Текст книги "Хэлло, дорогая (СИ)"

Автор книги: Sascha_Forever_21

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Назови своё второе имя. Давай,

Хэл. Ты сознался.

– О Боже, – скривился Хэл. Чуть поднял верхнюю пухлую губу, обнажив коралловую десну и ровные белые зубы. – Ты решила сразу бить по больному.

– А что? – улыбнулась Конни. – Что не так-то?

– Ничего. За исключением того, что я стараюсь им не пользоваться.

– Тебе оно не нравится?

Хэл метнул в неё взгляд, полный страдания. Констанс развеселилась.

– Ты обещал быть честным! Отвечай.

Он промолчал, побарабанил пальцами по оплётке руля. Конни улыбнулась и начала считать:

– Раз. Два. Три…

Хэл нехотя буркнул:

– Ловэл.

Конни пожала плечами и плотнее запахнулась в плащ. Ей почему-то стало зябко, или мурашки пробежали по спине совсем не из-за ночной прохлады? Она помолчала. Нерешительно коснулась губ прежде, чем сказать – её привычка, когда смущалась:

– У тебя очень красивое имя, ты знал?

– Может быть, – равнодушно сказал Хэл. – Оно подошло бы романтичному французскому подростку, или парню с Манхэттена, или английскому студенту какого-нибудь там Оксфорда, не знаю – это вот вполне. Но я рос в Нью-Джерси, в Мысе Мэй, Конни, и это не лучшее имя для парня вроде меня. Звучит нелепо, и надо мной вечно потешались другие ребята. И я их понимаю: Ловэл, Господи, – он покачал головой. – Оно мне в принципе не подходит и не нравится. Я не выгляжу как человек с таким именем. Потому что оно не моё.

«Это чудесное имя. Так его звали бы, будь он жив. И я бы звала его к завтраку: Ло, быстрее! Или опоздаешь в школу! Но из-за тебя этого никогда не случится, Хэл. И в этом твоя вина». Мама в его воспоминаниях говорила это всегда тихим голосом.

– А мне нравится. – Откуда-то издалека заявила Конни. – Мама тебя так называла?

– Никогда, – резко сказал Хэл и повторил, уже тише, словно эхо. – Никогда.

На чём он остановился? Ах, да. Мама всегда говорила, что это его вина, и, поскольку это его вина и его крест, то нести их всю жизнь – тоже ему. И говорила ещё, что тот, другой, был бы куда лучше него, но вспоминать теперь бесполезно: Хэл его убил. Он убил его, а потом присвоил себе его имя. Но от этого им не стал. Так и остался ничтожеством, которое убивает даже самых любимых, самых близких, плоть от плоти.

Как сквозь вату, Хэл услышал слова Конни – «теперь твоя очередь», и спросил занемевшими губами, окунувшись, как в ледяную прорубь, в воспоминания и насилу выплыв из них:

– Какое твоё любимое блюдо?

– Тонкоцу-рамён, – сказала Конни так быстро, словно заранее знала, что спросит Хэл. – И ананасы с курицей и кисло-сладким соусом в лаваше. Не спрашивай, это мне мама готовила такой буррито.

– А мне мама делала буррито с жареной говядиной и бобами, – задумался Хэл.

– Ну и как?

– Вкусно. Хорошо.

Он снова солгал. Хэл вообще-то ненавидел буррито. От бобов во рту оставался привкус сладковатой тухлой каши; от говядины на задней стенке зубов появлялась жирная плёнка. Хэл помнил дни-с-буррито как маленькую каторгу, но избавиться от них или отказаться не мог. Было дело, на четвёртое июля он вернулся домой из командировки, ему было уже двадцать восемь, и матушка накрутила буррито, сложив их стопкой на большом блюде. Хэл был бы ужасно рад горошку, кукурузным початкам и индейке – короче, обычной праздничной еде на четвёртое июля. Но ма не была рада его приезду и созналась, что не ждала его. Поэтому сделала буррито.

– Теперь я спрашиваю, – с энтузиазмом сказала Конни.

Хэл даже вздрогнул. «Господи, что ещё она решит узнать» – подумал он, но не подал виду, глядя на дорогу. Пришлось врубить ближние фары и габариты. Машина катила по ленточной дороге между полей. Океан остался за спиной шумной громадой с затяжными волнами.

