Текст книги "Жизнь после вечности (СИ)"

Автор книги: Rollyness

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Четкие и ясные ответы генерала ситуацию не проясняли, оставляя после себя ощущение недосказанности. Что-то Москва мутила, были какие-то подводные камни, но чертова же субординация! Пришлось проглотить всю эту ересь и перейти к деталям. Место встречи с партизанами. Пароль и отзыв. Контрольные точки. Пути отхода. Ожидаемый результат. Карты получите в особом отделе. Удачи, товарищ майор, цель операции вам ясна. Есть вопросы? Нет вопросов. Разрешите идти? Разрешаю.

Яша уже шагнул на порог, прикидывая, что надо детишек сейчас же усадить карту учить, еще отоспаться нужно, если в два ночи стартуем, времени совсем мало, ладно, не впервые, справимся, как вдруг за спиной раздалось:

– Товарищ майор. Подождите.

Он замер и медленно развернулся всем корпусом. Московский генерал встал рядом с ним на крыльце, захлопнув дверь за которой остался Костенецкий.

– Цыганков, – задушевно произнес генерал. – Я сегодня ужинать не буду, столько ты мне в рассказе о своем героическом прошлом лапши на уши понавешал, но для моей фигуры это только к лучшему. Ты мне скажи как бывший оперуполномоченный: какая связь между сто шестьдесят второй{?}[162 статья УК от 1926 года – кража] и пятьдесят восьмой{?}[58 статья УК от 1926 года – контрреволюционные действия] статьями уголовного кодекса.

– Прямой связи нет, товарищ генерал. Но иногда из один шесть два можно выйти и на пять восемь. Если хищение с помощью технических средств, например, на вокзале было совершено и последствия хищения могли повредить железную дорогу. Вроде как гайки из рельс выкрутили для продажи и из-за этого поезд с рельс сошел.

– Это-то понятно. А расскажи мне, майор, как наоборот сделать?

– Виноват, товарищ генерал, не понимаю о чем речь.

– Конечно, не понимаешь, Цыганков, ты ж не дурак. Только я точно знаю, что ты этот трюк провернул, и Щусь оказался совсем не там где должен был быть. Уши твои из этой истории торчат за версту.

Где-то зачирикала чудом уцелевшая птица. Ее чириканье перекрыл гул взлетающих истребителей.

– Мне, товарищ генерал, сейчас анекдот вспомнился про похороны картежника.

– Это тот, где «Я лично результатом доволен»?..

– Так точно.

Генерал заржал как старый мерин. Цыганков тоже позволил себе улыбнуться – в основном из вежливости.

– Хорошие у тебя клыки, майор, ничего не скажешь, – перестав смеяться, произнес генерал.

– Я, товарищ генерал, легавым родился. Видимо, поэтому.

– Это я уже вижу. Удачи, Цыганков. Она тебе ой как понадобится.

Вернувшись в избу, Проскуряков плюхнулся на стул, игнорируя вопросительный взгляд Костенецкого. Ходики на стене отсчитывали минуты.

– Я надеюсь, – наконец, произнес Костенецкий куда-то в сторону, – что поставленная задача стоит возможных потерь.

– Стоит, – ответил Проскуряков. – Вы даже не представляете, чего она стоит.

– Будем надеяться, что разведгруппа вернется, – вздохнул Костенецкий.

– Хотите чая?

– Цыганков не вернется. Мне без сахара, пожалуйста.

***

Яша вышел из избы, где на два баса похрапывали парни, свернул самокрутку, прокручивая в памяти беседу с московским генералом. Картина получалась интересная.

Судя по неожиданному приступу веселья москвича, Данька был жив и здоров. Звезд с неба Данька действительно не хватал. Он всего-навсего рулил всеми операциями Мстителей, которые оставались отдельной боевой группой и в Конармии и в ВЧК, послал к черту всю парторганизацию и сумел уговорить Смирнова спасти Валерку.

Всего-навсего – судя по его не частым оговоркам в подпитии, а после Валеркиного отъезда пили они только вдвоем, иногда с Ксанкой – был одним из тех, кто организовывал службу разведки.

Всего-навсего в критический момент бросался спасать не себя.

