Текст книги "Русская революция. Большевики в борьбе за власть. 1917-1918"

Автор книги: Пайпс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)

Выслушав приказ Яковлева, императорская чета, в особенности императрица, пришла в крайнее смятение. По его словам, Александра Федоровна воскликнула: «Это слишком жестоко, я не верю, что вы это сделаете!..»²⁴ Яковлев отказался сообщить, куда он повезет Николая, а впоследствии в статье для белой газеты утверждал, что не знал этого сам. Это, конечно, неправда. Вероятно, он пытался таким образом подкрепить слухи, выгодные для него после его перехода на сторону белых, что в действительности он намеревался бежать с Николаем в расположение Белой армии*.

* В октябре 1918 г. Яковлев перешел к Колчаку и дал интервью газете «Уральская жизнь». Оно было перепечатано в монархистском журнале «Русская летопись» (1921. N 1. С. 150– 153).

После ухода Яковлева Николай, Александра Федоровна и Кобылинский обсудили создавшееся положение. Николай согласился с Кобылинским, что, по-видимому, его везут в Москву, чтобы он подписал Брестский договор. Если так, то путешествие предпринято напрасно: «Я скорее позволю отрубить себе руку, чем сделаю это»²⁵. То, что Николай всерьез поверил, будто большевики нуждаются в его подписи под Брестским договором, показывает, насколько оторван он был от реальности, насколько плохо понимал смысл событий, происходивших в России после его отречения. Александра Федоровна тоже считала, что такова миссия Яковлева, но была гораздо меньше уверена в твердости своего супруга; она так и не простила ему, что он согласился на отречение, и полагала, что, будь она в тот роковой день в Пскове, ей бы удалось удержать его от этого шага. Она подозревала, что в Москве на Николая окажут сильное давление, возможно, станут шантажировать его благополучием семьи, и, если ее не будет рядом, он уступит и подпишет позорный договор. Кобылинский слышал, как она говорила близкому другу, князю Илье Татищеву: «Я боюсь, как бы он один не наделал там глупостей...»²⁶ Она не находила себе места, разрываясь между любовью к больному ребенку и тем, что ощущала как свой долг перед Россией. И эта женщина, которую в течение многих лет обвиняли в том, что она предает свою вторую родину, в конце концов выбрала Россию.

Вот как описывает эту ситуацию швейцарец П.Жильяр, воспитатель цесаревича, встретившийся с ней в 4 часа пополудни:

«Царица... подтвердила то, что я уже слышал, что Яковлев был послан из Москвы, чтобы забрать отсюда царя и что сегодня ночью они уезжают.

– Комиссар говорит [сказала она], что царю не причинят никакого вреда, и что если кто-нибудь хочет ехать вместе с ним, то возражений не будет. Я не могу допустить, чтобы царь ехал один. Они хотят отделить его от семьи, как они это уже делали раньше...

Они хотят получить его подпись, заставив волноваться о семье... Царь нужен им; они чувствуют, что он один представляет Россию <...> Вместе нам будет легче им сопротивляться, и я должна быть рядом с ним во время испытаний... Но мальчик так болен... Что, если будут осложнения... О, Господи, какая страшная пытка!.. Впервые в жизни я не знаю, что мне делать; я всегда чувствовала, как мне надо поступить, когда приходилось принимать решения, а теперь я не могу думать... Но Господь не допустит, чтобы царь уехал; этого не может, не должно быть. Я уверена: сегодня ночью начнется оттепель...

Здесь вмешалась Татьяна Николаевна:

– Но, мама, если папа должен ехать, то, что бы мы ни говорили, надо что-то решить...

Я поддержал Татьяну Николаевну, заметив, что Алексею Николаевичу уже лучше и что мы будем о нем заботиться...

Ее Величество страшно мучалась, не в состоянии принять решение; она ходила взад и вперед по комнате, не переставая говорить и обращаясь скорее к себе самой, нежели к нам. Наконец она подошла ко мне и сказала:

– Да, так будет лучше; я поеду с царем; я доверяю вам Алексея...

