Текст книги "Самвел"

Автор книги: Раффи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

II. Крепость Ануш

Имя Ануш[47]47
  Ануш – по-армянски означает: сладкий, приятный.


[Закрыть], а сколько в нем горечи!

На пути от Экбатаны к Тизбону в стороне высится остроконечная скала. Ее каменное подножье занимает довольно обширное пространство; на нем, как на высокой подставке, природа поставила скалу. Даже одной горсти земли нельзя было найти на ее голой поверхности. Ни одно растение не росло на ее твердокаменных крутизнах. Южное солнце обожгло ее и отполировало, как прокаленную гончаром глиняную посуду. Так выглядел этот утес с незапамятных времен.

Однажды у его подножья проходил с киркой на плече Фархад, великий ваятель Персии. Он шел в глубоком раздумье. Внезапно нестройные звуки труб заставили его встрепенуться. Он остановился. Показались борзые, показались всадники с соколами, и веселая, беспечная группа всадников, как буря, пронеслась мимо него…

Но один неясный образ успел навеки запечатлеться в его сердце. Этот образ лишил его покоя. Ежедневно приходил он на это место в один и тот же час и ждал. Он ожидал, полный сладостного томления, появления той, которая, скользнув по нему взором, молнией пронеслась мимо.

Его сердце лишилось покоя. Он забросил свою работу, свое искусство и, как безумный, одиноко скитался в пустынных горах.

Шли дни, недели, шли месяцы… Однажды сидел он и все ждал. И вот она явилась. Но не было с нею на этот раз ни борзых, ни всадников с соколами. Ее сопровождала лишь толпа служанок. Погнав лошадь, она приблизилась к нему.

– Привет тебе, великий мастер, – сказала она. – Что связало тебя с этими горами, с этим пустынным краем? Я тебя всегда встречаю здесь…

– Тот несравненный образ, который своим появлением осветил эти голые скалы, – ответил Фархад.

– Разве пламя любви так ярко горит в тебе? – спросила она с улыбкой.

– Как не любить ту, кто не имеет себе равных даже среди бессмертных? Как не любить ту, чье дыхание оживляет все вокруг, один взгляд которой приносит вечное блаженство? Неужели ты думаешь, что сердце ваятеля, который постоянно возится с резцом и камнем, окаменело настолько, что красота не в состоянии его смягчить?

– Нет, я этого не думаю. Тот, кто бесформенному камню дает жизнь и форму и из холодного мрамора творит образы прекрасного, тот не может не любить красоту. Но слушай, ваятель, чтобы привлечь сердце дочери царя царей, надо быть готовым на большие жертвы.

– Я это знаю. Великие богини требуют великих жертв.

– Я не требую от тебя невозможного: я хочу лишь испытать твою любовь. Видишь, Фархад, этот утес? – она показала рукой на остроконечный утес. – Преврати его в чудесный дворец, чтобы я с его высоты могла любоваться, как серебристые изгибы Тигра разрезают прекрасную долину Ассирии, как нежное дуновение ветра колеблет высокие стройные пальмы Бахистана… В самом сердце скалы построй хранилище для моих сокровищ, а у подножия – конюшни для моих коней… Когда исполнишь все это, я стану твоей.

Сказала и исчезла.

С того дня прошли годы. В несокрушимой твердыне скалы раздавались звуки молота и кирки. День и ночь слышны были несмолкаемые звуки тяжелых ударов. Работа успешно продвигалась вперед. Любовь вдохновляла труд великого мастера, а красота дочери персидского царя возбуждала его энергию. Он воздвиг чертоги, терема, создал залы с росписью и превратил каменную глыбу в роскошный дворец. Стены зал и палат покрыл искусной резьбою: в ней он изобразил борьбу древних исполинов и пехлеванов Персии со злыми духами и дэвами. Тут же были изваяны изображения древних персидских царей во всем их величии и славе, а рядом – картины их доблестных деяний и торжество побед. Он начертал линии и над ними высек надписи о великих делах древних властителей, об их доблести и дарованных ими Персии благах. Все эти чудеса он совершил для той, которой был предан со всей горячностью любви. Он хотел, чтобы картины напоминали ей постоянно о славном прошлом Персии, наполняли ее сердце великой гордостью при мысли о том, что и она из божественного рода этих героев и причастна к богоподобным делам.

