Текст книги "Жизнь после вечности (СИ)"

Автор книги: Rollyness

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– А не много? – он вернул ей варежки.

– Дети у меня, кормить надо.

– Так чем же ты думала когда рожала? – Он, хромая, пошел дальше.

Ксанка вздохнула, посмотрела ему вслед, надела сама, в попытке согреться. Крохотный бумажный лепесток лег ей в ладонь. Она зажала его в кулаке, сунула в карман. Чуть позже, отойдя будто по нужде, достала, прочитала. «Абрикосовая».

Когда она вернулась, ее неожиданно обняла громогласная женщина.

– О це ж ты, Клавдия Николаевна, а я-то думала!

– Та ни, – выдохнула Ксанка, сжатая в железной хватке. – Це Антонина Петровна! – И тихонько выдохнула на ухо женщине:

– На Абрикосовой облава будет. Уходите скорее.

– А смахиваешь на Клавдию, – подозрительно прищурилась женщина. – Уверена, что Тонька ты, не Клавдия?

– Уверена, яхонтовая, – улыбнулась Ксанка

– Ну раз так, то так, – согласилась женщина. – А чего ты хочешь за эту прелесть?

– Три стакана муки хочу.

– Ну давай, Неклавдия, режь меня без ножа. Туточки ровно три стакана муки.

Женщина протянула корзинку. Ксанка взяла ее, сдвинула в сторону тряпки. Три стакана, как и было сказано. Женщина забрала варежки и торопливой уточкой засеменила к выходу. Ксанка тоже начала собираться, стараясь не спешить, не навлекать подозрений. И поймала взгляд человека, стоящего напротив.

Васютин. Откуда он здесь?..

***

Заметила она его, заметила. Пришлось подойти. Ксанка смотрела ясно и доверчиво. Улыбалась. Улыбка была той самой, из юности.

– Расторговалась, хозяюшка?

– Ты откуда здесь взялся?..

– Да вот… взялся. Стою и смотрю, ты или не ты…

– Я, Вася, я.

На них оборачивались. Васютин сообразил, что мужчины здесь появляются очень редко.

– Пойдем, – решительно сказал он. – Расскажешь, что и как. Или тебе тут еще постоять надо?

Ксанка махнула рукой.

– Базар сегодня никудышний, еле одну пару продала, чего тут стоять. Пошли.

Они вышли за ограду. Ксанка легко шагала впереди, держала в руке плетеную корзинку. Вызванный им патруль маячил вдалеке, ждал сигнала.

Она дошла до перекрестка и остановилась. Дома со всех четырех сторон были превращены в развалины. Васютин подумал, что здесь идеальное место – никто ничего не увидит.

– Ты как тут очутился, Васютин? Ты же на фронте должен был быть?

– А я там и был, Ксана. Призвали, потом плен, потом бежал, вот, к своим пробираюсь. Ты сама как здесь оказалась?

Она развела руками, жалобно улыбнулась.

– Да вот так и оказалась. От мужа ушла, сюда приехала, на родину, еще до войны.

– От мужа ушла? – очень натурально удивился он. – А чего так? У тебя ж ребенок был, вроде?

– Ребенок с отцом остался, в Москве школы лучше. Должен был ко мне тем летом приехать, да война началась.

– Ясно, – сказал он. – Как вообще живешь?

– Тихонько живу, очень осторожно, – вздохнула Ксанка. – Вот, вяжу потихоньку на продажу.

– А живешь-то где?

– Дом немцы забрали, так я к невестке перебралась, у меня же вся родня здесь. Говоришь, к нашим пробираешься?

– Пытаюсь. Плохо получается.

– Да уж, нелегкое это дело.

– Ксан, помоги, – вполне искренне сказал он. – Мне уже хоть в петлю. Если есть какие-то знакомые, кто документы мог бы сделать или проводить… Век не забуду, клянусь.

Она задумалась, по-детски выпятив нижнюю губу.

– Документы, говоришь, – наконец сказала она, качая корзинкой, по виду пустой.

– Что там у тебя?

– Да муки чутка выменяла, затируху сегодня сделаю, хоть поедим. Ты сам-то голодный небось?

