Текст книги "Heartlines (СИ)"

Автор книги: Рейн Шварц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

========== 1 ==========

See the children are starving

And their houses were destroyed

Don’t think they could forgive you

Джакарта, наши дни, 7:34.

Здесь всегда было тепло. Не та жара, которая, словно кокон, окутывает твое тело влажными нитями, или тот удушающий зной, от которого свербит в носу и пересыхает в горле. Здесь тепло. Уютно. Светло. И Томасу это нравится.

Уже давно рассвело, но он все равно некоторое время внимательно смотрит в окно. Кое-где все еще горят желтыми точечками фонари, высотки в центре города видны даже отсюда. Томас видит, как они перехватывают розоватый солнечный свет и отражают его на окружающие их низенькие дома. Где-то вдалеке – Томас совершенно точно знает это – находятся богатые кварталы, где самое бедное кресло в одной комнате стоит больше, чем если бы его продали в рабство, хотя, видит бог, из него получился бы весьма и весьма дорогостоящий товар. Он знает об этом, потому что не единожды касался руками холодной коричневой кожи, неловко разбивал хрустальные вазы, чтобы послушать резкую музыку осколков. Тереза жила по соседству в таком же идеальном и сверкающем от чистоты и богатства доме, но ее, в отличие от него, это нисколько не тяготило. Он часто задумывался, как так получилось: настолько разные люди и такие близкие друзья. Как бы он не старался, Тереза была ему просто другом, который звонит по утрам, которого ты видел в любом состоянии. Тереза была его девушкой, всем, кроме того, кого бы он полюбил.

Она была настоящей «небесной», и в его доме все чаще стоял звон битого стекла.

Минхо часто приходил к нему только для того, чтобы выместить злость на «небесных», как их называли в других кварталах.

Томас никогда не запрещал ему.

На другом же конце города стоят хилые лачужки, где в одной комнате могут ютиться до пятнадцати человек – Томас всякий раз вздрагивает, когда вспоминает этот застоявшийся запах спирта, пыли и немытых тел. Вся безвкусица этих кварталов не шла ни в какое сравнение с бедностью, которая, словно неоновая вывеска, сверкала над каждым аляповатым домом. В этих старых кварталах уважали силу и традиции; белокожий и лощеный Томас смотрелся там дико, о чем ему красноречиво сообщали местные бугаи. Он мог бы с закрытыми глазами пройтись по темным закоулкам этого дикого для него мира, ведь у него был проводник. Минхо вырос там, Минхо принял это, но все равно в его взгляде Томас часто ловил озлобленные тени, точно так же, как и ненароком слетавшие с губ резкие словечки.

А вот у Ньюта было уютно. Светло и уютно.

Ньют был светлым. С самого детства, когда его руки в синяках тащили Томаса до дома и промывали раны после тайных визитов к Минхо. Ньют научил его драться, Ньют научил его завязывать шнурки и ловить белок. Ньют научил пить и не пьянеть.

Ньют тоже был всем, Ньют был другом, а еще был тем, кого Томас любил до дрожи в кончиках пальцев, хотя и знал, что не должен был.

Они совсем недавно обосновались у него на правах старых друзей, ко всеобщей радости. Минхо больше не нужно было драться в подворотне по вечерам просто для напоминания: к нему соваться не следует. А Томас ненавидел канделябры у себя в зале. Порой он думал, что это странно: скоро они уедут отсюда, каждый в свой университет, начнут новую жизнь, опять же каждый свою. Может, лет через пять он все же женится на Терезе и, наконец, соберется созвать друзей, но они уже вряд ли откликнутся. Он надеялся на это, потому что, откровенно говоря, совсем не хотел, чтобы они видели его продуманное за него же счастье. Минхо и Ньюту проще, им никто не диктует, что следует делать, ПОРОК не давит на них своими идеями, разве что направляет в русло интеллигенции.

Минхо, запутавшись в кофте, с треском врезался в тумбочку.

Интеллигентность была явно не его сильной стороной, хотя он и был в числе лучших учеников в школе.

Почему Ньют был в числе худших, не понимал ни он, ни Томас.

