Текст книги "Хэлло, дорогая (СИ)"

Автор книги: Sascha_Forever_21

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Комментарий к 00:00. Неделя до Хэллоуина

Убийство – это не похоть и не насилие. Это о владении. Когда вы чувствуете последнее дыхание жизни, которое исходит от женщины, вы смотрите на ее глаза. В какой-то момент это должно быть Богом.

Тед Банди

Интересно, успею я всё рассказать? Надеюсь, да. Потому что у меня немного времени.

Меня зовут Хэл Оуэн. Мне тридцать четыре года. Я живу в Нью-Джерси, округе Кэмден, в маленьком городе Мыс Мэй. Нью-Джерси всегда был в тени огромного Нью-Йорка: там я появляюсь только по работе. Я работаю междугородним курьером и иногда езжу в Нью-Йорк на электричке, потому что там мой головной офис. Я зарабатываю очень неплохо и мало трачу. Ещё у меня осталось кое-какое наследство от матери. Это немалая сумма. Матушка всегда учила меня бережливости. Она говорила: «заботься о центах, а доллары позаботятся о себе сами». Она говорила ещё, что человеку страшно остаться без денег, и что все беды – тоже от них. Я так не думаю.

Все беды от разнузданности. Оттого, что люди перестали быть достойными. Оттого, что нас трудно посчитать цивилизованными. Жак Фреско – жалко, он уже умер – однажды сказал, что человечество ещё совсем не цивилизованное. Что мы только идём к этому. Согласен ли я? Да. Но мне кажется, что не к, а от. Вот как мы стагнируем.

Женщин больше не назовёшь леди. Побойтесь Бога, они все сильные и независимые! Я однажды открыл перед девушкой дверь, а она ударила меня по пальцам – мне было не больно, но как-то мерзко. Но я их понимаю. Мужчины больше не ведут себя как джентльмены, в том всё и дело. Оттого они и осучились.

Вся эта новая философия, сильные женщины, немужественные мужчины. Лесбиянки, трансы, педики. Всё это – и громкие слова, что ты можешь всё и всё тебе дозволено, и всего добьёшься, стоит только захотеть – дерьмо собачье, которое показывают в рекламе прокладок по центральному телевидению. Тех, кто говорит такое, нужно казнить, как в Китае, бамбуком. Знаете, как это делали? Сначала затачивали ростки молодого бамбука, чтобы из них получились копья. Затем подвешивали казнимого над ними горизонтально, спиной или животом – ну, это неважно. Бамбук быстро рос вверх и прорастал сквозь человека, в брюхе его, значит. Вот всех этих говнюков, которые делают из людей моральных уродов, тоже хочется туда. Говорят, так пытали пленных японцы во Вторую мировую. Что ж, не зря мы по ним шарахнули Малышом.{?}[Кодовое название атомной бомбы, разработанной в рамках Манхэттенского проекта. Первая удачно взорванная урановая бомба и первая в истории применённая в военных действиях атомная бомба: 6 августа 1945 года она была сброшена американским бомбардировщиком «Enola Gay» на японский город Хиросима. ]

Молодых людей этим смущают, им нагло лгут. Пудрят мозги. Мне тридцать четыре, и я знаю, что один хороший электрик стоит двадцати политиков, и что любая женщина прекрасна, когда беременна. Это святая истина. Потому что вы все в курсе, что такое добро и зло, что такое хорошо и плохо, если, конечно, у вас были хорошие родители и учителя, в общем, те, кто это мог пояснить. А если нет, что ж. Не завидую, если однажды наши пути пересекутся.

Я знаю, что не терплю цветных, особенно чёрных, хоть и не всех. Среди них бывают исключения. И не потому, что я расист: просто большинство из них – наглецы и говнюки, и у них отсутствуют какие-либо манеры. Они плодятся, как кролики, трахают своих и наших женщин, а потом бросают их с детьми одних – барахтаться в этой сраной клоаке. Они сколачиваются в банды и устраивают разборки в любом месте и в любой час. Они насилуют, убивают, скалываются наркотой, обвиняют полицию в расовой ненависти и потом громят магазины других цветных. Если была бы в мире кнопка, уничтожающая всех таких ублюдков, и педиков, и либералов сраных – я б её нажал не задумываясь. Да. Я голосовал за правых, кстати, на последних выборах, но победили всё равно леваки.