– Какая твоя любимая музыка?

– О… – Хэл улыбнулся уголками рта. Он подумал, сказать правду или то, что пишет для ловли меркантильных сучек на сайте знакомств? Хотя, готов был спорить, на музыкальные вкусы они смотрели в последнюю очередь. Конни увидела его сомнения и бодро стала отсчитывать:

– Раз. Два. Три. Четыре. Пять…

– Эминем, – вдруг сказал Хэл и покосился на неё. Констанс удивлённо рассмеялась. – Чего ты? Я серьёзно.

– Да ну? – она обвела рукой его брюки по фигуре и рубашку, заправленную под ремень, не касаясь. – Я думала про Вагнера. Вивальди. Бетховена.

– Я похож на маньяка, дорогая? – Хэл вскинул бровь. – Ты в курсе, что они часто слушают классическую музыку?

– Ты мало похож на человека, который слушает хип-хоп.

– Если я слушаю его, это не значит, что должен носить все эти цепи, толстовки и широченные штаны, чтобы выглядеть, как он и все они? – поморщился Хэл. – Погоди-ка. Секундочку. Открой перчаточницу, ага.

Конни подалась вперёд и попыталась отжать замочек. Ничего не вышло. Хэл, не отвлекаясь от дороги, протянул руку и случайно коснулся пальцев Конни. Она вздрогнула, точно между ними пробежала токовая искра. Хэл приподнял уголки губ.

– Вот так… – он достал диск и поднял его перед глазами Констанс.

– Не может быть!

– Может.

– «Энкор»?! Хэл! Ты реально его стэн?! – Конни широко заулыбалась. Хэл пожал плечами.

– Нет, просто слушатель. Тыковка, я никогда не был ни на одном концерте, о чём ты.

– Вообще ни на каком?

Он осенил себя крестом и рассмеялся. Конни задумчиво прислонилась к двери Плимута.

– Тогда нужно подарить тебе билеты на Эма, Хэл. Не возражай! Клянусь, вы будете здорово смотреться, – она развеселилась. – А любимая песня?

Хэл задумался, надул губы. Прикинул в уме.

– «Когда я уйду».

– Вот чёрт, – улыбка погасла. – Она такая тяжёлая. Почему бы не выбрать что-то повеселее?

– Не мы выбираем музыку, – заметил Хэл. – Музыка выбирает нас. Я верю в то, что мы вообще мало чего выбираем в жизни.

– Правда? Интересная теория.

Трасса погружалась в закатное марево. Тут и там ночь расплескала по полям, затканным Почему-то Конни овладела тревога.

– Ты выбирала, у кого родиться?

– Нет, но…

Хэл поднял вверх указательный палец и покачал головой. Конни тотчас осеклась, замолчала; то, как она это сделала – просто и естественно – ему понравилось.

Плимут проехал уже несколько десятков миль от Мыса Мэй. Прежде поля тянулись, тянулись, тянулись вдоль дороги, а теперь казалось, что издевательски быстро пролетают мимо. Конни прикинула, сколько по времени они будут так ехать, и призналась себе: ей не хочется выходить из машины. И не хочется, чтоб этот вечер так стремительно закончился.

Хэл продолжал говорить:

– Тыковка, ты ведь даже не представляешь, какой старт и вклад в твою жизнь сделал тот факт, что ты родилась в хорошей благополучной семье. Ты была счастливым ребёнком?

– Определённо, – уверенно сказала Конни.

– Ты чувствовала себя любимой, мать и отец заботились о тебе, – почти равнодушно перечислял он.

– Да, всё так.

– Мне это ясно, как день, с первого взгляда. Тебе повезло.

Конни фыркнула, но Хэл только улыбнулся, по-отечески снисходительно, и прибавил:

– Ты можешь так не думать, конечно, тыковка. У тебя наверняка много своих проблем, и в жизни всё было не так гладко. Но я, признаться, завидую, что у тебя есть семья.

– И у тебя тоже, – напомнила Конни. – Есть мать, и я есть тоже. И…

– Да, конечно, – перебил он. Конни подумала: даже слишком поспешно. – Так что… Ты с матерью была дружна?