Несправедливо.

Он спит, хотя сейчас уже довольно поздно по его меркам. Солнце как-то особенно удивительно прикасается к нему, дарит внутренний свет, а Томасу кажется немного ненормальным, что вместо спящего друга ему мерещится ангел. Минхо лежит поперек огромной кровати и похрапывает, а Томас лишь иногда бросает косые взгляды на блики, играющие в светлых волосах Ньюта.

До занятий еще час и сорок одна минута – он научился высчитывать время с точностью до секунды, а в канун сдачи экзамена не побрезговал бы и секундомером: все знали, что лучше прийти раньше на три часа, чем опоздать на минуту. «Шекспир», – отрешенно отмечает про себя Томас, натягивая футболку и пиная Минхо.

– Какого дьявола? .. – он сонно моргает и на автомате едва не выбивает Томасу с пяток зубов. Он лениво уворачивается и сообщает, что до начала занятий осталось около полутора часов.

– Твою мать, – шипит Минхо, прыгая по комнате, словно заяц, – Еще позже бы разбудил, сволота.

– Ждал до последнего, ты спал, как сурок, – Томас тянется, чтобы пинком разбудить Ньюта, но не может. Никогда не мог. Лишь убирает прядь волос со лба и мягко треплет по плечу.

– Томми? – Ньют даже не проснулся толком, Томас сомневается, что он его видит.

– Эй, мы пошли, нам еще домой заскочить.

– Да да да… – Ньют отворачивается, но Томас требовательно поворачивает его к себе.

– Не опоздай, до занятий полтора часа. Пора вставать. Сегодня репетиция экзамена.

– Сегодня перетиция, – невнятно бормочет Ньют и падает лицом в подушку.

Томас едва слышно смеется, собирает вещи и еще некоторое время наблюдает за Минхо, который по-прежнему бродит по залу, создавая такой шум, что, наверное, перебудил всех, кроме Ньюта. Они выходят вместе, на ходу засовывая учебники в сумки и пытаясь привести волосы в подобие порядка. В комнате страшный бардак, и все это устроил всего один человек за какие-нибудь пять минут. Ньюту придется попыхтеть, чтобы привести свою квартиру в порядок после ночи.

Томас даже не оглядывается на увитый диким виноградом проход, когда уходит домой.

***

Когда Ньют открывает глаза в первый раз, он видит слабое черное размытое пятно в районе часов. Во второй раз пятно приобретает вполне четкие очертания: 8:42. Ньют переворачивается на бок и готовится досмотреть пятый сон, как осознание наносит ему коварный удар под дых.

Он носится по квартире в штанах, натянутых на одну ногу, одним махом сметает все учебники в сумку и во весь голос, на чем свет стоит, материт Минхо и Томаса, которых и след простыл. До школы быстрым шагом минут семь, значит, он побежит. Бежать в развязанных кроссовках крайне неудобно и чревато увечьями, но Ньют бежит ровно и не сбавляя темпа, минует рынок, перепрыгивает через случайные лотки с товаром и с ужасом отмечает, что у него всего четыре минуты. Хоть он и зол, как черт, но все же вспоминает, как бегал Минхо: когда нужно было бежать быстрее, он ускорялся постепенно. У Ньюта нет на это времени, поэтому он рвет дыхалку уже на территории школы. До кабинета остается около десяти метров, как дверь начинает закрываться.

Ньют успел просунуть только учебник в узкий проход, как на него выжидательно уставились два бесцветных глаза.

– Вы ведь помните первое условие нашего университета, мистер Ньютон?

Черт бы побрал этого Крысюка, как его звали в школе. Мистер Янсон был преподавателем философии, и не было на свете предмета, который Ньют ненавидел бы больше. Он не завидовал Томасу, Минхо и Терезе, ходящих в любимцах, но ненавидел эти холодные глаза и вечную издевку в них. Некоторые девчонки находили Янсона красивым. Ньют его ненавидел, впрочем, взаимно, а началось все с этой самой фразы. Ньюту казалось, что он выжег эти слова у него на лбу огненным клеймом.