И теперь у нас в школах в сортиры для девочек ходят трансы с членами.

Раньше я работал на UPS, но в конце концов ушёл. Мне не понравились поправки в выплате соцпакета. Три года я работаю на FedEx и ношу их форму с фиолетовым логотипом. Комбинезон в последнее время мне жмёт в груди. Я стал уделять своей форме больше внимания. Много бегаю, занимаюсь спортом, прошлой весной был на соревнованиях штата по триатлону и занял второе место. В местной газете даже напечатали мою фотокарточку. Серебро – это хорошо, но хотелось бы, конечно, победить.

Я не ем всё это фастфудовское дерьмо из Бургер Кинг, Чикерс, Шейк Шэк и Вотэбургер. Моё тело – мой храм. Все дела.

Я стригусь только в парикмахерской у Клары Бург – сколько себя помню. Ей пятьдесят два. Она всегда делает самую лучшую стрижку. Она точно знает, что мне нужно. Я просто сажусь к ней в кресло, она накрывает мне плечи специальным воротником, говорит – какой ты большой стал, Хэл, и начинает очень аккуратно мыть мою голову. Каждый раз, после её мягких рук, с меня словно груз спадает. Так хорошо становится, как после исповедальни. Даже лучше. Потом она берёт машинку и очень коротко меня стрижёт. Это называется бокс. Я стараюсь не запускать волосы и не отращивать их. Мне не идут длинные. Я всегда стригусь только так: бокс или полубокс. Зимой и осенью – второе, потому что всё равно чаще ношу бейсболки.

У меня дом на Холлоу-драйв. В нём два этажа и подвал. Чердак технический. Есть небольшой дворик. Лужайка, клумба, почтовый ящик – всё как у всех. Недавно я поменял окна на отличные, звукоизоляционные. Они блокируют любой шум изнутри и снаружи. В гостиной они пластиковые. Захочешь разбить… ну, удачи тебе. Я и новые двери поставил, тоже с шумоизоляцией. В подвале дверь такая же, как входная. У неё широкий профиль и внушительный набор замков. Я всегда держу её закрытой.

Езжу я на старом коричневом Плимуте Экклейм. Ну и что? Подумаешь. Денег хватает, чтобы я просто так пришёл в дилерский центр и выбрал любую тачку среднего класса. Неплохую какую-нибудь. Но я не хочу. Мой Плимут бегает очень бодро, я каждый сезон езжу в автомастерскую. Хотя я уже говорил, у меня есть накопления. С этим порядок.

Однажды какой-то урод черножопый битой снёс у него боковое зеркало. Ему просто так вздумалось. Он не знал, куда девать эту дикость у себя из башки. Выбежал от подружки и – бам! Просто выместил злость на Плимуте. Он потом пожалел об этом. К слову, я хорошенько застраховал дом и машину, в наше время без этого никуда.

И тут меня перебили. Это значит, моё время кончилось.

– Пожалуйста, – сказала она очень сипло, – пожалуйста…

Я немного задумался и не выпустил её горла из ладони, когда стоило бы. Она вся прогнулась мне навстречу, выпучила глаза. Её красота куда-то мигом делась: из-за глаз она стала похожа на рыбу без воды, открытый рот, которым она хватала воздух, добавлял сходства. У неё из промежности тоже пахло рыбой. Она вся была скользко-красивой, блестящей, перламутровой. Манящей, но нечистоплотной.

– Ты меня… – снова сипнула она, схватившись мне за запястье всеми десятью пальцами.

И я её отпустил.

Она сделала хриплый вдох и села, держась за шею так, словно защищала её. От меня защищала. Я пристально посмотрел на неё.

– Мудак, – сказала она с ненавистью, смаргивая слёзы. Длинные накрашенные ресницы осыпались чёрными мушками на смуглое лицо, щёки были в туши, а губы – в красной помаде, как в крови. Я вытер её с собственных губ запястьем и поморщился. От её языка на моём остался вкус клубники, а ещё – несвежего дыхания. Этот запах, он был откуда-то изнутри. Из неё. И я подумал: ха, ну надо же. Эта сука воняет, будто уже сгнила.