Какие уж тут звезды с неба.

Второй вывод, прискорбный. Размотали, все же, его аферу с подменой Даньки Щуся Григорием Кандыбой и, видимо, по возвращении, если оно, конечно, состоится, ждут тебя, Цыган, бывшие коллеги, дорога дальняя, казенный дом. С другой стороны – почему сейчас не арестовали, чего тянуть-то? Васютина из-за линии фронта кто угодно притащить может, что, разведчиков мало?

Третий вывод – чертов снимок. Чертов, чертов снимок. Из-за него и не спится, вспоминается тот яркий и солнечный день двадцатого года. Он тогда наловил кузнечиков, хотел Ксанку испугать, но у сидевшего прямо на земле Валерки так соблазнительно оттопыривался воротник гимнастерки, что кузнечики отправились прямиком ему за шиворот.

Мещеряков заверещал, подскочил, пытаясь вытряхнуть щекочущих насекомых, споткнулся о Даньку и удирать пришлось уже от двоих. Валерка догнал, отвесил ему тумаков, получил сдачи, справедливый Данька не вмешивался – двое на одного нечестно! – и только что-то сердито обещал, Ксанка делала вид, что она с ними не знакома, дураки какие-то…

Единственная фотография, которую он взял с собой, сгорела в сорок втором при отступлении. Тогда многое и многие сгорели, поэтому даже вспоминать о кусочке картона было неловко, но этого кусочка ему отчаянно не хватало.

Может быть, в Херсоне удастся что-то разузнать, бывают же чудеса на свете, хотя на хорошие новости рассчитывать не приходилось.

Ксанка, конечно, ни в какую эвакуацию не отправилась, осталась ждать возвращения сына – Валя за неделю до войны уехал с классом в Ленинград. Отправили малого мир посмотреть…

Ксанка тогда против была, ой, как против, хотя вздорности за ней сроду не водилось. Кричала, что не отпустит, что денег нет, что огород сажать надо, дом красить надо, что-то еще на ходу выдумывала. Он жену тогда буквально в угол загнал: ты чего ребенку жизнь портишь, он на эту поездку год вкалывал, едут-то не все, только отличники учебы и БГТО{?}[БГТО – “Будь готов к труду и обороне СССР”, программа физподготовки школьников и студентов], пацан все нормативы сдал, из аэроклуба не выкисал, год на отлично закончил, а ты ему в спину стреляешь? Она молчала долго, потом призналась, что предчувствия у нее. Какие предчувствия, женщина моя, в этой семье цыган я, помнишь? Это у меня должны быть предчувствия, заклятия, проклятия, наговоры, заговоры, что там еще, а, точно, сглаз, порча, медведь на цепи, кибитка за оградой и прочие атрибуты вольной жизни. Так что, уважаемая хохлушка, держите себя в руках и выдайте единственному сыну для поездки деньги, чемодан и что в тот чемодан положено класть.

Выдала. После долгого монолога, что мать в этой семье ни в грош не ставят (они с Валеркой-младшим сидели молча, возражать было опасно), что ей в шестнадцать лет и в голову бы не пришло (Яшка не выдержал, закашлялся многозначительно, ее шестнадцать он хорошо помнил) и вообще она против.

Против-то против, но Валя поехал, радостный, не зная, что через неделю война начнется и никакой малой крови на чужой территории не будет, а то, что будет никому в кошмарном сне привидеться не могло. И кто тебе, Цыган, виноват?..

На крыльцо вышел сонный Мирзалиев.

– Тащ майор, пора?

Цыганков посмотрел на часы. Минутная стрелка спешила к двенадцати. Через тридцать минут начнется войсковая операция, целью которой было прикрытие их перехода линии фронта.

– Пора. Иванов где?

Иванов, такой же заспанный, как и Мирзалиев, вырос рядом.

– Здесь я.

– Стартуем.

***

Данька заснул как только самолет набрал высоту: всю прошедшую неделю с того момента как они покинули тюрьму Тегель и до выхода на заданную точку, где их ждал самолет, он не смыкал глаз, и Валерке было перед ним неловко. Сам он смотрел как исчезает за слоем облаков Германия и не испытывал ничего. Его немецкая жизнь таяла как сон – было и прошло. Мещеряков попытался найти в себе хоть какие-то эмоции по этому поводу, но ничего не получалось.