Васютин голоден не был, но кивнул. Ксанка достала из-за пазухи краюху черного хлеба – мука пополам с толокном и корой, есть это было невозможно – протянула ему. Васютин старательно впился зубами в землистое тесто и попытался прожевать вязкую массу.

– Насчет документов я у кумы поспрошаю, она с кем-то из комендатуры живет… ну как живет, иногда поживает… может и получится что. Ты меня завтра тогда на базаре найди, расскажу, что узнала.

– На базаре будешь?

– Я там каждый день, жить же надо на что-то…

– Да, – согласился он. – Жить всем надо.

И отвернувшись от нее, высморкался. Патруль, дождавшийся знака, немедленно обступил их. У Ксанки расширились глаза, она метнулась назад, но ее уже держали двое, скрутили руки. Корзинка упала на землю, сероватый порошок рассыпался по черной грязи.

– Вы что делаете, – негодующе и очень натурально закричал Васютин. – Вы не имеете права!

Патрульные обругали его, велев замолчать. Васютин, будто в приступе ярости, взял командира патруля за воротник и потряс. Командир патруля молча отцепил его руки от своей шинели.

– Разберемся, – кинул он.

– Я постараюсь что-то сделать, – крикнул Васютин вслед патрулю, уводящему Ксанку. Она обернулась. От ее взгляда по спине прошел холодок. Поняла?..

Как бы там ни было, если он не вмешается, утром ее повесят. А он вмешается, он доступно, на пальцах, объяснит ей что к чему, выведет ее из камеры смертников, и когда ее друзья-подпольщики дадут ему проводника и документы, он сдаст их всех – или только ее, как получится – Клапке. Если начинаешь новую жизнь, надобно позаботиться о тех, кто остается в старой.

Прекрасный день.

Лучший в его жизни.

***

Участок улицы между горкомом и рынком уцелел, но люди здесь больше не жили, так что коробки домов зияли выбитыми стеклами и медленно разрушались. Тут разведчики и обосновались, поджидая Васютина. Дорога была одна, рано или поздно Васютин должен был здесь пройти, рыночную площадь миновать никак не получилось бы.

Площадь эту Яшка помнил с детства – когда-то здесь мать на ярмарках работала, возвращалась бледная и с головной болью. Дед ругался страшно, кричал, что она своей честностью цыган позорит, где это видано, гаджо{?}[Все, кто не цыгане] правду говорить! Мать, не вставая с сундука, где отлеживалась, вяло возражала, что обманутые второй раз не придут, а так к ней очередь стоит, денег вон принесла, еды принесла, зачем кричишь? Яшка как-то набрался смелости, попросил ее перестать гадать, раз так тяжело ей это дается, он уже вырос, сам работать будет, она усмехнулась странно, пообещала, что будущая ярмарка последней станет. Так оно и вышло – месяца после ярмарки не прошло как ее и деда убили…

– Идет, тащ майор, но с какой-то бабой, – сообщил Иванов, не отрываясь от бинокля. Фотографию Васютина они не то, что изучили – наизусть выучили.

– Что за баба? – Яша хмыкнул про себя – Васютин без женщин не мог существовать как класс, война или не война, какая разница. Кремень мужик.

– Черт ее знает, баба как баба. Елки! Патруль.

– С патрулем мы не справимся, – констатировал Цыганков. – Ждем.

– Все, патруль ушел, – Иванов покрутил головой. – И тетку забрали. Сссволочи.

– А вот теперь, – Яша встал, – работаем. Схему помните?

– Помним, – кивнул Мирзалиев.

***

Васютин был прав – Ксанка все поняла, хотя и слишком поздно для того, чтобы что-то предпринять. Первый укол подозрения она ощутила, когда увидела его гримасу при виде черного хлеба. Секундную, быстро исчезнувшую гримасу, но ей хватило. Второй – когда она поняла, что он не отпустил ни одну из своих обычных сальных шуточек и не попытался залезть ей под юбку. Бросание на шею фашисту завершило картину – его должны были застрелить на месте, но его даже не пнули.

– За что вы меня арестовали? – спросила она у командира патруля. Он остановился, развернулся к ней.

– Надо было думать под кого ложишься, сука, – и ударил ее по лицу. Ее держали крепко, поэтому она не упала. По рассеченной щеке струилась кровь.