Я молча встал с дивана и прошёл в угол комнаты. Я трахал Клэр – ну, она сказала, что её так зовут, не вижу смысла в этом сомневаться – в собственной гостиной. Она безо всяких проблем поехала ко мне домой. Она не шлюха, в общем понимании, конечно. Просто женщина в поисках свободных отношений. И приключений на свою задницу. Мы познакомились с ней в «Тиндер», она написала, что хочет развлечься. Она была не местная, а из Ламбертвилла. Я оставил свои фотографии, две – одна портретная, по плечи, другая – где был залив Делавера, на мысе Кейп-Мей. На ней был красивый красный закат. В этом закате моя белая короткая стрижка казалась затканной в розовый. Странно и смешно: я подумал, это развеселит девушек, и не ошибся. Она написала мне: привет, клубничный красавчик. Я сразу понял, что она любит таких. Что она не леди, мать вашу. Что она, в общем, мой клиент. Я предложил ей встретиться. Она сразу согласилась. Она попросила сделать своё фото – я сделал и отправил. На снимке я был в белой рубашке, на две пуговицы расстёгнутой на груди. Я так часто ношу: не люблю воротники, они меня душат. У меня открытая улыбка, я в курсе этого, потому что так часто говорили все, кто меня знает (плохо знает): со школы ещё. А вот на днях, кстати, сняли на рекламу штата для FedEx. Там просили сделать пару фотографий сотрудников. Они сочли меня достаточно фотогеничным, чтобы поместить на листовки с акцией компании. Потом эти листовки они рассовали по коробкам, и когда мы доставляем их в офисы или дома, выходит, всюду есть теперь моя физиономия. Я там в форменном комбинезоне с фиолетовой нашивкой, в бейсболке, в рабочих перчатках. Улыбаюсь и показываю большой палец, типа, с вашей посылкой всё в порядке.

Поэтому она легко согласилась со мной встретиться. Я заехал за ней на машине. Конечно, она немного скривилась, когда увидела мой Плимут. Это был второй звоночек для меня, похоронный колокол – для неё. Пошлая вульгарная алчная сука. Я сидел за рулём и щурился, пока разглядывал её. Она была в коротких джинсовых шортах и открытой блузе. Кажется, ничего особенного – все так ходят, осень выдалась слишком жаркой. Хотя в прогнозе погоды говорят, это последний день. С завтрашнего сразу сильно похолодает. Предпосылки есть: нынче к вечеру поднялся сильный ветер с залива. Там же Атлантический океан.

Мы съездили с ней в кафе в её городишке. Потом, после, когда я заплатил за обед, долго целовались прямо в машине. Я был джентльмен, ну, вы знаете: ухаживал за ней, слушал всё, что она там молола. У неё были красивые тёмные волосы, но – увы – смуглые женщины мне не нравятся. Я и сам загорелый, даже очень. Не сразу люди соображают, что я белый парень.

Она уже в машине хотела сделать мне… ну, вы понимаете. Приятное ртом. Но не уверен, что от неё это было бы приятным. Единственный раз, когда мне было хорошо – с Хейли. Она была идеальна во всех отношениях. Абсолютно во всех.

Не то что это шлюха Клэр. Я мягко улыбнулся ей тогда, взял за плечи и сказал: милочка, давай лучше прокатимся до залива. Ехать час, а у меня там дом. В доме всё удобнее, есть кровать и всякое такое. Она сказала мне, что хочет сейчас, и у неё в глазах мелькнуло что-то жадное. Я понял: она не знала, ехать со мной или нет. Стоит того потраченное время. Я усадил её себе на руки, вжал спиной в руль, расстегнул джинсы и легко насадил. Клэр откинула назад голову. Обняла меня за шею и положила ладонь на затылок. Это было слишком: слишком лично, слишком интимно. Так было делать нельзя, но она не знала, конечно, и я взял её за руку и просто убрал себе на плечо. Я знал: сейчас опасно заканчивать, опасно, потому что она может встать и уйти. Я ссадил её с рук и, нежно поцеловав, сказал, что хочу ещё и хочу больше, но не так.

