Текст книги "Heartlines (СИ)"

Автор книги: Рейн Шварц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Мередит жутко улыбнулась.

– Не обязательно знать. Хотя ты и понимаешь, знаю, что понимаешь, о чем я говорю, Минхо. Мы все уже умерли. Это лишь вопрос времени.

– Вставай, нужно бежать, – Минхо отвернулся и протянул руку Чаку – тот поспешно ухватился за него, готовый нестись дальше. – Не выводи меня, Мер, бегом.

Мередит покачала головой.

– Бегите без меня.

– Что?! Да ты с ума сошла? – Рейчел развернула ее лицо к себе, намереваясь влепить затрещину. – Поднимайся!

– Я не хочу бегать как белка в колесе. От смерти не убежишь. Вы можете попытаться. Для меня все законче… – она не успела договорить, как ее голос исчез в страшном грохоте. Дохнуло жаром и пылью, в полукилометре от них что-то загремело и рухнуло. В небо взмыло облако пепла. Минхо почувствовал страшное жжение в спине и руках, Чак зажмурил глаза, а Уинстон недоуменно рассматривал свои обгоревшие ладони. Вспышка была совсем рядом. Оставаться в проходе дольше было опасно.

– Не дури, нужно идти, – Соня закинула руку Мередит себе на шею и поставила ее на ноги. Та не простояла и пяти секунд – упала обратно, точно мешок с мукой. – Ну давай же! Давай!

– Оставь ее, – приказал Минхо, и Соня посмотрела на него дикими глазами, – она уже не жилец, мы не можем рисковать остальными. Бежим.

– Нет, Минхо, пожалуйста…

Он ненавидел себя за то, что сказал:

– Или ты остаешься с ней, или бежишь с нами сейчас. Я считают до трех. Два уже было.

Соня раскрывала рот, как выброшенная на берег рыба, Рейчел поцеловала Мередит в лоб и бросилась наутек. Минхо, набирая темп, постепенно обогнал ее и вновь вошел в ритм. Соня бежала с ними.

Их было уже девять, и он совершенно точно знал, что по истечении полумесяца не будет уже ни одного.

Они бежали без перерыва еще день, и Соня отметила, что обстановка здесь немного изменилась: плющ куда-то исчез, вокруг были только бетонные стены. Краем глаза заметил гигантскую цифру три – что за судоку они здесь построили, мать их, лучше бы провели водопровод. Пачка сока была драгоценным запасом, который хранился у Минхо и ежедневно выдавался порциями не больше крышечки. Пить хотелось настолько, что собственная моча казалась не такой уж и страшной перспективой, да и ее почти не было. Бриттани, нарвав было плюща со стен, попыталась выдавить сок и предлагала остальным, но Минхо запретил – радиация не шутки, нужно найти более безопасный источник.

Спустя два часа бега Бриттани упала на землю и больше не шевелилась.

Никто даже не остановился.

– Пить, – хрипел Чак, – пить…

У Минхо гудела голова от объема информации и вопросов остальных. Ну почему он, именно он должен отвечать за них? Ему хватает и того, что во рту суше, чем в пустыне Гоби, а на примете только бетонная пыль.

В порыве злости он со всей силы саданул кулаком по стене – прямо по дурацким цифрам, что встречались ему на каждом повороте: 74381. Одно и то же на каждой стене, каждом повороте, у Минхо не было сил и желания думать над этим, но мысль, что за цифрами может скрываться решение, не покидала его.

– Как думаешь, что это? – спросил он у Сони, которой доверял сейчас больше всех. Она безучастно скользнула взглядом по стенам и вновь уставилась на серое небо.

– Я ничего не знаю.

Минхо едва различимо хохотнул. Поднял остальных и погнал их дальше. Темп был существенно снижен, восемь человек не могли передвигаться быстро абсолютно без сил. Последнее яблоко было разделено между шестью. Еще через два дня они шли пешком – впятером. Перед глазами у Минхо плыли круги, он часто врезался в стену, не замечая ее. Где-то далеко позади едва полз Арис, поддерживая Рейчел, которая временами отключалась. Чак держался за его майку и только таким образом был все еще на ногах. Минхо оценил по достоинству желание Крысюка застрелить их раньше, чем они сунутся в Лабиринт. Он бы душу продал за пистолет и пять патронов.