Минуту спустя вошел царь. Царица подошла к нему со словами: «Все решено; я тоже еду, и еще поедет Мария».

Царь ответил: «Хорошо, если вы так хотите» <...>

Остаток, дня семья провела у постели Алексея Николаевича.

Вечером, в половине одиннадцатого, мы все поднялись наверх, чтобы выпить чаю. Царица сидела на диване, по бокам от нее – две дочери. Лица их распухли от слез. Все старались, как могли, скрыть печаль и сохранять внешнее спокойствие. Мы чувствовали, что если кто-то не удержится, за ним последуют все. Царь и царица были спокойны и собранны. Было видно, что они приготовились пожертвовать чем угодно, даже собственными жизнями, если Господь в своей непостижимой мудрости потребует такой жертвы для блага страны. Никогда еще они не были так добры и заботливы.

Эта их замечательная просветленность, эта удивительная вера оказались заразительны.

В половине двенадцатого в большом зале собрали всех слуг. Их величества и Мария Николаевна стали с ними прощаться. Царь обнял каждого мужчину, царица – каждую женщину.

Почти все были в слезах. Их Величества удалились; мы все спустились в мою комнату.

В половине четвертого во двор въехали повозки. Это были ужасные тарантасы. Только один был крытый. Мы разыскали на заднем дворе немного соломы и бросили ее на пол в повозки. В одну из них мы положили матрац для царицы.

В четыре часа мы поднялись наверх, чтобы проститься с Их Величествами, и повстречали их, выходивших из комнаты Алексея Николаевича. Царь, царица и Мария Николаевна попрощались с нами. Царица и Великая Княжна плакали. Царь выглядел спокойным и нашел для каждого из нас какое-то ободряющее слово; он обнял нас. Царица, прощаясь, просила меня остаться наверху с Алексеем Николаевичем. Войдя в его комнату, я нашел его в постели, рыдающим.

Через несколько минут мы услышали звук отъезжающих экипажей. Великие княжны, направляясь в свои комнаты, прошли мимо дверей брата, и я слышал, как они всхлипывали...»²⁷

Яковлев спешил. В любой момент могла начаться оттепель и сделать дороги непригодными для езды. Не забывал он и о возможных засадах. Он получил приказ охранять жизнь царя и доставить его в Москву целым и невредимым. Но все, с чем он сталкивался во время этой поездки, убеждало в том, что у екатеринбургских большевиков были иные планы. Именно в это время конференция большевиков Уральской области проголосовала за то, чтобы немедленно казнить Николая во избежание его побега и реставрации монархии²⁸. У Яковлева была информация, что Заславский, один из большевистских комиссаров в Тобольске, бежал в Екатеринбург в день, когда сам он туда прибыл. Ходили слухи, что он устроил засаду в Иевлево, где ведущая к тюменскому железнодорожному узлу дорога пересекала Тобол, с намерением захватить, а если понадобится, то и убить Николая²⁹.

Из Тобольска выехали точно в намеченное время. Ехали в тарантасах (или, как их называют в Сибири, кошевах) – длинных повозках на жестком ходу, запряженных двумя или тремя лошадьми. Процессию сопровождали тридцать пять охранников. В голове колонны ехали два всадника с ружьями, за ними – повозка с двумя пулеметами и двумя стрелками. Далее следовал тарантас, в котором сидели Николай и Яковлев, настоявший, что поедет рядом с бывшим царем, и позади них еще два стрелка. Потом шел тарантас с Александрой Федоровной и Марией, еще стрелки, еще повозки и пулеметы. Царя сопровождали также домашний врач Евгений Боткин, обер-гофмаршал князь Александр Долгорукий и трое слуг. Яковлев обещал, что, как только реки освободятся ото льда (это должно было произойти примерно через две недели), оставленные дети присоединятся к родителям. Он по-прежнему держал в тайне конечный пункт назначения: императорская чета знала только, что они едут в Тюмень, ближайший железнодорожный узел, до которого было 230 км пути.

