Текст книги "ВАННА АРХИМЕДА СБОРНИК"

Автор книги: Обэриуты

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

и пошли по дорожке.

– Так вот, дорогой Андрей Николаевич, вы как будто сомневаетесь в древности нашего ордена? Поверьте…

При новой луне состоялось академическое собрание в комнате в два окна, которую Психачев назвал капеллою. Сюда были перенесены старинные портреты и купленное в Александровском рынке масонское кресло.

Кровати были вынесены.

Психачев сидел на президентском месте в сапогах со шпорами, с лентой через плечо, и читал, толковал места, избранные из Библии, Сенеки, Эпиктета, Марка Аврелия и Конфуция. По правую руку от него сидел Свистонов, по левую – бывший кавалерист-офицер и Яблочкин, напротив – князь-мороженщик. Психачев, кончив толковать, стал спрашивать по очереди своих 104 питомцев о книгах, читанных ими после последнего собрания, о наблюдениях или открытиях, ими учиненных, о трудах и усилиях, положенных ими для расширения ордена, какие где есть люди и в каком отношении пригодны они для ордена.

Яблочкин смотрел на Психачева напряженно, стараясь все постичь.

Кавалерист, видимо, готовился возражать. Он нетерпеливо ерзал на стуле.

Свистонову было скучно и не совсем удобно. Ему становилось смешно и неприятно, что он всех обманывает.

Чтобы отвлечься, он стал раскладывать спички на столе, строить башню, затем поджег ее. Все возмущенно посмотрели на него. «Да, они положительно верят Психачеву, полагают, что могущественный орден действительно существует. Чего доброго, Психачев пошлет бумагу папе и, чем черт не шутит, пожалуй, получит из Америки деньги. И расцветет орден, и все поверят, что он действительно всегда существовал».

– Братья, поговорим об усовершенствовании наших духовных способностей. Устремим наши усилия на это.

Разовьем силу наших мыслей. Я убежден, что скоро мы сможем передвигать предметы на расстоянии. Я отправлюсь скоро на Восток испросить для вас, вновь поступивших братьев, благословения. Там будут молиться за нас, и спокойно и светло будет у нас на душе.

– Кто желает задать вопросы? Я постараюсь привезти вам ответы с Востока.

Собрание затянулось далеко за полночь.

Раз как-то вечером Свистонов сидел с Психачевым и беседовал о тамплиерах. Вошел человек с выходящими из орбит глазами, по-видимому страдавший базедовой болезнью.

– Барон Медем,– представил Психачев вошедшего, и, отведя барона в сторону, он дал ему свой последний рубль.

Барон откланялся и скрылся.

– А ведь тогда, в восемнадцатом веке, он в качестве графа принимал меня в своем замке,– сказал Психачев многозначительно.– Жаль, вас тогда не было.

Свистонов улыбнулся.

– Постойте,– сказал Психачев,– вспоминаю, вы были там. На вас был лазоревый камзол из какой-то 105 изумительной материи Помню, вы подарили мне кольцо с резным камнем.

– А вы мне это,– ответил Свистонов и вынул из кармана кольцо с сердцем, мечом и крестом.

– Совершенно верно,– воскликнул Психачев.– Как я вас не узнал.

– Позвольте мне вас называть графом. Вы ведь граф Феникс. Мы ведь теперь в Петербурге,– сказал Свистонов.

– Конечно, барон,– взял Психачев Свистонова под руку.– Выпить надо по этому поводу.

И они отвесили друг другу глубокий поклон Граф Феникс скрылся за портьерой. Буфет скрипнул, и появилась водочка.

– Оля, Оля! – закричал Психачев,– принеси скатерть. Андрей Николаевич оказался совсем не Андреем Николаевичем. Это он, мой друг. Помнишь, я о нем тебе рассказывал? – А! – ответила жена.

Психачев суетился. Серебряная перечница восемнадцатого века куда-то пропала.

– Поди в кооператив,– сказал он жене,– сегодня будем ужинать при свечах.

Психачев и Свистонов читали одни и те же книги.