Он укрыл Даньку своей курткой и подсунул ему под голову нашедшийся здесь же вещмешок немецкого образца с чем-то мягким. Данька что-то пробормотал во сне. Мещеряков усмехнулся, вспомнив их общежитское житье в комнате на троих (на четверых, но четвертый сосед куда-то делся, так что его койка стояла пустой, а они вполне себе дружно жили, даже график уборки соблюдали, что было, конечно, полной неожиданностью). Данька частенько нес какую-то чушь во сне, что-то типа «Заряжай фитиль тюльпанами», они с Яшкой караулили эти высказывания, потом цитировали их к месту и не к месту, Данька делал вид, что не понимает о чем речь – или вправду не понимал? Надо будет спросить – но от этого менее смешно не становилось.

Мещеряков с внезапной грустью вспомнил сводчатый потолок комнаты, тусклую лампочку под ним, огромный шкаф для одежды, такой огромный, что было непонятно как его затащили в комнату, и окно с треснувшим стеклом.

Это было первое жилье после всех фронтовых скитаний, наверное, поэтому в той комнате было как-то особенно уютно. Так уютно не было больше нигде – ни в выданной в качестве награды квартире, ни в общежитии немецкого университета (он там и не жил толком, скитался по подругам, а потом и вовсе ушел на съемное жилье), ни – тем более – в доме, обломки которого, наверное, уже вывезли с Липовой улицы.

«Это было настоящее, – вдруг подумал Валерка. – Я был настоящим. То, что было после двадцать пятого… это был уже не я. Я остался там, в том дне, где Яшка растаскивал нас с Данькой, а потом они решали кто и в каком порядке будет рисковать жизнью, и нет, меня не было в этом списке…»

Мещеряков закрыл глаза в попытке заснуть и тут же открыл их снова, ощутив, как заложило уши.

Самолет снижался.

– Твою ж мать, – произнес рядом Данька, который, оказывается уже не спал. – Что-то идет не так.

– Мы не в Москву летим? – уточнил Валерка.

– Предполагалось, что в Москву, но, судя по времени, – он глянул на запястье, – мы где-то над Херсоном. Родные места. До линии фронта мы не долетели.

– Это неприятно.

– Золотые твои слова, Гимназия…

– Кстати, – вспомнил Мещеряков. – Давно хотел тебя спросить: что за странное название операции ты мне устроил? Почему опять «Глория»? Откуда ты ее взял?

– Потому что Дора и розы с кровавыми лепестками, – ответил Данька. Ответ, наверняка, был точным, но совершенно непонятным.

Юнкерс, подпрыгнув, прикоснулся к земле и покатился, подскакивая на кочках. Данька достал пистолет, Валерка последовал его примеру.

Самолет остановился. За иллюминаторами была чернильная темнота. Распахнулась дверь в кабину экипажа и в салон шагнул летчик в немецкой форме.

– Здравия желаю, товарищ Летнаб, – произнес он, отдавая честь. – Капитан Устинович. Вам пакет.

Данька с непроницаемым лицом взял пакет в котором оказалось два машинописных листа и карта.

– Карандаш, – сказал он через минуту. Устинович протянул ему химический карандаш, Данька что-то написал на листках, положил их обратно в пакет и протянул летчику.

– Мы прилетели в заданную точку, – сообщил он ничего не понимающему Валерке.

– Выходим.

Снаружи было холодно. Валерка с наслаждением вдыхал сухой морозный воздух, глядя на светлеющее на востоке небо. Им овладела какая-то детская радость. Приключение. Это было приключение и черт с ней, с Москвой. Выкрутятся.

– Ситуация изменилась, мы нужны здесь, – сообщил Данька.

– Рассказывай.

Суть задания Данька изложил в трех пунктах. Валерка только головой покачал.

– Он действительно незаменим как источник информации. Видимо, приехал сюда подлечиться напоследок. Украину рано или поздно потеряют… в смысле, освободят. Но я был уверен, что Клапке погиб при взрыве в «Марго».

