Текст книги "Жизнь после вечности (СИ)"

Автор книги: Rollyness

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Что, Валерий Михайлович, – устало спросил Овечкин, – торжествуете?

Валерка пожал плечами. Корона сияла алмазным светом на столе. Бесполезная стекляшка.

– Рано или поздно, – тем же тоном сказал Овечкин, – на вашем пути появится вот такой же ясноглазый юноша, которого вы не воспримете всерьез. И он уничтожит вас.

Дверь распахнулась.

На пороге возникла Ксанка. Уже не Орлеанская Дева, не Артемида.

Алекто{?}[Алекто – одна из фурий, богиня мщения].

На Нарышкина и корону она даже не глянула, вцепилась взглядом в Овечкина и револьвер вскинула так, чтобы попасть в живот или ниже. Такие ранения обеспечивают долгую агонию или оставляют калекой.

Овечкин как-то схлынул с лица и шарахнулся к иллюминатору.

Валерка ощутил удушливый приступ страха – Данька? Яшка?

Но Яшка, крепко избитый, но живой, сразу же возник за ее спиной. Глаза его горели острым охотничьим огнем, он поднял револьвер, Ксанка, не глядя, отодвинулась, уступая ему право действия, Овечкин метнулся в проем иллюминатора, Яшка дважды нажал на курок. Видно, ему действительно досталось так, что он начал промахиваться – обе пули ушли куда-то вбок, Овечкин послал Ксанке воздушный поцелуй и кувыркнулся спиной вперед.

Нарышкин тонко, по-бабьи, вскрикнул.

Валерка перевел взгляд – с пустого прямоугольника иллюминатора на пустой прямоугольник двери, потому что Яшка медленно сполз по притолоке на пол, Ксанка склонилась над ним – не богиня, обычная девчонка, едва сдерживающая слезы. Глядя на эти метаморфозы, Валерка осознал то, что следовало понять уже давным-давно. Однако в каюту ворвался Данька, который, перепрыгнув через сестру, схватил корону, и Валерка отвлекся на более насущные дела.

– Ну все, приплыли, – сообщил Данька, оглядев каюту. – Вот и вся наша учеба. Теперь будем этого ловить. Цыган, ты жив?

– Жив, – ответила Ксанка. По ее щеке ползла-таки слезинка. Яшка кивнул и улыбнулся. Смотрел он при этом на Ксанку. Остальные здесь явно были лишними.

– Вы все еще задержаны, – сказал он Нарышкину. – Идете со мной. Данька, Яшке носилки нужны.

Они вышли из каюты. Яшка, услышав про носилки, попытался встать, но безуспешно.

Овечкина они не нашли, хотя и искали. Ни живого, ни мертвого. Ушел штабс-капитан. Растворился в рассветах, закатах и что там еще. Валерка о нем не жалел.

А потом ему стало не до Овечкина. Совсем не до него.

И про его мрачное обещание он не вспоминал.

До сих пор.

Мещеряков подумал, что надо бы поспать, силы ему еще пригодятся – и немедленно заснул. Ему снилась Марта.

***

– Какой же я везучий сукин сын, – промурлыкал Проскуряков, изучая старое следственное дело. – Везучий не потому что везучий, а потому что умный. Хотя самый умный в этой истории – МУР, тут не поспоришь. Красиво ребята ушли, все в белом и совсем непричастны, а мы слегка обосравшись сидим, и одна только радость – чекисты-то в дерьме по шею…

Он потянулся к телефону.

– Танечка, а я командировку хочу. На Второй Украинский. Организуй?..

Он повесил трубку. Ну Щусь, ну заварил кашу…

***

Под утро Мещерякова разбудили, велели поднять койку и стоять по стойке смирно. Примерно тогда же ожил спрятанный где-то в стене невидимый динамик.

– У вас есть сутки на размышления, – бесстрастно сообщил голос Мюллера. – Либо вы работаете с нами добровольно, либо мы начинаем допросы с пристрастием высшей категории.

– Предполагается, что я должен испугаться? – пробормотал Мещеряков, озираясь в поисках источника звука.

– Делайте свой выбор. Либо долгая спокойная жизнь где-либо в горах или на побережье, либо вы превращаетесь в бессмысленный кусок мяса, мечтающий о смерти.