Ксанка оторопела и неожиданно для себя расхохоталась. Вот так причина провала! Не сожженная комендатура в Збруевке, не связь с подпольем и партизанами. Не одна из тех диверсий в которых она участвовала. Не то, что она с сорок первого года и по сегодняшний день учила подпольщиков – вчерашних мальчишек – особому курсу самообороны. И даже не планируемая операция для особого гостя из Берлина: мука, которую ей передала женщина на базаре, была не мукой, а отравой.

В Яшке дело. В том, что ее Цыган – цыган.

Смешно.

Взбешенный ее смехом, командир ударил ее снова.

– Да пошел ты, – прошипела Ксанка, плюнув ему в лицо кровью. – Оно того стоило!

И все время, пока ее избивали остальные патрульные, пока она не потеряла сознание, она думала только об одном – оно того стоило, Яшка того стоил, но как же жаль, что не состоится операция! Сколько сил было потрачено на то, чтобы заявить всем, что подполье еще существует и борется!

Пара солдат оттащила бесчувственную женщину в камеру. Хотели остаться, немного развлечься, но передумали – и старовата и без сознания… Не интересно. Ушли и заперли дверь.

***

Дождавшись, пока патруль, уводящий Ксанку, уйдет подальше, Васютин медленно пошел вдоль разрушенных зданий. Надо будет зайти к ней под утро, чем дольше она проведет в камере, тем сговорчивей будет. Запрет на физические воздействия он не накладывал, но и порядка действий не диктовал, полагаясь на фантазию немцев и охранников. Как минимум ее изобьют. Как максимум… Ну прости, подруга, война, тут все средства хороши. Хотя вряд ли для нее что-то новое откроется – кто из закадычных дружков ее употреблял, в эскадроне так и не поняли, может и все разом – не просто же так она с ними жила!

Васютин вдруг вспомнил их всех: Даньку Щуся, Валерку-умника, Яшку Цыгана и хмыкнул. Отбитые ребята были, даже для Гражданской и по меркам Конармии. Всегда вчетвером держались, наособицу, вечно их командование куда-то отправляло с какими-то заданиями, а потом хвалило как не в себя. Щусь вроде как командиром был. Идейная сволочь, все у него всегда по полочкам разложено – кто прав, кто не прав и как жить надо. Но Щусь ладно, с Щусем человеческий язык найти получалось, хоть и не сразу. Вот Валерку-Гимназиста обходить надо было за три версты. Вроде и нормальный парень был, дружелюбный, улыбчивый, а все равно охватывало порой ощущение, что ты для него букашка на белой скатерти. Поразглядывает-поразглядывает, потыкает палочкой да и смахнет к черту. Про Цыгана даже думать не хотелось – тот на всю голову ебнутый был, из тех, что сначала стреляют, потом имя спрашивают. Дикое племя, чертова поросль. Ксанка вроде нормальной бабой казалась, но вот связалась же…

Он закурил на ходу, прикидывая ход разговора с Ксанкой. Не забыть упомянуть чего ему ее освобождение стоило…

– Дядя, сигареткой не угостишь? – раздалось над ухом.

И такой это был простой, обыденный вопрос из довоенного времени, что Васютин поперхнулся дымом.

– Не курю, – машинально ответил он стандартной фразой.

– А если найду? – дорогу ему преградила темная фигура. Его на гоп-стоп решили взять? Идиоты.

– Пропусти, – потребовал он, осознав, что сзади тоже кто-то стоит и, не тратя время на пререкания, выкинул вперед руку с ножом. Однако нож ушел в пустоту, запястье будто тисками сжало, на плечах повисли двое и к лицу с чудовищной скоростью понеслась замерзшая грязь. Он попытался вскочить, но на спину обрушилась тяжесть, прижала к земле и встать не получилось.

– Совсем ты, Васютин, одичал, – выдохнул Цыганков, скручивая лежащему Васютину локти за спиной. – На людей с ножом кидаешься. Родина тебя заждалась. Перевоспитывать будет.

***

Вход в каменоломни представлял собой простую щель в известняковом обвале, не знаешь – пройдешь мимо, но под землей горные выработки образовали что-то вроде дворца – к широкому коридору примыкали разноразмерные залы, так что получалась анфилада помещений.