– Да ты и в Овечкине с Перовым был уверен, – вздохнул Данька.

– Чем масштабнее действие, тем больше погрешность результата. Напомни мне, кто два раза убивал Лютого?

Данька фыркнул и беззвучно засмеялся.

– Два километра до точки встречи. Спускаемся вон в ту балку, по ней выйдем, рассвет скоро, мы тут как на ладони.

В балке было совсем темно, Данька, шедший впереди, споткнулся о торчащий из земли камень, негромко зашипел и замер.

Выросшая как будто из-под земли черная фигура приставила к его лбу дуло пистолета.

Мещеряков, ощутив странное спокойствие, очень медленно, как ему показалось, взял на мушку человека, целящегося в Даньку, но рядом выросла еще одна темная фигура и Валерка ощутил тупое давление в районе солнечного сплетения. Данька вдруг одним коротким жестом выбросил в сторону руку с пистолетом.

– Это называется патовая ситуация, – прокомментировал он. – Опустите оружие, нас поровну. Ничья.

– Не поровну, – раздался насмешливый голос откуда-то сбоку. – Вы, двое, оружие на землю.

– Я выстрелю, – сообщил Мещеряков.

– Стреляй, дядя, стреляй, – весело согласился невидимый собеседник. – Скоро солнце взойдет, зальет степи херсонские алым, а под этим солнцем ты лежать будешь, красивый и бледный.

«Как странно, – подумал Мещеряков, – я был уверен, что только Яшка мог так поэтично запугивать…»

– Ну раз уж ты про Херсонщину вспомнил, – внезапно произнес Данька, не опуская руку с пистолетом, – то скажи мне как погиб Сидор Лютый?

– Лютому Щусенок должок отдал. Дважды. Ты мне скажи, что с Гриней Кандыбой приключилось?

– Да что с ним будет, отсидел и вышел, – ответил Данька который сегодня был чемпионом по части странных ответов.

– Пытался найти легавого, который его посадил, но тот как сквозь землю провалился.

– Ой, дядя, не ищи цыгана в степи, найдешь ведь… Вольно, ребята, свои.

Давление под ребрами исчезло. Стоящий напротив – в призрачном свете наступающего утра стали видны азиатские черты его лица – ловко и незаметно убрал оружие куда-то в складки одежды. Данька тоже выдохнул и опустил оружие. Валерка развернулся.

– Здравия желаю, – произнес почти не изменившийся Яшка. – Майор Цыганков. Старший лейтенант Иванов, лейтенант Мирзалиев.

– Меня зовут Чех, – произнес Данька.

– Это Гимназист.

– Да ладно, – восхитился Яшка. – Прямо вот Гимназист?

– Как видишь, – хмыкнул Мещеряков.

– Ну и будку же ты себе нажрал, Гимназия!

– Я по тебе тоже скучал…– начал Валерка, но осекся, услышав лязг оружия за спиной.

– Руки вверх!

Их окружили люди с автоматами. Мещеряков поднял руки, заметив, что то же самое сделали остальные. Внезапный поворот сюжета. Как в кино.

– Что, товарищ завхоз, – внезапно заговорил Яшка, – лошадей воровать надоело, теперь по степи с оружием бегаете?..

***

Костю Ленивкина казнили на рассвете.

Ксанка, стоявшая в толпе у эшафота – она, наверное, была единственной, кто явился сюда без принуждения, фашисты сгоняли зрителей на площадь перед горкомом штыками – видела все.

Как волоком протащили мальчишку, который был то ли без сознания (она надеялась на это), то ли уже не мог идти, до виселицы.

Как командир айнзацкоманды Клапке обратился к людям, а его блядь старательно квакала, переводя (и все это время Костя лежал ничком под петлей) и говорила она, что Костя оказался обычным трусом и неразумным мальчишкой, и это объясняет его борьбу – только такие глупцы могут идти против законной власти. Костя дал показания, и скоро врагам Рейха в этом городе придет конец. Ксанка все бы отдала за возможность пристрелить Клапке прямо сейчас, но из оружия у нее были только сводки с фронта, которые она осторожно вкладывала в карманы и сумки собравшихся.

Как накинули петлю на тонкую мальчишескую шею.