– Мы умираем…

– Мы умираем, Минхо…

– Мы устали, как долго мы идем…

– Сделай что-нибудь…

И Минхо делает. Сам не знает, как доходит до этого, но в определенный момент перед его затуманенным взором предстает лицо Рейчел – с заострившимися скулами, потрескавшимися губами и мутными глазами. Минхо решается. Аккуратно откалывает острый камень в ту же ночь и сам не понимает, в какой конкретно момент перерезает горло спящим Рейчел и Арису. Теплая кровь бежит у него по рукам и минут пять он просто смотрит на свои ладони, кажущиеся в темноте почти черными – впрочем, он думает, что поступает верно. Чака он, сколько бы ни старался, убить не может.

– Давай я, – слышит он хриплый, низкий-низкий голос позади себя. Соня вынимает осколок из его руки и быстро перерезает сонную артерию спящему мальчику. Чак медленно сползает по стене и выглядит так, будто заснул с темным ожерельем на шее. Совсем близко небо озаряется, раздается уже ставший привычным грохот, дует пыльный, обжигающий ветер. Взрывы совсем скоро переместятся сюда.

– Они уже не будут мучиться, – Соня отрешенно смотрит на юг, где на фоне черного неба ярко выделяется оранжевый фейерверк, – Наша пора.

Сонина кровь капает ему на футболку, он опускает ее на пол и закрывает застывшие глаза – чтобы не смотрели так укоряюще пусто – не сберег, не спас, не вывел.

Он падает рядом спустя мгновение и последнее, что видит: треклятые цифры – 74381.

*

Томас ходит к выходу каждое утро, но далеко не всякий раз может заставить себя открыть завесу. За завесой его ждут черные стены Лабиринта, выгоревшая земля и труп под дверью. Тело учителя уже начало разлагаться, Томас отрешенно часами наблюдал за тем, как черви точили то, что когда-то ходило, думало, говорило. Он по-прежнему не сожалеет о том, что в бункер ему проход был закрыт – у него еще будет время для сожаления. А пока можно вдоволь налюбоваться на взрывы, на то, как огонь лижет стеклянную, словно хрустальную, дверь в надежде разрушить, уничтожить, разбить, и с криками отступает, чтобы вновь набраться сил.

Тереза больше никогда не звала его с собой в большую комнату, она словно замерла в ожидании чего-то, что приводило ее в неимоверный ужас. Другие не обращали внимания, но Томас замечал, как в периоды паники она временами хваталась за живот – и его внутренности словно скручивало от неприятных подозрений. Не время, честное слово, не время.

– Ты не беременна? – не выдержал он спустя месяц беспрерывных наблюдений за ней. От неожиданности она выронила тюбик с кремом, и, убедившись, что это всего лишь Том, вздохнула и закрыла дверь ванной.

– Нет, – ответила она серьезно, – и нет никакого намека.

– Хорошо, – кивнул Томас с заметным облегчением, – сейчас не самое лучшее время. Он думал, что Тереза начнет спорить, но она лишь задумчиво крутила тюбик в руках.

– Ни у кого не вышло. Мы как бы стерильны, а как бы и нет.

Томас поперхнулся воздухом. Что значит ни у кого?

– Я просила остальных попробовать. Бренда долго психовала, но согласилась. Она пуста, как консервная банка. И я пуста. И Хариетт, наверное, тоже. Тоже пуста.

– Давай без подробностей, – сглотнул он, отворачиваясь к зеркалу.

Тереза смотрела на него без улыбки.

– Просто скажи мне, что тебе стало так легко оттого, что ты не уверен в том, что мы выйдем отсюда. Даже если это неправда, скажи именно это. Пожалуйста. Мне нужно это услышать.

Томас, сколько не набирал воздуха, не мог заставить себя сказать это.

Ньют балансирует на грани, на самом тоненьком лезвии психоза, еще немного – и он совершенно точно сойдет с ума. Часики тикают – тик-так – дни идут, месяц пролетает за месяцем, и нет никаких изменений. Он раздался в плечах – ежедневное убийство времени в спортзале – и прочитал все имеющиеся в бункере книги. Часто компанию ему составляет Алби, который тоже не знает, куда себя девать, а бездействовать не в его натуре. Иногда Гэлли подсаживался рядом и показывал чертежи возможных построек, Ньют прекрасно знал, что он не всерьез, просто пытался увести свои мысли в другое русло. В бункере не хватало только мигающей и орущей во всю мощь красной таблички – «Существует ли код?», чтобы мозг вынесло окончательно. Разговаривать друг с другом всем было неохота, Ньют прямо кожей чувствовал, как окружающие его одноклассники медленно звереют от постоянного общества.