– Лучше прийти на три часа раньше, чем на одну минуту позже, – голос Янсона спокоен, но Ньют чувствует раздражение, буквально волнами исходящее от него. Худший ученик в истории этой школы, первое опоздание, да еще и на репетицию экзамена – на месте Янсона Ньют бы тоже злился.

– Зато учебник с рукой пришли вовремя, – брякает он, не успевая прикусить себе язык и с удивлением замечает, что дверь сначала немного, а потом полностью открывается.

Ньют торопливо шагает на свое место, краем глаза ловя виноватый взгляд Томаса и откровенно насмешливый Минхо. Томми всегда так, чувствует себя виноватым, даже когда он никоим образом ни при чем. Ньют мягко улыбается ему и получает робкую улыбку в ответ. Краем глаза замечает сидящего в самом конце аудитории кудрявого полненького мальчишку – Чака. Значит, сегодня снова нет учителя у седьмого класса, если их опять раскидали по классам взрослых. В аудитории пахнет деревом и индийским чаем, Ньют позволяет себе пару раз глубоко вдохнуть этот запах и восстановить дыхание, прежде чем садится за парту позади Хорхе. Тот сразу же незаметно передает ему записку.

«Девушка?»

Ньют широко улыбается и зажимает клочок бумаги в руке.

– Ну что, господа, – мистер Янсон поудобнее устраивается у края своего стола, – учебный год подошел к концу, на носу экзамен, а тем временем, я уже рассказал вам все, что сам знал и умел. Остальное лежит только на вас. Надеюсь, вы умеете не только читать и писать, потому как грамотность не мерило образованности.

– Аристотель, мистер Янсон, – Соня лукаво приподняла одну бровь. – Вы ссылаетесь на него слишком часто, что позволяет мне думать о вас как о рабе логики.

– Логика слишком часто пересекается с философией. Логика…

– Наука о мышлении, – звонкий голос Бренды перебил его, – не о морали. Это практическое мышление, рациональное…

– То есть, способность принимать правильное решение и обосновывать его, – Гэлли откинулся на спинку стула, не сводя глаз с учителя. Янсон, казалось, немного смягчился, и в его бесцветных глазах мелькнуло нечто похожее на одобрение.

– Порой я думаю, что не все из присутствующих здесь по объему своего мозга сходны с овощем, – ядовито, но вместе с тем и как-то странно ободряюще заметил он. – Без логики, мои растительные друзья, человечество не существовало бы так успешно вот уже сколько тысяч лет. Логика спасала человека в любой ситуации.

– Что-то ночью от нее маловато толку, – Хорхе дерзко улыбнулся, продемонстрировав ряд белых зубов. – Я вам так скажу, читал где-то, что в вопросах… не знаю, того же секса, логика только мешает.

Мистер Янсон кротко улыбнулся.

– Я же сказал, что не все из присутствующих здесь все-таки подвластны влиянию эволюции.

Только у Ньюта внезапно язык зачесался сказать что-то из ряда вон выходящее, как он поймал предупредительный взгляд Томаса. На других занятиях это обычно прокатывало, но на уроках философии каждое высказывание может быть обращено против тебя.

– Это интересная мысль, – Ньют старался высказываться осторожно и всеми силами не показать этого. – Логика не всегда применима к некоторым вещам. Есть нечто, что ею никак не может объясниться. И философия тоже может играть не главную роль. Люди во многих случаях не руководствуются той же философией, они даже ее не изучают!

– Некоторые думают, что и южные районы Джакарты проживают, как шейхи в Абу-Даби.

Под скрип зубов Минхо Ньют почувствовал, что это тот самый случай, когда твои же слова обращают против тебя.

Как всегда.