– Вполне, – Конни помедлила. – Мы хорошо понимали друг друга. Ругались редко. Мама вообще была спокойной и рассудительной. Знаешь, из тех, кому можно всё рассказать и довериться. Она любила меня, я это видела.

– Что я и говорил, – улыбнулся Хэл. – Ты росла в любви, дорогая. Этим не все похвастают.

– А ты рос в любви, Хэл?

Он ожидал этого вопроса и задумался, наблюдая за тем, как Плимут скользнул в тень тучи, и дорога канула в мягкую тьму – быстро и плавно. До Смирны оставалось всего ничего, за спиной умерло солнце, впереди была долгая ночь. Хэл и Конни ехали одни-одинёшеньки вдоль полей и старых сухих вётел. Хэл прикинул. По пути им пока не попалось ни одной машины, ни одного дома или фермы. Неожиданно им остро завладело два полярных желания, которые начинались с яркой фантазии, как он останавливает машину у обочины.

В первой фантазии Хэл любил Конни так нежно, как мог. Он не знал, как будет это делать, потому что обычно секс с женщинами для нег был быстрым, ошеломительным и фатальным для каждой его партнёрши. Первое желание к тому же расходилось с его намерениями. Во втором, желанном до дрожи в руках, Хэл душил Конни, и одна только мысль о том, как она хрипела бы у него на члене, вывалив язык оттого, что он сжал бы ей горло рукой до щелчка в позвонках, возбуждала так, что он не понимал, чего хотел бы сильнее. Единственное, что его останавливало – звериное чутьё. Он понимал, что, если убьёт Конни сейчас, то станет главным подозреваемым. К тому же, в глубине души Хэл не хотел убивать Конни. Прямо сейчас – не хотел. Он знал, что её вины ни в чём нет. Разве в том, что он до заполошной боли в сердце хочет её и, возможно, даже любит, и поэтому должен её прикончить.

Он смотрел на дорогу остекленелым взглядом, а в синих глазах плыли ночные тучи, роняя сизые тени на лицо и меняя красивые черты на жёсткие, грозные, жестокие. Взгляни на него Конни внимательнее в тот миг, и испугалась бы своего дяди.

– Хэл? – окликнула она и мягко коснулась его запястья.

Он вздрогнул и резко отдёрнул руку, словно ошпарился кипятком. Плимут вильнул вбок, пересёк колесом нарисованную белую разделочную полосу. Конни встрепенулась.

– Боже, Хэл!

– Прости, – он выровнял машину и быстро посмотрел на Констанс. Взгляд у него был растерянным и почему-то испуганным. Глубоко в глазах, в морщинках в их уголках, в складке рта и влажной отпотине над верхней губой залегла тревога. – Прости, Конни, я просто задумался. Чёрт…

– Иногда такое бывает, – беспокойно сказала Конни. – Ты точно в порядке?

– Да. А ты?

– Немного испугалась.

Хэл выглядел разочарованным, так оно и было —он разочаровался в себе. Он ничем это не показал, но Конни всё и так почувствовала. Она стиснула в руке ремень безопасности через грудь. Хэл старался скрыть свои эмоции, но рядом с Конни это выходило из рук вон. Он потёр загривок, взмокший под рубашкой, и крепче стиснул руль. Всё это было чертовски вон плохо, особенно – что он ведёт себя, как чувствительная барышня. От Конни он себя чувствовал, будто был пьян, и ему это не нравилось. Потому что в такие моменты жертвой была ну никак не она.

– Не хочешь заехать куда-нибудь перекусить? – с сочувствием спросила Конни.

Он пожал плечами, стараясь выглядеть спокойно, но Конни было уже не обмануть: она его пусть немного, но раскусила, и поняла, что он сейчас не в себе.

– Почему бы и нет.

– Да. Почему бы и нет, – эхом откликнулась она. – Тогда – что, сам выберешь место?

– Когда проедем все эти сумасшедшие бесконечные поля, можно свернуть куда-нибудь. Главный вопрос, что будет работать в такое время. – Он усмехнулся. – На многое не рассчитывай, тыковка, это будет какой-нибудь дешёвый бар. В Смирне других нет.

Конни покачала головой:

– Мне плевать, что это будет. Важнее, что там в любом случае будешь ты.

2

Хэл не соврал.