Дорога на Тюмень, с глубокими, оставшимися от зимней езды колеями, расплывшаяся местами непролазной грязью, была в ужасном состоянии. В четырех часах езды от Тобольска, при переправе по льду Иртыша, лошади глубоко погружались в ледяную воду. На полпути, в Иевлево, пересекая Тобол, переходили его по деревянным настилам, так как вода уже заливала лед. Последним препятствием, уже перед самой Тюменью, стала река Тура: здесь частью шли пешком по льду, частью плыли на пароме. Перемена лошадей по всему маршруту была организована Яковлевым заранее. Это сокращало время стоянок до минимума. В пути заболел доктор Боткин, и процессия остановилась на два часа, пока он смог ехать дальше. Вечером первого дня, после шестнадцатичасовой езды, они прибыли в Бочалино, где был заранее приготовлен ночлег. Перед сном Александра Федоровна записала в дневнике:

«Мария в тарантасе. Николай с комиссаром Яковлевым. Холодно, серо и ветренно. В 8 поменяли лошадей, затем пересекли Иртыш. В 12 остановились в деревне и пили чай с нашими холодными припасами. Дорога совершенно ужасная, промерзшая земля, грязь, снег, вода, доходящая лошадям до брюха, страшная тряска, все болит. После 4-ой перемены лошадей оси, на которых держится тарантас, выскочили, и нам пришлось пересаживаться в другую повозку. 5 раз поменяли лошадей. В 8 приехали в Иевлево и переночевали в доме, где прежде была деревенская лавка. Мы спали по трое в одной комнате, мы на кроватях, Мария на полу на своем матраце <...> Никто не говорит нам, куда мы поедем после Тюмени, некоторые считают, что в Москву, но когда освободятся реки и выздоровеет маленький, дети отправятся вслед за нами»³⁰.

По дороге Яковлев разрешал Александре Федоровне слать детям письма и телеграммы. На одной из стоянок к ним подошел крестьянин – спросить, куда везут царя. Услышав в ответ, что в Москву, сказал: «Ну, ела те Господи, что в Москву. Таперича, значит, будет у нас в Расее опять порядок»³¹.

Между тем среди солдат охраны росло недоверие к Яковлеву, ибо он продолжал обращаться с бывшим царем с неизменным почтением. Они не могли понять, почему Николай так воодушевлен, и стали подозревать Яковлева в намерении переправить его в Восточную Сибирь или даже в Японию. Через патрули, расставленные по всей дороге, они сообщили о своих подозреваниях в Екатеринбург.

27 апреля, в четыре часа утра, поехали дальше. Ночь прошла спокойно: вопреки ожиданиям на них никто не напал. В полдень остановились в Покровском. Из тысяч деревень, разбросанных по всей Сибири, эта выделялась тем, что была родиной Распутина. Александра Федоровна записала: «Долго стояла перед домом нашего Друга, видела его родных и друзей, которые глядели в окно».

По свидетельству Яковлева, на Николая трудности пути и свежий воздух влияли явно благотворно, в то время как Александра Федоровна «сидела молча, ни с кем не разговаривая, и держала себя гордо и неприступно»³². Но оба произвели на него сильное впечатление своим поведением. «Меня поражала незлобивость этих людей. Они ни на что не жаловались», – сказал он впоследствии в интервью³³.

Насколько можно заключить из противоречивых свидетельств, Яковлев собирался как можно быстрее добраться до Екатеринбурга и, по возможности там не останавливаясь, проследовать дальше на Москву. Но перспектива пребывания в этом городе с такими подопечными его весьма тревожила. Он был бы еще больше обеспокоен, если бы знал, что 27 апреля, когда он со своими спутниками уже приближался к Тюмени, в доме инженера Николая Ипатьева, на углу Вознесенского проспекта и Вознесенской улицы, появился посланец Екатеринбургского Совета, сообщивший, что дом реквизирован для нужд Совета и хозяевам надлежит покинуть его в течение сорока восьми часов³⁴. В Екатеринбурге были свои планы относительно Романовых.