Она пришла и увидела то, что он сделал для нее.

– Все это прекрасно, – сказал она, – но здесь нет воды, нет деревьев. Сооруди фонтаны, чтобы вода била выше облаков… насади деревья, чтобы под их тенью я могла отдыхать… отдыхать на твоей груди!

Сказала и исчезла.

Он отвел течение самых отдаленных родников и с помощью подземного водопровода поднял на вершину скалы. Там высек бассейн, вознес сереброструйные фонтаны. День и ночь лились из фонтанов неиссякаемые прозрачные струи, жемчужным дождем орошали раскинувшийся зеленый ковер. Он срезал и выровнял скалу. Из дальних мест доставил землю и толстым слоем покрыл утес. На земле насадил деревья и создал сады, которые, точно волшебные, висели в воздухе. Прошли годы, деревья разрослись и дали плоды. Цветы заплели и заполнили все вокруг душеутоляющим благоуханием. Появились птицы, и их веселое щебетание оживило окрестности. Но та, которой предстояло быть царицей и украшением этого рая, не появлялась…

Однажды сидел он, подперев рукой подбородок, у подножия дворца, воздвигнутого им, и печально смотрел на большую дорогу. По ней распевая шел какой-то поселянин; увидев ваятеля, путник приблизился и сел рядом, чтобы немного отдохнуть.

– Откуда идешь? – спросил его Фархад, – блажен ты, что так радостен!

– Из Тизбона, – ответил поселянин. – Как мне не веселиться, когда вся страна ликует.

– Что же случилось?

– Неужели ты не знаешь, что в городе уже семь дней и семь ночей празднуют свадьбу. Вино льется рекой, счету нет яствам… Едят, пьют и веселятся. Во всем, городе гремит музыка и пляшут неустанно. И я получил свою долю: вдоволь поел и попил и домой еще столько несу, что жене и моим детям надолго хватит.

– А чья же это свадьба?

– Царя.

– На ком он женится?

– На Ануш.

Фархад больше не расспрашивал. Он вздрогнул, точно пораженный молнией, и замер… Потом встал и с дрожью в ногах стал подниматься к своему чудесному дворцу. Окинув в последний раз печальным взором все то, что было плодом его горячей любви и замечательного искусства, он вошел в мастерскую. Там находились его орудия. Он взял тяжелый молот и вышел на маленькую площадку.

– Она изменила мне!.. – воскликнул он и подбросил молот вверх.

Молот перевернулся в воздухе и упал ему прямо на голову; горячая кровь брызнула на чудные изделия его искусных рук…

Фархад не достиг своей дели, но имя его возлюбленной Ануш осталось за этим каменным замком; он стал называться крепостью Ануш.

Выдолбленный в скале и изваянный из камня дворец, предназначенный для храма любви и вечного блаженства, впоследствии превратился в ад слез и вечных стенаний. Персидские цари ссылали туда плененных ими иноземных царей.

Был полдень. Несмотря на ослепительный блеск яркого солнца, в одном из высеченных в скале подвалов крепости Ануш царил гнетущий полумрак. Вверху стены у потолка виднелось узкое окно, похожее скорее всего на дыру. Тонкий солнечный луч робко пробивался через него и, словно страшась мрака, не решался проникнуть в глубь подвала. Это помещение было похоже скорее на длинный каменный ящик, чем на комнату. Пол, потолок, стены – все было из монолитного камня. Даже тяжелая железная дверь, побуревшая от вековой ржавчины, обрела темно-кирпичный цвет.

Как раз против железной двери был вбит в пол массивный железный шест. Он напоминал собою морской причал, к которому привязываются лодки. Но к нему на цепи прикован был человек. На вершине шеста было укреплено подвижное кольцо, от которого спускалась тяжелая цепь. Другой же конец ее был связан с толстым железным ошейником, надетым на шею человека. В таком состоянии узник был похож на льва в железной клетке. Руки скованы цепями. Ноги тоже в оковах.