– Это всего лишь мнение обычных людей, обывателей, – это слово мистер Янсон произнес с едва заметным оттенком презрения. – И эти же люди – самые обычные, к слову будет сказано, – люди, составляющие восемьдесят процентов населения, не считают нужным развивать свой разум, тренировать логику, улучшать мышление. Они не любят думать, не любят – может, поэтому их целых восемьдесят процентов пушечного мяса, которое поднимает каждое утро свой зад на работу, затем несет его обратно домой ради кастрюли супа и теплой кровати. Им претит думать, это не в их компетенции, не в их натуре. В их натуре потребление и нытье о том, как несправедлива жизнь по отношению к мямлящим дебилам, – лицо учителя снова немного смягчилось, когда его взгляд остановился на сидящих рядом Томасе и Терезе. – К счастью, вы все же не такие. У вас есть мозги, способности и условия, чтобы добраться до настоящей сути вещей. Вы все сидите здесь, потому что вы по-настоящему особенные, ПОРОК не раз говорил вам это. Вы – выдающиеся умы своего времени, в своем роде, гении, и сегодня ваш черед чистить мир от мелочной шелухи, оставленной обывателями. Здесь вас назвали в честь великих людей этого мира, людей неординарных, мыслящих и выходящих за рамки. Здесь мы поклоняемся интеллекту, и никак иначе. Интеллект же и позволяет нам проводить эксперименты без физического воздействия, исключительно мысленные.

– Как кошка с бутербродом? – Чак все это время лишь нервно грыз ноготь на задней парте, как внезапно подал голос. Учитель улыбнулся.

– Давай, Чак, раз уж сидишь со старшими, то можешь и высказываться как взрослый.

– Ну этот эксперимент, – продолжал Чак, невольно ежась от пристальных и немного снисходительных взглядов, – когда нужно принять за два абсолютных закона падение кошки всегда на лапы и что бутерброд всегда падает маслом вниз. И как приземлится кошка, у которой к спине привязан бутерброд с маслом.

– И как же она приземлится? – лицо Минхо было серьезным, но Томас и Ньют, знавшие его не первый день, могли себе представить, чего ему стоит не заржать сейчас в голос. – Может, антигравитация?

– Цыц, Минхо, мальчик выдает куда более здравые мысли в свои тринадцать, чем ты в семнадцать, – мистер Янсон смерил Минхо цепким взглядом, заставив того едва ли свернуться в клубок. – Продолжай.

– Вообще-то, тут два пути, – как ни в чем не бывало продолжил Чак, – кошка приземлится на лапы, а бутер так как бы и не упадет. Или наоборот – бутерброд падает маслом вниз, а кошка так и остается «неупавшей». Вот и все.

– Неплохо для семиклашки, – тихо произнес Томас и показал Чаку большой палец. У Ньюта потеплело на душе – Томас всегда с трепетом относился к мальчику, да и сам Ньют выказывал к нему странную привязанность. Хватит и того, что Минхо постоянно ржал с него.

– Соглашусь с Томасом, – мистер Янсон одобрительно кивает мальчику, – пусть эта теория и простая игрушка в мире науки, но для ребенка это все равно довольно смело.

– Насколько смелыми должны быть мы, профессор? – подает голос Алби с задней парты.

– Настолько, чтобы ваш любимый мысленный эксперимент показался мне интересным. Хотя все мы и проходили их в этом самом классе, мне интересно, какой из них понравился именно вам.

– Квантовое самоубийство, – голос Терезы спокоен и абсолютно без эмоций. Мистер Янсон склоняет голову, как бы показывая, что готов слушать.

– Допустим, какой-то человек направил на себя ружье, снабженное механизмом, измеряющим вращение квантовой частицы. Шансы умереть 50/50. В зависимости от измерения, ружье либо стреляет, либо нет. Опять же, если верна теория о существовании множества параллельных Вселенных, то Вселенная расщепится на две параллельные: в одной участник мертв, в другой нет. Участник будет осознавать свою жизнь и участие в эксперименте, но для окружающих исход все равно будет одинаковым. Такое разветвление будет происходить с каждым нажатием на курок, ведь так? Значит, присутствующие не будут знать о существовании параллелей, только участник, который обязательно выживет в одном из параллельных миров, что уже уходит в теорию о квантовом бессмертии. Вы довольны, профессор? – Тереза рассказывала это словно сказку, ее грудной голос не менял высоты на протяжении всего рассказа, словно баюкая. Томас любил ее за эту способность и спокойствие.