Но куда хуже было ожидание. Срывать листы с календаря было самым страшным заданием на день, и каждый день его исполнял разный обитатель. Ньют отмечал, что даже по прошествии пяти месяцев тревога не ушла: наоборот, усиливалась с каждым днем, с каждой минутой.

Томас исчезал по утрам и только к вечеру возвращался в блок. Сидел у двери и смотрел, как землю то охватывает пламя, то вверх влетают дымные облака. Скелет учителя вызывал у Ньюта легкую тошноту, но желание посидеть с Томасом рядом часто пересиливало.

– Я хочу, чтобы это побыстрее закончилось, – в один день как-то сорвалось с языка у Ньюта, и он с удивлением понял, что это действительно правда: ожидание убивало его сильнее, чем кислородная недостаточность.

– Скоро закончится, – пообещал Томас и сжал его руку, крепко-крепко, так что Ньют на какое-то время успокоился.

Хариетт рисовала что-то на столешнице и слушала бородатые анекдоты Котелка, Алби и Гэлли угрюмо листали журналы. Тереза свернулась калачиком на диване и уставилась взглядом в стену. Бренда и Хорхе с каким-то остервением играли в шашки. Томас непрерывно следил за взрывами за стеклом, Ньют слушал биение его сердца.

Завтра исполнялся год с момента, как они вошли в бункер.

*

Конечно, она не открылась.

Волшебным образом сразу после полуночи взрывы прекратились, над поляной воцарилась голубоватая дымка. Томас дрожащей рукой потянулся к рычагу открытия панели управления, затем, оглянувшись сначала на Ньюта и остальных, нажал зеленую кнопку.

То, что панель в ту же секунду протестующе пискнула, запрашивая код, Ньюта совсем не удивило. Его привело в шок то безразличие, с которым присутствующие отнеслись к этому. Кажется, бункер был вампиром – из каждого живущего здесь он понемногу тянул эмоции, чувства. Человечность. Ньют видел абсолютно бездушные лица вокруг себя, и только Томми, его милый и родной Томми, казалось, еще не забыл, кто он есть на самом деле. Руки воинственно сжаты в кулаки, и только взгляд предательски мягок. Знал бы он, как отличается от остальных.

Всем было все равно. Ясный приговор дал им вздохнуть свободно и заставить мозги работать на полную мощность. Томас и Ньют переглянулись. Они оба знали, что ничто не спасет их от смерти, но не могли быть настолько жестокими, чтобы лишить надежды других. На предложение Хорхе немного пострелять Томас преувеличенно воодушевленно закивал – давайте попробуем.

Ньют не стал говорить, что бункер выдерживал силу взрывов, многократно превышающую урон, наносимый пулями.

Это все равно что царапать камушком стометровую дамбу.

Откуда в бункере было оружие, Томас не знал. Томас не хотел знать. Они начали с малого: 99-й Вольтер, всегда идеально точный, и сейчас не давал осечек, только им от этого не было никакого толку. Хорхе стрелял в любую произвольную точку, и результат был одним и тем же: ни царапины. Где-то в глубине бункера слышался сумасшедший смех Гэлли.

Винтовка мало чем отличалась. Разве что грохота было в разы больше, а из глаз Терезы наконец брызнули слезы. Бренда, особо не церемонясь, развернулась и, от души замахнувшись, врезала ей с ужасным чавкающим звуком.

– Хватит ныть, потаскуха, – остальные пораженно замерли, даже не пытаясь остановить ее ядовитый вкрадчивый голос, – ты не одна здесь подыхаешь. Включи, наконец, мозги, хватит пищать, ищи выход, не то я тебе самолично бошку продырявлю.

Тереза пораженно отползла подальше от нее, держась за покрасневшую щеку и скрывая разбитую в кровь губу. У Томаса на языке вертелось, что и Бренда вроде как не целомудренная девочка, но желания защищать Терезу сейчас не было. Бренда была права. Плакать нельзя. Даже если только это и остается.