Все закончилось быстро. Оцепление сняли и толпа поспешила разойтись, оставив виселицу с висящим в петле пареньком и воющую у этой виселицы мать.

Костя не был подпольщиком. Он был обычным мальчишкой, вожаком местных пацанов, которые не так давно ограбили немецкий склад, забрав несколько плиток шоколада и ящик папирос.

***

– В город надо войти тихо, – подвел Данька итог краткого совещания. – Без единого выстрела.

– Я буду молчать, – покладисто кивнул Валерка, вспомнивший их дорогу в Ялту в двадцатом. – Хотя нет, не буду. Я так долго наращивал словарный запас на немецком, что немного забыл русский. Нужна практика.

– Главное, слово товарищ не произноси, – припомнил Яшка и повернулся к завхозу Степанову. – Говорите, айнзацкоманда и Клапке расположились в здании горкома партии?

– Да. Там же и тюрьма. Удобно, – с сарказмом добавил он. – Там и казнят, на площади. Товарищи, еще раз повторю, единственное, чем мы можем вам помочь – предоставим убежище, доведем до города и покажем как в него войти незаметно. У нас ни людей, ни патронов. И расскажем что знаем, конечно.

***

Выйдя с площади Ксанка, пытаясь согреться, шла быстро, почти бежала. Мимо разрушенного завода, мимо уцелевшего здания горкома партии, где теперь сидел фактический правитель города Клапке. Почти на каждой стене мимо которой она проходила, висела размноженная типографским способом фотография Степанова – матерого преступника и врага Рейха. Ксанка подумала, что скромный и незаметный завхоз херсонского угро сделал невероятную карьеру.

Первый этаж разбомбленного Дворца Пионеров горожане использовали как общественный туалет, но по обломкам лестницы можно было подняться на второй этаж, если знать, как. Ксанка знала.

Услышав осторожные, почти неслышные шаги, она метнулась в угол у пролома в стене – когда-то здесь была дверь – подняв обломок кирпичной стены. Но в закуток, образованный руинами стен и потолка, вошел Леня, связной. Ксанка выдохнула и опустила камень.

– Ку-ку, – тихо сказал Леня.

– Кукареку.

– Что?

– Ничего, детство вспомнила, – Ксанка потерла лоб. – Клапке сказал, что Костя не выдержал пыток.

Леня кивнул.

– Я об этом и хотел рассказать. Его взяли когда он пытался продать украденные папиросы. Решили, что он связан с подпольем. Под пытками он заговорил. Я не знаю деталей, но он сказал, что подпольщики в каменоломнях и что есть женщина, которая учит драться.

– Кто-то в городе об этом еще не знает? – вздохнула Ксанка. – Леня…

– Что?

– Когда придут наши, расскажи, что Костя умер как герой. Он же совсем мальчишкой был. Словам Клапке веры нет.

– Хорошо. Но что мы будем делать, когда немцы придут в каменоломни?

Она пожала плечами.

– Уходить. Скажи Степанову. Да, чуть не забыла. Ребята, с которыми Костя ограбил склад, у нас. Так что ищите их сколько угодно.

– Хорошо. Возможно, сегодня удастся что-то еще узнать. Из-за этого гостя все на ушах стоят, нервничают, а значит, пробалтываются, – он невесело хохотнул.

– Когда он едет в Скадовск?

– Вроде бы завтра утром. У нас все получается?

– Кажется, да. Если будут новости – ты знаешь, где меня найти. Ни пуха ни пера.

– К черту, к черту, к черту…

Леня, хромая, ушел. Ксанка подождала полчаса, стараясь не думать ни о бомбах, упавших на пассажирский поезд, ни о залитом кровью ковыле и уж тем более не вспоминать о последних минутах Кости, вытерла слезы и осторожно вышла на улицу. Рыночная площадь была за углом.

***

Васютин отлепился от окна из которого открывался отличный вид на площадь и происходящую на ней казнь, протер глаза, уставшие от бинокля.

Единственное важное, что сказал допрашиваемый мальчишка перед тем как окончательно потерять сознание и не реагировать уже ни на пинки, ни на ледяную воду ни на разряд тока, было то, что некая женщина тренирует подпольщиков.

