Текст книги "Жизнь после вечности (СИ)"

Автор книги: Rollyness

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Мысль про разведку она додумать не успела. Льняная Рубашка, до сих пор молчавший, метнул на стол самый страшный вопрос:

– А как давно вы видели Мещерякова?..

– Мещерякова? – будто не расслышав, переспросила Ксанка и тут же поняла, что сделала ошибку – такие переспрашивания всегда считываются как попытка потянуть время и придумать ответ. – Довольно давно. Валерия Мещерякова я видела в двадцать пятом году, с тех пор мы не встречались.

– Что же вы так, товарищ Щусь? Вместе выросли, вместе партизанили, воевали, работали, а потом просто взяли и на несколько лет расстались? Странно как-то, – продолжал Льняная Рубашка.

Ксанка подумала, что работу товарищи провели хорошую – кто-то (возможно, тот же Васютин) рассказал им не только о службе в ВЧК, но и про обстоятельства их поступления в Конармию. Был в вопросе двойной подвох – и обстоятельства Валеркиного исчезновения и его довоенная жизнь.

– Вместе мы росли с Цыганковым, – спокойно поправила Ксанка. – Мещеряков появился в нашей станице уже в войну. Насколько я знаю, он из Петрограда, сирота. Отец убит на фронте, мать умерла от чахотки.

Детали Валеркиной анкеты – хорошей, надежной анкеты, прошедшей все проверки до того как Шмеерзон начал рыться в архивах – они все заучили наизусть, еще тогда, в двадцать пятом.

– Продолжайте, – коротко сказал Серый Пиджак. – При каких обстоятельствах вы познакомились?

– Мещерякова подобрал наш отец, нашел его у железной дороги. Видимо, его выкинули из поезда.

– Что значит – подобрал?

– Как котенка, – пояснила Ксанка. – Мещеряков был болен тифом. Он умирал. Мы с братом раньше переболели, так что мы его и выхаживали.

Они переболели, мама – умерла. Заразилась, пытаясь их спасти. Чертов тиф. Чертова война. Хоть бы ее больше не было.

– В каком году?

– В начале девятнадцатого. Тогда очень много беженцев из Петрограда приехало. У нас до войны края хлебные были, вот к нам все и ехали. По старой памяти.

В лицах гражданских впервые проступило что-то человеческое.

– Нда, понятно… – произнес Серый Пиджак. – А что потом было?

– Потом мы воевали, – просто ответила Ксанка. – С двадцатого по двадцать пятый год работали с Иваном Федоровичем Смирновым. В двадцать пятом году Мещерякова, кажется, отправили в какую-то командировку. Не знаю куда, у нас не принято было о заданиях болтать.

– Что же вы, даже не поинтересовались где ваш боевой товарищ?

Ксанка пожала плечами.

– Его Иван Федорович куда-то отправил, значит, причина разглашению не подлежит.

Если они продолжат спрашивать про Валерку, придется пустить в ход тяжелую артиллерию – долгий, проникновенный и подробный рассказ про внезапно начавшиеся роды, про схватки, про то как воды отошли и рассказывать, рассказывать, рассказывать, пока ее отсюда не выгонят. Однако упоминание Смирнова как всегда сработало, направление беседы изменилось.

– С Данилой Ивановичем часто видитесь?

– Редко, – снова честно ответила Ксанка. – У него служба, у меня семья и работа.

– И где он служит? – внезапно вступил в разговор Серый Пиджак.

– Мы на эту тему никогда не говорили. Я как-то спросила, давно еще, он сказал, что это секретная информация.

– Встречаетесь где? Он к вам в гости приходит?

Кажется, они говорили не только с Васютиным, но и с соседями, рассказавшими, что у Цыганковых компании регулярно собираются. Данькина контора, точно. Удобно – одним махом двоих накрыть. И Даньку уличить в лишних контактах и ее во вранье. Однако беседа слишком легко и просто протекает, будто для отчетности спрашивают. Странно.

– Нет, мы обычно с ним вдвоем где-либо в парке гуляем. Он не любит когда людей вокруг много, а к нам с мужем часто сослуживцы в гости приходят, и его и мои.

Одна из таких встреч с Данькой была назначена на сегодняшний вечер, но упоминать об этом Ксанка не стала.