Они перепробовали все – от старого пистолета Марголина до едва не взорвавшей к чертям собачьим бункер вместе с ними самими базуки. Прихожая выгорела дотла, приборная панель напоминала о себе только сверкающим металлом, а проклятая дверь стояла на месте как ни в чем не бывало.

Гэлли не отходил от двери, словно приняв пост от Томаса с Ньютом, которых теперь нельзя было затащить туда никакими предлогами. Дышать с каждой неделей становилось все труднее: заканчивался кислород, рассчитанный на еще одного человека. Еды больше не было.

Они постепенно умирали.

– Нам нужно немного больше времени, – бормотал Алби который день, – всего чуточка. Мы бы нашли выход.

– Выхода нет, – отрезал Ньют, усаживаясь рядом.

– Есть, – Алби покачал головой словно безумный, – вы его найдете.

Они нашли не выход, а тело Алби еще через пару дней – он вскрыл себе вены. Ньют долго не мог заставить себя хотя бы развернуть старого друга лицом к себе, взглянуть на него в последний раз. Они не могли даже толком похоронить его, им только и оставалось, что сидеть в холле и ждать смерти. Дышать стало немного легче, и Ньют внезапно понял мотивы: Алби пожертвовал собой ради них, дал им еще немного времени.

Зря.

Последняя еда была честно разделена Котелком четыре дня назад. В желудке нестерпимо резало, вода не унимала голода. Девушки, прислонившись друг к дружке, мирно посапывали во сне – они теперь постоянно спали, не находя сил ни на что другое. Котелок и Хорхе исчезли куда-то уже довольно давно, ни Томас, ни Ньют не интересовались этим.

Когда из коридора потянуло жареным мясом, Ньют подумал, что ему померещилось. Но Гэлли тоже начала принюхиваться и вопросительно поднял бровь: что за чертовщина? Хорхе появился в проходе с подносом в руках и восемью тарелками. На них лежало вполне себе хорошо пожаренные маленькие кусочки мяса.

Ньюту стало нехорошо.

– Что это? – он впился взглядом в разом стушевавшегося Хорхе.

– Мясо, ослеп что ли.

– Я вижу. Где вы его взяли?

Хорхе замялся с ответом всего на секунду и этого хватило.

– Где Алби? – голос не слушался Ньюта, стал высоким и визгливым, – Где он, черт тебя дери?!

Томас вскочил на ноги, Ньют побежал в блок, где они заперли тело Алби – трупный запах еще не появился, но неприятно было находиться в одной комнате с мертвым. В блоке было темно, слабо мерцали голубые лампы. Алби по-прежнему лежал на одной из кроватей, его силуэт был каким-то неполным. Присмотревшись, Ньют заметил, что у него нет руки.

Его вывернуло кислотой прямо на сверкающий пол.

На лицах обитателей не было написано ничего, кроме стыда, впрочем, это их не спасало. Хариетт вяло пережевывала пищу, Тереза ковырялась в тарелке, Котелок и Хорхе старались не встречаться взглядами с Ньютом и Томасом. Они так и не притронулись к тарелкам, но не сказали ни слова. В тот момент Ньют так и не понял, что хуже.

Он не сомневался, что они этого не выдержат. Что теперь или убьют себя поодиночке, или, как предполагалось сначала, образуют симпатичную горку из трупиков. И то, и другое: Гэлли застрелил Котелка и Хорхе, затем застрелился сам. Девушки открыли газ. Ньюту и Томасу оставалось совсем немного.

– Я не хочу подыхать как они, Томми, – сказал Ньют, перезаряжая пистолет.

– Как и я, – Томас выстрелил в стену, проверяя, заряжено ли его оружие.

– На счет три, да?

Томас кивнул и поднялся на ноги. Ньют стал напротив и поднял руку.

– Один. Два. Три.

В тишине вымершего бункера в последний раз громыхнули два выстрела.

*Кота – северный район Джакарты, расположенный около порта, «голландский квартал».

Комментарий к 2

На самом деле автор совершенно не умеет писать NC-17.

========== 3 ==========

Джакарта, порт, месяц назад.