Возглавляемая Яковлевым процессия прибыла в Тюмень в 9 часов вечера 27 апреля. Здесь их сразу же окружил отряд кавалеристов, которые проводили их до железнодорожного вокзала, где стояли наготове паровоз и четыре пассажирских вагона. Яковлев проследил за посадкой императорской семьи, их домочадцев и погрузкой вещей. Затем появился Н.М.Немцов, и, когда Романовы отправились устраиваться на ночь, два комиссара пошли на телеграф, где Яковлев по аппарату Юза сообщил Свердлову о своих опасениях насчет намерений местных большевиков. Он потребовал, чтобы Свердлов распорядился переместить императорскую семью в безопасное место в Уфимской губернии. В результате пятичасовых переговоров Свердлов отклонил это предложение. Однако он согласился, чтобы Яковлев проследовал в Москву не прямо, через Екатеринбург, а тем же окольным путем – через Омск, Челябинск и Самару, – которым он уже воспользовался в этом месяце по дороге в Тобольск. Чтобы план не стал известен, Яковлев велел начальнику станции отвести поезд в направлении Екатеринбурга, а затем, на ближайшей станции, прицепить с другой стороны новый паровоз и пропустить состав на полной скорости через Тюмень в сторону Омска³⁵. В 4 часа 30 минут утра воскресенья 28 апреля поезд, в котором находилась императорская семья, отправился на Екатеринбург, но вскоре повернул в обратную сторону. Авдееву, помощнику Заславского, Яковлев объяснил это маневр тем, что, по его сведениям, в Екатеринбурге собирались подорвать поезд³⁶.

Проснувшись утром, Николай с удивлением отметил, что поезд движется на восток. В дневнике его есть такая запись: «Куда нас повезут после Омска? На Москву или на Владивосток?* Яковлев хранил молчание. Мария попыталась завязать разговор с охраной, но даже ее красота и любезность не сделали их откровенными. Вероятнее всего, они сами не знали, куда движется поезд.

* Дневники Николая II за 1918 г. см.: Красный архив. 1928. № 12(27). С. 100-137.

Ранним утром в Екатеринбург пришло сообщение, что поезд с императорской семьей отбыл в нужном направлении. Об уловке Яковлева здесь узнали только в середине дня из телеграммы, посланной Авдеевым. Президиум заклеймил Яковлева «предателем революции» и объявил его «вне закона». Телеграммы соответствующего содержания были разосланы во всех направлениях³⁷.

Получив такую информацию, омичи выслали вооруженный отряд, чтобы перехватить поезд, прежде чем он достигнет Куломзино – узловой станции, где можно было свернуть на запад и, минуя Омск, направиться в сторону Челябинска. Когда Яковлев узнал, что обвиняется в попытке похитить его подопечных, он остановил поезд на станции Любинская и, оставив там под охраной три пассажирских вагона, в четвертом выехал в Омск, чтобы связаться с Москвой. Все это происходило в ночь с 28 на 29 апреля.

Содержание разговора Яковлева со Свердловым известно нам только в весьма сомнительном пересказе П.М.Быкова: «Он [Яковлев] вызвал к прямому проводу Я.М.Свердлова и изложил обстоятельства, по которым он решил изменить маршрут. Из Москвы было получено предложение везти Романовых в Екатеринбург, где и сдать их областному Совету Урала»*³⁸. Версия эта не заслуживает доверия по крайней мере по трем причинам. Во-первых, Яковлев вовсе не «изменил маршрут», а ехал в точности по тому пути, который согласовал со Свердловым во время их предыдущего разговора. Во-вторых, влиятельный председатель Всероссийского ЦИКа и близкий друг Ленина не стал бы ничего «предлагать» мелкому исполнителю, каким был Яковлев, а отдал бы ему прямые распоряжения. Наконец, в-третьих, если бы Свердлов действительно хотел, чтобы Яковлев сдал императорскую семью Екатеринбургскому Совету, то навряд ли состоялось бы на следующий день трехчасовое выяснение отношений между Яковлевым и местными большевиками. Наиболее вероятно, – хотя это всего лишь догадка, – что Свердлов велел Яковлеву избегать пререканий с Екатеринбургским Советом, потерявшим к нему доверие, и ехать через Екатеринбург, чтобы снять эти подозрения в намерении похитить бывшего царя.