В той же мрачной темнице, на той же цепи и с тем же самым ошейником на шее томился в свое время римский император Валериан, попавший в плен к Шапуху Первому. Сын неба и солнца обращался со своим августейшим пленником как варвар. Каждый раз, когда Шапух выезжал на охоту, несчастного узника выводили из темницы. Тщательно вымытого, натертого душистыми маслами императора облекали в царскую порфиру и торжественно ставили перед воротами дворца. При появлении сына солнца император должен был сгибать гордую спину. Шапух ставил на нее ногу и вскакивал на коня. Так каждый раз попирал он Рим своей надменной пятой. После всех этих надругательств Шапух велел убить узника, кожу трупа набить соломой и вывесить всем напоказ на стене большого тизбонского дворца.

Шапух Первый надел этот железный ошейник на императора Валериана, а Шапух Второй – на другого царя, который теперь томился в той же темнице.

В ней, кроме узника, был еще один человек – неподвижная статуя в углу на каменной подставке. Немигающие открытые глаза его были устремлены на заключенного; на его застывшем и желтом, как пергамент, лице не двигался ни один мускул. На поясе висел в золотых ножнах меч военачальника, рукоять которого он держал в правой руке, как бы со всей бдительностью оберегая жизнь заключенного царя.

Царь взволнованно ходил по тесному кругу; и каждый раз от движений звон его цепей нарушал глубокую тишину темницы. Нашейная цепь была так коротка, что не допускала его ни к фигуре на каменной подставке, ни к железной двери темницы.

Царь был гигантского телосложения. Растрепанные волосы на голове и в бороде придавали его наружности дикую мрачность. Он подошел к соломе, постланной в углу, которая служила ему сидением и постелью, и опустился на нее.

В этот момент тяжелая железная дверь со скрипом раскрылась: вошел тюремщик, за ним слуга. Рукава рубашки и кафтана, тюремщика были засучены по самый локоть, голые ноги – в сандалиях, на голове ночной колпак. В таком неряшливом виде предстал начальник крепости перед заключенным, точно желая нанести ему еще более сильное оскорбление. Тюремщик кивнул головой царю и, став у двери, с издевательской насмешкой сказал:

– Приветствую царя Армении. Льщу себя надеждой, что мой государь провел ночь спокойно и в приятных сновидениях. И да отгонят от него добрые духи тяжелые сновидения, насылаемые Ариманом…

Узник с молчаливым презрением посмотрел на него и ничего не ответил.

– Отчего же ты молчишь, батюшка государь? – продолжал тюремщик с еще большей наглостью. – Армяне если не смелы в действиях, то, по крайней мере, щедры на слова.

Царь и на этот раз не ответил.

– Видно, государь недоволен своим рабом? – сказал тюремщик, сделав шаг вперед. – Я постараюсь тебе услужить, царь-государь. Велю сейчас сменить твое прекрасное ложе и приготовить тебе такую мягкую и благоуханную постель, что ты забудешь отличные шелка и шерсть Армении.

Он приказал слуге сменить постель.

Слуга подошел, собрал разостланную в углу и промокшую от сырости солому, которая прилипла к полу, и взамен нее положил сухую.

– Изысканными яствами я украшу сегодня стол моего государя, – сказал тюремщик, снова обращаясь к узнику. – Да не подумает он, что персы не гостеприимны; пусть забудет он все те роскошные яства, которые подносили ему в его дворце.

Слуга положил на пол возле соломы кусок ячменного хлеба и поставил сломанный черепичный сосуд с водой.

– Приятного аппетита, царь-батюшка. Будьте здоровы, государь! – сказал тюремщик и, кивнув головой, удалился.

– Наглец! – процедил на этот раз заключенный.

Железная дверь снова закрылась, узник остался один в каменном подвале.