– Я думал, ты пришел помогать, а не глазеть, – Минхо недобро сужает глаза и бесшумно спрыгивает с кузова грузовика на мягкую от обилия опилок землю, – от тебя не дождешься.

– Привыкай уже. Я плохой помощник, не с моей ногой доски таскать, – Ньют разводит руками, но не поднимается. Минхо сплевывает и карабкается за новой партией древесины. В порту стоит шум и дребезг работающих пил, с моря несет солью, деревом и водорослями. Ньют глубоко вдыхает этот запах: совсем не то, что в других районах. В порту ему нравится, только Минхо бесится от того, что работает именно он.

Когда он тащит с десяток узких досок на пилораму, Ньют чувствует укол совести: весят они дохрена, знает не понаслышке: когда еще мог работать не один раз спину срывал. Вены на руках у Минхо как черные веревки, от напряжения можно и в обморок грохнуться, но на лице у азиата полная безмятежность. Он привык. Действительно привык пахать на полную катушку изо дня в день. Дети из трущоб учатся работать еще раньше, чем говорить.

Ньют чувствует себя еще хуже, потому что уже больше года прошло с тех пор, как он отвык от такого привычного ему порядка. Нога ноет, приятно оттеняя воспоминания о былых днях и тяжеленных дубовых досках на плечах.

Минхо работает еще полтора часа, получает на руки деньги и уходит, даже не взглянув на почти заснувшего друга: дурацкая привычка у всех троих – уходить, прекрасно зная, что за тобой пойдут следом. Ньют, сонно позевывая, плетется по кварталам, не выпуская из виду минхову голубую рубашку и не особо заботясь о направлении.

Оранжевый дом – называть это строение домом Ньют смог только спустя пару лет хождений сюда – справа, площадка в десять метров диаметром – они пришли домой к Минхо, Ньют останавливается в ступоре.

– Мы вроде как…

– Я отдам деньги и пойдем, – бросает в ответ азиат и скрывается за занавеской, что вместо двери. Ньют знает, что эти стены тоньше любой фанерки, он прекрасно слышит тихий голос Минхо, ворчание его деда, шум телевизора и звон кастрюль. Он не успевает даже отойти, как занавеска распахивается и на пороге появляется мать Минхо.

– Ба, я так и знала, что этот оболдуй что-то скрывает, – она взмахивает полотенцем и, наскоро вытерев руки о передник, крепко обнимает Ньюта, – давно я уже тебя не видела. Э, да никак ты еще на пяток сантиметров подрос, головой еще люстры не сбиваешь?

– Нет, мэм, – Ньют улыбается: мать Минхо очень ему нравилась. Совсем еще молодая, лет тридцати – тридцати пяти, маленькая, не достающая ему даже до плеча, круглая, как мячик, с длинной копной черных кудряшек, она производила впечатление добродушной тихони, но стоило ей открыть рот, как на ум тут же приходило сходство с Наполеоном. Она держала в ежовых рукавицах всю семью: двух сыновей и старого деда, да и соседей. Мальчишкам – Томасу и Ньюту – тоже доставалось в детстве, но их она поучала с улыбкой, в то время как Минхо научился так быстро бегать не без ее участия.

– Мааам, мы уше уотим, – он как раз появился на пороге с рюкзаком на плече и пирожком во рту.

– Не разговаривай с набитым ртом – раз, а во вторых, я не так часто вижу своего собственного сына, так что посидите у нас с часик, – она развернулась к Ньюту и с улыбкой взлохматила ему челку. – Чего есть будешь?

Минхо за ее спиной скорчил умоляющую рожу.

– Что дадите, тетя Лиэн, – он подмигивает Минхо и важно проходит в помещение.

Дома у Минхо всего пять комнат, не таких, как у Томаса, Ньют всегда подсознательно сравнивал. Скорее, одна комната в доме у Томаса была больше, чем весь дом Минхо. Кухня занимала самую большую площадь, это было место, где собиралась вся семья, где и самого Ньюта не раз радушно принимали все, кроме его собственного лучшего друга, мечтавшего пинком выбросить его из дому. Гостеприимство, присущее его семейству, видимо, плюнуло на все и полностью перешло к его старшему брату, оставив Минхо только его ворчливый характер.

– У меня есть суп и овощи, я накладываю, – мама Минхо бросилась к плите, Ньют радостно плюхнулся в плетеное кресло.