Чтобы выдать объемный звук и создать эффект присутствия, динамик должен быть где-то вверху, и, поскольку камера не совсем квадратная, чуть смещен от центра. Скорее всего, он спрятан в центральной балке ближе к двери.

Валерка оглянулся. На прикрученной к полу тумбочке лежала библия. Он швырнул ее в потолок, целясь в предполагаемый динамик и засмеялся про себя явному символизму. Сокрушим Сатану Святым Писанием! Библия со стуком упала на пол, раскрывшись бабочкой.

– Время пошло, – сообщил голос.

Камеру заполнил стук метронома, отсчитывающий минуты оставшейся ему жизни.

Охранник приоткрыл дверь, жестом указал на валяющуюся книгу. Мещеряков нагнулся, чтобы поднять ее и нечаянно подглядел фразу из текста: “..Ибо нет иного бога, который мог бы так спасать…”. Книга пророка Даниила.

Он снова засмеялся – теперь уже вслух. Охранник шагнул внутрь, коротко саданул под дых. Валерка задохнулся от боли, хотел ударить его в ответ, но понял, что силы слишком неравны. Выпрямился, хватая воздух ртом. Охранник ушел. Лязгнула дверь.

Что ж, возможно книга пророчеств была просто отпечатанной в типографии книгой, но Валерий Мещеряков верил в чудеса. Чудом был неведомо откуда возникший Иван Щусь, подобравший замерзающего, больного тифом гимназиста. Чудом был неведомо откуда возникший у здания ялтинской контрразведки Яшка. Ксанка, упругим мячиком метнувшаяся на трибуну, тоже была чудом. Кажется, он хотел вспомнить тот день, но почему?..

Стеклянные пластины. Когда ему вкололи амитал, вдруг возникло ощущение, что мир состоит из стеклянных пластин. Странное, но уже знакомое чувство, почти как после того партсобрания. Мир в тот день пошел трещинами и гильотиной рухнул прямо ему на шею. Рассыпался на кучу осколков, которые долго еще звенели и никак не могли улечься.

Странный был день.

Непредсказуемый.

Вначале товарищ Мещеряков оказался дважды гнидой – дворянское отродье и сын врагов Октября. Как же так, товарищ Мещеряков, мы ведь так вам доверяли!

Потом, когда его в буквальном смысле слова выдернули из этого собрания, оказалось, что Ксанка рожает и с этим надо что-то делать, причем срочно. Мещеряков знал откуда берутся дети, но никогда не вдавался в тонкости того, что происходит после самой приятной части процесса. Кажется, она родила сильно раньше, чем должна была – возможно из-за этого партсобрания.

Но и это было еще не все.

Валерка вспомнил как он, едва отдышавшись от поворотов сюжета, спустился по пологой лестнице роддома и сел на парапет рядом с Данькой, который курил и вертел в руках пачку “Герцеговины Флор”.

– Ты рад? – задал он довольно глупый вопрос. Как Данька мог быть не рад появившемуся племяннику? Но Данька не был бы Данькой, если бы его можно было легко просчитать.

– А я не знаю, рад ли я, – внезапно прошипел Щусь у рта которого залегли тяжелые складки. Была у него такая черта – он в бешенстве не кричать начинал, а наоборот, на полушепот переходил.– Я, блядь, не знаю, веришь, нет? Какого ты молчал, Валера? За кого ты нас держал? За гнид? За шестерок? За кого?

– Я знаю, кто такие гниды, но не знаю кто такие шестерки. Это что-то из Яшкиного лексикона?

Данька, будто пружиной подброшенный, притиснул его к стоящему тут же каменному вазону, опалил щеку дыханием.

– Я рад, что Ксанка родила, что с ней и с малым все хорошо. Я рад, что Цыган счастлив – она с ним сошлась меня не спрашивая, ничего не рассказывает, так что хрен его знает, что там у них происходит. Но мне, Гимназия, пиздец как тошно думать, что ты нам не доверял. Ты жрал с нами, спал с нами, в бой с нами ходил, жизнью рисковал и молчал. Вот про это я не знаю, что чувствовать. Не знаю.

Яшка уверенно втиснулся между ними и в буквальном смысле слова растащил по сторонам.

– Шестерки, Валерка, это такие люди, которые готовы на любую подлость, лишь бы хозяина порадовать. Сдается мне, что ты про нас так не думал.