– Какая интересная фамилия – Щусь, – вдруг произнес Льняная Рубашка. – Был такой махновский командир Федос Щусь. Родственник?

Ксанка засмеялась, будто услышав удачную шутку.

– На Херсонщине каждый пятый Щусь, – беззаботно сказала она. – А наша с братом фамилия от отца, красного командира. Его в девятнадцатом году убил атаман Сидор Лютый. Мы тогда в Конармию и вступили.

Члены комиссии уважительно помолчали и вопросов больше не задавали. Кто бы ей в тот жуткий день сказал, что и своей смертью отец сумеет их с Данькой защитить!

– Что ж, товарищ Щусь, перейдем к делу. Решено поручить вам ответственнейшее задание, послужите Родине на самом важном участке. Для этого, конечно, надо будет овладеть теорией, практикой вы и без того прекрасно владеете, но, подкрепленная теорией, она будет куда более эффективна. Так что сейчас езжайте вот по этому адресу, – Серый Пиджак протянул ей лист бумаги, – оформлять документы. Пропуск на ваше имя выписан, товарищи расскажут вам о деталях.

Ксанка посмотрела на часы.

– У меня еще два часа рабочего времени.

– Уже нет. Теперь вы работаете у нас. До свидания, товарищ Щусь, – Серый Пиджак и Льняная Рубашка пожали ей руку.

Она улыбнулась на прощание и вышла в коридор, ощущая как колотится сердце и подгибаются ноги. Васютин все еще сидел в коридоре.

– Ну что там, что там?

– Сейчас и тебя вызовут… наверное.

– А что там спрашивают, Ксан? Оксана, ты куда?

– Ушла я. Насыщенной тебе половой жизни, Васютин.

Официально учреждение, куда ее направили, называлось ПросветСтройМонтаж, но, конечно, это было всего лишь название. Через два часа она уже закончила все формальности и села в трамвай. Данька должен был ее ждать на Пионерских прудах. В сумочке лежало удостоверение члена профсоюза работников легкой промышленности на имя Антонины Нечипоренко, пропуск в спецхран Библиотеки имени Ленина – тоже на имя Нечипоренко – и расписание занятий. Большая часть дисциплин называлась незамысловато: Дисциплина 1, Дисциплина 2 и так далее. Под своими именами выступали только курсы самообороны (интересно, чему учить будут, мы же их и разрабатывали), занятия в тире (а это хорошо, практики давно не было) и вольтижировка (ура!).

Людей в трамвае было мало, час пик еще не начался. Стоя на задней площадке, она смотрела в окно, но видела низкое страшное солнце, залитый кровью ковыль и слышала неровный, рваный ритм сабельного боя. Подошла кондуктор. Ксанка протянула мелочь и ссыпала сдачу в кошелек.

Вдох-выдох, все внимание на выдох, вдох-выдох, все внимание на выдох, вдох-выдох…

Надо успокоиться. Пока что расследование Шмеерзона не отыскалось, но обязательно найдется, дайте срок. Шмеерзон ведь нашел дело Михаила Евграфовича Мещерякова и Софьи Людвиговны фон Траубензее, дворян, эсеров, членов боевой группы, и, как будто этого всего недостаточно, друзей Каплан, расстрелянных в 1918 году по приговору Петроградского Реввоенкома. Семь лет спустя, но нашел.

Валерка дважды классовый враг получался. Контра в квадрате.

Они на то собрание шли, ничего не подозревая, еще над повесткой посмеялись – все, Валерка, вскрылась аморалочка-то, сейчас твоя Мезенцева жениться тебя обяжет. Если что – беги, прикроем.

Удачная шутка получилась. Смешная.

Мезенцева и вправду выступила, сразу после обличающей Валерку речи Шмеерзона. Потрясенно сообщила, что давно уже замечала у товарища Мещерякова враждебные наклонности, и глубоко, глубоко раскаивается в своей с ним интимной связи. Простите меня, товарищи, за мою наивность и классовую слепоту. Не разглядела врага. Так и сказала: врага. Враг при этих словах закаменел лицом и автоматически поправил очки на переносице. Ксанка принципиально не употребляла брань в своей речи: в эскадроне наслушалась на три жизни вперед, хватит, но теперь с удовольствием делала исключение ради Мезенцевой. После ее спича Ксанка на трибуну и вышла. Потому что поймала Валеркин взгляд – глухой и отстраненный. Он, наверное, он с таким же взглядом бильярдную взрывал, но тогда, в Крыму, весь их план был завязан на том, что Валерка взрыв переживет, а здесь он уже успел, видимо, утвердиться в мысли, что помощи ждать неоткуда и был готов идти до конца. До самого конца.