Во-первых, когда они въехали в Смирну, снаружи совсем стемнело. Было десять часов, а такое чувство, словно стояла глубокая ночь. Конни зябко поёжилась, когда вышла из Плимута – большого, надёжного, красивого Плимута, где она чувствовала себя в безопасности, и немного робко посмотрела на Хэла, с которым тоже чувствовала себя в безопасности. В голове промелькнула безумная мысль, доступная только влюблённым: сейчас он со мной, и может показаться со стороны, что это мой большой серьёзный мужчина на своей большой серьёзной машине. Как чудесно бы это было.

Хэл хлопнул дверью, замкнул её ключом и улыбнулся.

– Непривычные места?

Она обратила внимание на вывеску бара «Олд Докс», старую и повешенную немного криво. Она слабо представляла, при каких обстоятельствах её дядя мог здесь бывать. Хэл и сам вдруг сказал:

– Веришь или нет, я тут впервые. Но это, может быть, получше, чем куриный ресторан на въезде в город?

– Это лучше.

Конни ещё больше оробела, когда он обошёл машину и взял её за руку, а потом покровительственно обнял за плечо.

– Пойдём.

И больше ничего не сказал.

Она пошла с ним к высокой коричневой двери, освещённой тусклой лампой: свет лился с высоченного столба. К самому входу прямо на землю поставили несколько фонарей Джека, в глазницах у них мерцали светодиодные огоньки вместо свечей. Хэл остановился, вперившись в них холодным взглядом.

Сколько лет в этих краях никто не наряжал дома и улицы к Хэллоуину? Сколько лет в его канун люди запирали двери на замки и засовы, боясь, что даже одна-единственная тыква привлечёт внимание загадочного убийцы, который выходит на охоту только в эту ночь? Так было во многих маленьких городах по побережью Нью-Джерси, но не в Смирне. В Смирне всегда было спокойно: Хэлу не доводилось убивать здесь. С мрачной решимостью он подумал, что после этого Хэллоуина местные жители побоятся даже произнести вслух «сладость или гадость».

Они с Конни вошли в бар; внутри оказалось удивительно неплохо. Конни думала сперва, там будет тёмный гадючник с местными выпивохами и грязными стаканами, но на деле всё вышло иначе. Над барной стойкой поблёскивало начищенное фасетчатое зеркало. Сверху по стенам, обитым деревянными панелями, на дубовых дощечках висели оленьи головы, одна за другой в рядок – все девять. Против стойки была целая шеренга деревянных столов с чёрными стульями, на них пестрели рекламки из плотного картона, сложенные треугольниками. И там были люди, много людей – почти все непохожие на завсегдатаев забегаловок и мрачных баров. Собственно, этот бар мрачным и не был. Хозяин, мистер Джордж Дермут, держал его уже двадцать четыре года и знал всё, что происходило в Смирне, и всех, кто здесь жил. Он открыл «Олд Докс», ещё когда был жив его старший брат, и они держали бар вдвоём. Потом тот умер – его случайно подстрелили на охоте на оленя. В лесах их водилось очень много в прежние годы. С тех пор Джордж сам владел баром. И двух новых посетителей он проводил взглядом из приоткрытой двери в подсобку, держа в руках две бутылки виски. Он внимательно проследил за ними: за мужчиной лет тридцати пяти – стильная штучка, такие сразу бросаются в глаза, и девушкой лет восемнадцати или около того. Джордж отвернулся. Обычное дело: такие, как он, вполне способны охмурить любую женщину, и та пойдёт за ним, как на привязи. Такую породу людей Джордж искренно не любил: он выглядел как чёрная лошадка, и на него Джордж не поставил бы ни цента.

Он с первого взгляда, единственный из многих, проницательно сказал про Хэла: этот тип себе на уме.

Хэл снял свою куртку, Конни – свою; они повесили их на спинки стульев, затем Хэл отодвинул стул Конни, скрипнув о половицы ножками, и только после этого сел напротив.

– Ты будешь мясо?

– Для мяса уже поздно. – Конни помолчала и прибавила. – Может, салат?

– Опять салат! – притворно возмутился Хэл. И Конни тоже разулыбалась: он, оказывается, вспомнил, что она брала в их прошлый обед. – Прости, тыковка, но теперь заказ сделаю я. Никакой больше зелени.