Она ещё посмеялась: романтик, значит. Я скромно опустил глаза. Вообще-то, да. Если дело касается женщины, которую я люблю, весь мир вокруг неё я буду подстраивать так, чтобы она жила в нём легко и счастливо. Ну да, я отдаю себе отчёт, кто такой, кем работаю. Я не богач, не изобретатель, не филантроп, не крутой парень. Просто Хэл Оуэн из округа Кэмден.

Итак, мы с Клэр привели себя в порядок, сели на свои места и поехали на залив. Она вся разрумянилась. Я старался сохранять спокойствие. Это получалось хорошо. Я её даже не хотел. Не было никаких причуд от незаконченного секса. Мы доехали за час, погуляли по пляжу. Я был с ней ласков и внимателен, и снял рубашку, чтобы накрыть её плечи от ветра. Она очень внимательно посмотрела на моё тело: на торс, обтянутый футболкой, на руки. Она не знала простой истины. Сильный мужчина хорош, только когда он на твоей стороне. Иначе – подумай, хватит ли у тебя сил завалить меня нахрен, чтобы в случае чего сбежать.

После залива мы поехали ко мне домой. Уже вечерело, но было такое прекрасное время, когда все только через час возвращались с работы, и улицы оставались пусты. Она хотела побродить по моему двору. Я не хотел рисковать. Просто взял её на руки у машины – она ещё взвизгнула, и отнёс прямо в дом. Там, в коридоре, мы начали снова целоваться – по её инициативе. И вот так мы оказались здесь.

Пока она всхлипывала и ощупывала своё горло, я подошёл к углу, взял оттуда железную кочергу – камином я не пользовался вечность, но кочерга осталась – и пошёл к Клэр обратно, опустив руку вдоль бедра. Она не сразу заметила, что я держу при себе. А потом мне стало всё равно.

Она завизжала, закричала и упала на локоть, закрываясь руками. Я занёс кочергу и с силой опустил её на колени Клэр – несколько раз. От боли она рыдающе завопила, и впервые что-то во мне на самом деле поднялось. Я вскинул подбородок и схватил её рукой за горло, как было. Клэр вцепилась ногтями мне в эту руку, но я отцепил её от себя и сломал ей запястье.

Хрусть, хрусть – как сладкий хворост.

Боже, как она орала. Меня мурашками пробрало, пока не начала сипеть. Я за горло нёс её до двери в подвал и держал, пока не открыл замки. Затем спустился с ней по лестнице. Она качалась в моей руке, как дохлая рыба, и была уже вся синяя. Прекрасно.

В подвале у меня всё было по полочкам. Всё – очень аккуратно. Но если кто чужой посмотрит, подумает: ну, обычный подвал, чего в нём такого? Я специально устроил всё неприглядно. Ни в жизнь не скажешь, что здесь я убивал людей.

На столярный стол, весь в стружках, я кинул Клэр. Она ударилась о доски спиной и застонала, хныча от боли. Баюкая, прижала свою сломанную руку к груди. Я с отвращением посмотрел на неё. На тёмные волосы, на их треугольник внизу живота. На дрожащие пальцы с длинными алыми ногтями.

– Боже мой, – сказал я вслух, – вот это безвкусица.

Я притянул её к себе за лодыжки, не слушая, что она плачет, кричит и отбивается. Пусть. Мне так даже лучше. Она что-то сказала про ребёнка.

Я спросил: у тебя есть ребёнок? Она ответила: да. Девочка, четыре года. Я покачал головой. Я не поверил ей. Но даже если дочка есть, ей лучше не смотреть на такую мать. Спросил, почему она скрыла это в анкете. Тогда Клэр зло заорала, что с женщинами с детьми знакомятся куда реже.

Тогда я снял ремень из петель джинсов и накинул его ей поперёк шеи. Пряжка вонзилась ей в гортань; она начала биться и синеть, дрыгала коленями, махала руками, как припадочная, и даже полоснула ногтями мне по плечу. Я в бешенстве убрал ремень и врезал ей в челюсть кулаком. Что-то хрупнуло. Она выплюнула густую слюну с кровью, и там было что-то белое. Два зуба. Она заплакала было, но это уже поздно – я просто схватил её за руки, сломал запястье на второй (оно тоже хрустнуло, как хворост из упаковки) и поискал на полках плоскогубцы.