– Более чем, и если мы уж затронули тему смерти, почему никто не говорит о теории вагонетки?

– Это просто убийство, – резко, слишком резко даже для самого себя отрезал Томас, – вы путаете математику и смерть. С точки зрения арифметики, пять больше, чем один, но это не значит, что жизнь одного значит меньше пяти.

– То есть, если бы на рельсы положили, скажем, пять твоих друзей, а на другой путь – твоего врага, ты бы не перевел стрелки? – учитель смотрел на него в упор, словно желая подвести к какому-то выводу, но еще раньше Томас успел бросить взгляд на Ньюта. Интересно, он бы перевел?

– Это по-прежнему убийство, – мягко ответил Томас, – это ничего не меняет.

Янсон цокнул языком.

– Кто-то еще?

– Вегетарианцы, – Минхо развалился в стуле поудобнее, – чертовы вегетарианцы. Весь мир полон гребаных веганов, а теперь представим, что каждый на земле является гребаным травоядным. Люди перестали выращивать кур и свиней, коров, короче, животные перестали получать право на существование даже для того, чтобы потом пойти на убой. Мало того, скотина совершенно не готова к самостоятельному существованию, поэтому, так или иначе, большинство таких животных обречено даже без ножа мясника: курочки разучились летать, что делает их лёгкой добычей для хищников, а коровы бы передохли в первую же зиму. А те, кто приспособились, причинили бы природе один большой и толстый.. нет, мистер Янсон, я не собираюсь говорить, что именно. И где же наше милосердие? То бишь, употребление в пищу мяса приносит больший вред зверюшкам, чем полный от них отказ?

– Весьма спорная теория, Минхо, – нахмурился Янсон, – очень и очень спорная, знаешь ли.

– Знаю, – беззаботно откликнулся тот, – это я так намекаю Котелку, чтобы поменьше салатов готовил.

Весь класс засмеялся, даже Янсон улыбнулся, но тут же посерьезнел.

– Хорошо, хорошо. Вернемся к началу. Как я уже сказал, совсем скоро вы разъедетесь по своим колледжам, оставив меня гнить с очередным поколением юных идиотов. Вы станете, без сомнения, выдающимися представителями нашего общества.

Учитель замолчал и неспешно прошел к шкафу у стены. Затем достал оттуда маленький деревянный ящик на замочке и вновь развернулся к аудитории.

– Но что если это общество перестанет существовать уже завтра? Что, если ваши знания и дипломы не будут иметь значения уже завтра? Вне всякого сомнения, тот же мистер Ньютон, который сейчас усердно строчит что-то на клочке бумаги, которую ему передал мистер Хорхе, будет в ярости, узнав, что его планы на поступление в Принстон полетят в преисподнюю, но что, если так?

– О чем вы, профессор? – Рейчел даже понизила голос от ощущения важности происходящего. Ньют переглянулся с Томасом. Тот лишь пожал плечами: я и сам не понимаю, что происходит.

– Я предлагаю вам эксперимент, необычайный эксперимент, хотя бы и в своем масштабе. Мысленный, разумеется. Речь идет о глобальном катаклизме. Что вы будете делать в его ходе? Для вас нет иного учителя и проводника, кроме логики.

– Что-то слабо прельщает в конце года думать о катастрофах, – Ньют злобно сверкнул глазами в сторону учителя.

– Меня тоже не прельщает ставить кому-то зачет в конце года, а я ведь могу и поддаться своим желаниям.

– А что за катастрофу вы задумали? – Тереза с интересом уставилась на учителя, – Геологическая, атомная, что именно?

– Ну же, Тереза, подумай, – Янсон лукаво улыбался ей, словно вызывая азарт, – почти близко.

– Биологическая? Что-то случится с землей?

– И то, и другое. Предположим, на Солнце случились невероятной силы вспышки, которые сжигали Землю. Взрывы до сих пор гремят на ней. Ваша задача – выжить.

– Каким образом?