Васютин ждал этих слов как манны небесной и едва услышав их, пулей вылетел из комнаты, где шел допрос – запах в ней стоял такой, что Васютин в тот день не мог ни обедать, ни ужинать.

Женщину надо было искать. Шерше ля фам.

Если пацан, царство ему небесное, был связан с подпольем, то кто-то из них обязательно должен был оказаться у виселицы. Проверить, так сказать, размер ущерба.

Он внимательно рассматривал людей на площади, выражения их лиц. Бабы, одни бабы, мужики либо на фронте, либо на том свете.

Взгляд его зацепился за ничем не примечательную бабенку в старом полушубке и светлом платке. Васютин подкрутил бинокль, наводя резкость. Ну-ка, ну-ка…

Бабенка повернулась в профиль. Из-за платка и поднятого воротника полушубка был виден только нос уточкой. Очень знакомый профиль. Васютин почувствовал как забилось сердце и горячая волна прошла по спине.

Не может быть.

Словно почувствовав, что за ней наблюдают, женщина нырнула в толпу, но уже через несколько мгновений появилась на том же месте и Васютину удалось разглядеть ее как следует. Сердце колотилось как сумасшедшее.

Она. Ксанка Щусь. Собственной персоной.

Он снова опустил бинокль, но тут же вскинул его к глазам, боясь упустить удачу.

В голове с невероятной скоростью неслись мысли, складываясь в красивейший, сияющий алмазным блеском, идеальный план, способный его спасти.

Иногда Васютину казалось, что он проклят. Глупая мысль, конечно, ничего не объясняющая и не меняющая, однако мысль эта возвращалась снова и снова.

Надо же было поехать летом сорок первого в отпуск на Черное море!

Надо же было отправиться, как идиот, в военкомат, чтобы попасть в окружение, оказаться в плену и концлагере, откуда он с таким трудом выбрался – и выбрался только для того, чтобы стать ветошью под ногами немцев. Его опыт и умения фашисты с удовольствием использовали, но его самого откровенно презирали. Что надо бежать Васютин понял быстро, осталось только понять – куда и как.

Про возможных диверсантов в Greuthungland, а по-старому в Николаевской области, он в свое время сказал с далеко идущим прицелом – знал, что если все сложится, его туда отправят, на розыски, а там море рядом, уйти в Бессарабию, Румынию, куда угодно, лишь бы поскорее отсюда! Но, справедливости ради, его и в самом деле что-то смущало в описаниях диверсий. Слишком уж чисто работали товарищи партизаны. Слишком уж нагло и спокойно. Бесшумно.

И травмы, травмы на погибших солдатах Рейха не давали ему покоя. Это считается, что перерезать горло – раз плюнуть. Черта с два. Надо понимать, где какая артерия находится и как организм себя ведет при повреждении каждой из них, это раз. Надо понимать, где голосовые связки расположены и что с ними делать, чтобы тревога раньше времени не поднялась – два. Третье – надо знать, где стоять, чтобы самому не угваздаться от пяток до макушки. Но горло это ерунда, были и другие повреждения, которые никак не мог нанести случайный народный мститель. Для них анатомию надо было знать вместе с физиологией.

Либо бывалые фронтовики действовали, либо диверсанты. Впрочем, неважно, кем они были – машина Рейха перемалывала любое сопротивление и, хотя подпольщики все еще трепыхались, Клапке был как никогда близок к победе, о чем и заявил сегодня. Диверсии становились все реже, казней – все больше. Херсонщина становилась безопасным местом, даже из Берлина гости начали заглядывать, вот как сегодня, например.

Направить-то сюда его направили, но оказалось, что Клапке ничем не отличается от надзирателя в концлагере. Все чаще Васютин замечал в его стылых глазах пустоту и пустота эта означала только одно – Клапке уже считает его покойником и если повезет, то смерть его будет чуть легче, чем у пойманных подпольщиков и партизан, но именно, что чуть. С одной стороны был Клапке, с другой – неумолимо приближающийся фронт. Хоть на стенку лезь.

И тут такой подарок от умирающего мальчишки!

И Ксанка как по заказу возникла!