Васютина Яшкина группа притащила сюда ровно в срок, как и договаривались. Первая – и самая легкая – часть задания была выполнена. Данька пронаблюдал как разведчики свалили связанного Васютина (действительно как кабана в мешке, все по заказу Проскурякова) в угол.

– Ну здравствуй, – обратился он к Васютину. – Мы тебя потеряли, видишь ли.

Васютин помолчал.

– В Москву меня вывезти хотите? – наконец спросил он. Разговаривать с ним было не о чем, но Щусь все же ответил.

– Как только ты догадался…

– Не выйдет, – Васютин обнажил в улыбке желтые зубы. – Никакой Москвы. Я не желаю.

– Свихнулся? – посочувствовал Щусь. – По голове тебя вроде не били. Или били?

Мирзалиев отрицательно помотал головой.

– Мы гуманисты, – сообщил он. Иванов согласно кивнул.

– Я тебе, Щусь, больше скажу, – гнул свою линию Васютин. – Ты сейчас меня развяжешь, пожмешь мне руку и прощения попросишь, а потом меня отпустишь.

– Прощения попросить у тебя? Это за что же?

– А за все, – ответил Васютин. – За то, что пока ты в своей Москве икру ложками жрал и баб в койку укладывал, я в концлагере гнил. Пока я с гранатами на танки кидался, ты бумажки перекладывал и чай генералам носил. Что, не так все было, скажешь? Сидишь теперь передо мной с кислой рожей, мораль читать готовишься. Только срать я на твою мораль хотел, понял? На моей стороне сила сейчас, не на твоей.

– Продолжай, – кивнул Данька, почуявший, что Васютин не просто так хорохорится. – Рассказывай про свою силу.

– У меня, видишь ли, есть очень важная для тебя информация. Ты даже не представляешь себе насколько важная. Так что я думаю, ты не только прощения попросишь, но и сапоги мои вылижешь.

Данька внезапно улыбнулся.

– Так ты мне скажи что у тебя за информация. Может, ты и прав, отпущу я тебя, Москва далеко, кто там узнает как дело было.

– Развяжи, – потребовал Васютин. Данька, пожав плечами, ослабил веревки. Перед тем как начать говорить, Васютин размял руки и прошелся взад-вперед по помещению.

– Так вот, Щусь. Предлагаю я тебе свою помощь в очень важном для тебя деле…

Когда Васютин закончил говорить, Щусь все еще улыбался, только улыбка теперь была ледяной, застывшей.

– Когда ты окажешься в Москве, я позабочусь о том, чтобы тебя не расстреляли. Ты будешь жить долго, Васютин. Очень долго. Слишком долго, – тихо сказал он и повернулся к Иванову и Мирзалиеву.

– Где майор?

– С командиром местным беседует.

– С этого глаз не спускать. И связать.

Он вышел в коридор-штольню, заглянул в несколько помещений. В одном из них нашлись Степанов и Яшка, сидящие у импровизированного стола, представляющего собой огромный кусок камня, стесанный с одной стороны. Данька остановился у входа, прислушался к их разговору.

– Сразу после объявления войны учителя повезли наших школьников обратно, – глухо рассказывал Степанов. – Спешили вернуться домой. Тогда поезда на запад еще ходили. Но под Ростовом поезд разбомбили – одна из первых бомбежек была, все только начиналось. Вашего Валю никто с тех пор не видел – ни живым, ни мертвым.

Он помолчал.

– А моего Мишку видели, – внезапно сказал Степанов. – Там же и похоронили. И еще нескольких человек, вместе с учителями.

Тяжелая тишина была. Мертвая.

– Спасибо, – с трудом сказал Яшка и, судя по звукам, встал. – Спасибо, что рассказали.

– Ксения Ивановна то же самое сказала. Слово в слово.

– Что? Она здесь?

– Вы не знали? – удивился Степанов. – Да, она здесь, мы с сорок первого и партизаним вместе. Удивительно отважная дама. Просто Жанна Д’Арк.

Твою мать. Они в Херсон сбежали, как же он сам не догадался! Пора было вмешаться. Данька шагнул внутрь.

– Да, Ксанка здесь. Васютин только что рассказал. Плохая новость – она в гестапо. Хорошая новость – завтра утром ее повесят.