– Представим, что по всему миру были построены убежища – бункеры. Они оснащены всем для удобного проживания: пропитанием, кислородом, развлечениями. Вы сможете обитать там с комфортом ровно один год и ни днем больше. Более того – в бункер смогут пройти только 10 человек. Если по всему миру тех же бункеров тысяча, получается генофонд в десять тысяч человек, что уже способно возродить человечество. На вас лежит ответственность за выбор этих десяти.

– А что с остальными? – голос Минхо странно тих и серьезен.

– Бункер рассчитан только на десятерых. Остальные попытаются выжить в данных условиях или умрут.

– Я не стану в этом участвовать.

– Придется, – Янсон с сожалением посмотрел на азиата, но его взгляд Минхо выдержал.

– Не стану. Мы не во Вторую Мировую живем. Мы не Гитлер, черт возьми, эксперименты над людьми проводил Менгеле, а не я. Это же натуральный фашизм.

– Это отбор сильнейших, Минхо, – мягко возразил учитель, – и это мысленный эксперимент.

– Который, как вы сказали, отражает то, как бы мы поступили, окажись в данной ситуации. Я не стану этого делать.

– Хорошо, – внезапно согласился Янсон и поднял руки вверх, – в таком случае, отсеиваем одиннадцать вместо десяти. А когда ты сгоришь заживо прямо перед воротами бункера, постарайся орать не слишком громко – там плохая звукоизоляция.

Ньют сжал кулаки так, что на руках выступили вены.

– Я передумал, – вкрадчиво ответил Минхо и тут же удивленно повернул голову: Томас собирал вещи.

– Простите, я не буду в этом участвовать, – пробормотал он и направился к выходу. Янсон даже не развернулся.

– Жаль, когда столь блестящие ученики покидают нас перед возможностью сдать экзамен на пять с плюсом, – Томас остановился у самой двери, – ведь такой оценки ни у кого не было – даже у меня, что о чем-то говорит. Надо же, первая пятерка с плюсом по философии в истории школы – так и не была поставлена.

Он знал, куда давить. Все взгляды сейчас были прикованы к Томасу, который не знал, куда ему смотреть.

– Не нужно пытаться меня купить, – на лице Томаса отразилось легкое отвращение.

– Что насчет симпатии? Для кого-то ведь твой уход может многое значить. Нет, ты то спокойно получишь пять и на обычном экзамене, но возьмем, к примеру, Ньюта. Тройка, да еще с натяжкой. Принстон будет недоволен.

– Крысюк, – прошептали в один голос Ньют и Минхо, наблюдая за тем, как сужаются глаза Томаса.

– Вы не сделаете этого.

– Я – практик. Сделаю, уж поверь.

Ньюту отчаянно хотелось закричать ему, чтобы уходил и поставил этого ублюдка на место, но знал, что Томас никогда так не поступит. Он бы и сам никогда не ушел. Губы Тома искривились в какой-то жуткой усмешке, затем он с грохотом кинул сумку на парту и вернулся на свое место.

– Знаете, я не против постапокалиптического холокоста, – улыбнулась Хариетт и поправила косички. – Так куда мы направляемся?

Мистер Янсон обвел взглядом класс.

– В Лабиринт.

========== 2 ==========

Восточная Джакарта, год назад, раннее утро.

– Ты знаешь, что сейчас здесь находиться небезопасно, – голос Минхо врывается Томасу прямо в ухо, но он лишь хмыкает.

– Как только станет безопасно – свистни.

Ньют хохочет и перелезает через ограждение на мосту. От речки несет помоями вперемешку с горелым, и за все годы никто из них так и не понял, откуда в этом городе столько мусора, откуда столько дерьма в Центральной Джакарте, где люди даже дома строят из выкинутых на улицу брезентовых пакетов и фланелевых пластин. Рядом с грохочущими временами поездами стоят убогие нищие палатки и другие шедевры архитектурного искусства. Все трое должны были бы испытывать жалость, но на деле нет других чувств, кроме отвращения. Дело не в пронзающей мозг бедноте, которая стучит молоточком каждый раз, когда чего-то хочется – нельзя, бедный. Дело в отношении.