Несколько минут он молча ходил из угла в угол, затем остановился и обратился к неподвижной статуе:

– Слышишь, Мамиконян тер, как непрестанно мучают твоего царя, как непрерывно терзают его сердце? Перс, совершенно лишенный великодушия, привык в своем доме оскорблять гостя. Чем виновато это жалкое пресмыкающееся, которое из своих дерзких уст исторгает здесь брань? Ему велели, ему приказали! Низкий и бесчестный Шапух! Учинить такую гнусность! Не на поле битвы, не при осаде городов достался я тебе! Ты пригласил меня как гостя, и вот свое гостеприимство подменил обманом… Изменник! Разве в этом величие государя и царя царей? Вероломной дружбой обмануть соседа и союзника и заманить его в капкан! Чего только ты не предлагал мне, чего только не обещал? Предлагал мне в жены свою дочь, обещал выстроить на каждой остановке по пути от границ моего государства до твоей столицы Тизбон дворцы, чтобы я всякий раз, направляясь к тебе, останавливался в собственных палатах. Вот твое обещание! Взамен дворцов ты подарил мне этот каменный подвал! Вечное проклятие моим нахарарам! Пусть гложет их всю жизнь раскаяние и стыд за то, что довели меня до такого состояния. Не будь их раздоров, не попал бы я в твои сети, вероломный Шапух!

Так изливал он горечь своего сердца, но Мамиконян тер не слышал его. Царь сел на свежую солому, продолжая смотреть на неподвижную фигуру. Грустные воспоминания напомнили ему об одном событии.

Однажды вошел он в конюшню Шапуха посмотреть царских коней. Главный конюх бросил на землю охапку сена и с персидской наглостью обратился к нему: «Вот трава – садись на траву, царь армянских козлов».

Но конюх немедленно поплатился за свою наглость. Герой, который теперь неподвижно стоит здесь и хладнокровно выслушивает издевательства тюремщика над его царем, выхватил тогда меч и надвое рассек голову конюху. И теперь еще его рука держала меч, но, увы, она была недвижима.

– Поношение! Злейшая насмешка!.. – воскликнул узник в сильном волнении и поднялся с места. – Вот передо мною олицетворение мощи Армении!.. Военачальник ее рати, который заставлял трепетать всю Персию. Его поставили здесь, чтобы он, как вечный укор, напоминал мне о тяжкой утрате. Но ведь этот герой, подобно мне, тоже стал жертвой подлого вероломства персов! Разве он пал в бою?..

Он сделал несколько шагов и простер руки к статуе. Но цепи не пускали его дальше.

– О, дорогой Васак, – ласково продолжал узник, – все изменили мне, все покинули меня, только ты не покинул своего государя. Ты разделял его славу, разделяешь теперь и его позор. Долг, честь, любовь к родине толкнули тебя на самопожертвование… И как подлинный герой, ты геройски увенчал свою смерть…

Неподвижная статуя, к которой он обращался с этими словами, представляла собой спарапета Армении Васака Мамиконяна, дядю Самвела и отца Мушега. К ней обращался государь Армении – царь Аршак. Обманным путем заманив их в Персию и заключив Аршака в эту крепость, Шапух повелел убить спарапета, снять с него кожу, набить травой и поставить перед царем в темнице. Теперь на каменной подставке перед Аршаком стояло чучело спарапета. Никакое горе, никакая печаль так не терзали сердце лишенного трона царя, как эта безгласная статуя, которая своим молчанием еще сильнее напоминала ему о потерянной славе. Как военачальник, он олицетворял попранную военную мощь Армении, сломленную персидским вероломством. А как храбрый полководец, в течение десятков лет блестяще побеждавший персов, напоминал о величии своего царя – величии и славе, олицетворением которых являлся и он сам. Все пропало, все погибло! Теперь лишь постоянные муки и грустные воспоминания были неразлучными спутниками несчастного царя, который, подобно закованному в цепи Артавазду, был заточен в этой мрачной каменной темнице, похожей на могилу. Эта темница давила и медленно душила его.

Он не прикоснулся к жалкой еде, принесенной для него; взял лишь глиняный сосуд, отпил воды, чтобы несколько успокоиться, затем прилег на соломенную постель.

Он не мог оторвать взгляда от неподвижной статуи.