Он встал и прошёл к стойке, лениво опершись о неё ладонями. Высокий – выше, пожалуй, всех в этом заведении, и рослый; таких, как он, здесь не водилось. Конни зарделась, глядя на него.

Пушок белых волос, смуглый ровный загар, но не искусственный, а здешний, океанский; широкий в плечах, с клубками мышц под плотной кожей и тонкой талией. Он знал, как хорош, и теперь красовался перед Конни: она была в этом уверена. Он делал всё, чтобы её обольстить. И она не хотела сопротивляться.

Хэл заказал тыквенный пирог, мясо в горшочках и домашний безалкогольный эль. Конни с огромным удовольствием слушала его голос и то, как он вежливо, но уверенно разговаривал с барменом.

В каждом его слове, в каждом вальяжном жестах и ленивых движениях было очень много внутреннего достоинства и покоя, и Конни, которая уже целовала этого человека в губы, не могла поверить, что на какую-то толику он мог оказаться её.

И пусть в самой глубине души обида застила глаза, покалывала в самых уголках, была чернее ночи. Ну да, он переспал с Милли. Да, он это сделал. Он виноват. Но впервые в жизни Конни, которая ревновала в детстве своих кукол, которая не могла смириться с тем, когда отец обнимал её двоюродных братьев в гостях крепче, чем маленькую Конни, – вот она впервые искренне возненавидела не Хэла, который трахнул Миллисент, а её.

Поразительная слепота даже не удивляла Конни. Она простила ему всё, что только можно. Она поражённо подумала, что не способна злиться на Хэла. Она не понимала, что происходит. Слепую незрелую любовь Конни уже чувствовала однажды, но это чувство не могло сравниться с тем, что она испытывала теперь. И она простила даже не за его поразительную красоту – хотя за красоту иронично преступников сводили с эшафотов и миловали.

Конни была взволнована. А чем дольше любовалась на объект своего обожания, тем больше понимала: это не просто восторженное желание близости или мимолётный роман.

Она получила от этого человека, что давно хотела и не могла получить от кого-нибудь другого. И сейчас, задумчиво проводив

Хэла взглядом – а он сделал заказ и сел обратно – почувствовала себя почти благословлённой. Ангел опустился против неё, в мире словно наступил порядок.

– Ну что, тыковка, устроим небольшой Хэллоуинский ужин? – он снял куртку и сощурился. – Как тебе славно в этом платье.

– Ты всем отвешиваешь такие комплименты? Или тебе оно впрямь понравилось?

Хэл мягко покачал головой в ответ на её улыбку.

– Если бы ты была как все, я не полез бы на это чёртово колесо обозрения.

– Это аргумент. Кстати, не хочешь сделать фото на память?

Хэл заколебался, но только на мгновение. Он не хотел, чтобы на смартфоне Конни копы обнаружили его лицо: к чему пополнять список подозреваемых? Конечно, вместе они появились здесь, и в том кафе с дрянной кухней, где обедали, но люди – существа интересные, и то, что было вскользь, они редко анализируют. Кто из сотен свидетелей вспомнит его? Никто. Конни здесь не знали, Смирна всегда была маленьким безразличным городом вдали от всех проблем. Да и он всё выставит как надо. Были ребята – и куда-то запропали, к нему какие вопросы?

– Может быть. Давай сначала поедим, – это был уклончивый ответ. Ни да, ни нет.

С другой стороны, заполучить снимок, где будут только он и Конни, безумно хотелось. Никогда до – кроме, пожалуй, одного-единственного раза, он не делал общие фото со своими жертвами. Он и без того прекрасно помнил их лица, искажённые предсмертным стоном. У него было только две дорогие сердцу карточки, при виде них каждый раз в сердце разило холодом. Он хранил их в укромном месте, в своём маленьком тайнике, но в ту же секунду, как Конни предложила сделать фото на память, понял: девушка, которая занимала его мысли долгих семнадцать лет, о которой он думал почти каждый день, отошла на второй план. Как долго он не вспоминал о ней?

С тех пор, как появилась его новая одержимость?