Сказал ей, что она виновата сама, и ухватил ноготь на правой руке, на указательном пальце. Пришлось здорово попотеть. Сначала щипцы откололи кусок ногтя: со второго раза удалось поддеть его весь и сорвать с пальца. Она выла, как сука, и молила остановиться. Я сказал – как только так сразу, и взялся за другой ноготь.

И так десять раз.

Когда у неё нечем было больше меня расцарапать, я в неё вошёл. Член стоял колом; мне нужно было погрузить его куда-то, в любую узкую глубину. Я представлял, как Клэр хрипнет и задыхается, и от этого голова тяжелела. Тогда взял ремень и сунул его ей в зубы, чтобы она не стонала так громко. Входил и выходил, погружался и вынимал. Я трахал её, словно ножом резал. И вот это было прекрасно. Её глаза стали багровыми. Её лицо обрело кроткое выражение. Она не двигалась подо мной и не трогала: раскинулась на столе и смотрела в потолок, постанывая.

Как и всегда, я кончил единственным возможным образом. Положил руку ей на горло.

– Тебе есть что сказать? – спросил я напоследок.

– Ты сгоришь в Аду, Гейб, – бросила она.

Я равнодушно пожал плечами. Встал ей на ноги коленом. Чтоб не брыкалась.

– Забавно, – сказал напоследок, прежде, чем сломать ей шею и со стоном долго кончить внутрь. – Но меня как раз зовут Хэл{?}[Игра слов, в переводе с англ. hell – Ад].

========== Шесть дней до Хэллоуина ==========

Комментарий к Шесть дней до Хэллоуина

Я не знаю, что заставляет людей искать друзей. Я не знаю, что влечет людей друг к другу. Мне не знакомы основанные на лжи социальные взаимоотношения.

Тед Банди

Семя инцеста – молоко дьявола.

Килан Патрик Берк. Клан

1

– Бруно?

Несносная собака снова куда-то делась, но на этот раз, кажется, с концами. С тяжким вздохом Констанс разогнулась. До того она прижалась ладонями к гравию, где стояла машина: вдруг пёс залез под джип? Он любил так делать раньше. А вообще, за ним нужен глаз да глаз: он ужасно неприспособленный и не вылезет, даже если джип по нему проедется. Бруно – настоящий глупыш. Он добряк, но у него напрочь отсутствует чувство самосохранения. Наестся и спит где попало, даже в небезопасных местах. Или прячется нарочно. Чтоб его!

– Бруно! – нет, его нигде не было. Констанс встала и отряхнула джинсы. Затем сложила ладони рупором. – Бруно-о!

Куда мог деться ласковый домашний кавалер-кинг-чарльз-спаниель{?}[Пёсельная порода. Кавалер – это маленький спаниель с короткой, но четко очерченной мордой, большими коричневыми глазами и шелковистой шерстью.]? Маленький добрый компаньон, бело-коричневый друг, пожиратель конфет и кружочков свежего огурца, его любимого лакомства? Констанс запахнула на груди свитер: похолодало, даже очень, притом со вчерашнего дня. Вот только прошлым утром было так жарко, что она в летнем платье и кедах спасалась в тени с фраппучино. А сегодня уже нет.

– Бруно! – позвала снова, пытаясь найти его взглядом во дворе.

Папа объявился на крыльце. Он держал в руках чёрный старомодный рабочий чемоданчик. Прям как из девяностых, когда бизнесмены носили в таких документы.

– Ты кого-то потеряла? – спросил он.

– Свою совесть! – мрачно сказала Джорджия у него за спиной.

Она была ему женой, а Констанс – мачехой.

– Семь часов утра, а ты орёшь так, что я встала без будильника. Хотя поставила два.

– Говорят, первый будильник нужен для человека, которым ты мечтаешь стать, – невинно прокомментировала Констанс, – а второй – для того, кто ты есть на самом деле.

– Очень остроумно.

– Что такое, милая? – отец спустился во двор и захрупал по гравию ботинками. – Что стряслось?

Констанс вздохнула и сложила на груди руки.

– Утром или ночью… не уверена, когда именно… но кто-то зашёл ко мне в комнату и забыл закрыть дверь. И Бруно, наверное, выбежал оттуда.

– Ну, ты искала в доме?