Заросшее волосами лицо его выражало и гнев и раскаяние. Гнев – потому, что с ним поступил так бесчеловечно персидский царь; раскаяние – потому, что сам он открыл путь к своей гибели. Совесть его была неспокойна. Всякий раз, когда мысль эта пробуждалась в нем, он начинал дрожать всем телом, как преступник, который еще не вполне убежден в своей вине.

Он все продолжал разглядывать статую. Он все еще боролся со своими мыслями и чувствами.

– Нет… Тысячу раз нет… Я не виновен! – воскликнул он, и в его мрачных глазах сверкнула ярость. – Вечные распри моих нахараров надоели в конце концов мне… И я объявил им войну, желая наказать строптивую непокорность, хотел уничтожить их, чтобы слить воедино разрозненные силы армян и создать могучее, единодержавное государство. Единство Армении я ставил выше, чем самостоятельность сотен княжеств, которые вследствие беспечности моих предшественников настолько стали дерзки, что всякий раз заносчиво угрожали своему царю… Я хотел ограничить их произвол… Они же объединились и пошли на меня войной. Но и этого им показалось мало, они в нашу семейную борьбу втянули чужестранцев. Они подняли против меня персов – наших исконных врагов. Я оказался одиноким и вынужден был отправиться к врагу и заключить с ним мирный договор… А враг услал меня сюда…

Он встал и, опустив голову, несколько раз прошелся по темнице. Его волнение все усиливалось. Он снова обратился к молчаливой статуе:

– Ты свидетель, Мамиконян тер, как искренни были мои намерения, как дорого было мне счастье Армении. Мои отношения с нахарарами настолько обострились, что надо было выбирать одно из двух: либо царская власть должна была стать жертвой, нахарарства, либо власть нахараров – подчиниться царской власти. Я почел за лучшее первое. Для меня была свята незыблемость престола Армении, унаследованного мною от предков. Но если мне не удалось сокрушить нахарарство, то все равно оно будет сокрушено персами, которых нахарары призвали к себе на помощь против царя. Через непроницаемые стены этой каменной темницы я вижу, Мамиконян тер, что творит Шапух в Армении. Он отсек голову, теперь начнет по кускам раздирать тело. Голову сослал сюда, а нахараров бросит в страшные темницы Сагастана. И оставленная на произвол судьбы Армения станет добычей персидских варваров… Наши жены и дочери умножат число наложниц и служанок персидского двора… Их несовершеннолетние сыновья будут подметать мраморный пол персидского дворца. А жена моя? А сын мой?

При этих словах могучий голос его дрогнул, колени ослабели, и он всем своим телом рухнул на кучу соломы. Он закрыл руками глаза, и слезы хлынули на железные оковы.

Сколько таких страдальцев терзалось и мучилось в темных подвалах этой крепости! Сколько монархов, сколько людей царского рода поглотила она и, как жадное чудовище вишап, никогда не насыщалась! Сколько вздохов и стонов раздавалось в ее безжалостном сердце! Попавший сюда пропадал, исчезал и предавался вечному забвению. Недаром крепость заслужила название Анхуш[48]48
  Анхуш – по-армянски «забытый», «неупоминаемый». Эту крепость Раффи называет Ануш и только здесь употребляет форму Анхуш. Автор хочет сказать, что хотя она носит имя легендарной красавицы Ануш, но крепость эта в народе заслужила печальную славу Анхуш – заключенный в нее человек навсегда предавался забвению и умирал там в неизвестности.


[Закрыть]; в своей непроглядной тьме, как мрачная могила, она хранила печальную память об осужденных…

В этом каменном подвале томился некогда в тех же цепях армянский царь Тиран, отец Аршака. Сын все же видел луч солнца сквозь узкое окно своей темницы. У отца не было и этого утешения: персидский царь лишил его зрения, лишил света. Ослепленный царь, погруженный во мрак, переживал более горькие мучения.

Безобразным, наводящим ужас видением стояла крепость Ануш на своем высоком каменном подножье. Она распространяла вокруг себя смерть и ужас. Ядом дышало это чудовище, губителен был ее угрожающий взор. Никто не дерзал к ней подходить, никто не дерзал даже смотреть на нее. Люди обходили ее на большом расстоянии. Вокруг нее царила мертвая тишина.