* Как сообщил недавно один из исследователей, получивший доступ к закрытым прежде архивам, после разговора с Яковлевым Свердлов связался с Екатеринбургом и потребовал «гарантий», относившихся главным образом к безопасности императорской семьи. Екатеринбург как будто дал такие гарантии при условии, что охрана пленников будет передана в ведение местных властей (Иоффе // Сов. Россия. 1987. 12 июля. 161 (9412). С. 4).

После разговора со Свердловым Яковлев приказал машинисту ехать назад. Все это произошло ночью, пока Николай и его семья спали. Проснувшись утром 29 апреля, Николай заметил, что поезд движется теперь на запад. Это подтверждало его прежнюю гипотезу, что его везут в Москву. Александра Федоровна записала в дневнике, скорее всего со слов Яковлева: «Омский Совет не хотел пускать нас через Омск, опасаясь, что нас хотят увезти в Японию». Николай в тот же день сделал такую запись: «Все находились в бодром настроении». Итак, их не вдохновляла перспектива бежать от своих мучителей и оказаться за границей. И они радовались тому, что их везут в древнюю столицу России, ставшую главным оплотом большевизма.

Они ехали весь день и всю следующую ночь, с небольшими остановками, чтобы к утру преодолеть расстояние в 750 км, отделяющее Омск от Екатеринбурга. Ничего примечательного по дороге не происходило. Яковлев вспоминает, что царица была панически стыдлива, могла ждать часами, пока в коридоре не будет никого из чужих, чтобы пойти в уборную, и оставалась там до тех пор, пока не была уверена, что никого не повстречает на обратном пути³⁹.

30 апреля в 8 часов 40 минут утра поезд прибыл к главному вокзалу Екатеринбурга. Его встретила большая, враждебно настроенная толпа, собранная, без сомнения, местными большевиками, чтобы оказать давление на Яковлева и заставить его сложить с себя полномочия. Не очень ясно, что происходило на протяжении следующих трех часов, пока поезд стоял у перрона, а его пассажирам было запрещено выходить. Похоже, что Яковлев не хотел отдавать Николая и Александру, поскольку Екатеринбург не был для них безопасным местом. Вот что записал в дневнике Николай: «Часа три стояли у одной станции. Происходило сильное брожение между здешними и нашими комиссарами. В конце концов одолели первые, и поезд перешел к другой – товарной станции». Николай простодушно полагал, что весь спор шел о том, к какому перрону подавать поезд, поскольку вскоре после полудня их в самом деле отогнали на товарную станцию Екате-ринбург-2. Александра Федоровна разобралась лучше: «Яковлев вынужден был передать нас Уральскому Совету», – записала она в дневнике. Спор между Яковлевым и местными комиссарами действительно шел о том, поедет ли императорская семья дальше в Москву. Яковлев проиграл в этом споре, вероятно, в результате вмешательства Москвы, ибо центральные власти не хотели конфликтовать с екатеринбургскими большевиками и, кроме того, не очень ясно представляли себе, что делать с Романовыми. Оставить их в надежных руках в Екатеринбурге, пока не будет подготовлен показательный суд над бывшим царем, – такой компромисс вполне мог показаться Ленину и Свердлову приемлемым выходом в создавшейся ситуации.