– Там его нет. Он мог просочиться в собачью дверцу и сбежать. Он ещё очень глупый, – Констанс взглянула на наручные смарт-часы. – А Стейси приедет через полчаса. И я ещё не собралась.

– Я уверен, Бруно найдётся, – заверил отец. – Обязательно. Поезжай, милая. Мы с Джо за ним присмотрим.

– Он маленький, – небрежно сказала Джорджия, убирая чёрные волосы в хвост. – Заныкался куда-нибудь и спит. Или выбежал на дорогу. Ты там смотрела? А то, может, по твоему Бруно уже проехались раза…

– Джо, – перебил отец и сделал особый взгляд. Словно говорил: не нужно ей знать ни о чём таком, ты с ума сошла? Даже если грёбаного пса раздавили, как пакет с йогуртом.

Констанс остолбенела, но не потому, что была шокирована словами мачехи. Она давно знала, что та точит на Бруно зуб. Сейчас Констанс подумала, а не Джорджия ли постаралась, чтобы весёлый пёс, этот вечно гавкающий звоночек, куда-то делся?

Она не показала виду, что эта мысль пришла в голову, и не показала, что отец тоже хорош, вообще-то. Кем он её считает, ребёнком? Думает, она не заметит эти переглядки?

– Пойду ещё раз поищу его в доме, – сказала Констанс. – И оденусь.

– Ну вот и правильно, – пробормотал мистер Мун и проводил глазами дочь.

Констанс Мун было девятнадцать. Двадцать должно был исполниться пятого ноября: она планировала отметить с подругами. Зная, что до Рождества домой не доведётся больше приехать, она три дня провела здесь, в Ламбертвилле, потому что хотела ещё немного побыть с отцом. К тому же, Джо попросила её освободить от вещей старую спальню. Там будет детская.

Очень скоро, через пять месяцев, этот дом перестанет быть её в полной мере, потому что её комнату займёт младшая сестра. Новость, что у отца с Джорджией будет общий ребёнок, здорово выбила Констанс из колеи. Она поняла, что с тех пор мечтать о разлуке между этими двумя бесполезно. Что она останется почти совсем одна. Что младенец потребует всех отцовских сил, его заботы, его любви и ласки. Она знала – он не перестанет любить её, но разделит эту любовь пополам и будет совсем иначе относиться к Констанс. И к Джорджии тоже.

Она перестанет быть просто мачехой. Она станет матерью его ребёнка.

К Рождеству малышка родится. У Джо под свитером уже был заметен округлившийся живот. Констанс иногда смотрела на её узкое красивое лицо и ненавидела за то, что Джорджия по иронии жестокой судьбы была отчасти на неё похожа. Ей было только тридцать два, и многие считали их с Констанс сёстрами. И хотя сама Констанс предпочла бы никаких дел с Джо не иметь, понимала – не её ума теперь это дело. Отец выбрал эту женщину. И точка.

Она взбежала по ступенькам вверх, толкнула дверь и вошла в дом. За спиной услышала, как переговариваются отец и Джо. Констанс на мгновение обернулась и в узкую щель закрывающейся двери увидела, что Джорджия подошла к Гарри Муну и обняла его за талию. Он обнял её в ответ, прислонил ладонь к животу. Констанс скривилась.

Иногда ненавижу их обоих за то, что поступают так, – подумала она, но тут же постаралась отбросить эти мысли. Глупые. Неправильные. Опасные, опасные мысли.

– Да кто я такая, чтобы вмешиваться, – пробормотала она и пошла к себе наверх.

Он счастлив. Остальное – не моё дело.

И пусть это так, но – дьявол – они всё равно бесят её!

Констанс раздражённо выдохнула и заперлась в спальне. Вчера она забыла закрыться на замок, и вот результат. Она готова была клясться – это Джо нарочно распахнула дверь настежь, чтобы Бруно убежал. Она терпеть не могла эту собаку. Отец относился к Бруно как к неизбежному бедствию: дочка получила его в подарок на выпускном балу от своего кавалера. Ну не выкидывать же на улицу! Щенка оставили дома, в Ламбертвилле, потому что в общежитие с животными было нельзя, даже с такими милыми. Констанс училась в колледже Санта-Роза в Олбани и жила в корпусе Пайн-Хиллс. Там было много направлений, но она выбрала факультет искусств и гуманитарных наук, мечтая однажды стать профессиональным аниматором. В её планы щенок от бывшего парня, Харви Китона, который в первую же неделю студенческих вечеринок изменил с её бывшей подругой, никак не входил.