Воспоминания обоих друзей совпадали. Свечи в старинных подсвечниках языками освещали стол со старинными приборами. Фрукты из кооператива ЛСПО горкой возвышались на серебряной тарелке. Пальчики винограда зеленели. Водочка была отставлена, и появилось красное вино. Граф Феникс вспоминал, как его принимала Екатерина II, и говорил, что он до сих пор сердится на свою жену. Хозяин шарлатанил, поэтому внезапно посмотрел на Свистонова – не шарлатанит ли и тот.

Но Свистонов был действительно обрадован. Он любил импровизированные вечера. Ему повезло в этот вечер.

– Скажите, граф,– спросил он, кладя, пальчики винограда в рот,– и почему вы воплотились в Психачева? Утром Психачев, так как гастролей давно уже не было, катал из изобретенной им массы бусы, соединял в ожерелья, раздумывал над серьгами и брошками.

Жена тем же занималась, тем же занималась и дочь.

Масса помещалась в жестяных банках из-под монпансье и чая. Красные, синие, белые, оранжевые, чер106 ные, зеленые комки лежали на столе. Жена отрывала зеленый комочек, превращала его трением одной ладони о другую в длинненькую колбаску. Дочь разрезала на равные кусочки эту колбаску, Психачев превращал кусочки в бусы. Так и тихого домика коснулась фордизация. Вечером Психачев нанизывал эти бусы на нитку и покрывал копаловым лаком, а дня через два-три продавал их своим знакомым и в Гостиный двор как последнюю новинку Парижа. Дочь за бусами скучала.

Ей хотелось, чтобы отец повез ее наконец на тайный бал, где все люди одеты в цветные костюмы. Она хотела увидеть, как отец ее выигрывает в карты в тайных игорных притонах, а затем раздает деньги нуждающимся.

А между тем, вместо великолепных балов, отец редкоредко брал ее в кинематографы и летние сады, где она отгадывала, что у него в кармане, посредством системы вопросов, да на свои сеансы фокусов там же, сеансы, после которых он должен был разоблачать себя и с эстрады говорить, что это только ловкость рук, и показывать, как все это делается.

Свистонов решил отдохнуть от Психачева, собрать новый материал, заняться другими героями. Пусть пока Психачев, как тесто, подымается в нем.

Глава пятая СОБИРАНИЕ ФАМИЛИЙ Свистонов прошел мимо монастырской невысокой белой ограды, мимо трудовой школы II ступени, мимо родовспомогательного заведения, вошел в ворота, обогнул церковь, обогнул флигелек с затянутыми кисеей форточками, прошел в другие воротца.

Он склонялся над могильными плитами, поднимал глаза к ангелам с крестом, прикладывал нос к стеклам склепов и рассматривал. Впереди него шли родственники умерших, чтобы посидеть на могилах, на которых лежали накрошенные яйца и крошки хлеба. У памятника писателя Климова он заметил старичка карлика с букетом в руках. Старичок, отложив букет, благоговейно окапывал могилку и втыкал палочки в землю, подвязывал цветки. Тронутый, Свистонов остановился. Затем пошел дальше, заглядывая в склепы. В одном склепе он увидел двух прощелыг. Они, сидя на облупившихся 107 железных могильных стульях, играли в карты. Склеп был заперт снаружи.

На могилке японца сидел старичок. Увидев, что Свистонов пристально на него смотрит, старичок пояснил: «Вот к нему-то никто не приходит. Мне делать нечего, я и прихожу. Жаль мне его».

У небольшой могилки живописно лежали пьяные.

Наименее пьяный пошел и привел священника. Наименее пьяный обошел всех, снял у всех шапки. Священник быстро стал служить, оглядываясь. Когда он кончил, полупьяный уплатил ему мзду, обошел всех, надел всемшапки и, обращаясь к могиле, удовлетворенно произнес: – Ну, Иван Андреевич, помянули мы тебя хорошенько – и выпили, и панихидку отслужили. Теперь уж ты должен быть доволен! Свистонов, записав, хотел идти дальше. Но он заметил недалеко от надгробного, в виде пропеллера, памятника знакомого фельетониста, беседующего со священником. Фельетонист изображал на своем лице веру, надежду и любовь, называл священника батюшкой и, улучив момент, подмигнул Свистонову. Свистонов улыбнулся.

Когда священник, растроганный, отошел, подумывая о том, что еще не все хорошие молодые люди перевелись на этом свете, к фельетонисту подошел Свистонов.

– Охотитесь? – спросил он.– Охота – великое дело.

– Да, я хочу посильно осветить современность.

– А нет ли у вас какого-нибудь материальчика относительно…– И Свистонов наклонился к уху фельетониста.

– Есть, есть! – просияло у того лицо. Радостно закурив, фельетонист отбросил далеко спичку.– Но только не воспользуйтесь им Я его храню для одной авантюрной повести – Я его переделаю Мне это нужно как деталь, для общего колорита.

– Слушайте! – И у фельетониста загорелись глаза.

Он осмотрелся и, заметив старушку, стал шептать на ухо Свистонову – А не уступите ли вы мне батюшку и себя? – спросил Свистонов, окончательно прощаясь.– Я возьму и кладбище, и цветы, и вас обоих.

Фельетонист поморщился.

•108 – Андрей Николаевич,– сказал он.– Этой пакости я от вас никак не ожидал. Я отнесся к вам со всем доверием. Вы обманули мое доверие.

Свистонов наслаждался пением птиц, полотном /кслезной дороги, детьми за заборами, игравшими в городки.

Паша с карандашом в руке наконец нашел его. Они сели, и Паша стал предлагать Свистонову на выбор фамилии, найденные на кладбище.

– Ваш рассказец недурен,– вспомнил Свистонов о рукописи Паши.– А не слышно ли чего-либо о Куку? – Ничего не слышно,– ответил Паша.

– Вот что, Паша, передайте эту записку Ие.

Глава шестая ЭКСПЕРИМЕНТ НАД НЕЙ Ия вошла в квартиру Свистонова нахально.

Она считала, что она все знает и обо всем имеет право говорить, и имеет право все решать и, отставив ногу, утверждать, что она права.

Ие говорили, что у Свистонова интересная обстановка, что он живет при свечах, что у него в дубовом специальном шкафчике хранятся великолепные геммы и камеи, что на стенах его комнаты развешаны и расставлены чрезвычайно редкостные предметы.

Она вошла в парадную, прошла во двор и поднялась по черной лестнице.

Она потянула за рукоятку звонка, и раздалось дребезжание колокольчика.

Свистонов поджидал ее и быстро распахнул дверь.

Ия вошла в полутемную переднюю.

Огонь свечи отражался в зеркале, дешевые обои заставили Ию презрительно передернуть плечами Свистонов помог приглашенной раздеться, через абсолютно темную столовую провел в спальню.

Ия сейчас же зашагала по комнате и стала о каждом предмете высказывать свое мнение Посмотрев на всевозможные весьма интересные трактаты семнадцатого века, она сообщила ему, что это, должно быть, Расин и Корнель и что она не очень любит Корнеля и Расина Взглянув на итальянские книжки шестнадцатого века, она заметила, что не стоит в наше время заниматься Горациями и Катуллами.

109 Свистонов сидел в кресле и внимательно слушал.

Он спросил, какого она мнения о тарелочке, висящей вот на той стене.

Ия подошла, сняла голубую тарелочку с белыми мускулистыми человечками, с полубаранами-полутритонами и гордо заявила, что она понимает толк в этих вещах, что это, несомненно, датское свадебное блюдо.

Довольная собой, но недовольная обстановкой и вещами Свистонова, она села на венецианский стул, принимая его за скверную подделку под мавританский стиль.

– Хотите, я вам прочту главу из моего романа? – спросил Свистонов.

Ия кивнула головой.

– Вчера я думал об одной героине,– продолжал Свистонов.– Я взял Матюринова «Мельмота Скитальца», Бальзака «Шагреневую кожу», Гофмана «Золотой горшок» и состряпал главу. Послушайте.

– Это возмутительно! – воскликнула Ия.– Только в нашей некультурной стране можно писать таким образом. Это и я так сумею! Вообще, откровенно говоря, мне ваша проза не нравится, вы проглядели современность. Вы можете ответить, что я не понимаю ваших романов, но если я не понимаю, то кто же понимает, на какого же читателя вы рассчитываете? Уходя от Свистонова, Ия чувствовала, что она себя нисколько не уронила, что она показала Свистонову, с кем он имеет дело.

Глава седьмая РАЗБОРКА КНИГ ' • Свистонов в нетопленой квартире простудился. Нос у него воспалился и покраснел. Слегка лихорадило.

Свистонов решил вытопить печь, посидеть дома и привести в порядок свою заброшенную библиотеку. Но распределение книг по отделам, как известно,– тяжелый труд, так как всякое разделение условно. И Свистонов стал размышлять, на какие отделы разбить ему его книги, чтобы удобнее в нужный момент ими пользоваться.

Он разделил книги по степени питательности. Прежде всего он занялся мемуарами. Мемуарам он отвел три полки. Но ведь к мемуарам можно причислить и про110 изведения некоторых великих писателей: Данте, Петрарки, Гоголя, Достоевского – все ведь это в конечном счете мемуары, так сказать, мемуары духовного опыта.

Но ведь сюда же идут произведения основателей религий, путешественников… и не является ли вся физика, география, история, философия в историческом разрезе одним огромным мемуаром человечества! Свистонову не хотелось разделять книги по мнимому признаку. Все для писателя одинаково питательно. Не единственный ли принцип – время. Но поместить издание 1573 года с изданиями 1778 и 1906… тогда вся его библиотека превратится в цепь одних и тех же авторов на различных языках. Цепь Гомеров, Виргилиев, Гете. Это оказало бы, безусловно, вредное влияние на его творчество.

С героев его внимание перенеслось бы на периферию, на даты изданий, на комментарии, на качество бумаги, на переплеты. Такая расстановка, быть может, и понадобится ему когда-нибудь, но не сейчас, когда он работает над фигурами. Здесь нужны резкие линии. Тут надо идти не от комментариев, а от самих вещей. Комментарии же должны быть только аккомпанементом, и для того, чтобы образовать огромные масштабы, Свистонов освободил полку, взял «Мертвые души» Гоголя, «Божественную Комедию» Данте, творения Гомера и других авторов и расставил в ряд.

«Люди – те же книги,– отдыхая, думал Свистонов.– Приятно читать их. Даже, пожалуй, интереснее книг, богаче, людьми можно играть, ставить в различные положения». Свистонов чувствовал себя ничем не связанным.

Глава восьмая ПОИСКИ ВТОРОСТЕПЕННЫХ ФИГУР Свистонов не долго высидел дома. Для его романа нужны были второстепенные фигуры, вид города, театры. На следующий день к вечеру он вышел.

Он с увлечением принялся за перенос деталей города.

У инвалидов толпились покупатели.

– Да, да,– ответила покупавшая дичь.– Я бывший профессор Николай Вильгельмович Кирхнер.

На профессоре были все та же засаленная ермолка, 111 все та же разлетайка, все те же галоши на босу ногу, привязанные веревками. Все те же очки в золотой оправе, все тот же вечный узел в руке. Ему казалось, что все еще надо куда-то спешить и стоять в бесконечных очередях.

Теперь профессор получал сто рублей пенсии, жил в гостинице «Бристоль», но все для него было кончено.

Дтя него наступила вечность. Его лицо было хмуро и глаза по-сумасшедшему сверлящи, а губы слегка скептически сложены.

Десять лет он и Свистонов встречались на улицах и никогда не разговаривали. Но сегодня профессор чувствовал страшное волнение Его грубо выгнали из канцелярии Государственной филармонии. Его взяли под руки и бросили на улицу, повернулись и захлопнули дверь. Но как же так! Ведь его сестра сломала ногу, выходя после концерта, на лестнице. Она поскользнулась и упала.

Распростившись с третьестепенной фигурой, Свистонов направился к второстепенным фигурам, к токсовским старичкам. Старички обрадовались ему, так как они были одиноки и словоохотливы. А со Свистоновым можно было поговорить, как им казалось, о прежней жизни, ему можно доказать, как прежде ценили музыкантов, показать медаль и карточку высокопоставленного лица с собственноручной надписью и портреты высокопоставленных учеников, мальчиков в мундирах, которых он во время оно обучал игре на балалайке.

– Да вы уж, Татьяна Никандровна, не ухаживайте за мной. Я человек простой,– говорил Свистонов.– Понравились вы мне очень, я вот и зашел к вам, попросту провести вечерок Уютно у вас очень, Татьяна Никандровна. Чувствую это. Знал, что и варенье у вас будет.