– Не думал, конечно. Просто… вы не спрашивали.

– А что тут спрашивать, – все еще яростно вклинился Данька. – Гимназист ты и есть гимназист.

– Он знал, что ты гимназист, я знал, что ты – как я, один как перст. О чем спрашивать? Ксанка про отца до сих пор спокойно говорить не может. Я про мать с дедом лишний раз не вспоминаю.

– Ну зато теперь вы все знаете, – Валерка спрыгнул на землю, прошелся. Данька с Яшкой не сводили с него глаз, это раздражало.

– Полегчало вам? Что теперь делать будете? Кстати, Цыган, почему ты тут с нами, а не с Ксанкой?

– Ей парня кормить принесли и меня выгнали, – Яшка пристально посмотрел на Даньку. – Ты прости, командир, но как мы живем тебя не касается.

– Да меня вообще ничего не касается! Ебитесь как хотите!

– А вот на это нам твоего разрешения и не требовалось! – Яшка тоже начал закипать. Ничего хорошего это не предвещало.

– Брейк!

– Что?.. – хором спросили они.

– Заткнулись оба.

Они замолчали. Валерка поднялся и сел обратно. Эмоции постепенно отступали, приходила ясность мышления. Поздно, слишком поздно.

– Надо было сказать, конечно. Только я струсил. Я же вроде как враг получаюсь.

Некстати вспомнилась Мезенцева, которая буквально утром… Он оборвал эти воспоминания – ничего хорошего они не несли.

– Так-то да. Если формально рассуждать. Черт, Валерка, спалили бы мы тот архив!

Валерка пожал плечами.

– Я боялся, – наконец сумел он сформулировать причину своего молчания о родителях и обстоятельствах их смерти.

– А теперь получается, что я с двух сторон предатель. И вас угробил.

Осознание происходящего накатывало медленно. Может быть, если бы не рожающая Ксанка, он бы сообразил быстрее, но… Мир внезапно стал стеклянным и очень хрупким. По нему шли трещины. Валерка тупо подумал, что еще несколько часов назад все было хорошо. Несколько, сука, часов назад…

Он не сразу понял, что Яшка стащил его с парапета и куда-то ведет.

– Ты что делаешь? – спросил он, когда очутился в зябкой тени угла, образованного сходящимися стенами здания.

– Ты это… приходи в себя.

– Что?.. – Яшка откуда-то из-за пазухи достал женскую сумочку – Ксанкину, конечно, – порылся в ней, протянул ему платок и отвернулся. Данька подошел и молча встал рядом с ним, тоже спиной к Валерке.

Так они и стояли – плечом к плечу – пока он сидел на асфальте потому, что стоять прямо никак не получалось.

Платок тоже пригодился.

– Я к Смирнову пойду, – внезапно сказал Данька не оборачиваясь. – Без него нас точно сожрут.

– Вы же не знали ничего… – вяло возразил Валерка, понимая, что никому не будет интересно – знали они или нет. Контрреволюционная организованная группа была налицо.

– Да кто ж нам теперь поверит, после Ксанкиного манифеста, – судя по всему, Яшка усмехнулся. – Умеет эта женщина слова подобрать ведь? Умеет!

И тут же, без перехода, спросил:

– А вернешься ты от Смирнова, а?

Данька пожал плечами.

– Если не вернусь, значит, ты идешь к Буденному.

Яшка кивнул.

– А если вы оба не вернетесь? – сказал Валерка глядя на затылки друзей. Чувствовал он себя отвратно – то ли черная вдова, то ли прокаженный. Яшка продемонстрировал профиль.

– А вот тогда, Валерка, ты берешь Ксанку с ребенком и вы быстро-быстро бежите отсюда. Вот как мы из Польши{?}[Варшавский поход был провальным и Конармия в буквальном смысле слова спасалась бегством] бежали, так вы из Москвы бегите. С той же скоростью, но в другую сторону. И чтоб воспитал моего парня как следует!

– Не пойдет, – сказал Валерка, которого будто морозом обдало от этого разговора. Поднялся на затекшие ноги и развернул обоих лицом к себе. Представлять как в каждый из этих затылков войдут пули, было невозможно. На какую-то секунду он увидел Даньку, лежащего ничком в луже собственной крови. Цыгана, который уже никогда не засмеется и не возьмет в руки гитару. Представил жизнь в вечных бегах, с возненавидевшей его Ксанкой и ребенком, глядящим на него Яшкиными глазами.