Но у Бруно были смешные рыжие бровки запятыми на молочной шёрстке и висячие карамельные ушки. Мокрый нос и тёплый взгляд. Даже отец полюбил этого весельчака. Он с весёлым повизгиванием бросался ему на грудь всякий раз после работы. Встречал у двери, лаял, и его коротенький хвостик нетерпеливо вилял из стороны в сторону.

Привет, дорогой хозяин! Я тебя так заждался!

Констанс сглотнула горечь и достала из-под кровати спортивную сумку. Туда она сложила все заранее приготовленные вещи: и кофр с предметами личной гигиены, и свитер, и худи, и пару футболок, и платье, и джинсы, и, конечно, костюм на Хэллоуин. Она осторожно разгладила чёрную ткань, затянула плотнее прозрачный пакет и аккуратно положила поверх всех прочих вещей. Затем ушла в ванную комнату.

Очень скоро эта комната, этот дом, эти коридоры и чердак, где она так любила играть в прятки и где папа ставил ей вигвам, чтобы устраивать там с подружками ночёвки – всё это больше не будет принадлежать ей. Тихое счастливое детство прошло так быстро, что Констанс не успела даже попрощаться с ним. Последние годы были омрачены смертью матери, Мелиссы Мун.

Всё банально: пароксизм наджелудочковой тахикардии. Такой болезни Констанс до четырнадцатого июля две тысячи восемнадцатого года даже не знала. Это такой вид аритмии. Возникает внезапно. И так же внезапно заканчивается. Они с отцом не знали, что с ней: у мамы были приступы, один за другим, но она говорила, что ей просто нужно полежать и отдохнуть. В первые сутки подумали, она переутомилась. На вторые она запретила вызывать скорую и задыхалась, если брались за телефон. Она боялась больниц. Она бегала в туалет, её тошнило, сердце сжимало, как рукой. Она жаловалась, что кружится голова, двое суток. Перед смертью Мелисса обильно помочилась, вся вспотела, устало сказала, что всё же показалась бы врачу. На том всё кончилось.

Констанс взяла с полки фотографию матери и задумчиво провела по пыльному стеклу пальцами. Под ним мама улыбалась в окружении своих старших родственниц на собственной свадьбе. Там были бабушка Тереза, двоюродная тётя Регина, кузина Леа. Всех их уже не осталось в живых. Констанс равнодушно села в кресло против окна и закусила губу. А это кто такая, по левое плечо от мамы? Справа бабушка Тереза: поправляет фату на дочери. Мама смеётся, в руке у неё – неожиданно – бутылка с шампанским. Слева стоит среднего роста женщина с золотистыми кудрями. Она очень похожа на бабушку, у неё такой же прямой нос и мягкий овал лица. И Констанс подумала, что это, наверное, её двоюродная бабушка, родная сестра бабушки Терезы. Любопытно поддев рамку ногтями, Констанс убрала стекло и вынула фото, посмотрев на подпись на обратной стороне, сделанную изящным почерком:

Мелисса Мун, Тереза, Леа, Регина и Дженни Кисс, Гвенет ОуэнКловерфилд, 1988 год

Как давно это было. Констанс даже вообразить трудно, насколько. Одно дело – смотреть фильмы и документалки о восьмидесятых, читать книги и слушать музыку, другое – думать о том, что в эти годы поженились твои родители. Отцу ведь сейчас пятьдесят три, а маме – маме был бы пятьдесят один год. На снимке же ей вечные восемнадцать.

Она здесь даже младше собственной дочери.

С улицы кто-то вскрикнул. Констанс подняла глаза от снимка, встала и подошла к окну. На улице было свежо, оранжево и пасмурно: идеальный Хэллоуин, а в комнате – пыльно и темно. Она смотрела, как отец весело кружит Джорджию на лужайке возле машины, и на их лицах были улыбки.