Бармен подал мясо в двух симпатичных глиняных горшочках, кувшин домашнего эля и два пузатых бокала. Хэл встал и сам всё принёс, сервировав стол и наслаждаясь влюблённым взглядом Конни. Ухаживать за ней было удовольствием: он впервые за долгие, долгие годы почувствовал, что наконец-то его старания были искренне оценены, поэтому за ужин взялся с энтузиазмом. Настроение было приподнятым.

– Здесь вкусно готовят, – похвалила Конни, неторопливо, по-женски деликатно разворошив содержимое горшочка.

Хэл скользнул по ней ленивым глубоким взглядом хищника, глотающего целиком ломти свежепойманного мяса. Он нанизал на вилку пару крупных кусков и, сунув их за щёку, бросил:

– Когда-то я в этом местечке уже был, но очень давно. Ещё была жива твоя бабушка, тыковка. Она и моя мать встретились здесь на ланче. В то время оленьих голов на стенах было малость поменьше, как я помню.

– Они дружили? – вдруг спросила Конни и неловко пояснила, когда Хэл застыл взглядом на ней, прекратив жевать. – Ну, твоя мама и моя бабушка.

– Ну, не думаю, что это была прямо дружба, – он опустил глаза в горшочек, выискивая среди сладкого картофеля ещё мясо. – Но они друг за друга держались. В беде не бросали. Всякое такое. Две сестры, понимаешь. Родственные узы. Мы, Оуэны, как-то привыкли держать чувства в узде, Конни.

– Поэтому ты такой сдержанный?

Он насмешливо скривил губы, ресницы бросили на загорелые щёки резные тени.

– Да где же? Разве я сдержанный, тыковка?

– Ты замалчиваешь то, что действительно чувствуешь и думаешь. Вроде вежливый, улыбчивый, а на деле – мраморная статуя, – заметила Конни. – Прости, если ошибаюсь, но мне так правда кажется.

Хэл отвёл взгляд в сторону, задумчиво посмотрел на сгиб своего локтя и складки красной рубашки. Проницательности Конни было не занимать. Он удивился: не делая о ней с самого начала каких-то особенных выводов, теперь Хэл понимал, что просто с этой девушкой ему не будет. Вдруг она положила руку ему на локоть, куда он смотрел, и нежно, тихо сказала:

– Это не делает тебя хуже в моих глазах, Хэл.

Он непонимающе дрогнул бровями и поднял на неё взгляд. Таких слов он никогда и ни от кого не слышал, даже от матери, и что-то в груди щёлкнуло, как тумблер. В глазах появилась блестящая искра возле чёрного яркого зрачка на фоне светлой холодной радужки. И он так же тихо, честно, доверчиво ответил:

– Спасибо, тыковка.

3

Чед был пьян. Он не очень-то хотел напиваться, но так уж вышло – поехал вперёд ребят, затем свернул не туда. Ему сегодня не повезло. Нет, не так. Ему всегда не везло. То в общежитии дадут комнату по соседству с похотливым уродом, который только и знает что демонстрировать свой член девчонкам поглупее среднестатистических, вот и таскает одну за другой к себе, плюнув на соседа – на него то есть, на Чеда. То из всей компании на вечеринке именно он попадётся копам с косячком, купленным у местного драгдилера, или с пакетиком с парочкой таблеток, заткнутым за резинку носка.

Он не сомневался в своей невезучести. Вот и в тот вечер Интернет на трассе не работал, небо хмурилось, Луна-парка не было. Чед проколесил порядка сорока минут, не подозревая, что в самом начале пути пропустил единственный нужный поворот – а дальше двигался по обводной дороге вдоль побережья. Только завидев восточнее огненное колесо, сверкающее фонарями на фоне закатного горизонта, Чед громко чертыхнулся, тормознул тачку, выбрался из неё и хорошенько пнул покрышку.

Он был весь белым от злости.

Его всё это достало до ручки, а он даже не рвался в Луна-парк, как другие. Нахрен! Чед сел в тачку, сдал назад, проехался по затканному коричневым светом полю, подломив под колёса сухие стебли злаковых культур, которые никто не собрал в урожайный месяц. Его машина оставила две колеи. А затем, развернувшись, Чед отправился домой.

Но не в том смысле, что к себе домой, а в другой дом – где он гостил. В старый дом Мун. Он бесил его не меньше, чем сама Конни. Вообще все они, понял Чед, его раздражали.