– Слишком неправильно это получается, ребята. Я сам со всем разберусь.

– Яааааш, – простонал Данька. – Ебани ему, пожалуйста, от души, а? Чтоб у него нимб с башки слетел. Я если начну, уже не остановлюсь.

– Тут кузнечный молот нужен, – Яшка закурил. – Голыми руками не справлюсь. В общем, Валерка, сиди тут и жди. Не двигаясь с места. Данька, ты тогда иди к Смирнову, я тебя на улице у Управления ждать буду. Мало ли.

– А вы оба не охренели? – вежливо спросил Валерка.

– Нет, – снова хором ответили они.

И разговор был окончен.

На следующий день Смирнов, в штатском, ждал его в сквере у роддома. Смерил своим обычным взглядом – сложное сочетание знания, утомленности этим знанием и спокойствия – и кратко выдал инструкции. Валерка, второй день живущий в Ксанкиной палате, только кивал.

Через три дня он уехал.

На двадцать лет.

И все эти двадцать лет он отдавал долг, невероятный, огромный долг, повисший на нем. Он не мог отблагодарить ни Щусей, ни Яшку, но он мог спасти чью-то жизнь так же, как несколько раз спасали его. Оформить правильные документы неправильным людям. Оплатить дорогу до Америки нескольким семьям. Создать агентурную сеть и связаться с другими подпольщиками. Наладить передачу информации о движении воинских эшелонов для Москвы. Сделать так, чтобы вагоны со взрывчаткой отправились не на фронт, а в утиль. Помешать созданию нового вида оружия и лишить Рейх гениального конструктора…

А теперь Мюллер обещает ему пытки и воображает, что напугал его.

Смешной человек.

Нельзя напугать того, кто живет третью жизнь и, значит, уже дважды умер.

***

Данька, потушив свет, раздвинул плотные маскировочные шторы и посмотрел на чернильное небо. Погода летная, это хорошо.

План был готов.

Не идеальный план, даже не хороший, но единственный план, который мог быть осуществлен в заданных условиях. Авантюра, проще говоря.

“Как будто когда-то было иначе”, – подумал он, отхлебывая горячий чай и ощущая как тепло расходится по онемевшему от долгой неподвижности телу. – “Всегда и во всем идти кратчайшим путем, невзирая на последствия…”

Он сделал еще глоток, затем покачал в ладонях кружку и внезапно открыл дверь, ведущую к переводчикам. Детальная схема тюрьмы Тегель так и осталась лежать на столе.

Ольга склонилась над столом, лампа подсвечивала золотистые кудряшки, выбившиеся из тугого узла на затылке. Он подошел ближе. Она встрепенулась при его приближении и поспешно начала раскладывать бумаги по папкам.

– Я хотел сказать спасибо за чай, – сказал Данька. – Это же вы мне его приносите, да?

Она, смешавшись, покраснела и кивнула.

– Сколько раз?

– Сегодня или вообще?

Он прикрыл глаза, пытаясь сообразить. Хороший вопрос.

– Сегодня.

– Четыре, – тихо сказала она. – Извините, что несладкий, сахарин у нас давно закончился и заварки тоже почти нет, но я… я подумала, что главное, что он горячий, правда же?

– Правда. Спасибо.

Он развернулся и взялся за ручку двери, однако медлил ее открыть.

– Мне было не сложно, – стеклянным голосом сказала Ольга. – Мне совсем не сложно делать для вас чай. Я все равно сижу, перевожу тут разное, а вы… Вам нужнее.

Данька отпустил ручку двери. Снова подошел к ее столу.