Произнес и ощутил, что тишина перестала быть мертвой – в ней будто шаровая молния повисла Яшкина боль и нарастающая ярость и это было прекрасно – пусть он взорвется и сорвется сейчас, пока еще можно.

В помещение спиной вперед вошел Валерка.

– Извините, – Валерка пинком загнал в зал какой-то ящик. – Откуда это у вас?

Степанов, ошарашенный Данькиным заявлением, только рукой махнул.

– Это мы эшелон под откос пустили и кое-что удалось забрать, только вот приспособить к делу не получилось.

– Почему-то я так и подумал, – Мещеряков присел над ящиком и ласково улыбнулся его содержимому.

– Как же вы приспособите это к делу, если это модифицированная взрывчатка, экспериментальная серия, радость моя… – проворковал он, перебирая упакованные в серую бумагу бруски.

– Немцы идут, – раздалось от двери.

Данька повернулся. Валерка поднял голову от ящика и поправил очки. Яшка прицелился в пришедшего. У входа стоял белокурый полицай.

– Через два часа айнзацгруппа будет здесь. Надо уходить, – отрывисто сказал он.

– Здравствуй, Леня, – кивнул Степанов. – Спасибо, попробуем в плавни уйти.

– У вас раненые. Вас перестреляют по дороге.

Степанов пожал плечами. Он выглядел как человек, давно все для себя решивший.

– Останусь прикрывать отход. Надо собрать все патроны, которые у нас остались.

– Я с вами. У меня еще целая обойма.

«Черта с два у них получится, – внезапно подумал Данька. – Их уже, по сути, нет в живых, ни Степанова, ни этого парня в немецкой форме, как и тех, кто сейчас стоит за их спинами и надеется уйти в плавни, где половина умрет от переохлаждения и воспаления легких, а вторую половину перестреляют немцы. Плавни так себе убежище, я-то знаю. Нас в ту войну не нашли только потому, что не искали – Лютый считал нас детьми, а от Бурнаша мы вовремя сбежали. Ааааа, семь бед – один ответ, год в лагере прожил – проживу и десять…»

– Сколько у вас людей? – спросил командир Мстителей Щусь.

– Пятнадцать, среди них раненые, женщины и подростки.

– Понятно, – Данька достал карту, разложил ее на камне. – В этом квадрате должен приземлиться Дуглас. С немецкими опознавательными знаками. За штурвалом будет капитан Устинович. Передадите ему эту записку. Как только доберетесь до самолета, улетайте, нас не ждите. – В записке было буквально три слова. Устиновичу должно хватить.

– Хорошо, товарищ Чех. Но как же…

– Мы остаемся здесь. Цыган, твоих надо тоже отправить, с Васютиным. Главное, чтобы он не сбежал.

Если Яшкина группа доставит Васютина, Яшка сумеет выкрутиться. Валерку он отправит… надо придумать, куда отправить Валерку. Есть, конечно, шанс, что удастся выполнить задание, спасти Ксанку и вернуться к своим, но определение шанс тут как нельзя более уместно. Шанс. Один.

Яшка, не бледный, а пепельно-серый, шагнул к выходу. Через минуту за стеной раздался выстрел и долгий вой Васютина. Данька с Валеркой переглянулись.

– Как ты думаешь, он в порядке?

– Цыган точно нет, а на Васютина мне плевать. Ты что с ним сделал?

– Колено, – Яшка положил пистолет на стол. – Не смертельно, но не сбежит.

– Мы вас, товарищ майор, очень уважаем за умение решать вопросы так, чтобы раз и навсегда, – в дверях стоял Иванов.

– Дайте бинт и ампулу, пожалуйста. Этого обезболить и перевязать теперь надо.

Яшка выложил необходимое на стол.

– Вы прикрываете отход партизан и уходите с ними. Это приказ. Я остаюсь здесь.

Иванов весь как-то подобрался.

– Что Костенецкому говорить?

– И Костенецкому и особистам и всем, кто спросит, говорить одно и то же – у вас был приказ старшего по званию. Валите все на меня.

Разведчики исчезли.

– У тебя проблем не будет? – спросил Данька.

– Будут. Меня снова сделают лейтенантом, делов-то… Переживу. – Яшка закрыл глаза и откинулся к стене.