А всем, в общем-то, плевать, что чьи-то дети спят с собаками в обнимку из-за того, что пластиковые бутылки недостаточно мягкие. Это отношение доводит Ньюта до белого каления, с его-то маниакальной одержимостью чистотой. Томас до сих пор морщится, когда проходит по Джакартскому рынку для бедных. Минхо-то прекрасно осведомлен, что именно кладут в эти шипящие сковородки помимо говяжьих рендангов – еда такая не всем по карману, приходится обходиться чем подешевле. Беда в том, что и Томас с Ньютом знают об этом, и каждый раз при этой мысли желудок у Томаса подозрительно сжимается, а Ньют бледнеет на глазах. Только у азиата остается этот самый бесстрастный вид, когда он на местном наречии просит передать ему авокадо и маленькую тыкву – оба продукта, в целом, нормального состояния, но где-то по другой коробке неспешно ползет таракан размером с кулак, а Минхо даже взгляда не отводит – спокойным шагом идет дальше, в то время как Ньют старается бороться с тошнотой.

«Иммигранты», – поддразнивал Минхо их каждый раз, когда их глаза достигали размера блюдец. Так было первые годы. Со временем Ньют привык, и только Томаса все еще преследовало ощущение какой-то брезгливости каждый раз при взгляде на эти полуразрушенные дома. Ньют ободряюще кладет ему руку на плечо, и на минуту, на самую короткую минуту в жизни ему становится легче.

Он всегда будет чувствовать себя чужим здесь: типичный американец с нетипичным взглядом на жизнь, он всегда чувствовал в себе какую-то двойственность, словно сочетал в себе две полярных личности, которые никак не хотели ладить между собой. И за десяток с лишним лет это ощущение никуда не исчезло.

Минхо был немного диким, но вместе с тем странно управляемым, он словно сам пресекал свое желание поступить наперекор и всегда старался поступать правильно – в своей манере. Даже когда ему было шесть лет. Даже когда в их районе было негласно, но строго-настрого запрещено помогать «небесным». Даже когда за помощь тощему бледному мальчишке из другого мира свои же наградили его парочкой чернеющих по всему телу синяков.

Кажется, это был последний раз, когда Минхо позволил кому-то поднять на себя руку и не получить к этому свои же выбитые зубы в придачу.

Минхо был до ужаса цельным, нахальным, умным и безрассудно смелым. Наверное, поэтому он и сумел пробиться из низов, к которым Ньют и Томас и так никогда его не причисляли – слишком уж он отличался своим отношением к жизни от других жителей трущоб – заработал лапками, как лягушка в кувшине с молоком. Минхо всегда умел найти выход.

Ньют был пушистым и мягким, как сонная ангорская кошка, только гладить и умиляться. Немногим удавалось увидеть сталь в его взгляде, холодную, звериную ярость, но Томас мог похвастаться, что умел довести его до белого каления. И когда Ньют вещал своим едва срывающимся голосом с нынче модным британским акцентом, как сильно он ему настохужел, Минхо всегда принимался ржать и в своем стремлении передразнить Ньюта доходил чуть ли не до идиотизма.

Ньют не как Минхо или Томас. Вот он улыбается – и черт бы его побрал, это самая светлая улыбка, которую Томас видел в своей жизни. Нельзя так улыбаться, это должно быть запрещено законом – быть слишком, до пронзительности чистым, искренним и добрым, дьявол его забери. Это до скрежета в зубах неправильно – видеть в простом человеке какое-то неземное создание, но Томасу плевать на рай и ад. Демоны не терзают его душу, а ангелы еще даже ни разу не подтвердили свое существование хоть какой-то помощью. Вот Ньют помогает, спасает, прикрывает, создает для них с Минхо мост в какой-то менее радикальный мир, чем ослепительное, безвкусное и холодное богатство или бешеная в своей злобе нищета. Ньют перевязывал избитые в кровь кулаки Минхо, за что получил прозвище «медсестричка» и взгляд с затаенной благодарностью – он все еще был диким, и выражение чувств другими способами, кроме грубоватого равнодушия или очевидной привязанности, было для него новым даже спустя столько лет. Ньют вовсе не был ангелом и как бы Томасу не было неприятно это признавать – тот всегда был ближе к Минхо, нежели к нему. Да, он был его лучшим другом, но никогда не выказывал ничего большего, чем просто привязанность. Ненавидеть за это Минхо было сложно, но Томас справлялся, ревность точила его изнутри каждый раз, когда Ньют отворачивался от него и переключался на другого. И что самое обидное – его тепло и свет были не только для Томаса. Хотя мириться с этим он научился давно.