– Оля…

Она с надеждой вскинула на него глаза. Уставшие покрасневшие глаза, обведенные синими кругами. Красивые. Что ей сказать? Оля, в тот год, когда вы родились, я гонялся за Сидором Лютым и убил его. Тогда же кто-то из нас убил паренька, который теперь регулярно приходит ко мне. Призрак – странное слово, да? Как будто из другой жизни, где у людей было время и силы на фантазии. Говорят, что это угрызения моей совести, но я не верю – откуда у меня совесть? Мне кажется, ему просто обидно, что, убив его, я присвоил его имя, и это меня несколько раз спасало. Еще ко мне приходит моя мертвая жена и мы говорим о том, как бы мы жили если бы я не так много работал и обратил больше внимания на ее жалобы. Когда она пошла к врачу, было уже поздно. Сегодня я улетаю на задание с которого, скорее всего, не вернусь. Так что давайте забудем и этот чай, к тому же несладкий, и этот разговор. Вы достойны лучшего человека чем я. Человека, который не тащит на себе свое прошлое. Который будет относиться к вам с вниманием, заботой и любовью, дарить подарки, водить в театры, провожать домой и быть счастливым просто от того, что вы есть. Вы достойны самого лучшего.

– Это уж мне решать, – решительно сказала Ольга, выпрямившись во весь рост. – Вы обязательно вернетесь. К вашему возвращению я раздобуду сахарин и, может быть, даже сахар. Вы любите сладкое, я поняла.

Минутная стрелка дошла до цифры девять.

Пора было ехать на аэродром.

***

Первая жизнь закончилась в сугробе возле Збруевки – или даже раньше, в теплушке, когда он понял, что болен и скоро умрет, и тогда же началась вторая, захватывающая, яркая и страшная, закончившаяся в “Толстой Марго”. Он не надеялся пережить взрыв, но цена провала операции была несравнимо больше, чем его жизнь и жизнь всех остальных, находившихся в здании.

Когда в камеру вошли два охранника и священник, Мещеряков понял, что его третья жизнь, начавшаяся сразу после взрыва, окажется очень короткой.

– Вы приговорены к расстрелу, – сказал один из охранников, не тот, что бил его утром, тот, видимо, сменился. Мещеряков кивнул (в глубине души он испытал едва ли не радость – тиканье метронома успело ему уже осточертеть), прикидывая, кого из охранников нужно будет ударить первым – не идти же как теленок на бойню! – но священник, глядя на него в упор, шагнул вперед, развел руки в стороны, будто наседка, защищающая своих птенцов и, посмотрев в это лицо, Мещеряков отступил назад.

Охранники вышли, оставив его со священником.

– Я грешен, святой отец, – произнес он, преклонив колени. – Я убил девушку и много других людей, но отвечать мне предстоит именно за нее.

– Ну-ну, сын мой, – священник похлопал его по спине. От его сутаны пахло чем-то вроде ладана. – Не надо бояться.

Дверь снова открылась. Мещерякова вывели из камеры и повели по сумрачным, плохо освещенным коридорам. На пути им никто не встретился. Была ночь. Тюрьма спала.

В зале экзекуций его поставили к стенке. Валерка смотрел на выбоины от пуль в почерневших кирпичах и хромированные желоба для стока крови и надеялся, что все закончится быстро. Страха не было, скорее азарт – что же дальше?

Дальше был звук выстрелов, он успел почувствовать удар в спину и его снова охватила чернота.

***

“Две минуты, – подумал Данька. – До полного и абсолютного провала осталось две минуты. Сто двадцать секунд. Сто десять ударов пульса. Через две минуты придется признать, что Валерку уже не спасти. Две минуты…”

***

Тьма отступала медленно, расступалась перед крохотным мерцающим огоньком. Мещеряков почувствовал боль в спине. Плечи будто в тисках сжало. Кажется, он лежал в каком-то ящике. Если его расстреляли, значит, он в гробу. Но тогда откуда свет? И на каком он вообще свете? Было тихо, но в этой тишине ощущалось чье-то присутствие. Он приподнялся. Данька, все еще одетый в сутану, сидел на полу. Мрачное темное помещение освещалось лампадой, вокруг было что-то вроде стеллажей, затянутых паутиной.

– Приходи в себя уже, Гимназия, – произнес Данька. В его тоне сквозила то ли радость, то ли облегчение, то ли все вместе. – Только из гроба не выпади, тебе в нем еще спать.

– Где я? – язык ворочался с трудом.

– В гробу, – Данька тихо засмеялся. – Гроб в склепе. Склеп на кладбище. Райнер Шульц расстрелян за измену и шпионаж.

– Так ему и надо. Тот еще говнюк был.

– Пей воду, – Данька протянул ему фляжку. – Пей побольше, в тебе сейчас вся таблица Менделеева. Я боялся, что ты уже не очнешься.