– Мам, мы не будем есть.

– Сядь, не то я сама тебя посажу.

– Да, Минхо, сядь, не то я тебя посажу, – прошептал Ньют, едва сдерживаясь от смеха, Минхо еще секунд десять прожигал его глазами, затем демонстративно бухнулся рядом. – Хороший мальчик, дайте ему супчика, тетя Лиэн.

– Ты мне за это заплатишь, – прошипел Минхо, пиная его под столом прямо по больной ноге. Ньют охнул и согнулся вдвое, но азиат даже бровью не повел – нарочно ведь бил в больное место.

– Где твой брат? – спросила мать Минхо, не отвлекаясь от приготовления еды.

– На пилораме. Вернется вечером.

– Хорошо. Надо бы, чтобы ты заходил почаще, в твоем ПОРОКе и без тебя обойдутся пару дней. А что, других на дежурство в общежитие не ставят?

– Там странный график, тетя Лиэн, – быстро ответил Ньют, бросив взгляд на разом побледневшего Минхо – о том, что он живет у Ньюта, домашним он не говорил, – проще отработать, чем потом заходить в выходные дни.

– Ну, может, оно и добре. Хоть один толковый человек в семье будет, если тебе все мозги еще на улице не вышибли. Папаша твой, как узнает, поди, все локти искусает.

Минхо с треском сломал зубочистку, заставив мать умолкнуть – редкий случай, обычно бывало наоборот. Имени его отца Ньют даже не знал, Минхо мало о нем рассказывал. Знал только, что он бросил семью, когда Минхо был совсем маленьким.

Аромат супа приятно щекотал нос, лепешки дымились рядом, вызывая у Ньюта слюнки. Минхо, посмеиваясь, сидел напротив и не подшучивал над неумелой стряпней Ньюта только потому, что это выдало бы обоих.

– Хорошая она у тебя, – едва слышно сказал Ньют, прихлебывая суп. Минхо лишь пожал плечами.

– Пропеллер из задницы убрать и радар на алкоголь менее мощный – вообще цены не будет.

– Заткнись уже. Все хотел спросить: ты кто вообще по национальности? Я так и не разобрал.

– А хрен его знает. Мама китаянка, дед кореец. Бабушка была откуда-то с Шри-Ланки. Или Вьетнам. Нет, не Вьетнам, вряд ли.

– А отец? – едва слышно решился спросить Ньют. В его голове уже давно засело сомнение: его друг был чуть менее смуглым, нежели его брат или мать, глаза были не пронзительно черными – только когда злился – а ближе к оттенку молочного шоколада. Лиэн замерла у плиты, дедушка на софе заинтересованно уставился на внука. Минхо вовсе не выглядел дружелюбным, когда перевел взгляд на Ньюта и процедил:

– Американец. У тебя все?

– Все. Только скажи…

– Что?! – рявкнул Минхо так, что даже его мать подпрыгнула от неожиданности. И ничего не сказала. Когда он выходил из себя – а по-настоящему злить его умели всего двое людей на земле – его лучшие друзья – то даже она старалась не вмешиваться.

– … где стаканы.

– Держи, Ньют, – быстро передала ему посуду мать Минхо, – а ты – марш в магазин, дома соли нет.

Минхо, бросив негодующий взгляд на мать напоследок, молча скрылся за занавеской. Ньют слушал, как хрустит асфальт под его кроссовками, когда напротив него села Лиэн.

– Милый, послушай меня, – Ньют поднял голову, но не оторвал взгляд от тарелки – Лиэн слишком сильно, слишком больно напоминала ему о собственной матери, – не доставай его с этим. Ты же знаешь, он этого не любит, но…

– Я не достаю, сами знаете. Просто спросил.

– Я знаю, Ньют. Не спрашивать его об этом я прошу не из-за того, что он бесится. Ты не знаешь его отца. Он ведь приезжал к нам пару лет назад.

– Что?! Как?! – фрикаделька стала поперек горла; Минхо ни за что не упустил бы случая разболтать об этом им, это Ньют имел привычку все держать в себе. – Почему он нам не рассказал?