Что говорила – толком не помнила, так ей худо было, но горло еще три дня болело так, что только шептать получалось. Когда рожала она не кричала, получается, во время своего выступления голос сорвала.

Яшка топтался рядом, ожидая пока она закончит, потом мягко ее отстранил, а сам сказал с трибуны что-то вроде «Развели игры в чистоту крови, хуже беляков. Никто здесь и мизинца Валеркиного не стОит». Следующим Данька выступил со словами «Если у кого-то к моей группе вопросы – задайте их сначала мне. Я за каждого из них отвечу. Идем отсюда, Валер…»

И они ушли под полное молчание собравшихся.

Они потом уже узнали, что за Валеркой приходили той ночью, но Валерка ночевал там, где и ожидать было нельзя – на кафельном полу роддома, сообщив врачам, что гражданка под арестом, а он охраняет.

Потому что когда они вышли из зала, где шло партсобрание, ребята о чем-то коротко переговорили и Данька сказал, что они тут сейчас разберутся со всем, Валер, Ксанку домой отвези, к себе пока не ходи, мало ли, у них побудь. Ксанка подождала пока Данька с Яшкой удалятся и сообщила, что рожает. Валерка посмотрел дико, уточнил не шутка ли и моментально раздобыл машину. Гнал так, что она уверена была – не доедут, врежутся по дороге. Валерка, еще не пришедший в себя, странным, не своим голосом, уговаривал ее потерпеть, пока не рожать, чуть-чуть осталось, сейчас приедем, она, хватая ртом воздух, пыталась сдерживать крик и объясняла, что им плевать кто у него родители, Яшка вон своего отца вообще не знает, а Мезенцева дура, трус и предатель, Валер, мы все в ней ошибались, забудь ее, она просто дрянь, ты в этом не виноват. Так они вдвоем, друг друга не слушая, и бубнили до самой больницы.

Ей еще тогда показалось это смешным, очень хотелось развеселиться и забыть и Шмеерзона и Мезенцеву и Валеркин взгляд, но настоящее веселье было впереди.

Когда она уже разглядывала малыша – и кто же это у нас такой, весь в папку пошел, от макушки до пяточек, а?.. – Валерка ворвался к ней в палату, потребовал показать сына, потому что его приняли за отца и теперь смотрят странно и, кажется, даже хихикают за спиной. Она показала, он от хохота рухнул на стул.

Потом Валерка сурово кричал на весь коридор разыскавшему их, наконец, Яшке «Я всегда подозревал, что это твой ребенок, но теперь я в этом уверен!», и Данька требовал назвать малого в честь прадеда Карпом, а Яшка уточнял как ласково будет – Малек? Икринка? Ястык? – и на их ржач прибежал врач и пообещал выгнать всех, Ксанка попросила начать с нее, но оказалось, что так нельзя и они смеялись уже шепотом, оглядываясь на дверь, давились от смеха, вытирали слезы и никак не могли перестать, потому что тут же накатывало тяжелое и страшное осознание…

Данька сидел на третьей скамейке справа, где и договорились встретиться, сосредоточенно смотрел на воду пруда и, казалось, беседовал с невидимым собеседником. Изменился он после Машиной смерти, сильно изменился. Совсем другое лицо стало.

Ксанка села рядом.

– Пришла?

– Пришла.

Он протянул ей букет фиолетовых астр. Такие же когда-то росли перед их домом.

– Ой. Ты помнишь, да? Мама такие любила.

Данька покачал головой.

– Нет, случайно купил. Ты сказала и вспомнил. Кажется, у нас еще георгины были, да?

– Астры и георгины осенью, летом мальвы, весной тюльпаны и сирень. Как у всех.

– Точно. Жаль, что я все забыл.

Данька протянул ей раскрытый портсигар. Закурили. Помолчали.

– Я только что из ПросветСтройМонтажа, – наконец сказала она. Данька не удивился.