– Что ты мне вколол?

– Тебе лучше не знать. Ты действительно меня не узнал?

– Я побоялся надеяться, что это ты. Ты очень изменился.

– А то ты нет… Как спина?

– Болит.

– Она и должна болеть. По официальной версии в нее попало несколько пуль.

– Ты прикрепил взрывпакеты пока хлопал меня по спине?

– И пакеты с кровью тоже. Выстрелы были холостые.

– Я должен был догадаться.

– Тебе не до того было. Приходи в себя, нам тут еще долго сидеть, а потом долго выбираться.

– Хорошо. Данька…

– Что?

– Я умер в третий раз.

– Бывает. Ты не расслабляйся, еще и четвертый будет.

– Думаешь?

– Я уверен, – веско сказал Данька и был прав.

Четвертый раз тоже случится, но очень-очень нескоро, через несколько десятилетий, когда Валерий Михайлович Мещеряков напишет эталонное исследование о работе и взаимодействии служб Третьего Рейха, ставшее библией для всех исследователей этой темы.

Что-то там стрясется на АТС и междугородняя связь не будет работать, так что придется дойти до почтамта. Впрочем, прогулка будет очень приятной. Здесь – на берегу Балтийского моря – вообще будет очень приятно и жить и работать.

Он дозвонится до всех, поболтать получится от души. Валерий Михайлович порадуется и за друзей и за их детей и внуков, поделится своими новостями – исследование одобрили, берут в печать, тираж небольшой, все пойдет в спецхран, конечно, но лучше уж так, столько сил вложил. Купаюсь? Нечасто, море прохладное, зато по дюнам каждый день гуляю. Сосны здесь невероятной красоты. Нет, лучше вы ко мне, у вас жарко, не люблю, ты же знаешь. Что? Он в грядках копается? Вот это жизнь нас скрутила в бараний рог, конечно. Кто бы нам в двадцатом про грядки рассказал. А у меня розы под окнами, сорт “Глория”, сам посадил, только ты никому не говори. Да, обязательно надо встретиться. Обязательно. Договоримся. До встречи.

Он вернется домой, сядет у открытого окна, глядя на море и слушая крики чаек. Воздух будет пахнуть солью, йодом и розами.

Валерий Михайлович подумает, что невероятно счастлив и спокоен вот сейчас, прямо сейчас.

Жизнь, вопреки всем ожиданиям и душевным метаниям, оказалась прекрасной.

И закроет глаза.

========== Выкраду вместе с забором ==========

Комментарий к Выкраду вместе с забором

Описанные в этой части события (в которых много не графического насилия) не имеют никакого отношения к реальной истории подпольщиков и партизан Херсона и Николаева в 1941-1944 годах. Более того, они максимально приглажены.

Реальность была куда страшнее.

…Снова повезло, вернулись, вынырнули из-за смертной завесы, имя которой линия фронта.

Живые, целые и в здравом рассудке. Последнее было особенно важным – иногда разведчиков сразу после поиска комиссовали, но детишки вроде как держались, реагировали на все перипетии спокойно, хотя Иванову было всего двадцать, Мирзалиеву и того меньше – девятнадцать. Оба воевали уже не первый год и воевали так, что лучшей разведгруппы Цыганков себе желать не мог.

Вернулись и покатилась жизнь по накатанной.

Рапорт полковнику Костенецкому и всем причастным о результатах разведки. Да, товарищ полковник, на станции действительно обнаружены замаскированные эшелоны с горючим, но цистерны пусты, то есть имеем дело с обманкой. Почему уверен? Ну, во-первых, начальник станции закурил рядом с цистернами, во-вторых, мы проверили несколько штук. Пустые.

И сразу же, пока не опомнились – к особисту, по одному. Нет, товарищ особист, немцы меня не завербовали, хотя все мы знаем, что каждая собака в Рейхе спит и видит как бы заполучить Цыгана в союзники. Обещали даже меня из расовой доктрины вычеркнуть. Так и сказали: всех цыган с евреями, от младенцев до стариков, под нож, а этого вычеркиваем, он хороший.

Потом, к ночи уже, наконец, баня, обед, и сон, в котором перепутались стерильные, ничем не пахнущие цистерны, ржавое болото, которое они на ощупь преодолевали, не нанесенное на карты минное заграждение и много еще чего, но потом, как награда, поплыла по темно-синему бархатному небу Туркестана серебряная луна и воздух пах цветущим миндалем и песок медленно осыпался под ногами…

Выспаться не удалось.