Когда поезд въехал на станцию Екатеринбург-2, Яковлев передал пленников А.Г.Белобородову, получив расписку, освобождавшую его от дальнейшей ответственности в этом деле⁴⁰. Он потребовал выставить охрану, предположительно – для защиты императорской семьи от разъяренной толпы⁴¹. Прежде чем ему было разрешено ехать в Москву, он должен был оправдаться в своих действиях перед Екатеринбургским Советом. Совет, очевидно, был удовлетворен его объяснениями⁴². Московские власти тоже, по-видимому, не нашли в его действиях ничего предосудительного. Во всяком случае, месяц спустя он был назначен начальником штаба Красной Армии в Самаре, а затем – командующим Второй Красной Армией на Восточном (Уральском) фронте*. В 3 часа пополудни Николай, Александра Федоровна и Мария в сопровождении Белобородова и Авдеева были доставлены в двух открытых легковых автомобилях в центр города. За ними по улицам следовал грузовик, набитый, по словам императрицы, «вооруженными до зубов» солдатами. Как сообщает Авдеев⁴³, Белобородов объявил Николаю, что, по решению московского ЦИКа, он и его семья будут содержаться под стражей до предстоящего суда над ним. Машины остановились возле большого беленого дома, из которого накануне срочно выехал его хозяин, Ипатьев, и который теперь большевики называли «Дом особого назначения». Членам императорской семьи не суждено было выйти из этого дома живыми.

* Ненароков А.П. Восточный фронт, 1918. М., 1969. С. 54, 72, 101. Как сообщил мне советский писатель г-н Владимир Кашиц, после того как Яковлев перешел в том же году на сторону белых, он был арестован чешской контрразведкой, затем бежал в Китай, вернулся в Советский Союз и был арестован. Отбыв срок на Соловках, он был освобожден и назначен начальником лагеря НКВД. Через некоторое время его вновь арестовали и расстреляли.

* * *

Николай Ипатьев, военный инженер в отставке, был преуспевающим дельцом. Этот дом он приобрел всего за несколько месяцев до описываемых событий. В одной его части он намеревался жить, в другой – устроить контору. Это было двухэтажное каменное здание, построенное в конце XIX века, в псевдорусском стиле, воспроизводившем облик и декор боярских палат, оборудованное редкими по тем временам удобствами – горячей водой и электрическим освещением. Хозяин успел обставить только комнаты второго этажа, где было три спальни, столовая, гостиная, комната для посетителей, кухня, ванная и уборная. Нижний, цокольный этаж оставался пустым. К дому примыкали несколько пристроек, в одной из которых сложили вещи, принадлежащие императорской семье, и небольшой сад. Пока поезд колесил между Екатеринбургом и Омском, рабочие выстроили дощатый забор, скрывший дом от взглядов прохожих и ограничивший обзор его обитателям. 5 июня был поставлен еще один, более высокий забор.

Дом был переоборудован в надежную тюрьму. Наличие двух заборов исключало всякую возможность общения с внешним миром. Но, как будто этого было недостаточно, 15 мая стекла наглухо запечатанных окон закрасили белой краской и только сверху оставили узкие прозрачные полоски. Пленникам было разрешено посылать и получать строго ограниченное число писем. Вся их переписка, главным образом с детьми, проверялась ЧК и местным Советом. Но вскоре ее совсем запретили. Иногда в дом пускали посторонних – священников и уборщиц, но вступать с ними в разговор было категорически запрещено. Охранники тоже не имели права разговаривать с пленными. Первое время в дом доставляли газеты, но 5 июня прекратили и это. Продукты, привозимые из города, – сначала из столовой Совета, а затем из находившегося неподалеку женского монастыря, – проверяла охрана. Пленники были полностью отрезаны от мира.

Охраняли дом 75 человек. Все они были русскими (за исключением двух поляков), из местных рабочих⁴⁴. Они были разбиты на два подразделения: одно несло внешнюю охрану, другое – внутреннюю. Платили охранникам хорошо – 400 руб. в месяц плюс продовольствие и одежда. Более малочисленная группа внутренней охраны была расквартирована в самом доме. Группа внешней охраны вначале тоже помещалась в доме, на первом этаже, но затем заняла частный дом, стоявший напротив. Охранники, заступавшие на дежурство, были вооружены револьверами и гранатами. Двое или трое из них постоянно находились наверху, не выпуская узников из виду. На вооружении охраны было четыре пулемета, установленных на первом и втором этажах, на террасе и на чердаке. Посты, расставленные снаружи, должны были контролировать все выходы и не подпускать близко к дому посторонних. Всем этим командовал Авдеев. Его кабинет, в котором он и жил, находился на втором этаже, в комнате для посетителей.