– Как оказалось, я переживу абсолютно все, – внезапно добавил он. Данька покачал головой. Здесь он уже ничего не мог сделать.

– Валер, – Данька присел на корточки у увлеченно мастерящего что-то Валерки. – Тут такое дело…

Выслушав его, Валерка оторвался от разложенных по земле проводов и молча ткнул Даньке под нос выставленный средний палец.

– Уверен?

– Дай-ка подумать, – Валерка поправил очки на переносице. – Ксанку утром казнят, вы идете на верную смерть, а я под чужим именем отправляюсь в глубокий тыл? Планируй получше, пока я тебе морду не набил.

– Хорошо. Товарищ полицай, ответьте мне, пожалуйста, на несколько вопросов, – Данька отвел полицая в сторону.

Партизаны тем временем собирались у выхода – дюжина мужчин (многие с ранениями, один перемещался на костылях), трое подростков, на лицах которых было написано яростное сопротивление происходящему, и женщины. Васютин был тут же, опирался на разведчиков.

– Это все? – спросил Данька.

– Все, – кивнул Степанов. – Здесь те, кому нельзя показываться в городе.

Данька проводил их до балки, надеясь, что им удастся улететь. В том, что это удастся его отряду, он уверен не был.

– Валерка, – вернувшись, спросил он у Валерки, увлеченно мастерящего что-то из найденных в ящиках предметов. – А что ты вообще делаешь?

Валерка поднял голову от собранной им конструкции и засмеялся.

– При тебе же говорилось: есть взрыв – нет проблемы. Крым меня непоправимо испортил.

***

– Мама, – расстроенно произнес Валя. – Ну что ты себе такое придумываешь? Все ведь хорошо!

Ксанка хотела сказать, что она скучает, чудовищно, невероятно скучает, но вошедший в камеру полицай пнул ее и Ксанка открыла глаза. Она лежала на земляном полу. Тело болело от побоев.

– Раздевайся давай, вешать тебя будут, – полицай смотрел на нее тяжело, с видимым отвращением. Ксанка попыталась сфокусировать на нем взгляд – перед глазами все плыло, пол шатался, она подумала, что это следствие ударов по голове, скоро должно пройти, но никакого скоро у нее не будет.

– Зачем?.. – как-то сумела выдавить она из себя.

– Порядок такой, – сообщил полицай. Видно было, что ему все это не приносит никакой радости – сколько обреченных баб перед ним вот так раздевались?!. – и что будь его воля, он пристрелил бы ее прямо тут, не медля. Чтобы не мучаться.

– Отвернись.

– Обойдешься.

Она не стала отвечать. Расстегнула блузку – старую, довоенную, шагнула из упавшей на пол юбки. И пошла босиком по ледяной ноябрьской земле, не ощущая холода.

…Всадники появились с востока, со стороны рассвета. Первый – в форме штурмбанфюрера – уверенно таранил толпу, пробираясь как можно ближе к эшафоту и стоявшему на нем эсэсовцу, готовящемуся выбить деревянную подставку из-под ног женщины на шею которой уже накинули петлю.

– Вы что творите, – тихо и зло спросил он на хох-дойче, языке высших слоев общества. Серо-зеленые глаза с презрением смотрели из-за стекол очков.

– Вы что, не знаете, что оберфюрер Клапке должен допрашивать партизан лично? Вы хотите угодить под трибунал?!

Откуда-то со стороны каменоломен раздался громкий хлопок, а потом – раскатистый гул. Эсэсовец развернулся в сторону звуковой волны, но штурмбанфюрер, схватившись за его подбородок, заставил снова повернуться к себе.

– Вы не смеете отвлекаться, когда я говорю с вами. Я забираю эту женщину. Ее ждет оберфюрер Клапке для беседы. На вашем месте я бы задумался о своей дальнейшей участи.

Он смерил распорядителя казни презрительным взглядом и развернул лошадь. Эсэсовец внезапно понял, что эшафот уже пуст – один из спутников штурмбанфюрера успел снять петлю с шеи жертвы и усадил ее на своего коня. Казнь на сегодня отменялась. Он раздосадовано махнул рукой, дав команду на снятие оцепления.