– Я видел списки. Ты и Васютин утверждены на должность инструкторов, остальные сейчас проходят проверку. Смирнов так и планировал, что ты будешь обучать курсантов. Мы дольше создавали службу, чем он предполагал.

– Так ты знал?

– Знал, конечно. Тебя месяц проверяли. Вас обоих с Яшкой, ну и меня тоже. Сегодня беседа ради проформы была, вся информация уже собрана. В полном объеме.

– Я так и подумала. Потом. Сначала я решила, что… ты понимаешь, о чем я.

Данька предпочел не заметить ее последнюю фразу.

– У нас не хватает кадров и еще больше не хватает людей, которые будут эти кадры готовить. За последнюю неделю я отсмотрел два десятка человек.

– И как?

– Никак. Ни один из них не похож на нас.

– Конечно, – она вдавила окурок в землю и взяла новую сигарету. – Ты же комсомольцев и активистов смотришь, благополучных людей с идеальными характеристиками. А надо искать нас. Сирот, сумевших выжить.

– Я уже думал об этом, но я не смогу убедить, – он ткнул пальцем в небо – в целесообразности такого подхода. Ты же понимаешь откуда у нас теперь сироты.

Сигарета была очень горькой. Ксанка давно не курила.

– Я уговариваю Яшу уехать. Чтобы число сирот случайно не увеличилось на одного. Ты с нами?

– Уезжайте, – помолчав, очень спокойно сказал Данька. – Я выкручусь.

Она бы тогда, в Збруевке, тоже выкрутилась. Наверное.

– Я должен доделать то, что мы начали, – внезапно яростным шепотом сказал Данька. – Должен. Иначе все было зря, понимаешь? Скорее всего, скоро будет новая война. Но если мы сейчас приложим все усилия, возможно, мы сумеем ее избежать. Возможно, твой ребенок никогда не возьмет в руки оружие. Мы строили новый мир, справедливый и безопасный для всех и надо…

– Думаешь, у нас получилось? – перебила его Ксанка. – Получилось?..

– У нас получится. Пока что мы не закончили. Мы должны доделать то, что начали. Мы все. У каждого из нас свой фронт. У тебя, у меня, у Яшки, у… у нашего друга. И вообще у меня для тебя есть подарок.

Он полез куда-то в карман и протянул ей картонный прямоугольник.

– Вот.

Ксанка осторожно взяла открытку. Бланк с текстом был пустым. Она перевернула на сторону с изображением.

Темноволосая коротко стриженная девушка в латах смотрела куда-то вдаль. Жанна Д’Арк.

Ксанка вдохнула ставший внезапно очень густым воздух.

Данька улыбнулся, глядя на ее реакцию.

– Как он?

– Неплохо, но он потерял сотрудника – тот неудачно забил шар в лузу, помнишь Крым? Заменить его некем, приходится на ходу вносить изменения в планы. Жаль. Говорю же, у нас острая нехватка кадров, ее надо срочно решать. Вообще я думаю переводить его на другой профиль деятельности.

– Это возможно?

– Он вступил в партию и принял участие в одном из ее первых съездов. Посмотрим чем это закончится, пока что его инициатива выглядит просто тратой времени, но гимназист редко ошибается.

Ксанка молчала.

– Говоришь, у каждого из нас свой фронт? Они тебе снятся? – тихо спросила она.

Он не спросил – кто.

– Мне снятся те, кто погибнет, если я не буду делать то, что должен.

Что ж, ожидать другого ответа от ее волевого несгибаемого брата было наивно.

– Даня, – еще тише сказала она. – Я не думаю, что у нас получится, то, о чем ты говоришь, потому что… – она оборвала фразу и постучала пальцем по открытке. – Вот поэтому.

– Это война, Ксанка. На ней всякое бывает.

– Но сбежать и бросить тебя мы тоже не сможем, – продолжала она. – Жить под вечной угрозой – ну так мы этим и занимались, верно? Часть меня до сих пор там. До сих пор, понимаешь? Я каждую минуту жду, что меня убьют. Не привыкать. Если так я могу купить мирную жизнь моему ребенку, я готова рискнуть. У нас не было выбора – пусть у них будет. Пусть эта война, наконец, прекратится.

Данькина куртка пахла чем-то почти забытым и родным, как в детстве.