Что он здесь делает, с этими идиотами? Почему не уедет насовсем?

Чед задался вопросом, куда ему двигать – выходило так, что все его друзья отправились в разные концы страны на длинные выходные, и если бы кто-то из них пригласил его («Эй, бро, сгоняешь со мной на классную вписку? Там будут все наши…»), то о’кей. А так он оставался совсем один, дома его никто не ждал, да и сам он к родителям не рвался. У него были слишком бледные, выцветшие веки, слишком матовые глазные белки. Мамаша-медсестра мигом узнала бы, что её сынуля курит не только травку, но и чего похуже, вот уже несколько месяцев, и подняла бы такой лай!

Чед поморщился, только лишь подумав об этом. Нет уж, ему это к чёрту не надо.

Прошло два часа, когда он без спешки вернулся к Конни. Обе тачки стояли уже на месте – Карл и Тейлор припарковали их на подъездной дорожке, и Чед громко выругался. Каким-то образом места там просто не осталось, так что он сказал – ну, сукины дети, блеск! – снова сдал назад, второй раз за день, и вывернул руль так, чтобы оказаться на заднем дворике. Чед проехался уже по кустам гортензий. С большим наслаждением проехался и подался по газону к террасе. Там всё поросло нестриженой самшитовой изгородью, превратившейся в колючее изумрудное чудовище сплошной стеной. В тени самшитов и старого разросшегося клёна, отпустившего тёмную непроглядную крону ниже к земле, он и поставил тачку. Подержав фары включёнными около двадцати секунд, он провернул ключ в замке зажигания и, подумав, механикой опустил стекло, вращая чёрную ручку на двери.

Ему очень хотелось покурить. Он всмотрелся в тёмные окна замершего в полусне дома. Затем взглянул на экран телефона. Восемь пропущенных звонков от Тейлора! Да и к дьяволу, братик, до утра потерпит. Чед сунул руку в перчаточницу, вывалил оттуда стопку штрафных талонов, пачку некогда влажных – ныне высохших – салфеток, два серебристых квадратика «Дюрекс» (будто они ему нужны были в тачке, где никто и никогда Чеду ни разу не давал)… и наконец нашёл в щёлке между пластиком, за перчаточницей, шуршащий голубой пакетик, где было немного марихуаны, обёрнутой в сигаретную бумагу.

Достав скрутку, он порыскал по карманам джинсов в поисках зажигалки и нашёл её, но в куртке. Вытянув губы трубочкой, сунул между них скрутку, переместил её в уголок рта и, чикнув огоньком, отточенным движением аккуратно взял косяк большим и указательным пальцами. На третьем пальце той же руки был большой аляповатый серебряный перстень, который никак не вязался с обликом зачморённого гика с наглым взглядом. Из внешне хорошего парня, которого Констанс даже считала своим другом, из нагловатого, но забавного заумника-студента Чед в одночасье превратился в скользкого говнюка. Он дышал дымом в салон своей машины, пока ему не захотелось покашлять. Только тогда он открыл окно пошире и помахал рукой, не переставая курить. По телу разлилось щекотное тепло. В подушечках пальцев закололо, всё тело стало лёгким, как воздушный гелиевый шарик. И Чед, хихикнув, вспомнил, как Тейлор ходил важный, как индюк, по дому, постоянно пырясь на Конни, а та делала вид, что его не замечает. Два дебила, два сапога пара, мать их. Потом припомнил Карла и подумал, что, может, стоит предложить ему свалить отсюда нахрен – завтра, это завтра. Следом, перебирая в уме всех, кто спал в доме, Чед подумал, что неплохо было бы остаться здесь только ради того, чтобы напоить Сондру и хорошенько вставить ей. Она кажется милой. Она даже улыбалась ему сегодня утром. Делала вид, что вежлива с ним. Что ж, вечеринка на Хэллоуин будет через день – он знает несколько убойных коктейлей. Водка в нужной концентрации любую девку сделает податливой и весёлой, а Сондра кажется той, кто любит повеселиться и без алкоголя.

