чувствует, что мне дышать трудно. Лежим в коконе тел, слепленных болью и страстью. Я терплю, а он отходит. Осторожно вынимает член из меня – и противно горячо потекло под ягодицы, опустело внутри, растягивающая и рвущая боль резко уступила жжению. Но легче, всё равно легче.

Мазуров лежит на мне, рассматривает моё лицо, ничего не говорит. Вытаскивает руку из-под меня, водит указательным пальцем по векам, по бровям, по щекам, по губам. Увидел кровь в уголке рта, достал рукой ажурную салфетку с тумбочки, лизнул губу, бережно стёр кровь.

Кладёт салфетку назад, и вдруг взгляд его останавливается на ноже. В его руках нож, с долбаным драконовским лезвием. Сейчас он водит по лицу холодной поверхностью ножа, серьёзно смотрит на лезвие, на мои губы, в мои глаза и опять на лезвие. Страшно! Плевать на то, что жжёт в заднице, вожу глазами за этой изогнутой железякой. Мазур ставит остриём нож над левой бровью… и тонкая линия боли вдоль всего изгиба. Потекло к виску, в глаз, защипало. А Мазур вдруг переменился в лице: испугался, застыл на мгновение и вскрикнул:

– Блядь!

Соскакивает с меня, устремляется в ванную комнату, падает, запутавшись в собственных брюках, срывается с пола, натягивает штаны и убегает в ванну. Возвращается с тампонами ваты, пузырьком и пластырем. Склоняется над раненым, изнасилованным пленником-бревном, дует на глаз и на бровь, промывает шипящей жидкостью кожу, ещё дует, накладывает вату, меняет, подбирает красные слёзы из разрыдавшейся брови. Сосредоточен. Бьёт меня по рукам, которые пытаются влезть в эту медицинскую историю. Мазур, видимо, добился от моей брови относительного согласия на косметический ремонт, наложил сверху лейкопластырь. Ещё одним тампоном промыл мне всё лицо перекисью водорода. Закрыл глаза, выдохнул, встал, дрожащими руками вытащил сигареты из тумбочки и походкой тяжело избитого человека пошёл на лоджию курить. У стеклянной двери повернулся, вставил в рот сигарету и просипел:

– Марш к себе, шлюха… Ненавижу!

Идти было трудно, кроме боли в промежности и слабости в ногах обида, отчаяние и безысходность пели похоронную монотонную песню, мешали сориентироваться. Ткнулся сначала в гостиную, ударился плечом о стену, а в своей комнате даже в душ не пошёл, лёг голым на постель, пусть вся эта декорация из крови и спермы на заднице зацементируется. И завтра мыть не буду. Пусть этот мстительный ёбарь полюбуется на своё художество.

***

Назавтра не мыл задницу полдня. Потом понял, что это бесполезное упрямство. Я в доме один, заперт, засохшую коричневую корку показать некому. Утром в комнату мне закинули всё тот же мазуровский костюм с квадратиками по груди. На тумбочку поставили бутылку воды, тарелку с холодными котлетами, пару ломтей батона, связку бананов. На полу стоял маленький телевизор с двумя усиками антенны. Заботится, блядь, – кормит, развлекает!

Весь день жалел себя, жаловался телевизору, который героически нащупывал в эфире четыре канала. Опять изучал афоризмы. Рассердился на книгу, забросил её под кровать. Кидался банановыми корками в зеркало. Ждал вечерней ебли.

Не дождался. Заснул раньше, чем припёрлись хозяева. Пьяные-сраные вусмерть. Хотя, наверное, вусмерть только Мазуров, его не было слышно. Слышно было только недовольный сильно-алкогольный голос Ивана: