Текст книги "Жизнь после вечности (СИ)"

Автор книги: Rollyness

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Зачем вам приказы на возмещение транспортных расходов сотрудникам сектора Альфа за этот год?

– Затем же зачем и сведения о членах семей сотрудников которым полагается усиленное питание. Я, видите ли, руковожу живыми людьми, женщинами, которым надо оплачивать поездки, у которых дети, внуки, племянники, черт бы их побрал, мужья и сыновья на Восточном фронте, похоронки на них, и я буду, слышите, буду разбираться в разной ерунде, потому что когда условная Магда начнет думать о том, что ее племянника-сироту обделили доппайком или что ей неправильно начисляют проездные, она ошибется и тонны прекрасной взрывчатки уйдут в утиль, как и произошло не так давно! – Шульц осекся, осознав, что на него все смотрят и даже Галланд заткнулся со своими порнооткровениями. Он достал платок и вытер пот со лба.

– Извините, дружище, погорячился. Этот чертов проект забирает последние нервы. Как на меня орал Крупп, если бы вы только слышали это!.. Все, вы довольны моими ответами?

– Пожалуй, – задумчиво протянул Фольке. – Возможно, после обыска вашего дома возникнут новые вопросы, но пока что…

– Обыск? Вы послали людей обыскивать мой дом?

– Да, они уже приступили.

– А пожалуйста, – Шульц попросил еще одну порцию коктейля. – Мне нечего скрывать. Надеюсь, ваши люди не оставят после себя следов – наша уборщица взяла отгул по случаю траура, русские убили ее третьего сына, а я чертовски брезглив.

– Не переживайте.

– С чего бы мне переживать? Вы ведь не Крупп.

Боковым зрением он заметил как Кляйн направляется к коридорчику, отделяющему бар от банкетного зала.

– Минутку, – он соскользнул с высокого стула. – Мне нужно вымыть руки.

– Погодите, – Фольке остановил его. – Сначала покажите-ка мне что в ваших карманах.

– Зачем?

– Вы под подозрением. Лучше я пойду с вами.

– Подержать хотите? – ехидно спросил Шульц. – Это преступление, не забывайте{?}[Гомосексуализм уголовно преследовался в фашистской Германии. Как, впрочем, и во всех оккупированных ей странах]. Если вам так нужно… – он поднял руки и встал перед Фольке. – Обыскивайте.

– Какие громкие слова… – Фольке быстро похлопал по торсу Шульца, убеждаясь, что у того в карманах нет оружия. – Всего лишь контроль и обеспечение безопасности. Идет большая игра, Райнер, чертовски большая игра. Откройте кейс. Ого… Кажется, у вас началась черная полоса, друг мой.

– Увидите Бёмма, скажите, что я принес ему выигрыш.

Шульц, захватив кейс, последовал за Кляйном. Пистолет был ему не нужен.

Вернувшись, Шульц обнаружил Фольке, дожидающегося его на том же месте. Фольке был куда мрачнее чем несколько минут назад.

– Как там мой обыск? – спросил Шульц, вытирая платком замытые манжеты. – Есть новости? Вы нашли моего ручного медведя и портрет британской королевской семьи?

– В вашем доме произошел взрыв, – сообщил Фольке, – как раз в то время, когда мои люди были внутри.

– Да вы что?! – поразился Шульц. – Вы взорвали мой дом?!. Мой прекрасный уютный домик, утопающий в сирени и розах?.. Где прикажете мне теперь жить – в канцелярии? – бушевал он, искренне надеясь, что обломки семейной жизни, валяющиеся теперь по всей Липовой улице, придавили чертовы розы.

Жаль, что Эрна не узнает. Она была бы счастлива.

Газовые баллоны – довольно опасная вещь. Не стоит хранить их в жилых помещениях.

Шульц глянул на часы. Девять часов пятнадцать минут. Три минуты.

Через час в купе Эрны войдет связной и обменяет два ее чемодана на свои, получив, таким образом, строго запрещенные немцами радиоприемник и пишущую машинку. После этого Эрна отправится в Марсель, оттуда – в Танжер, потом в Лондон. Эрна была в безопасности, по крайней мере, он надеялся на это. Берта не знала ничего кроме того, что ее покойный муж был коммунистом, подрывником и работал с Шульцем. Возможно, она скажет про размещенный в ущерб снарядам для Восточного фронта заказ проекта «Дора», но размеры деталей Шульц менял сам, не посвящая ее в технические тонкости. Кто-то из конструкторов мог бы разобраться в созданной им путанице, но разбираться будет некому.

Хельмут знал только свою мать, Эрну и Шульца. Все складывалось более чем удачно, если, конечно, не принимать во внимание мелочи вроде судьбы Шульца.

– Лучше скажите мне, – сухо сказал Фольке – чем вы занимались до двадцать пятого года.

– Кто возместит мне ущерб? – ответил вопросом на вопрос Шульц. – Мы любили этот дом, знаете ли. Куда приедет с вокзала моя жена? К вам? Я против.

– Нам не удалось найти ни одного человека, лично знавшего вас в детстве или юности. Райнер Шульц возник из ниоткуда, сразу став студентом Высшей Технической Школы.

Шульц допил свой безалкогольный коктейль и зло посмотрел на Фольке.

– Почему же из ниоткуда. Райнер Шульц унаследовал Райнеру фон Траубензее. Я жил под фамилией моей матери. Надеюсь, вы не будете требовать от меня воспоминаний о семейной драме?.. Проявите уж такую деликатность к бездомному.

Он снова посмотрел на часы. Девять часов двадцать минут. Восемь минут. Еще пара минут и можно будет просить бокал вина.

– Вы едете со мной, – сухо сказал Фольке. – Слишком много совпадений и слишком много вопросов.

– Вот как? И куда же мы едем?

– Думаю, мы выпьем кофе с папашей Мюллером.

– Я не пью кофе. Он плохо влияет на сердце.

– Хватит шутить. Вы едете со мной. На кофе или на дыбу – неважно.

– Простите, но для меня здесь кроется ключевое различие. Вы взрываете мой дом и вы же отправляете меня в гестапо?.. Это слишком. Это перебор.

Фольке молча положил пистолет на барную стойку. Марта испуганно забилась в угол.

– Впрочем, будь по-вашему. Мюллер так Мюллер, я давно с ним не виделся. Но не откажите мне в последней просьбе. Марта, детка моя! Не бойся, никто не будет сегодня стрелять.

Марта подошла, блеснула опасливой улыбкой, глядя на оружие.

– Там, в энотеке при банкетном зале, есть Chateau Margot 1925 года. Прекрасный был год для вина. Только, кажется, там что-то не то с электричеством, возьми зажигалку.

Марта взяла зажигалку, снова улыбнулась и убежала. Шульц повернулся к Фольке.

– Вы же не пьете. Хотя понимаю, событие яркое, нестандартное. Выпейте напоследок, у Мюллера выпивки не допросишься, страшный скряга. А знаете, если бы не это сообщение о бомбе, мы бы так и пытались к вам подобраться. Вы ведь давно у нас в особой картотеке. Страшно подумать, сколько времени мы на вас потратили! Как вас звали в детстве, Шульц? Джон, Иван, как?

– Гимназист.

– Что?

– Меня звали Гимназистом. Гимназией, – ответил Шульц.

– В интересной компании вы росли, как вас там. Расскажите еще что-либо.

Шульц с иронией посмотрел на Фольке.

– Да, компания была крайне интересной. Вы знаете, что такое Глория?

– Сорт роз?

– Верно. Чайные розы с красными краями. Лепестки получаются как будто окровавленными. Но не только.

– Что? – снова спросил Фольке. Шульц сел поудобнее.

– Дело в том, что… – начал он и явственно увидел, как надвигается на него стена банкетного зала. Гул пришел позже. Взрывная волна, состоящая из пламени, штукатурки и кирпичей столкнула с табурета Фольке, сбила Шульца и опрокинула обоих на пол. Расчет Шульца оказался верным, и он успел это понять.

Внезапно он оказался на морском берегу, вдыхая запах соли и водорослей. Кричали чайки, пятки щекотал набившийся в обувь песок и полузабытый голос произнес: «Ты только выживи, Гимназия. Пожалуйста…»

«Я все еще не забыл свое настоящее имя. Меня зовут Валерка-гимназист, Валерий Мещеряков. И я выживу. Обязательно».

Эта мысль последней оставила его сознание.

Операция «Глория» была успешно завершена.

По сообщениям газет, выживших не было.

***

За тысячи километров от Берлина человек, у которого не было ни имени, ни звания, сцепив зубы, встал и прошел в отдел спецсвязи. Хмурая женщина в вязаной кофте подняла взгляд от бумаг и молча положила пальцы на клавиатуру шифровального аппарата.

– По подтвержденным данным в результате проведенной операции «Глория» ликвидирован конструкторский отдел проекта «Дора» и внесены критичные изменения в процесс производства деталей. Производство и дальнейшее испытание образцов ракет нового поколения в настоящих условиях представляется маловероятным. Дальнейшая судьба проекта неясна. Агент Францисканец… – он запнулся. Выговорить простое и страшное слово было невозможно. Перед глазами стоял Валерка – смешливый близорукий Валерка в гимназической форме, вспыхивающий как спичка, яростный Валерка, мечтатель и фантазер. Валерка, обожающий рассказывать про написанные кем-то приключения и верящий в чудеса. Творящий эти чудеса. И помня об этой вере, о способности Валерки оставаться живым среди пламени и осколков, Данька, помедлив, продолжил:

– Судьба агента Францисканец выясняется.

Гриня Кандыба с интересом смотрел на чернильное пятно на обоях кабинета, обрамленное осколками, вонзившимися от удара в стену. Черные потеки, напоминавшие в тусклом свете лампы кровь, тянулись до плинтуса и собирались в лужицы на полу.

Данька сидел на полу, бесцельно перебирая подобранные помощниками донесения разведок мира, тасовал их как карты.

Взрыв бытового газа в центре Берлина.

По неподтвержденным данным десятки жертв.

Среди погибших – Макс Фольке, руководитель контрразведки гестапо, Фридрих Бёмм, командир айнзацгруппы D, Райнер Шульц, руководитель снабжения проекта «Дора», Генрих Кляйн, главный конструктор проекта «Дора»…

В эпицентре взрыва обнаружены тела мужчины и женщины.

По некоторым данным на теле Генриха Кляйна обнаружена резаная рана шеи.

Так же по неподтвержденным данным на месте взрыва обнаружены два клинка производства г. Золинген.

«Ножи, – думал Данька. – Валерка обожал золингенские ножи. Видимо, он нашел способ пронести их в клуб и одним ножом убил Кляйна, после чего вторым перебил газовую трубу или газовый шланг. Поэтому он не мог уйти – ждал, пока концентрация газа в помещении станет достаточной для взрыва. Потом кто-то вошел в эту комнату с источником огня, видимо, женщина, тело которой нашли там же. Возможно, это официантка, которая знала, что в этом помещении по каким-то причинам нет света… Но почему он не использовал бомбу?! Он ведь должен был уйти до взрыва, у него были готовы новые документы, он должен был лечь на дно…»

Из горла рвался тяжелый тоскливый вой. Данька зажал рот ладонью, торопливо налил себе воды. Стеклянный край стакана неприятно стучал по зубам, крупные капли падали на китель.

– А ведь есть решение-то, – Гриня слез со стола и присел рядом. – Вон смотри как пистолет лежит, сам в руки просится. Ты же так здорово стрелять умеешь. В себя, поди, не промажешь. Маши нет, Валерки нет. Ксанка, будь она жива, объявилась бы уже. У цыгана не национальность – приговор, вряд ли он даже до сорок второго дотянул. Зачем тебе жить? Для того, чтобы эту боль терпеть?

Данька поднял голову. Посмотрел в лицо Грини – в свое лицо.

– Надо закончить то, что мы начали. Мы все равно победим. И вот тогда поговорим, сволочь.

***

В Берне было дождливо.

Высокая светловолосая женщина, чем-то напоминающая Марлен Дитрих, отряхнув зонт, вошла в кафе и села за столик, поправляя влажные волосы.

Через пару минут к ней подсел пожилой мужчина и произнес пароль.

– Добрый вечер, фрау. Возьму на себя смелость порекомендовать ванильные пирожные с малиной, их здесь превосходно готовят.

– Благодарю, но я уже заказала шоколадный эклер, – Эрна улыбнулась собеседнику.

– Зачем вы хотели встретиться?

Мужчина – русский, конечно, этот тип лица ни с чем не спутаешь, боже, благослови Швейцарию за ее нейтралитет! – ослабил узел галстука.

– У меня есть информация для Чеха.

Взгляд мужчины изменился.

– Какая информация и сколько вы за нее хотите?

– Передайте Чеху, что Францисканец жив и находится в больнице при Тегеле {?}[Тюрьма в Берлине].

– При взрыве не было выживших.

– Вы хотите сказать, что так написали в газетах. Он жив. Его даже немного лечат.

– Зачем?

– Вы знаете, как работает гестапо? Они предпочитают убить одним выстрелом много зайцев. Его допросят, вытащат все, что знает, потом либо используют в контригре, либо устроят показательную казнь. Он не будет вам интересен после того, как все расскажет.

– А он расскажет? – спросил ее собеседник.

– Они в этом не сомневаются.

Она встала, чтобы уйти. Мужчина деликатно, но уверенно задержал ее.

– Почему вы это делаете?

– Мужчинам не понять.

– Но все же я попытаюсь.

Эрна пожала плечами. Для нее ответ был очевиден, но требовал долгих объяснений, в которые она не желала пускаться.

– Кто-то должен оплатить мои парижские счета.

Она вышла на улицу, раскрыла зонт и затерялась в каплях дождя.

========== Четыре смерти Валерия Мещерякова ==========

Воскреснуть во второй раз оказалось сложнее, чем в первый.

Он лежал на койке среди белых, как будто больничных, стен, напротив, под потолком, было маленькое окошко, забранное решеткой. Металлический обруч плотно обхватывал запястье. Это место было очень похоже на госпиталь, но в госпитале больных обычно не приковывают. Мещеряков скосил глаза в попытке понять прикреплена ли кровать к полу, но ничего не увидел.

“Кажется, я разоблачен…”– подумал он и опять провалился в беспамятство, наполненное обрывками воспоминаний и чьими-то голосами.

Ему снова улыбалась Марта, стоящая за барной стойкой, только это была не Марта, а Ксанка, она поставила перед ним высокий запотевший стакан, но когда прикоснулся к стакану, в его руке оказалась тончайшая фарфоровая чашка, он попытался поднести ее к губам, и резко опустил, осознав, что держит череп. Бедный Хельмут, я знал его, Данька.

– Ты фантазируешь, – усмехнулся Данька, сидящий на парапете у каменного вазона. – Никто из нас не знает друг друга. Тебя предали, теперь предашь ты, иначе не бывает.

– Э нет, – вмешался Яшка. – Кто-то должен начать.

– И кто же был первым? – язвительным тоном поинтересовался Овечкин в каюте “Глории”. – Кому мы все обязаны этим ужасом? Вы не мелочитесь, Валерий Михайлович. Есть взрыв – нет проблемы, не так ли?

Валерка хотел ему сказать, что уж не Овечкину читать кому-то мораль, но вместо Овечкина перед ним оказалась бабушка, grand-mère по вторникам и средам, Großmutter по четвергам и пятницам.

– Бедное дитя, сын моей безумной дочери, – покачала головой она. – Он должен знать французский, мсье Жан, но не в ущерб языку своих предков и языку Родины.

Месье Жан грустно кивал, будто зная, что придет день и Валерий забудет и французский и запах парижских бульваров, зато проклятый, ненавистный немецкий сядет на него как вторая кожа, пристанет навеки.

– Идеальное произношение, но надо нарастить словарный запас, – вынес вердикт приглашенный Смирновым военспец.

– Немецкий пролетариат нас поддержит, – согласился с ним отец.

– Благодаря моей безумной матери его голова забита бесполезной чепухой, – вспыхнула гневом мама, вернувшаяся из ссылки. – Он должен уметь сражаться!

– И чем же, по-вашему, я занимался всю жизнь? – язвительно спросил у родителей Валерий, бывший конармеец, чекист и нынешний разведчик-нелегал. – Почему я сейчас валяюсь в тюремной больнице, как вы думаете?

Мать пренебрежительно улыбнулась, отец хмыкнул и развернул газету. Из распахнутого окна несло холодом. Было холодно, холодно настолько, что снег уже не таял на его руках.

– Ты чего тут разлегся, хлопец, – пробасил дядька Иван, – замерзнешь же, ну-ка, вставай… Ну-ну, не брыкайся, сейчас до дома доберемся, отогреешься…

– Я просто хотел умереть с достоинством, – наконец-то, хотя бы сейчас, смог объяснить Валерка. – Спасибо, что не испугались и спасли.

– Так умереть-то никогда не поздно, – засмеялся Щусь-старший, которому оставалось жить несколько месяцев, – Это мы завсегда успеем.

– Это не больно, – сообщила хрупкая белокожая Марта, похожая на принцессу. – Я даже не успела ничего почувствовать.

– И не страшно, – кивнула мама, с нежностью улыбаясь отцу, – если знаешь во имя чего умираешь.

– Революция должна победить, независимо от наших личных частных судеб, – подтвердил отец.

– Так я умерла за вашу революцию? – спросила Марта. – Но я даже не знала о ней!

– Та ни, – махнул рукой юный Данька, почему-то в черкесске с чужого плеча. – Це бывае. Вiйна.

– Ты умерла потому что Хельмут струсил и не поверил мне. Все было рассчитано по секундам, мы с тобой должны были выйти из здания за полторы минуты до взрыва. Теперь все закончилось – у Рейха не будет ни суперсовременного оружия, ни гения, способного его создать. Твоя смерть спасла тысячи жизней. Но, возможно, когда придет срок, посчитают не тех, кого я спас, а тех, кого я убил. Это будет справедливо.

Острая боль в руке выдернула его из забытья.

– Данька, он пришел в себя, – где-то далеко-далеко воскликнула Ксанка, но все это уже исчезало, в реальности остался только шприц с прозрачным лекарством и держащая его женщина в форме.

– Открывайте глаза, – произнес показавшийся знакомым голос. – И давайте знакомиться, переболевший тифом товарищ из Санкт-Петербурга, живший на юге Украины.

Мещеряков попытался приподняться и понял, что это было ошибкой – стены вокруг него немедленно поплыли в хороводе. Он опустился обратно.

– Где я? Что случилось? – спросил он у потолка. В поле зрения вплыло лицо Мюллера{?}[Мюллер – да, тот самый, который Броневой. Руководитель гестапо. ] Мюллер. Гестапо. Плохо.

– Вы в тюрьме, дорогой мой, – Мюллер смотрел с фальшивым сочувствием. – И только от вас зависит как скоро вы отсюда выйдете.

– Но почему?..

– Потому что вы не Райнер Шульц, – шепотом, словно открывая тайну, сообщил Мюллер.

– Надо же. А кто я?

– А вот это нам и предстоит выяснить. Прямо сейчас.

Медсестра – это же была медсестра? – подошла к нему, снова вонзила шприц в вену. Молочно-белая жидкость медленно выдавливалась из шприца.

– Вам вводят сыворотку, заставляющую людей говорить чистую правду, – объяснил Мюллер.

– Прекрасный, хорошо зарекомендовавший себя препарат. Действует почти как алкоголь – так же развязывает язык. Я ожидаю, что вы расскажете нам все, – он кивнул кому-то за пределами видимости, видимо, стенографистке.

– Если ответы нас устроят, вы избежите пыток. Но предупреждаю – рассказ должен быть очень подробным.

– Интересно, – протянул Мещеряков. – Вы говорите, я буду как пьяный?

Мюллер кивнул.

– Пока я еще связно соображаю, примите мои извинения, Мюллер.

– За что же? – равнодушно удивился Мюллер.

– Сейчас поймете. Я ведь не просто так бросил пить. Мне показалось или вы упомянули Украину и Санкт-Петербург применительно ко мне?

– В бреду вы декламировали “Евгения Онегина” на русском языке. Наши лингвисты утверждают, что вы петербуржец, но иногда ваша манера произносить слова разительно напоминает южноукраинскую. Что-то вроде одесского говора. Сами видите, запираться бесполезно. Вы не немец, вы русский. Вы шпион. Запись началась. В ваших интересах говорить только правду.

Мещеряков вдруг почувствовал как губы сами собой расплываются в улыбке.

– Подождите записывать. Давайте подождем, пока я буду рожать. Тогда я прочту вам “Песнь о Нибелунгах” на немецком, вы еще раз все проанализируете и найдете влияние и цыганского языка тоже.

По мере поступления сыворотки в организм мир дробился на части, он теперь состоял как будто из прозрачных пластин и пластины эти причудливым образом взаимодействовали друг с другом. Валерий с удивлением понял, что уже испытывал такое ощущение раньше, но когда?

Ах да, точно. В тот самый день. Тогда тоже все было каким-то нереальным и мир рассыпался на куски, но тогда было очень грустно, а теперь очень весело, надо бы понять почему, но это потом, сейчас надо найти какую-то забавную тему для разговора с человеком, сидящим напротив, у него такая смешная фамилия и он сам такой умилительно носатый… Все становилось каким-то легким, пустым и незначащим.

– Расскажите мне все, – попросил милый носатик. – Каков ваш агентурный псевдоним? Кто вы?

– Кто, я? – переспросил Валерка. – Вы же сами сказали. Я одессит, я из Одессы, здрасьте.

***

Шум за стенкой нарастал так, что Щусь отвлекся от своего занятия и недоуменно сдвинул брови. В соседнем помещении сидели переводчики и обычно там царила мертвая тишина, но сегодня, видимо, что-то произошло. Данька попытался вернуться к анализу полученных разведданных, но ничего не получилось – в дверь постучали.

Переводчица, которой он отдал полученные сегодня Валеркины показания, Ольга, стояла на пороге, за ее спиной недружелюбной горой возвышался руководитель отдела переводчиков Марк Наумович. Ольга вытирала покрасневшие глаза и казалась очень расстроенной.

– Я закончила перевод, – дрожащим голосом сказала она, протягивая ему папку. – Тут только одна часть, вторая у Марка Наумовича.

Данька едва не растерялся: подобные эскапады были не то, что редкостью – нонсенсом. Ольга всегда переводила предельно точно и, как правило, быстрее назначенного срока. По этой причине он старался отдавать документы именно ей.

– Да, – сурово подтвердил Марк Наумович, кладя на стол несколько листков. – Оля не может знать некоторых слов, я взял на себя смелость ей помочь.

– Что значит – не может знать некоторых слов? Она переводчик высшей категории! Для чего на свете существуют словари?

Ольга всхлипнула и выбежала из кабинета. Марк Наумович ткнул пальцем в принесенные им листки.

– Скажите, – спросил он. – Должна ли ваша жена или дочь знать подобные слова?

– У меня нет ни жены ни дочери, – автоматически ответил Данька, разглядывая выписанные в столбик немецкие слова и их русский перевод. – Разве слово “хуяк” это глагол? Мне казалось, глагол отвечает на вопрос “что делать?”.

– В данном случае, молодой человек… прошу прощения, товарищ Летнаб, необходимо принимать во внимание контекст. Полная фраза звучит как “И тут он хуяк ему по голове гитарой!” Так что это, безусловно, глагол.

– Спасибо, – сдавленно поблагодарил Данька, перелистывая Валеркины показания. – Действительно, глагол. Никогда бы не подумал.

***

Очнулся Мещеряков уже на железной откидной койке в камере. В горле было сухо, голова кружилась, но здесь он, по крайней мере, не был прикован. Судя по всему, была ночь. Мутило как с похмелья. Воспоминания о вчерашнем – или позавчерашнем? – дне постепенно всплывали в памяти как когда-то после хороших попоек в эскадроне. Ему вкололи что-то вроде амитала{?}[Амитал – сыворотка правды], возможно, какую-то его производную. Сыворотка правды, растормаживает сознание, действие схоже с действием алкоголя, длится примерно час. Что можно рассказать за час? Многое, слишком многое. О чем он говорил? Точно цитировал Бубу. Кажется, рассказывал про Збруевку, или про Крым тоже?.. Крым. Бильярдная. Взрыв. Да, точно, Мюллер спрашивал про взрыв, он, уворачиваясь от воспоминаний о “Толстой Марго”, рассказывал про “Глорию”. Про пароход или про операцию? Если про операцию, то можно удавиться сразу, если про корону, то еще повоюем. В сознании внезапно возникло глухое и тревожное слово “алекто” и следом за ним воспоминание об открытом иллюминаторе. Ну разумеется. Кто-то в подпитии рассказывает о белокурой женщине, повешенной мужем, а кто-то вытирает слезы и сопли, вспоминая крушение если не идеалов, то картины мира.