Костенецкий пришел будить лично.

– Что, – осведомился Цыганков, открыв глаза и увидев полковника – война кончилась?

Тут же как по команде проснулись детишки – один на печи, другой на лавке.

Костенецкий замахал руками, не столько протестуя против предположения, сколько сигнализируя ребятам, что их это не касается. Иванов с Мирзалиевым радостно плюхнулись досыпать обратно.

Костенецкий огляделся.

– Там, товарищ майор, генерал из Москвы прилетел, – отвлеченно начал он и, сбившись на шепот, яростно добавил.

– И я тебя, Цыганков, прошу – давай без инцидентов, хорошо?

Яша потряс головой. Костенецкий, сложив руки на груди, смотрел на него как та царевна {?}[Имеется в виду «Царевна Софья» Репина] с коробки конфет.

– Ваш генерал, вы с ним и разбирайтесь, – шепотом, чтобы не тревожить ребят, ответил он. – Я тут при чем?

– Так ты сейчас с ним говорить будешь.

– Ему в Москве поговорить не с кем?..

– Яшшшша, – Царевна стремительно превращалась в змею, – Я тебя прошшшшшу.

Хотелось ответить ему в тон: «Лешшша, за кого ты меня принимаешшшшь?», но, конечно, смолчал. Вот так всегда. Стоило один раз вмазать по роже какому-то генералу и три года спустя командование все еще считает тебя маньяком у которого пунктик на высшем комсоставе.

– Когда явиться?

– Ну ты себя в порядок-то приведи и приходи. Завтракает он пока.

– И поговорить не с кем и позавтракать на фронт летает. Бедняга.

Костенецкий негодующе зыркнул, молча схватился за голову и вышел. Цыганков на встречу с генералом не спешил, но и затягивать особо не стал, хотя была надежда, что генерал наестся и улетит обратно. Как бы не так.

– Майор Цыганков по вашему приказу явился, – отрапортовал он, замечая выражение лица Костенецкого.

Сложным выражение было: как у как первоходка на малине, вроде бы и цену себе знает, но и понимает, что цена та сейчас невелика. Так-то Костенецкий в трусости замечен не был и все залетные, много о себе возомнившие, гости отправлялись им прямо по адресу, к матушке, а сейчас, значит, расклад был другой, нехороший.

Московский гость смотрел в окно, демонстрируя широкую спину, обтянутую чересчур хорошим сукном: новеньким, не потертым, потом не пропитанным, землей ни разу не притрушенным. Не фронтовым.

При сложении этого сукна и физиономии Костенецкого у Цыганкова моментально заныл выбитый когда-то в драке зуб.

Пакость какая-то надвигалась. Штабная. Крупномасштабная.

Костенецкий в ответ на приветствие как-то странно махнул рукой, стоящий у окна человек повернулся.

Выглядел москвич обычно, как они все выглядели, – лоснящаяся тыловая крыса, разве что добродушным казался. На золотых погонах сияли четыре звезды.

– Присаживайтесь, товарищ майор. У нас к вам разговор, – генерал развернул свой планшет и достал фотографию.

– Узнаете кого-либо?

Яшка посмотрел на снимок, на генерала и снова на снимок. Что за ерунда?

– Всех узнаю, – максимально вежливо ответил он, глядя в круглые, болотистого цвета глаза генерала. – Себя, например, первым делом узнал.

Фотография, предъявленная ему, была сделана летом двадцатого, незадолго до того как они сбили аэроплан и отправились в Крым за картой укреплений. Буденновцы тогда много фотографировались – фотограф жил при эскадроне почти все лето – но, кажется, не считая больших групповых снимков, они тогда только вчетвером снимались, дружба в эскадроне как-то не заладилась. Однако на этой фотокарточке почему-то кроме них оказались и Леший с Васютиным. Кажется, они дружили между собой, а Леший приятельствовал с Данькой… Теперь уже не вспомнить.

– Перечислите и расскажите про каждого, – велел генерал, чем запутал ситуацию. Зачем бы ему это?.. Раз уж он начал в глубокой древности копаться, то почему сам? У генералов всегда есть кому черновую работу поручить.