И она, как олицетворенная кара и бич, жила в своем мрачном одиночестве.

Но вот однажды непривычное явление привлекло внимание стражей: прямо к крепости ехал отряд всадников. Взоры стражей стали напряженными, луки натянулись, обнажились мечи.

Кто были эти дерзкие?

Они быстро приближались, и чем ближе, тем быстрее.

Удивленный начальник тюрьмы торопливо поднялся на башню и стал вглядываться. «Верно, нового гостя везут», – подумал он, и на его лице мелькнула дьявольская улыбка.

Был вечер. Солнце почти уже закатилось. По-видимому, всадники спешили засветло добраться до крепости; на ночь крепостные ворота запирались, и ночью сюда никого не пускали.

Начальник крепости продолжал наблюдать. Когда всадники подъехали достаточно близко, он заметил, что у переднего из них на головной повязке сверкал какой-то блестящий предмет. Он стал пристально вглядываться и вскоре убедился, что это была трубка, похожая на сверток пергамента.

– Царский указ! – воскликнул он с особым почтением и поспешил спуститься с башни.

Он отдал приказание страже выйти за ворота и торжественно встретить посланцев. В течение нескольких минут они приготовились и вышли из крепости. Когда всадники подъехали к крепости, вся стража пала ниц перед царским указом.

Привязанный ко лбу всадника указ сиял золотыми украшениями. Всадник сделал повелительный жест, стража поднялась и повела приехавших в крепость. У головных ворот они сошли с коней. Только теперь всадник снял с головы указ и, держа его обеими руками, передал начальнику крепости. Тот сперва распростерся ниц, а затем протянул обе руки, принял пергамент с глубоким благоговением, сперва поцеловал его, потом возложил себе на голову. Затем, развернув пергамент, он поднялся на ноги и стал громко читать.

Окончив чтение, начальник крепости вернул указ тому, кто его привез.

– Двери крепости, порученной моему надзору, открыты перед тобой, тер главный евнух!

Все вошли в крепость.

Пока для гостей приготовляли ночлег, приличный их высокому сану, пока размещали коней солнце зашло, настала ночь и зажглись огни. Начальник крепости подошел к главному евнуху и, поклонившись, сказал:

– Надеюсь, что тер главный евнух эту ночь изволит отдохнуть с дороги и посетит своего царя завтра утром.

– Нет, начальник. Я сегодня же должен видеть моего государя и, если возможно, сию же минуту, – взволнованно сказал главный евнух.

– Для тера главного евнуха, прибывшего с благословенным указом царя царей, нет ничего невозможного, – ответил начальник нерешительно. – Но теру главному евнуху должны быть известны порядки нашей крепости… Надо немного…

– Понимаю, ты намерен подготовить государя к встрече и придать ему более приличный вид, но я хочу застать его в обычном виде. Порядки этой крепости мне хорошо известны. Ты можешь не смущаться, если я найду его в самом неприглядном положении.

Начальник колебался, все еще охваченный нерешительностью. Он опустил голову, как преступник, которого мучают угрызения совести.

– И все-таки, – сказал он, – мне бы не хотелось вызвать боль в твоем сердце, тер главный евнух!

– Послушай, начальник, – высокомерно сказал главный евнух. – Тебе известно содержание указа царя царей. Создать для моего государя в этой крепости подобающую обстановку и облегчить его участь – об этом должен позаботиться я. Твое же дело приказать, чтобы меня провели к нему немедленно.

– Я сам буду сопровождать тебя, тер главный евнух, – раболепно сказал начальник.

Жестокий тюремщик подчинился наконец высочайшему приказанию. Как на грех, именно сегодня он обращался с заключенным царем с особенной наглостью. Теперь ему хотелось загладить свою оплошность, хотя в ней именно и состояла добродетельность его поведения.

Стемнело. Все ворота были на запоре. Повсюду, как злые духи ада, шныряли стражники. Даже птица не посмела бы пролететь в эту пору мимо крепости. Нигде ни звука, ни движения. Царила глубокая, кладбищенская тишина.