По бульвару тек поток народа – прошли строем красноармейцы, о чем-то спорили студенты, размахивая тетрадками, школьники толпились у лотка с мороженым, целовались влюбленные, ругались супруги со стажем, компании друзей то и дело взрывались хохотом. Все жили мирной, обычной жизнью, жизнью, которая была ей недоступна.

– Молодая-красивая, дай ребенку на хлеб, не пожалей.

Ксанка отстранилась от брата и подняла взгляд. Прямо перед ней стояла цыганка в яркой шали, прикрывающей старую, заношенную блузку и не менее старую юбку. Ребенок стоял тут же, сверкал черными глазищами, почти как ее Валюшка. Ксанка открыла сумочку, полезла за деньгами. Протянутая купюра тут же исчезла в складках юбки.

– Ай, спасибо тебе. Дай-ка на вопрос тебе отвечу, какой хочешь.

– Не надо мне на вопросы отвечать, иди лучше ребенка накорми.

– Накормлю, не сомневайся. Странные вы люди, брат с сестрой. Сидите, старое горе вспоминаете, новое готовите. Мечтаниями судьбу не проймешь.

– Зато тебя уголовным кодексом проймешь, яхонтовая, – Яшкина фигура заслонила солнце, Ксанка изумленно посмотрела на мужа, не понимая, откуда он взялся.

– Вижу, ой вижу – порча на тебе сильная. Статья один шесть девять{?}[ Статья 169 УК от 1926 года. Мошенничество]называется, до двух лет тюрьмы дает.

– А не пугай, мне бояться нечего, – хрипло сказала цыганка. – За женой вон следи, черноголовый. Третий раз последним будет.

Плюнула Яшке под ноги и удалилась.

– Яш, ты чего тут делаешь-то? – пришла в себя Ксанка. – Ты же на дежурстве должен быть.

Он наклонился чтобы ее поцеловать и Ксанка уловила слабый запах спирта. Не на службе и выпил… Но на человека, только что потерявшего любимую работу, Яшка был не похож, был он спокойным и даже непривычно расслабленным.

– Уволили?.. – все же спросила она.

– Хуже, – засмеялся Яшка, пожимая Даньке руку.

– Расстреляли? – предположил Данька.

Яша с удобством расположился на лавочке.

– Вы не поверите, но Семен Михайлович победил-таки Оку Ивановича.

– Буденный – Городовикова?..{?}[Буденный С.М. – Командарм Первой Конной Армии, Городовиков О.И. – Командарм Второй Конной Армии] – предположил Данька. Яшка кивнул.

– Одержала верх Первая Конная над Второй, одержала. Сейчас все расскажу, только дайте закурить.

Взял сигарету, чиркнул спичкой и замер, мечтательно разглядывая облака.

– Ну? – не выдержал Данька.

– Не нукай, командир, не запряг. Значит, так. Характер, как вам известно, у меня золотой, один только недостаток есть и тот почти достоинство.

– И недостаток этот невероятная и нечеловеческая скромность, – не удержалась Ксанка.

– И с этой женщиной я живу! Так вот. Я настойчив. Некоторые даже говорят, что настырен, но то клеветники и завистники. Мы их не уважаем.

– Золото цыганское, не тяни кота за хвост!

– Ксанка, он меня обижает. Скажи ему!

– Даня, дай ему высказаться, не мешай. Все равно не заткнешь, поверь.

– И эту женщину я люблю! Я настойчив. И поэтому когда какой-то тип на бульваре повадился вырывать сумки из рук гражданок, я потратил пару вечеров, но взял его с поличным.

– Тааак…

– Именно это я сказал, когда узнал, что суд вынес оправдательный приговор. Тип оказывается, был из сельской бедноты, во Второй Конной воевал, под Перекопом ранен, а значит все его деяния – результат тяжелого наследия царского режима. И что вы думаете? Тем же вечером проклятый царский режим снова отправил его грабить, но уже по более тяжелой статье – теперь он и серьги из ушей вырывал.

Ксанка начала догадываться, что будет дальше.

– И ты его снова арестовал?

– А то! Встал я, красивый, из кустов и скомандовал: «Руки вверх!..»

– Но суд его снова отпустил…

– Конечно! Что ж за пару дней изменится? И тут я задумался – а сам-то кто я есть?..

– Такие вопросы до добра не доводят, – хмыкнул Данька. – Тебя так особенно.