Николай и Александра очень беспокоились о детях, но вскоре их тревоги кончились: 23 мая в доме неожиданно появились три дочери и Алексей. Они проплыли на пароходе по реке Тобол до Тюмени, а оттуда уже приехали поездом. В специально сконструированных корсетах девочки тайно провезли драгоценные камни – всего около 8 кг. Когда они приехали в Тюмень, охрана не разрешила слугам помочь им нести багаж.

Чекисты арестовали четверых придворных: адъютанта Николай II князя Илью Татищева, А.А.Волкова – камердинера императрицы, ее камер-фрейлину княгиню Анастасию Гендрикову и придворную лектрису Екатерину Шнейдер. Их отправили в местную тюрьму, где уже находился князь Долгорукий, приехавший из Тобольска с Николаем и Александрой. Все они, за исключением одного человека, погибли. Большинству из оставшихся членов императорской свиты было велено покинуть Пермскую губернию. Личный слуга Алексея К.Г.Нагорный и камердинер Иван Седнев были допущены в дом Ипатьева. Врач цесаревича Владимир Деревенко получил разрешение проживать в городе как частное лицо. Два раза в неделю он осматривал Алексея, всегда в присутствии Авдеева.

Багаж, привезенный из Тобольска, хранился в саду, в сарае. Члены императорской семьи часто ходили туда в сопровождений стражи, чтобы взять что-нибудь из вещей. Охранники начали потихоньку растаскивать императорское имущество. Когда 28 мая Нагорный и Седнев выразили протест против воровства, их арестовали и отправили в тюрьму, где четыре дня спустя они были убиты чекистами. Кражи эти тревожили Николая и Александру, так как среди прочих вещей в сарае хранились два ящика с их личной перепиской и дневниками Николая.

В конце мая 1918 года в доме Ипатьева находились одиннадцати узников. Николай и Александра занимали угловую комнату. Алексей вначале жил в одной спальне с сестрами, но 28 мая, по причинам, о которых мы еще скажем, переехал к родителям. Великие княжны спали в средней комнате на раскладушках. В комнате рядом с террасой жила А.С.Демидова, горничная царицы, единственная из пленников, у, кого была своя комната. Доктор Боткин располагался в гостиной. В кухне жили трое слуг – повар Иван Харитонов, его поваренок Леонид Седнев (юный племянник арестованного камердинера) и камердинер великих княжен Алексей Трупп.

Жизнь в доме проходила однообразно. Вставали в девять, в десять пили чай. Второй завтрак подавали в час дня, обед – между четырьмя и пятью, в семь полдничали, ужинали в девять. Спать ложились в одиннадцать⁴⁵. Узники собирались вместе только во время трапез, остальное время они должны были находиться в своих комнатах. Дни были так похожи один на другой, что Николай стал пропускать записи в дневнике. Много времени проводили, читая вслух – Библию и русскую классику, часто при свечах, так как были перебои с электричеством. Николай впервые в жизни нашел время, чтобы прочесть «Войну и мир». Часто и подолгу молились. Им были разрешены короткие прогулки в саду, максимум пятнадцать минут, но запрещены физические упражнения, что было мучительно для Николая. В хорошую погоду Николай выносил на свежий воздух больного сына. Они играли в безик и в триктрак. Посещать церковь им не позволяли, но по воскресеньям и в праздники приходил священник и совершал службу в гостиной, превращавшейся в это время в часовню. Все это – под неусыпным надзором стражи.