Страж с фонарем в руке шел впереди, освещая лестницу, высеченную в скале, которая вела на верх крепости. Даже днем невозможно было спускаться по этой крутой лестнице: один неверный шаг, малейшая неосторожность – и человек мог стремглав полететь в пропасть. За стражем шел начальник, за начальником – главный евнух. Он был печален, как человек, отыскивающий дорогую могилу. Какою он должен был увидеть, ее, как подойти? Хватит ли у него сил сохранить хладнокровие?

Они остановились возле железных дверей известной нам темницы.

– Здесь он… тер главный евнух, – сказал начальник тюрьмы, указывая на дверь.

– Отвори, – приказал главный евнух: – Но я хочу просить тебя оставить меня наедине с моим государем.

Начальник крепости колебался. Евнух заметил это и, чтобы успокоить его, сказал:

– Не бойся, твой поступок не причинит тебе зла.

– Пусть воля тера главного евнуха будет исполнена, – ответил тюремщик, соглашаясь через силу. – Но… да простит меня господин главный евнух, если он желает быть наедине со своим царем, я принужден буду замкнуть дверь.

– Можешь это сделать. Но фонарь я возьму с собою, там несомненно темно.

Тюремщик из связки ключей, висевших у него на поясе, выбрал один и отпер им тяжелую дверь, сказав при этом:

– Милости просим, тер главный евнух, оставайся со своим царем, сколько пожелаешь. Когда захочешь выйти, стукни в дверь, стража немедленно известит меня, я приду и открою.

Он указал на отряд стражей, охранявших двери темницы.

Приезжий взял фонарь и с сильно бьющимся сердцем вошел в темницу. Дверь за ним закрылась.

Сделав несколько неверных шагов, он поставил фонарь на пол.

Узник лежал на соломе. Казалось, ад с его ужасами предстал перед взором охваченного мучительными переживаниями посетителя. С глубокой тоскою смотрел он на своего закованного в цепи царя, который лежал на полу и тяжело дышал; по временам он тяжко стонал. Тут же валялся кусочек черствого хлеба из овса и стоял черепичный сосуд, пить из которого, вероятно, отказался бы и последний раб. Приезжий взглянул на неподвижное привидение, стоявшее в углу на каменной подставке. Слезы заволокли ему глаза, он едва устоял на ногах: перед ним была Армения, низвергнутая и посрамленная Армения!..

Посетитель шагнул вперед, но, как бы устрашившись своей дерзости, снова вернулся на прежнее место. Как нарушить царский покой, как потревожить сон утомленного узника?

Он продолжал разглядывать царя, который то тяжело стонал во сне, то горько усмехался. Видимо, его мучили тяжелые сновидения. Он лежал на боку, подложив правую руку под голову, лицо было обращено к вошедшему. Как изменился царь! Как он был не похож на себя! Приезжий был в ужасе, не дерзая приблизиться: быть может, увидев в своей конуре непрошенного посетителя, царь, находясь в полусне, в гневе низвергнет дерзкого и растопчет его ногами.

Приезжий был среднего роста, худощав. Лицо без бороды, без усов. Если бы не мужская одежда, его можно было бы принять за пожилую женщину, своим видом, внушавшую уважение. Кинжал с рукояткой, усеянной драгоценными каменьями, был заткнут за богатый пояс. Одет он был роскошно, как подобало высокому вельможе. Его звали Драстамат. Это был главный евнух, всеми почитаемый и любимый, некогда имевший при дворе армянского царя подушку и почет выше всех нахараров. Он происходил из рода князей Ангехских и заведовал царской казной, которая хранилась в крепости Бнабех, в области Цопк.

– О Васак, – послышался голос узника, – построй полки моих храбрецов… Нападем на страну персов… Покараем Шапуха за его наглость!..

Он обращался к мертвому привидению, стоявшему на каменной подставке.

Глаза евнуха опять заволоклись слезами.