– Оказалось, что я и сам из сельской бедноты, да еще из национальных меньшинств. Под Перекопом меня, правда, не ранили, но в Збруевке бандиты подстрелили. То есть все поровну, с небольшим перевесом в мою пользу. Так что, когда этот тип очередную гражданку ножом порезал, за то, что сумочку отдавать отказывалась, я его арестовывать не стал. Вали, говорю, отсюда, надоел. Он и почесал по бульвару вразвалочку…

– И куда ты ему попал? – с интересом спросила Ксанка.

– В жопу, – лирично ответил Яшка и снова принялся разглядывать облака. – При попытке бегства. Вот сегодня со мной комиссия разбиралась. Решили, что случай сложный, но склонились к тому, что виноват не я, а царский режим. А все почему? Потому что Вторая Конная по сравнению с Первой – ерунда, а не армия.

– Повезло, – резюмировал Данька. – Он ходить-то будет, раненый твой?

– А я что, доктор? – изумился Яшка. – Мне-то откуда знать, будет он ходить, или нет? Может, он вообще лежать любит. Меня домой до завтра отправили, отдыхать. Я подумал, что вы еще сидите и пришел. А вы тут деньгами сорите.

– Я ей на хлеб для ребенка дала, – вздохнула Ксанка. Яшка взъерошил ей волосы.

– Так она их на ребенка и потратит.

– Оййй. Ребята, я же вам не сказала. Леший повесился.

Она пересказала услышанную от Васютина историю.

– Надо узнать когда похороны. Под пятьдесят восьмую, родненькую нашу, Леший попал, к гадалке не ходи. Все под ней ходим. Правильно он все сделал, – мрачно сказал Яшка. Видимо, он выпил больше, чем ей казалось.

– Как правильно – вот так просто сдаться? Без боя?

– А итог один… Ладно, – Яшка поднялся. – Вы, если хотите, сидите, я за малым пошел. Хоть посмотрю на не спящего.

– Дань, пошли к нам, – предложила Ксанка. – Поужинаешь нормально. Валюшку уложим и посидим немного. Лешего помянем.

Данька кивнул и поднялся.

Садик был рядом, почти за углом.

Сын увидел их издалека, кинулся с радостным криком, отведя руки за спину как крылья.

– Мама, мама, смотри! Я самолет!

Яшка подхватил его, завертел над головой.

– Еще какой самолет!

– На руках домой хочу, – потребовал Валюшка, мгновенно сообразивший какую выгоду можно стрясти с отца.

– Тебя дядя Даня донесет, он по тебе соскучился, – предложила Ксанка. – Маме с папой поговорить надо.

Данька глянул нервно, но молча забрал ребенка и зашагал вперед.

– Ты чего такая странная сегодня? – Яшка обнял ее за плечи. Ксанка вздохнула.

– Яш, меня на учебу отправляют, возвращаться совсем поздно буду. Этого товарища, наверное, надо будет на шестидневку в садик отправить.

– На шестидневку? – задумчиво переспросил Яша. – Давай, может, сразу в детдом сдадим, чего он все время под ногами путается?

И с хохотом увернулся от затрещины.

– Яков!

– Оксана, а зачем мы его рожали? Чтобы он в садике жил? Иди учись сколько надо, мы сами разберемся.

– Ты же работаешь допоздна…

– Значит, буду не допоздна. Или в дежурке посидит, делов-то.

– Спасибо, – она прижалась к мужу, он на ходу поцеловал ее в макушку. – Потом еще поговорим, без Даньки, хорошо?..

Яша кивнул. Впереди них Данька сделал безуспешную попытку поставить племянника на землю.

– Не на того напал, – прокомментировала провал Ксанка.

– Это ему не с белыми воевать, – согласился Яшка.

Ксанка чуть придержала его, давая Даньке уйти подальше вперед.

– Яша, а если бы комиссия решила, что прав не ты?

Он пренебрежительно дернул плечом.

– Ой, да ничего не было бы. Три месяца максимум.

Она молча смотрела на него.

– Да не злись ты. Сама подумай: вырастет Валерка, – Яшка указал подбородком на мордашку сына, подсолнушком выглядывающего из-за Данькиного плеча, – будет ему восемнадцать, встретит красивую девушку, влюбится, пойдет с ней вечером гулять. И будут они гулять долго, с удовольствием, как мы с тобой никогда не могли. И что ж я – позволю чтобы какая-то скотина им эту прогулку испортила? Нееет, не будет такого. Костьми лягу, но не допущу.