***

Генерал Проскуряков ржал. Совершенно искренне ржал, запрокидывая голову и утирая ладонью выступившие от смеха слезы. Чех молча и не слишком одобрительно наблюдал за этой вакханалией эмоций.

– Да я бы Францисканцу только за этот пассаж в третьем абзаце представление к Герою Советского Союза написал бы, – сообщил Проскуряков, слегка успокоившись и пытаясь отдышаться. – За полную деморализацию противника.

– Там еще в пятом и шестом абзацах много интересного, – подсказал Чех. – В ответ на вопрос о ключах к радиошифрам.

– Буэнос-Айрес, шлимазл, бессаме мучо?.. Не, это уже семечки, это он уже развалины утюжил… Кроме шуток, Летнаб. Я вижу в этом тексте слово “Глория” и отсылки к греческой мифологии. Ты уверен, что утечки информации не произошло?

– В данном контексте “Глория” это название парохода. В двадцать третьем году Францисканец выполнял личное поручение Смирнова, часть спецоперации проходила в акватории Одессы. В любом случае в нашей операции “Глория” был задействован только Францисканец, и никто из его агентуры. Также, согласно материалам в личном деле Францисканца, в Гражданскую он воевал в партизанском отряде и, судя по упомянутым персоналиям, датам и событиям, в довольно своеобразной манере рассказывает о том периоде своей жизни.

– Хорошо, когда знаешь, что в закрытых архивах, правда, Летнаб? Под своеобразной манерой ты имеешь в виду трехэтажные кавалерийские загибы? Действительно, своеобразно. Переводчикам премию выпиши, они там наверняка сейчас валерьянкой отпаиваются. Ладно, все мы люди. Что говорят медики о причинах подобной реакции на амитал?

– Если сильно упростить, причина та же по которой люди выдают иногда непредсказуемую реакцию на алкоголь. Информацию нашим сотрудникам об особенностях применения и действия препарата я уже направил.

– Ну что ж, – задумчиво произнес Проскуряков. – Францисканец, рискуя жизнью, предотвращает срыв важнейшей операции, затем, будучи под воздействием сыворотки правды, находит возможность не выдать нашу агентуру, болтая обо всем, кроме ответов на вопросы. Вот он, триумф воли, который и не снился Рейху.

Он встал, прошелся по кабинету.

– Я ознакомился с твоими выводами и предложениями по данному делу, и только один вопрос меня мучает, Летнаб, – наконец сказал Проскуряков. – Нас с тобой к одной стенке поставят или все же пронесет и расстреляют только тебя, а мне просто дадут лет двадцать пять без права переписки?

– Хороший вопрос, – задумчиво сказал Чех. – Мне нужно время на подготовку ответа.

– А ведь это первое о чем ты был должен подумать, дорогой мой товарищ. Первое. Ладно. Визирую. Но имей в виду – если что, на этот раз я тебя сдам. Вот прямо возьму и сдам. С потрохами.

Чех кивнул и поднялся.

– Да, еще кое-какие новости, – произнес Проскуряков, когда Чех уже подошел к двери. – Тебе как куратору подготовки диверсантов будет интересно. Васютин нашелся. Он в Николаевской области.

Васютин, когда-то воевавший с ними в одной бригаде, а потом работавший инструктором разведшколы, как и Ксанка, пропал без вести в сорок первом при обороне Киева. Судя по недостоверным и противоречивым сведениям, он сдался в плен, потом внезапно всплыл в Германии, где продолжил тренировать разведчиков, но уже немецких. Что он делал в прифронтовой зоне было неясно.

– Пытается уйти в Румынию?

– Скорее всего, но выясним мы это потом. Главное, что он вышел в зону досягаемости. Я за ним разведгруппу отправлю, пусть его как кабана в мешке притащат, а я его тут лично разделаю. Предательство должно быть наказано.

– Это должна быть очень опытная разведгруппа – констатировал Чех. – Он высококлассный боец. Возьмете кого-то из моего резерва?

– Нет, здесь надо иначе действовать. Пока еще размышляю.

– Разрешите идти?

– Разрешаю.