Васютин, конечно, не сходя с места, отправил людей за ней следить, но был внутри него некий червячок сомнения. А если это совпадение и она не связана с подпольем? Маловероятно, конечно, но вдруг?.. Слишком точно все совпало – старая подруга, отлично знающая все приемы выведения противника из строя и, кажется, работавшая так же как и он в разведшколе. Точно узнать было нельзя, но не зря же их тогда вместе к Спиридонову вызвали, после разработки и внедрения самбеза{?}[Самбез —самооборона без оружия, сегодня известна как самбо]. Его тогда товарищи после короткого собеседования к работе инструктором и рекомендовали. Кроме того, Ксанка же идейная была, она уж точно в кустах отсиживаться не станет. Что-то еще важное было, надо бы вспомнить… Когда они в последний раз виделись? В тот день, когда его в разведшколу работать отправили? Они тогда вместе у кабинета Спиридонова сидели, трепались, про Лешего говорили, пусть ему земля пухом будет. И что-то она такое ему сказала, он еще пометил информацию как важную. Что же там было-то? Точно! Он едва не подпрыгнул от радости, вспомнив: «Моего цыгана не эксплуатируй». К чему она это говорила? Аааа, неважно. Есть объективный повод для ее ареста. Идеально все складывалось, идеально. Однако сомнения все же оставались – а вдруг?..

Однако уже через четверть он получил подтверждение лично от Клапке, ворвавшегося в кабинет, где сидел, размышляя, Васютин.

– Это что?! – Клапке с размаху хлопнул перед Васютиным размокший бумажный лист. Буквы, написанные химическим карандашом, расплылись, но читались легко. Васютин не отказал себе в удовольствии произнести текст вслух.

– От Советского Информбюро. Сегодня наши войска освободили населенные пункты…

Клапке растянул губы в улыбке и, достав пистолет, с размаху загнал его ствол Васютину в рот. Зрачки его были размером с иголку – видимо, уже употребил с утра.

– Заткнись. Я знаю, что это. Я спрашиваю, как это попало на площадь? Что ты молчишь, сволочь?!

– Я разберусь, – попытался сказать Васютин, но получилось только неразборчивое мычание. Однако Клапке его понял.

– Разберись, – язвительно согласился он. – У тебя есть целый день.

Брезгливо вытер пистолет об одежду Васютина и вышел.

– Я разберусь, – повторил Васютин, ощупывая языком зубы. Вроде все на месте.

Так вот почему она по толпе шныряла. Листовки распространяла.

***

Данька с относительным комфортом расположился в развалинах магазина напротив здания горкома. Когда-то, до революции, здесь была лавка сладостей с огромными стеклянными окнами, в которых красовались груды конфет, пирожных и марципанов. Когда родители приезжали в город на ярмарку, они с Ксанкой прилипали к этим окнам, мечтая хотя бы один раз попробовать, отец их только что не силой уводил. Теперь ему казалось, что среди разбитых кирпичей и обвалившихся балок все еще витает кондитерский дух, но, конечно, это было наваждением. Валерка, отправившийся в разведку (сам он назвал это «пойду поработаю немцем») вернулся раньше, чем ожидал Данька, и был очень зол.

– Плохие новости, – выплюнул раздосадованный Валерка. – План надо менять.

– Что такое?

– Ночью мы сюда не проберемся. Они боятся нападения и с наступлением темноты переходят в режим… черт, как это по-русски… того, что в Ленинграде сейчас, – он щелкнул пальцами в попытке вспомнить.

– Блокада?

– Иначе. Форт, укрепление…

– Осажденная крепость?

– Верно. Режим осажденной крепости. Блокируют все входы и на окнах опускают железные ставни. Никто не может ни войти ни выйти. Как можно быть такими трусами, а?!.

– Фашисты, что с них взять.

– Днем туда тоже так просто не войдешь – охрана усилена, принимаются все меры предосторожности, сам понимаешь. Надо думать дальше. Погоди-ка. Это Васютин?

Данька вгляделся в фигуру мужчины, пересекающего площадь. На миг мужчина скрылся за виселицей, но вскоре появился снова.

– Он. Как раз по направлению к Яшке спешит. Тот обрадуется.