– Не будет такого, – эхом откликнулась она. – Никогда не будет. Не допустим.

За секунды до того как грубая петля захлестнет ей горло, Ксанка вспомнит этот разговор и этот день и все, что было потом.

Прости, сынок. Мы пытались. Больше ничего уже не могу сделать.

Но кое-что она все-таки могла. Последнее.

– Мы все равно победим! – крикнет Ксанка. Голос у нее звонкий, хорошо будет его слышно, далеко. – Наша земля под вашими ногами гореть будет, гады!

Охраняющий виселицу эсэсовец ударит ее прикладом в бок, но Ксанка устоит на ногах и, глядя в небо, улыбнется разбитыми губами.

Там, в густой синеве, будет лететь самолет.

С красной звездой на фюзеляже.

========== Баба как баба ==========

Остановил Грицко эту бабу как-то нечаянно – просто навстречу шла, под руку подвернулась. Что Грицко неприятно удивило, так это то, что она, остановившись, после того как ее за рукав схватил, улыбнулась. И ведь хорошо так улыбнулась, как будто он ей другом был. А он никому другом не был, бабам так особенно. Но она улыбалась и разозлила этим настолько, что Грицко решил оттащить голубушку в комендатуру, пусть с ней немцы разбираются. Времена стояли суровые, мало кто из той комендатуры на своих ногах выходил кроме немцев и полицаев, таких как Грицко.

Знай он, чем дело закончится, чем эта встреча на старой дороге из Збруевки в Алешки обернется, он бы, конечно, и близко к ней не подошел, обошел за три версты, хоть бы и завяз при этом в раскисшей от весенних дождей глине.

Но он, конечно, не знал.

Осмотрел все честь по чести. По бокам похлопал, карманы проверил, пропуск запросил. Аусвайс у бабы был, выданный на имя Антонины Нечипоренко, от вчерашнего числа, не придерешься. В торбе за спиной – из каких-то тряпок сделанной, но красивой, красно-синей – пара картофелин, чутка сахару в тряпице и аппетитно булькающая бутылка. Бутылку он сразу себе в карман сунул – за труды.

Что-то баба лепетала, просила отпустить, говорила, что спешит, про детей голодных… как все они болтали, в общем.

Будто было ему дело до ее детей!

– Муж твой где, а? – спросил сурово. – На фронте, небось? Комиссар?

И делал вид, что ждет ответа, хотя что там ждать, ты найди сейчас бабу у которой муж не на фронте. Вертел в руках аусвайс, разглядывал Антонину, хотя смотреть там было не на что. Рост средний, ни худая, ни толстая, ни молодая, ни старая, глаза серые, волосы русые, на голове платок шерстяной, белый с яркими цветами – красивый, Клавке его пригодился бы. Ладно, потом заберет, господин комендант не жадный, разрешает иногда барахло оставшееся забирать…

Что муж комиссар, Антонина, разумеется, не призналась, но это уже неважно было.

– В комендатуру идем, – сказал он и как раз збруевские жандармы, все пять человек, показались за спиной у Антонины, тоже в комендатуру шли. Заметили бутылку в его кармане, шумно обрадовались. Грицко сплюнул мысленно, но деваться некуда было – отдал. Жандармы с комендантом всегда поладят, это он, Грицко, изгоем живет, всем чужой – и советским и немецким.

Так они до комендатуры и дотопали.

Нечипоренко всю дорогу семенила следом, и улыбаться, дрянь такая, не переставала. Шуточки ей тут что ли? Ну ничего, сейчас не до шуточек будет.

Комендатура была в здании сельсовета. Когда пришли немцы, они сняли красный флаг и написали крупно изломанным каким-то шрифтом, что это комендатура. А в остальном осталось как было. Грицко заметил стоящего под навесом коня и понял, что пришли они как раз вовремя: комендант у себя был. Машинами здесь не пользовались – дорог в окрестностях сроду не было, после дождей земля в кисель превращалась.

Войдя в здание жандармы, что-то радостно талдыча, направились в бывшую бухгалтерию, а нынешнюю караулку. Как же им не радоваться – даровая-то свойская горилка, казенному шнапсу не чета.