– Это сложно, дорогой. Я тебе так и не скажу. Могу только сказать что все, что он делает, во многом, чтобы взбесить отца и доказать ему, что он лучше. Минхо – он не как его брат. Он куда более привязчивый, сам знаешь, в жизни, правда, этого не покажет. Он так любил своего отца, когда был маленьким, ты бы видел. А потом он уехал, и Минхо не простил.

– Вы меня извините, я лезу не в свое дело, но почему он уехал?

Лиэн на момент окаменела, затем постаралась выдавить улыбку.

– У него уже была семья. Другая. В Америке.

Ньют слышит, как муха приземлилась на крышку кастрюли и поползла к ручке. Дедушка на софе заворчал, мать Минхо поднялась.

– Кушай, дорогой. И не грусти, – она ласково коснулась рукой его щеки и с искренней болью посмотрела на него, – не нужно так убиваться, Ньют. Когда мать умирает – это всегда страшно. Тем более так. Но не нужно винить себя. Нам всем осталось здесь недолго. Используй это время так, чтобы потом не скорбеть об его утрате.

Минхо влетел в кухню на полном ходу, едва не сбив кошку. Лиэн, посолив рагу, убежала к соседям по делам, дедушка заснул, даже телевизор стал немного тише.

– Ну, – Минхо вальяжно откинулся на спинку стула, – что хотел?

– В смысле?

– Ну пришел ты сегодня на пилораму ко мне. Что хотел-то? Не просто же поглазеть.

– А если и поглазеть?

– Да завали, что ты там не видел. Ты что-то хотел. Спрашиваю сейчас: что именно?

Ньют действительно шел поговорить, только с каждой минутой, проведенной на пилораме, он терял всю свою решимость, и под конец, уже под супчик, растерял ее совсем. Минхо же мог казаться бесчувственным котелком, но с удивительным шестым чувством – скрыть от него что-то было невозможно. Щеки и уши у Ньюта медленно становились пунцовыми, а азиат даже не отрывался от еды: ньютова совесть все сделает сама.

– Слушай, это долгая история, потом как-нибудь.

– Ну, время у нас есть, спасибо тебе, место подходящее.

– Дома расскажу.

– Ньют…

– Включи телевизор, там матч идет.

– Ньют…

– Дай пульт.

– Не уводи тему в сторону.

– Я не увожу, я беру пульт.

Ньют не рассчитал, что его упрямство равняется скорости воспламенения Минхо. Звук разбитого вдребезги пульта заставляет его дернуться, но не изменить решения. Дедушка на софе всхрапнул и перевернулся. «Это как в вестерне, дуэль двух ковбоев, черт подери», – думает Ньют, спокойно встречая разъяренный взгляд Минхо.

– Зачем вещь сломал? – холодно тянет Ньют, нарываясь на еще больший психоз, но Минхо быстро успокаивается.

– Я тебя не первый год знаю. Ты очень любишь скрытничать и говорить все в последний момент, особенно когда дело важное. И темы уводить ты тоже любишь. И не умеешь.

Ньют пунцовеет от такой точной характеристики, но взгляд не отводит.

– Давай, говори, – Минхо взмахивает рукой и вновь откидывается на скрипучую спинку стула, – вряд ли это хуже того, что я уже слышал.

Упрямство еще некоторое время просит Ньюта помолчать, но он и так молчал очень и очень долго. Желание рассказать об этом кому-нибудь, хоть кому-нибудь, чтобы кто-то помог ему разгрести весь мусор, что накопился в его жизни. Одного он боится – реакции Минхо. Поэтому начинает вести свой рассказ издалека.

– Я знаю, ты вряд ли меня поймешь, – Минхо демонстративно закатывает глаза, – но постарайся. Это… я не знаю… Ну это как… Короче, довольно давно меня поцеловал… один человек, не то, чтобы это было плохо, этот человек всегда мне нравился, просто я типа… Ааай, черт подери.

– Ты в дерьме, – говорит Минхо сухо, как полицейский на допросе.

– Да.

– Уже давно.

– Дааа.

– Ты влюблен.

– Да, – обреченно соглашается Ньют.

– В Томаса.

– Да… Что?! – Ньют икает от шока и переводит взгляд на бесстрастное лицо Минхо. – Что… что ты несешь вообще?

– Я несу счастье и пакетик, а ты что думал?

– Идиот, это плохая шутка.

– Если шутка – включите запись со смехом на фоне, как в американских ситкомах. Ой-ой-ой, ну давай еще ударь меня, за то, что я тебе правду в лицо сказал.