Всадники уверенно направлялись к резиденции Клапке, где в настоящее время находился и личный секретарь Гиммлера, остановившийся здесь на одну ночь по пути на морской курорт Скадовск.

Существовало немало описаний этого дня, но ни один из исследователей так и не сумел создать версию, полно и достоверно объясняющую все произошедшие события. Сложности начинались уже с самых простых определений. Например, что назвать главным событием? Казалось бы, простой вопрос, но на него не было ответа.

Гибель почти всей айнзацкоманды в каменоломнях? Хорошая версия, но не слишком понятно в результате чего эта самая гибель произошла. Это было обрушение кровли выработки из-за естественных причин или взрыв? Если взрыв, то произошел ли он в результате неосторожного обращения кого-то из солдат с гранатой или явился результатом минирования каменоломен подпольщиками?

Товарищ Степанов, вернувшийся после войны на должность завхоза херсонской милиции, в своих мемуарах «По ту сторону фронта» упоминал, что перед тем как покинуть каменоломни, партизаны установили нестандартную мину-ловушку, чем всех окончательно запутал, потому, что тремя страницами ранее он писал, что подполье испытывало острую нужду в боеприпасах, и специалистах, умеющих обращаться со взрывчаткой.

Может быть, главным событием того дня стала смерть командира айнзацкоманды штурмбанфюрера Клапке? Возможно, но это самая таинственная часть истории. Секретарь и любовница Клапке, например, утверждала, что его убил призрак. Ранним утром в кабинет Клапке вошел высокий мужчина в очках, с заметными залысинами в светлых волосах и Клапке смертельно испугался.

– Шульц, вы же умерли! – воскликнул он. Пришедший кивнул.

– Я умер, это верно, – сообщил он. – Но у меня есть для вас сообщение от Бёмма. Подойдите ко мне, я шепну его вам на ухо.

Секретарь, знавшая, что Бёмм погиб из-за взрыва в Берлине, начала кричать, но появившаяся откуда-то уборщица огрела ее шваброй и засунула тряпку в рот. Когда секретарь пришла в себя, ни призрака, ни даже уборщицы в кабинете не было, а был только Клапке, лежащий в луже своей крови с выражением крайнего возмущения на лице.

Поскольку уважающие себя люди не могут всерьез думать о призраках, то были версии о спецназе ГРУ, о партизанах, о каре божьей, и даже о группе евреев-мстителей, вырезавших на лбу Клапке свастику, но ни для одной из них не нашлось даже косвенного подтверждения.

Несмотря на отсутствие подтверждений, эти версии горячо обсуждались в самом посещаемом и оживленном месте нюнбергского Дворца Юстиции{?}[Имеется в виду Нюнбергский процесс] – в курилке.

Услышав некоторые предположения, Райнер Шульц засмеялся, вдавил окурок в песок и сообщил, что все было намного проще.

– Клапке, несмотря на свою палаческую должность, оказался крайне впечатлительным человеком. Он не сумел опровергнуть утверждения, что единственным народом, пришедшим из Индии, то есть настоящими ариями, были цыгане, ужасно расстроился, и тут же умер от огорчения. Вот так все и было, – сказал он.

– Но его подчиненные?

– Совершили коллективное самоубийство.

– Вы рассказываете чертовски интересные и чертовски странные вещи, – сообщил представитель американской делегации.

– Разве? Насколько я помню, примерно так же закончили жизнь сотрудники Дахау{?}[Сотрудники лагеря смерти Дахау после капитуляции были расстреляны офицерами американской армии, увидевшими что происходило с заключенными. Наказания американцы не понесли.] после освобождения лагеря.

– Это была самооборона.

– Разумеется, – легко согласился Шульц. – Самооборона. И я об этом же.

«Ну да, – подумал он. – Мы оборонялись. Защита людей от бешеных животных, так оно и было…» На какой-то момент Мещеряков снова ощутил запах пороха, крови и страха, пропитавший здание.

Вот только когда он, держа под руку еле стоявшую на ногах Ксанку, требовал пропустить их к Клапке, чтобы тот мог лично допросить подпольщицу, порохом там не пахло. Запах пороха стал ощущаться в воздухе уже когда они стаскивали по черной лестнице мирно сопящего старичка.

Он кивнул собравшимся и вышел. Пора было давать показания.