Грицко постучал в двери комендантского кабинета, и высунувшийся переводчик посмотрел вопросительно.

– Вот, сказал Грицко. – Фрау. Комиссарша. Допросить надо.

Переводчик – бледная глиста в очках – распахнул дверь, втянул в нее Антонину Нечипоренко и забрал ее торбу из рук Грицко.

– А ты, – сказал он Грицко на ломаном русском, – пошел вон отсюда.

И этими словами он спас Грицко жизнь.

Ненадолго.

О том, что произошло в комендатуре дальше, болтали много и долго, даже когда немцев прогнали, и сельсовет заново отстроили. Так как никто доподлинно не знал в чем дело – живых-то свидетелей не осталось – история начала принимать совсем уж диковинный оборот.

Будто темной ночью командир партизанского отряда собственноручно нагрянул в комендатуру и буденновской наградной шашкой снес с плеч голову коменданту и всем жандармам до единого, после чего скрылся от погони на белом коне. Оставшийся в живых полицай Грицко спасся тем, что нырнул в нужник, но потом его немцы все равно расстреляли – за трусость.

Другие говорили, что не командир партизанского отряда это был, а сам товарищ Ковпак и не голову снес, а закидал фрицев гранатами. Предатель Грицко чудом уцелел, но потом его немцы все равно расстреляли – потому что он и их предал.

Третьи… а впрочем неважно, что говорили третьи, правды в их россказнях все равно нет.

Правда была в том, что женщина, назвавшаяся Антониной Нечипоренко, вошла в кабинет коменданта, а когда она вышла оттуда всего четверть часа спустя, по стенам кабинета гуляло развеселое пламя, которое уже некому было тушить. Комендант и переводчик так и остались сидеть за своими столами и на мертвом лице коменданта застыло удивление, испытанное им при виде ручки «Паркер», торчащей прямо из шеи переводчика. Той самой ручки, которой переводчик так любил записывать протоколы допросов.

Жандармы, конечно, заметили бы пожар и подняли бы тревогу, но они уже выпили отобранную у Грицко горилку, и от той горилки темнело в глазах и выворачивало наизнанку, так что на дым никто внимания не обратил – не до того было. Может быть, Грицко сумел бы понять, в чем дело, но злой, обиженный на весь свет Грицко сидел сычом на своем посту у входной двери, охранял здание, мечтая о временах, когда он станет здесь хозяином, командиром – вот они где все тогда будут!.. и почти успел обернуться, почуяв чье-то присутствие за спиной, но на его макушку опустился пистолет коменданта, и сознание покинуло Грицко.

Успей он обернуться, он бы увидел, что Антонина Нечипоренко надела немецкую шинель, пилотку и сапоги и обменяла свою пеструю торбу на объемный солдатский вещмешок, превратившись из бабы в низенького коренастого рядового.

Совершенно спокойно, никем не задержанная и не узнанная, вышла она из здания, в котором уже было жарко и дымно, не по-бабьи резво запрыгнула в седло и была такова.

Болтали про это долго, по всей Херсонщине, хотя и не зная деталей. А что их знать – вон сгоревшая комендатура, вон повешенный немцами полицай Грицко, который из горящего здания выбежал, а от виселицы не убежал. Придумал же тоже – баба все это устроила! Тьфу!

Да, болтали про это долго. И в селах и в городах. И советские люди и немцы.

Только в партизанском отряде «Мстители» про сгоревшую комендатуру почти не говорили. Во-первых, не до того было, только и успевали, что от облав уходить и при этом немцев трепать.

Во-вторых, замкомандира Ксения Ивановна привезенные ею патроны и гранаты, конечно, всем поровну раздала, бумаги из комендантского сейфа отдала командиру и о чем-то долго с ним над теми бумагами говорила… а вот рассказывать как такое богатство раздобыла наотрез отказалась. Сказала, что задержали, когда со встречи со связным шла, хотела сразу полицая оглушить, но тут рядом целый отряд жандармов оказался, пришлось с ними до Збруевки прогуляться, а потом уйти незаметно, прихватив, что под руку попалось, вот и вся история. Ксан Иванну даже сильно расспрашивать не стали, знали, что бесполезно. Да и ценили ее в отряде совсем не за болтовню.