– Какая правда, – цедит Ньют сквозь стиснутые зубы и сжимая кулаки. Обидно не от того, что Минхо строит домыслы, а от того, что он, как всегда, попал своими домыслами в десятку. И за эти домыслы Ньюту очень хочется съездить ему пару десятков раз по морде.

– Две тысячи шестой, – деловито загибает Минхо пальцы, – нам по десять, мы ходим в ПОРОК втроем: я, ты и Томас. На просьбу ПОРОКа стать всем по парам мальчик-девочка вы с Томасом так друг от друга и не отошли, сказали, что девчонки вам в компании не нужны. Ладно, спишем на сильную дружбу. Две тысячи девятый, нам по тринадцать, ты отказался поцеловать Бренду на спор, что приравнивалось в те времена к тому, что ты слабак, только Томас поступил также. Вас едва не засмеял весь класс, но вам было до фени, так и ходили парой, общаясь с остальными через меня и Терезу.

– Заткнись. Закрой рот, – Ньют говорит тихо и ядовито, но Минхо только еще больше распаляется.

– Две тысячи десятый. Я прекрасно помню те содранные в кровь костяшки – Томас до сих пор хреново дерется, не в пример тебе. Ты едва не убил тех парней, помнишь? Они и не ожидали от тебя такой злобы, я и Томас, если честно, тоже. И только его ты подпустил к себе. Только ему позволил перевязать себе руки.

– Я сказал: закрой рот! – Ньют вскакивает на ноги, но нога, как всегда, подводит его в самый важный момент. Он падает и, тихо поскуливая, прижимает ногу к себе. Ощущение, что болит не столько нога, сколько все тело распиливают на мелкие части тупым ножом. Минхо подхватывает его под руки и, не обращая внимания на проклятия и чувствительные удары локтями под ребра, вновь усаживает его на стул. Затем тихо и уже намного более мягко продолжает:

– Две тысячи одиннадцатый, тебе пятнадцать, Тому – четырнадцать, «бутылочка», рава-мала, мы сидели у Нунг, как сейчас помню. Две бутылки текилы и один «Джим Бим». Все были пьяные вдрызг, и я не сомневаюсь, что это никто не помнит. Ты вытащил задание…

– «Поцеловать самого красивого человека из круга», – безжизненно отзывается Ньют, а Минхо заинтересованно смотрит на него.

– И ты поцеловал…

– Томаса.

Ньют роняет голову в руки и не знает, куда спрятаться от стыда. Минхо знает, конечно, он знает, как он мог не знать, с его-то сверхъестественным даром видеть все, что от него особенно пытаются скрыть. Стыд бежит у Ньюта в крови, разгоняя ее до такой силы, что кажется, вместо щек у него сейчас светофоры.

– Ньют, эй. Эээй, прием, королева драмы, я знаю, неужели ты думал, что я не замечу? Ты забыл, кто начал водить вас по проституткам? Вот только не пытайся сейчас соврать мне, что это были только девушки.

– Господи… – скулит Ньют ошарашенно и тут же сворачивается в клубок, – господи боже, что я наделал, что я творил, а еще и ты знаешь…

– Ньют, я всегда это видел. Всю жизнь, с самого первого момента, я знал это. Я знал, что ты любишь его.

– О, представляю, как ты смеялся надо мной, – едко шепчет Ньют, не поднимая глаз. – Прошелся небось от души по моей части. Ну и что потом? Побьешь меня прямо сейчас или устроим спектакль перед Томми?

– Не мели чепухи. Я никогда бы не стал смеяться над тобой. И уж тем более издеваться.

– Я помню, как ты избил тех парней на улице. Им было лет по двенадцать, они просто держались за руки и ты крепко выбил из них дурь, которую сейчас якобы поощряешь, – Ньют поднял голову и насмешливо поднял бровь, – я что-то понять не могу – с какой стати?

Минхо, скрестив руки на груди, ответил тихо и серьезно:

– Потому что ты мой лучший друг. Потому что Томас мой лучший друг. И если выбирать между вами и принципами, я готов потерпеть, – пока Ньют ловил челюсть с пола, Минхо отнял одну руку от его лица, но тот откидывается подальше, – все будет хорошо, Ньют.