Как ни странно, но похищение личного секретаря Гиммлера среди прочих событий этого дня осталось почти незамеченным – не в последнюю очередь и потому, что похищение это всячески замалчивалось и СССР и Германией и о нем стало известно уже в годы холодной войны, не подразумевающей какой-либо обмен информацией. В конце семидесятых, когда уже стало можно, к Даниле Ивановичу Щусю обратилась группа историков из ГДР с просьбой рассказать о похищении, но, к сожалению, генерал в отставке, напоив их чаем и продемонстрировав фотографии внуков, не ответил ни на один вопрос, сославшись на возрастную забывчивость.

– А что я им расскажу? – спросил он жену, наблюдая, как разочарованные историки идут к станции.

– Цель и руководитель операции, номер приказа? Так это совсекретные сведения. Честно рассказать как дело было? Они в жизни не поверят, что нас было только четверо. Да даже если и поверят, что им это даст? У нас схема взаимодействия с девятнадцатого года отработана, пока мы с Цыганом зачищали территорию, другими словами, надеясь только и исключительно на внезапность, стреляли во всех, кого видели, зная, что один промах станет роковым, Валерка разбирался с Клапке, а Ксанка, раздетая и избитая Ксанка, которую за десять минут до этого Яшка вытащил из петли, отыскала чертового секретаря и сделала ему укол препарата, который вводит людей в состояние летаргического сна. Потом Яшка – а он был не в себе, в таком состоянии я его ни до ни после, слава богу, не видел – спрашивал у конюхов во дворе не видели ли они его табор, и пока они приходили в себя от такой наглости, я перестрелял их всех. Мы ни разу не промахнулись, ни он, ни я. Что из этого я должен был рассказать? Может быть, их интересовал антураж и надо было рассказать про висящего в петле ребенка?.. Про вонь, стоящую в том здании?..

– Правильно ты все им сказал, – жена поцеловала его в макушку. – Сейчас я тебе еще чая сделаю, сахар у нас, слава богу, есть. Если им так интересно, почитали бы немецкие архивы, зачем они нас дергают?

Справедливости ради, историки из ГДР читали архивы, прежде, чем пуститься на розыски причастных. Проблема была в том, что показания уцелевших подчиненных Клапке отдавали сущим безумием. Они, услышав крик секретаря, побежали к нему в кабинет, но не добежали – какая-то сволочь полила пол машинным маслом! Лестница оказалась так же полита маслом, поэтому, прежде, чем достигнуть улицы, некоторые сотрудники айнзацкоманды получили травмы. Тогда же выяснилось, что в личинку замка на двери в оружейку кто-то напихал щепок, так что дверь пришлось снимать с петель.

С машинами так же произошла какая-то ерунда. Моторы начали кашлять и чихать уже на выезде из двора. Начальник гаража, найденный там же, в гараже, под грудой ветоши, рассказал о каком-то механике, подошедшем к нему слишком близко, а потом он не помнит.

Так же во время всеобщего переполоха по двору начал бегать конюх с криком, что цыгане свели лошадей со двора, но его высмеяли и немножечко побили, хотя лошади – пять прекрасных коней господина Клапке – от этого в конюшню не вернулись.

Верить этому было совершенно нельзя.

Никто и не поверил.

***

– Рассвет, – мрачно сообщил капитан Устинович. – Чем позже мы взлетим, тем меньше шансов, что мы доберемся до точки назначения.

Старший лейтенант Иванов вздохнул.

– Понимаете, если мы упадем, это будет, конечно, больно и обидно, но это случится один только раз.

– А вот если мы вернемся без майора, полковник Костенецкий будет грызть нас каждый час и каждую минуту каждого дня, – певуче продолжил Мирзалиев. – Почти так же сильно как наша совесть.

– Потому что мы бросили командира, хотя у нас и был приказ.

– И мы не могли ослушаться этого приказа, хотя знали, что он бы нас не бросил.

– Сволочи, – сообщил Устинович. – Так-то я тоже старший по званию.

– С вами, товарищ капитан, мы в разведку не ходили.

– И вы нас не тащили через линию фронта.

– Однако, товарищ капитан, – внезапно сообщил вглядывающийся в линию горизонта Иванов, – заводите двигатель. Вон там я вижу нашего майора и не только его.