Известно множество мрачных историй о дурном обращении охраны с членами императорской семьи. Передают, например, что охранники в любое время дня и ночи могли зайти в комнаты, где жили великие княжны, что они отнимали еду, которую семья, по настоянию Николая, делила со слугами, обедая с ними за одним столом, и даже толкали бывшего царя. Хотя такие рассказы и небезосновательны, в них многое преувеличено. Комендант и охрана, без сомнения, вели себя грубо, но нет свидетельств, подтверждающих открытые злоупотребления. Тем не менее императорская семья жила в исключительно сложных условиях. Охранники, дежурившие на втором этаже, развлекались тем, что сопровождали царевен в уборную, требовали сказать, зачем они туда идут, и ожидали их, стоя под дверью⁴⁶. Порой на стенах уборной и ванной появлялись непристойные рисунки и надписи. Рабочий паренек по имени Файка Сафонов, желая позабавить своих товарищей, распевал неприличные частушки под окнами царственных пленников.

Неудобства, унижения и само пленение Романовы переносили с удивительным просветленным спокойствием. Авдеев отметил, что Николай совсем не был похож на заключенного, «так непринужденно-весело он себя держал». Быков, коммунист, летописец этих событий, с раздражением говорит о Николае, «идиотски-безразлично относившемся к событиям, происходившим вокруг него»⁴⁷. На самом деле такое поведение бывшего царя и членов его семьи объяснялось не безразличием, а чувством собственного достоинства и фатализмом, коренившимся в их глубокой религиозности. Мы, конечно, никогда не узнаем, что происходило в душе этих узников, по ту сторону «непринужденной веселости» Николая, надменности Александры Федоровны или неистребимой жизнерадостности их детей, ибо они никому не открыли своих переживаний: даже дневники Николая и Александры за этот период напоминают скорее вахтенный журнал, чем исповедь. Лишь один документ, найденный среди их вещей, позволяет, быть может, заглянуть в их внутренний мир и понять, какие чувства испытывали эти люди. Это стихотворение «Молитва», написанное С.С.Бехтеевым, братом Зинаиды Толстой, близкой подруги Александры Федоровны, в октябре 1917 года и посланное в Тобольск с посвящением Ольге и Татьяне. В бумагах императорской семьи было найдено два списка этого стихотворения: один, сделанный рукой Александры Федоровны, другой – рукой Ольги. Вот эти строки:

Пошли нам, Господи, терпенье

В годину буйных мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей.

Дай крепость нам, о Боже правый,

Злодейство ближнего прощать

И крест тяжелый и кровавый

С Твоею кротостью встречать.

И в дни мятежного волненья,

Когда ограбят нас враги,

Терпеть позор и униженья,

Христос, Спаситель, помоги!

Владыка мира, Бог вселенной!

Благослови молитвой нас

И дай покой душе смиренной

В невыносимый смертный час...

И у преддверия могилы

Вдохни в уста Твоих рабов

Нечеловеческие силы

Молиться кротко за врагов⁴⁸.

* * *

Весной 1918 года, когда большевики заточили Николая и его семью в Екатеринбурге, а остальных Романовых – в других городах Пермской губернии, место это представлялось вполне надежным: оно находилось вдали и от германского фронта, и от районов действия Добровольческой армии. Власть большевиков здесь казалась незыблемой. Но ситуация резко изменилась с началом восстания Чехословацкого корпуса. К середине июня чехи заняли Омск, Челябинск и Самару. Их военные действия угрожали Пермской губернии, которая находилась к северу от этих городов. Романовы оказались в непосредственной близости от линии фронта, где большевики отступали.

Что было с ними делать? В июне Троцкий все еще считал, что нужен показательный суд: «Я мимоходом заметил в Политбюро, что ввиду плохого положения на Урале следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открыть судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования (крестьянская политики, рабочая, национальная, культурная, две войны и пр.); по радио ход процесса должен был передаваться по всей стране; в волостях отчеты о процессе должны были читаться и комментироваться каждый день. Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если бы было осуществимо. Но... времени может не хватить... Прений никаких не вышло, так как я на своем предложении не настаивал, поглощенный другими делами. Да и в Политбюро нас, помнится, было трое—четверо: Ленин, я, Свердлов... Каменева как будто не было. Ленин в тот период был настроен довольно сумрачно, не очень верил тому, что удастся построить армию...»⁴⁹