– Здорово. Все здесь. Так, глядишь, и Ксанка отыщется… Данька, ты чего?

Данька помотал головой. Он в порядке, и зря Валерка так пристально смотрит.

– Вряд ли она отыщется. Если она оказалась на оккупированной территории, то ее казнили как Яшкину жену. Или как коммунистку. Или как бойца Конармии. Или как дочь красного командира. Вот столько вариантов развития событий с одним исходом. Если бы она была вольна собой распоряжаться, она бы меня нашла.

– Погоди, но у них же ребенок был. Что с ним?

Данька прикрыл глаза чтобы не видеть радостно оскалившегося Гриню. Рано или поздно ему придется это произнести – и хорошо, что его слышит только Валерка.

– Я пытался его найти, но Цыганков Валерий Яковлевич одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения не был призван ни в этом году, ни годом ранее. В списках действующих частей он не числится. Этому можно найти три объяснения, но ни одно из них не оставляет надежды.

– Понятно, – потухшим голосом сказал Валерка. – Яшке сказал?

– От меня он об этом не узнает.

***

Когда-то на этот базар они приезжали вчетвером, всей семьей. Как на праздник собирались, мамка за неделю им одежду выбирала, штопала, отстирывала, обувь начищала – босиком пусть цыганята ходят, вы у меня в ботинках будете, пусть и не по размеру, дорастете. Сама голову покрывала своим самым красивым платком – красным с фиолетовыми цветами, к нему в пандан бусы в три ряда шли, отец бурчал, но пиджак на матроску надевал, голову картузом увенчивал. Выезжали затемно, пристраивались в хвост повозок, тянущихся аж до города.

Пока отец торговал, Данька по ярмарочному столбу взбирался и на спор гири выжимал, а они с матерью все нужное в хату выбирали или просто любовались на скатерти кружевные и горшки расписные и даже, покосившись по сторонам, пробирались к тому прилавку, где радужными самоцветами лежали ожерелья, лаковые шкатулки и зеркала. Иногда, если торг хороший был, мамка доставала из-за пазухи узелок с деньгами, выбирала что-то красивое – то, доченька, тебе на приданое, чтобы муж твой знал, что тебя баловать надо.

А еще реже мать, палец к губам прижав, шла в расположенную рядом цыганскую кибитку, к тетке Доре. Та белозубо усмехалась, сияла чернющими, как у сына, а потом и внука, глазами, насыпала Ксанке леденцов – ай, яхонтовая, хорошая же у тебя дочка, мне б такую, не боись, не украду. О чем-то они с матерью шептались, а Ксанка, пытаясь раскусить липкие сладкие камушки, сердито думала, что все это обман, и на самом деле Дора живет в доме у левады, а ни в какой не кибитке, и сын ее с Данькой в школу ходит, и все эти разговоры про трефовых королей и пиковый интерес – чтобы мамка ей заплатила и больше ни для чего.

Все сгинуло, ушло в никуда, как Атлантида, про которую Валерка взахлеб рассказывал, легло на дно под толщей воды, вознеслось в райские кущи из проповедей отца Макея. Есть где-то на небесах Иерусалим, а в нем дом стоит, большой, светлый, где теперь отец с матерью живут, туда тетка Дора в гости заходит – и ругаются они с мамкой на чем свет стоит, а батя, покачав головой, уходит на завалинку покурить, возвращается, когда женщины, трижды расплевавшись, мирно чай пьют и о пустяках болтают.

Ксанка тот дом как наяву видела, но знала, что ее в Иерусалим Небесный не пустят – и неверующая и натворили они с Данькой столько, что мать в ужасе отшатнулась бы, узнай она, какой ценой ее дети выжили.

Народа на базаре мало было – в основном женщины, усталые, измученные голодом и страхом, продающие нехитрый скарб. Ксанка тоже стояла, держала в руках варежки. Так себе варежки были, мать за такое рукоделие ее ухватом вокруг хаты гоняла бы, но по ночам при свете каганца хорошего не свяжешь, да и стояла она не ради продажи.

– Что хочешь, – полицай взял у нее из рук варежки, повертел их, попытался натянуть на лапищу, посмотрел критически.

– Три стакана муки.