Ньют прятал Томаса у себя, когда тот впервые попробовал сбежать из дому – Томас до сих пор помнит те душистые оладушки, испеченные мамой Ньюта в тот вечер. Что он ей наговорил, как объяснил его недельное пребывание в их доме – он до сих пор не знает. Томасу нельзя было быть так беспредельно счастливым всю ту неделю, но он не мог остановиться. Но пришлось.

Когда Томас вернулся домой, оказалось, никто и не замечал его отсутствия.

– Не упади, – его голос немного подрагивает, когда Ньют выгибается над вонючей речкой, всего одной рукой держась за ограждение. Он равнодушно пропускает мимо ушей реплику Томаса и поворачивается к Минхо.

– Колумбия, значит, – он наклоняет голову набок и испытующе смотрит на него.

Минхо щелкает языком и как-то разом серьезнеет.

– Может, Бёркли. А может и Гарвард, пока не решил. Сам знаешь, я не буду способен оплачивать обучение в случае своего провала, ПОРОК обеспечит мне табель, а не деньги за учебу. Мне или все, или ничего.

Ньют невесело, но понимающе улыбается.

– Сдашь, тебе Пейдж такое рекомендательное напишет – читай и плачь. Мне б твои оценки – горя бы не знал. А так будешь приезжать домой и хвастаться проституткам, каким умным нынче стал.

Минхо мрачнеет еще больше. Он всегда становится неприятным, когда кто-то хоть намеком проходится по его происхождению или по людям, которых он знал. В кварталах рава-мала было куда более уютно, чем в центре, но вместе с тем эта уютность смотрелась как-то дешево, даже причал не добавлял романтики местным обитательницам. Немного странно было общаться с проститутками как с таковыми – просто по-человечески общаться, потягивая кокосовое молоко через трубочку и внимательно следя за сумкой с деньгами на бедре – это развращенные твари не сводили с нее глаз тоже, но уже по другим причинам. Проститутки Томасу не нравились, ни как люди, ни как рабочий класс – разумеется, чем таскать бревна на пилораме, куда легче расставить ноги —, но он стоически держал свои мысли при себе – среди них у Минхо было немало хороших друзей, готовых стать хорошими друзьями и им. Ньют первое время краснел с головы до пят и смущался от каждого мимоходом произнесенного пошлого словечка. Минхо упорно таскал их обоих по лучшим местам, знакомя со всеми, кому не лень.

Ньют освоился. Настолько, что временами шнырял по рава-мала как у себя дома.

Один. Без Минхо.

– Знай меру, Ньют.

Ньют хитрым просительным движением пожимает плечами и лезет обратно, Минхо отворачивается, а потом резко прощается и идет в сторону кварталов. Зрачки Ньюта чуть сужаются: говорит о том, что он страшно недоволен. Затем разворачивается, и, даже не зовя Томаса, идет в сторону Коты*. То, что Томас поплетется следом, подразумевается само собой.

– А ты? – Томас догоняет его, немного прибавляя скорость.

– Что, Томми?

– Что ты намерен делать? Куда ты поедешь?

– Университет Аризоны. Бизнес, наверное.

Томас спотыкается на ровном месте, да и глаза у него сейчас никак не меньше центовика.

– Сдурел? – хрипит он и видит, как Ньют отважно улыбается. Он всегда был плохим обманщиком.

– Как раз нет, Томми. Сдурели вы с Минхо, когда думали, что я потяну что-то повыше обычного клерка. Да меня в ПОРОКе засмеют, как только я заикнусь о чем другом. Прикинь: Йель, я и пишущий мне рекомендалку Крысюк. Он такого напишет, что я сам себя бояться буду. Оставь это, короче.