Констанс хорошо помнила, как отец кружил когда-то маму – и её тоже, и знала, что ревновать его к Джо очень глупо. Она ничего не могла с собой поделать. Дурные мысли лезли в голову. Она хотела поскорее уехать отсюда и забыться, потому что мир казался небезопасным и до странного опустевшим. Что ждало за поворотом? Неизвестность. Если раньше она знала, что будет, то теперь – нет.

Что-то тихо хрустнуло в кулаке. Констанс вздрогнула и опустила глаза: это смялся ламинированный снимок.

– Чёрт.

Она быстро разгладила фотобумагу и сокрушённо вздохнула, помещая «свадьбу в Кловерфилде, 1988 год» обратно в рамку. С каким удовольствием сейчас она съездила бы в гости к бабушке Терезе!

Бабуля не появлялась последний год перед смертью, потому что подсознательно обиделась на зятя. Гарри Мун променял память о жене на вертихвостку моложе себя на пятнадцать лет. Она поджарая, как борзая, и у неё недобрый взгляд. Такие обычно уводят мужиков из семьи.

Нестерпимо захотелось снова войти в знакомый дом. Ну и пусть больше там не будет витать запах овсяных печений, которые бабуля пекла к каждому приезду своей любимицы Конни. Но те комнаты и коридоры, фотографии вдоль лестницы и большой уютный сад Констанс не забудет никогда. В двадцать один, когда она станет совершеннолетней, этот дом будет принадлежать ей. Она знала из завещания бабушки, оглашённого через две недели после её кончины. Этот дом был для Констанс светлой гаванью родом из детства; местом, которое она пока утратила, но куда очень хотела бы вернуться.

Особенно сейчас, в Хэллоуин.

Бабушка обожала Хэллоуин. С тех пор, как Констанс исполнилось пять или шесть лет и она захотела ходить по домам за сладостями с котелком в руке, ба всегда брала её к себе в этот день, а то и на всю последнюю неделю октября. Она звала её Конни, с удовольствием наряжала дом и двор гирляндами-фонариками, светильниками Джека из тыквы и репы{?}[фонарь, традиционно вырезаемый из тыквы или репы, напоминающий голову с пугающим или забавным лицом – для этого в верхней части плода вырезается крышка, через которую удаляется мякоть, после чего вырезается гримаса. Источником света в нём обычно служит свеча], свечами, пластиковыми скелетами и привидениями. Больше всего бабушка любила наряжать внучку в этот день: заранее они продумывали и шили самые красивые на всю округу костюмы, от салемской ведьмы Мэри Сибли до Бекки Тетчер, от Уэнсдей Аддамс до морской сирены. Да, бабушка знала много страшилок, а в комоде под телевизором у неё было полно пыльных кассет, которые она включала, когда Конни собиралась с подружками на хэллоуинскую ночёвку. Констанс улыбнулась, вспомнив, как они с девчонками стелили на ковёр в гостиной спальные мешки, бабуля оставляла им сладости и попкорн и включала «Дракулу» Копполы, «Американского оборотня в Лондоне» восемьдесят первого года, «Носферату» или «Хэллоуин» семьдесят восьмого года. Подружки могли не спать хоть всю ночь. Визжали от ужаса, пищали, объедались сладостей, а потом засыпали прямо в своих костюмах. Счастливые были времена!

Этот Хэллоуин совсем не похож на те, которые с такой любовью вспоминала Конни. Год назад она отмечала в корпусе с другими студентами, но быстро поняла, что большая тусовка и пьяные вечеринки с кучей незнакомцев – не её тема. В этот раз всё должно быть иначе. Стейси и Оливия приедут с минуты на минуту, они уже забронировали небольшой коттедж в Кромберри – пять миль от колледжа. Девчонки приедут с парнями; те тоже обещали захватить друзей.

– Будет хороший, тёплый междусобойчик, – обещала Оливия. – Тебе точно понравится.

Больше всего на свете сейчас Конни хотела бы в совсем другое место. Её тянуло туда, её манило. Звало. Он ждал её – тот дом с черепичной старой крышей, с садом, с большими каштанами вдоль дороги. Дом, который стоял чуть поодаль от прочих, потому газетчик всегда ехал до него дольше остальных. Констанс поставила рамку с фотографией на полку и решительно вышла в коридор.