Оставшись в одиночестве, генерал достал из сейфа папку со старыми фотографиями бойцов Первой Конной и, перетасовав их как карты, долго изучал групповой снимок на котором несколько конармейцев стояли полукругом, опираясь на шашки и сдвинув буденовки с голубыми звездами чуть ли не на затылки. Васютин, третий справа, стоял плечом к плечу с Щусем. Отыскав на снимке искомое, Проскуряков хмыкнул и перешел к изучению других фотографий.

***

Что ж, теперь, в тюремной камере, можно было и согласиться с Овечкиным – кажется, он был прав в своем предсказании относительно дальнейшей судьбы Валерки. При воспоминании о том дне снова затошнило, и Мещеряков подозревал, что амитал тут ни при чем.

Дело было не в том, что, по сути, они позорно провалили операцию (“Кажется, одного везения мало” – сумрачно констатировал Данька, когда все закончилось, Валерка был с ним согласен), хотя и вернули корону, и даже не в том, что они едва не потеряли Яшку, да и Ксанка прошла по самому краю, но риск быть убитыми, избитыми, покалеченными или расстрелянными своими же, был для них настолько естественным, что о нем даже не думали. Нет, тошнило совсем от другого.

С палубы “Глории” он, можно сказать, сбежал, но сбежал согласно плану. Подкрепление было вызвано, Данька с Яшкой методично истребляли подручных Перова, Ксанка Артемидой{?}[Артемида – вечно юная дева, богиня охоты] металась по палубе, хотя она должна была вместе с ним искать Овечкина, но в бою редко бывает так, как запланировано. Она на бегу, не отвлекаясь от перестрелки, крикнула ему номер каюты, и он кинулся туда – один со старым другом справлюсь, Нарышкин все равно наш…

В каюте, в которую он вломился, шло, однако, почти цирковое представление, разыгрываемое обезумевшим Овечкиным и самодовольным Нарышкиным.

Валерка, осознав происходящее, просто оторопел, пытаясь понять – вот эти люди, на что они вообще годны, что они могут сделать, если в важнейшем вопросе, в престиже Империи, пусть мертвой, но которой они служат, они ведут себя так…

Он даже не смог найти определение – как. Просто смотрел как Овечкин в красивом, но бессмысленном жесте бросил саквояж с короной в иллюминатор (Валерка никак не отреагировал, якорь был поднят, но Глория стояла на рейде, полный стоп машины, так что никуда бы саквояж не делся, подняли бы), но Нарышкин, оказывается, украл корону из саквояжа, не из дворца, не из сейфа, из саквояжа и возгордился этим как школяр заслуженной пятеркой.

Валерка стоял, смотрел и внутри него вырастало понимание – мир, которым заправляли такие вот Овечкины и Нарышкины, был обречен изначально.

Не было никакой честной борьбы старого и нового, равных шансов на победу для обеих сторон, как ему казалось раньше. Была плотина из старых, прогнивших бревен, которую моментально, не глядя, снесла молодая река, напитавшаяся ледниками и подземными ключами…

Он без малейшего сочувствия наблюдал отчаяние Овечкина, думая, что так не должно быть, переигрывает штабс – если уж ты выбрал в жизни убеждения, позволяющие избивать беспомощных людей и стрелять в спину, так держись их до конца, не надо стенаний, заламываний рук и рассказов о своих идеалах. Тогда он еще не знал самого важного.

Это потом, уже в Москве, в больнице, мертвенно-бледная Ксанка, сидящая под дверью операционной в которой шили и штопали Цыгана, странным тоном скажет: “Он Яшку по щеке потрепал перед тем как выстрелить, понимаешь?.. Ласково так…”, уткнется лицом в его куртку и зарыдает-завоет. Валерка оторопеет – и от ее слез и от ее слов. Ксанка образца двадцать третьего года редко улыбалась и мало кого жалела, она смотрела как избивают Яшку, но не ответила ни на один вопрос Овечкина. Валерка списал бы ее слова на пережитое, но он слишком хорошо помнил скольжение овечкинской ладони по своей щеке и горящие восторгом глаза штабс-капитана тогда в бильярдной. Мещерякова охватила брезгливая дрожь пополам с тошнотой – будто заглянул в колодец, а там осклизлые полуразложившиеся трупы.