Узник необычно содрогнулся, вытащил правую руку из-под головы и, угрожающе размахивая ею, зарычал:

– Я тебя зажарю в огне горящего Тизбона, лживый Шапух!..

Он вытянул и левую руку, которая была связана с правой тяжелой цепью, а затем обе они с лязгом упали ему на грудь.

Царь, как бы придя в себя, открыл глаза, но тут же снова сомкнул их.

Тут евнух решился приблизиться к царю и осторожно его окликнул:

– Государь! – Царь не пробуждался. – Государь! – повторил он.

Узник поднял голову, но, устремив мутный взгляд на посетителя, с гневом воскликнул:

– Негодяй, дай мне хоть ночью покой!

Он принял его за тюремщика.

– Государь, разве ты не узнаешь своего слугу? – чуть не рыдая, проговорил пришедший.

– Моего слугу… – повторил узник с горьким смехом, – ты, наглец, мой палач, давно ли ты стал моим слугою?

Посетитель не в силах был дольше сдерживать свои чувства: он бросился на колени, обнял ноги узника и, обливая его цепи горячими слезами, воскликнул:

– Государь, очнись, взгляни на меня, на твоего раба, на твоего покорного Драстамата…

– Драстамат! – воскликнул царь, отталкивая пришедшего. – Кто из богов вернул бы мне Драстамата, моего храброго и верного слугу? Прочь от меня, обман, прочь, ночные видения! Я потерял своих лучших людей, я лишился своих вельмож! Бог меня покарал! Я никогда больше их не увижу!

– Один из них к твоим услугам, государь!

Несчастному царю казалось, что все виденное и слышанное им происходило во сне. Теперь только он пристально посмотрел на вошедшего и, ошеломленный спросил:

– Кто это здесь?

– Твой слуга Драстамат.

Царь вскочил, изумленный.

– Драстамат!.. Откуда ты? Как тебя пустили ко мне? Боже, какое счастье! Приблизься, милый Драстамат, приблизься, я обниму тебя.

Главный евнух опять стал на колени и начал целовать ноги царя. Узник сильной рукой поднял его.

– Эти поцелуи не облегчат тяжесть моих цепей, дорогой Драстамат. Расскажи лучше, откуда ты, как пробрался сюда, что слышно?..

Царь прошелся по темнице, затем сел на соломенную постель.

Драстамат продолжал стоять и в глубоком волнении думал о том, с чего начать свой рассказ. Он мог бы рассказать о многом, но новости были столь неутешительны! Ему было тяжело расстраивать государя, и без того удрученного горем.

– Чего же ты молчишь? – сказал узник, заметив раздумье Драстамата, – боишься, что у Аршака настолько разбито сердце, что он не вынесет новых ударов? Я и без твоего рассказа догадываюсь о многом. Из этой каменной темницы я каждую минуту вижу, Драстамат, что творится там, в Армении. Но ты мне скажи, как тебя пропустили ко мне? Это меня очень удивляет…

Драстамат стал рассказывать. Разлученный со своим государем, он остался в Тизбоне вместе с армянской конницей, задержанной Шапухом. В это время Шапух предпринял новый поход против кушанов, и ему удалось добраться до их главного города Бахл. Армянская конница, а с нею и Драстамат, были в числе его войска. Царь кушанов из рода Аршакуни вышел навстречу Шапуху. Началась кровопролитная битва. Персы были разбиты, а Шапух пытался спастись бегством. Но это ему не удалось. Отряд кушанов окружил его и взял в плен. Тогда подоспел Драстамат во главе армянской конницы и отбил Шапуха. По возвращении в Тизбон Шапух призвал на открытый суд своих трусливых полководцев и с горечью поставил им в пример доблесть армян.

– На том же суде, государь, – продолжал Драстамат, – Шапух обратился ко мне со словами: «Драстамат, тебе я обязан своей жизнью. Ты меня спас от позорного плена. Проси награды, славы, почета, власти, богатства. Клянусь священной памятью моих предков, что попросишь, то и получишь!» Но я не попросил ни богатства, ни власти, государь, я лишь потребовал, чтобы мне дали право отправиться в крепость Ануш и повидать моего царя…