Цыганков опять посмотрел на снимок. Только Валерка выглядел как и положено красному бойцу – гимнастерка застегнута на все пуговицы, бляха ремня строго по центру, буденовка сидит как положено, он всегда аккуратистом был. Ксанка с Данькой назатыльники опустили, чего летом делать вообще-то не полагалось, он сам стоял с непокрытой головой и распахнутым воротом гимнастерки – не по уставу, но тогда с этим проще было. Тогда со всем проще было.

– Многое-то я уже и забыл, столько лет прошло, – начал он, прикидывая, куда разговор может вырулить, – но что помню, расскажу. Петька Леший, повесился в двадцать девятом, причину выяснить не удалось, хоронили на родине, Васютин, работал в спортобществе, потом куда-то перевели, видел его пару раз на Шестое Декабря. Данька Щусь, после войны недолго в ВЧК работал, потом в счетоводы пошел, Ксанка Щусь, все то же самое, но она еще пару лет спорт-инструктором работала, обоих после развода ни разу не видел, Валерка Мещеряков, тоже чекистом был, его в двадцать пятом куда-то командировали, больше не встречались, Яшка Цыган. Ну тут сказать особо нечего – лучший парень на Земле, сами видите.

Костенецкий издал странный звук; то ли смешок, то ли хрюканье. Москвич никак не отреагировал.

– Интересно. Вы сказали – развод. Эти двое развелись?.. – толстый палец генерала опустился на фотографию, придавив Данькину буденновку, и в этот момент Яшка понял, что пришла Москва по его душу, а весь этот разговор – вступление к чему-то более серьезному. Сходство между братом и сестрой било в глаза даже на этой потертой фотографии.

– Я развелся, – вздохнув, грустно сказал Цыганков. – С ней. Вернее, просто разошлись, мы не расписаны были. Забрал сына и уехал.

И ткнул пальцем в Ксанкино изображение, заметив, что в болотистой глубине колыхнулось что-то похожее на смех, но больше напоминавшее цепкое внимание. Смотри, дядя, смотри, и не такие как ты смотрели.

– Разошлись, значит… Ясно. Что с вашей бывшей женой сейчас?

– Понятия не имею, товарищ генерал, – искренне сказал он. – Я ее с тех пор не видел.

– Знаешь, что плохо, Цыганков?

– Никак нет, товарищ генерал.

– Никто ее с тех пор не видел. Пропала она, бесследно. Скажи мне, майор, когда жена пропадает, кого в первую очередь подозревают? Были в твоей довоенной практике такие дела?

– Были, конечно, товарищ генерал. В таких случаях мужа разматывать на признание надо, из ста девяносто девять, что он от жены избавился. Только, разрешите заметить, есть одно обстоятельство.

– И какое же?

– С мужем все, что угодно сделать можно, он не только в убийстве признается, но и в том, что с трупом сношался, однако, пока тело не найдено, предъявить ему будет нечего. А если бы тело нашли, сейчас бы со мной не вы беседовали и не здесь бы я был. Я когда уходил, Ксанка жива-здорова была, вслед смотрела. Что с ней потом случилось самому знать охота.

Да, Ксанка в тот день, когда он уходил, была жива-здорова и стояла в своем белом, ужасно ей не идущем, платке у военкомата, как и десятки других женщин. Двадцать четвертого июня сорок первого года дело было.

– Красиво излагаешь. Что с Щусем?..

– А что с ним? – искренне удивился Яшка, сообразив, откуда ветер дует. Ищут все же Даньку, зря он надеялся, что война все спишет.

– Так и работает счетоводом, если на фронт не призвали. Он звезд с неба сроду не хватал.

Генерал внезапно захохотал.

– Звезд с неба не хватал? Хорошо сказано. Ладно, вечер воспоминаний объявляю закрытым. Переходим к делу. Есть задание.

Обсуждение задания затянулось надолго – услышав вводные Цыганков миндальничать не стал и вопросы задавал наотмашь: знаем мы ваши московские фантазии, нам их в жизнь как-то воплощать надо. Языка из-за линии фронта притащить это, товарищ генерал, обычная наша работа, троих для этой задачи вполне достаточно, к чему здесь партизаны? И почему обратно нас вывозят на самолете? До линии фронта не настолько далеко.