Он колебался между «уехать» и «остаться», когда кто-то моргнул фарами далеко на дороге. Только потом до Чеда дошло, что фары моргнули сами, когда чужая тачка подскочила на большой кочке. Она плыла медленно до самого конца улицы, до тупика, и Чед с удивлением спросил себя, кто это, чёрт возьми. К тому моменту он уже взял второй косячок и был прилично накуренным.

Машина была что танкер между катеров. Величественная, длинная, хищная, зловеще-блестящая в пробившемся лунном луче. Свет от фонаря на дороге разок осветил её коричневый бок. Чед мигом узнал «Плимут Барракуду» и сощурился, притихнув. Плимут завернул на задний дворик, где поставил машину Чед под надёжной защитой, в густой тени клёна и самшита – такой, что со стороны дома в ночи её было не разглядеть.

Сквозь густые ветви сам он разобрал, что из Плимута, призраком подплывшего к заднему крыльцу, вышел дядюшка Конни, обошёл его и старомодно открыл дверь, помогая самой Конни выбраться с переднего сиденья. Она бойкая девушка, к ней попробуй подойди – окинет насмешливым взглядом, остановит резким словом. Умела резать без ножа одной шуточкой. Быстрее всех в потоке бегала кроссы. Ни в чьих открываниях дверей, дебильных ухаживаниях и прочей ерунде Констанс не нуждалась, но в эту ночь на лице её блеснула улыбка. Хэнк или Хэм – как его звали, Господи? – в общем, этот хмырь здоровый закрыл дверь и навис над Конни возле машины. Та сжалась в его тени, держась за ремешок своей сумочки на плече с робким видом. Чед ухмыльнулся.

Так-так, это интересно.

Этот Хэнк-или-как-его-там покровительственно положил руку Конни на плечо. Она покорно пошла за ним. Чед глазам своим не верил. Всё же он хорошо знал Конни: такая девчонка скорее откусит тебе руку по локоть, если ты вот так решишь с ней обращаться, словно чёртов папочка. Здесь же, заглядывая человеку с белыми волосами в лицо, она поспевала за его спокойным, но широким шагом, и смотрела в загорелое спокойное лицо, лицо сытого хищника, охочего до таких девочек, как Конни. От одного выражения глаз Чеду стало не по себе.

Вроде-Хэнк завёл Конни на крыльцо по ступенькам, подав руку, и, на прощание сжав её запястье, отпустил и что-то сказал.

Конни никуда не уходила.

Их голоса были очень тихими, и Чед почти ничего не мог расслышать с такого расстояния. Но видел он очень хорошо, что Хэм-или-Хэнк пошёл вдоль перил, а Конни двинулась за ним, не сводя глаз. Выглядело так, будто он был хозяин, который торопился на работу, а она – собака, опечаленная тем, что он вот-вот её покинет. Чеду стало весело. Ему не нужно было даже всматриваться, чтобы понять: эта дурочка течёт от собственного дяди.

Вот так номер!

Чед снова ухмыльнулся. Его распирало затянуться, но он боялся, что его выдаст дым. Понаблюдать за этим цирком хотелось больше, чем курить, так что он положил косяк в пыльную пепельницу, которой никогда до того не пользовался, и навострил зрение и слух.

Они встали друг против друга, явно прощаясь. Конни положила локти на перила и легла на них грудью, оказавшись наконец выше и без того высоченного дяди. Он даже немного поднял вверх подбородок. По очень тихим голосам Чед понял, что они о чём-то спорят, но беззлобно. Может-быть-Хэнк покачал головой, бросил «нет» и отодвинулся, но тут Констанс Мун – ха-ха, вот это она отколола номер! – стремительно обняла его под подбородком ладонью. От неожиданности он поднял голову выше и остолбенел. Тогда-то она его поцеловала.

От понимания, что это всё неправильно, и что Конни никогда и ни с кем такой не была, и от того, как пылко она целовалась, у Чеда в штанах стало тесно. Он заворожённо приблизился к окну и с усмешкой покачал головой. На террасе разворачивалось очень интересное зрелище. Мужика словно с поводка спустили – он сгрёб Конни в медвежьи объятия, сжал её даже через перила так, что она издала громкий стон, но не отпрянула. Только сунула руки ему под куртку и рубашку. Чед неторопливо достал телефон и включил камеру, приблизив изображение. Даже не сомневаясь, правильно ли поступает, включил видео.