Я, конечно-, не такой музыкант, как Петр Петрович, но музыку я люблю А иногда очень музыки хочется. Вот я и понадеялся, что Петр Петрович возьмет флейту да после чая и сыграет – А на чем вы играете? – спросил старичок.

– Да на рояле чуть-чуть,– ответил Свистонов.– Почти что одним пальцем Ноты разбираю, аккомпанировать могу.

– Должно быть, забросили? – сочувственно спросил старик – Да, в людях выдержки мало! Из моих учеников тоже никто музыкантом не стал. Помню, учил я детей одного статского советника. Славные были мальчики. Сейчас пишут, что издевались они над нами. Не 112 верьте, неправда это. Вот и Татьяна Никандровна может подтвердить. А воспитание какое было! Как учили их внимательности. Чуть что, сейчас без сладкого или в угол ставили, и мамаша извиняется, и папаша придет: «Я их обязательно накажу»,– и никогда без обеда не отпускали. А какие были важные лица, а бывало, обязательно усадят рядом с собой, чтобы мне обидно не было…

– И рекомендации давали,– перебила Таня.– И уроки доставали, и на места устраивали.

– А уж о подарках нечего и говорить,– заметил старичок.– И на Рождество, и на Пасху. А если узнают, что женишься, обязательно – посаженый отец, а если ребенок – то крестный отец, если сын студент революционером окажется, к градоначальнику сам едет.

Свистонов пил чай, помогал старичку рассказывать.

Задавал вопросы, то он вздохнет, то промолчит, то головой покачает, то помычит слегка, то откашляется.

– Вот я сейчас принесу, покажу вам подарки! – сказала старушка.– Петя, куда же ты ключ дел? – раздалось из соседней комнаты.

Петя встал, и Свистонов услышал скрип выдвигаемых ящиков.

– Что,– сказал Свистонов нежно,– часики ходят? – Не только ходят, но и бьют,– обрадовался старичок.– Вот послушайте.– Он вынул из буфета стакан, опрокинул его и положил на донышко часы.

Часы отчетливо пробили одиннадцать.

– А пока вот списочек,– сказала Таня,– в каком году что подарено.– И она протянула порыжевшие листочки бумаги Свистонову.

Чего-чего тут не было: и корзинки цветов с визитной карточкой, и барометр, и портсигар, и запонки, и булавки для галстука.

Свистонов читал. Старички удалились на минуту и вынесли свои сокровища и сказали почти дуэтом: – Все мы сохранили, ничего не продали! Голодали, а подаренных нам вещей не продали – И они разложили на столе перед Свистоновым подарки Совсем понравились старички Свистонову. Решил, что не совсем они второстепенные. Решил заходить почаще.

Возвращаясь по одному и тому же пути, прикуривая и разговаривая, Свистонов свел дружбу с милиционером. И милиционер читал ему свои стихи: 113 У стрелки трамвая Стоит моя Аглая,» Стрелку переводит, С меня глаз не сводит, И с моего милицейского поста Видны ее сахарные уста Сначала милиционер чего-то боялся, но потом убедился, что Свистонов вообще человек добрый и разговорчивый.

Часто сидел Свистонов с милиционером, покуривал и беседовал с ним о стихах, затем вместе они принимались ходить по улице, заложив руки за спину.

Деревья синели, милиционер рассказывал о том, как хорошо у них в деревне, какие у него чудные там яблони и сколько пудов сушеных яблок заготовляют дома, какие существуют антоновки, как можно привить к березе, дубу, липе веточки от одной и той же яблони и "как различаются яблоки по вкусу в зависимости от того, к какому дереву привиты веточки. Рассказывал, как добывают муравьиный спирт, как томят муравьев в мешочках и выжимают сок.

Свистонов спрашивал, какие у них в деревне порядки, как насчет суеверий, имеется ли изба-читальня и какова там половая жизнь молодежи. Просил вспомнить, говорил, что это необходимо для его книги Так сидели они подолгу на скамейке под воротами.

Милиционер рассказывал все, что взбредет ему в голову, отвечал на расспросы Свистонова, а Свистонов при свете домового фонаря записывал.

И опять прошло много времени. Раз стояли у своего окошечка в третьем этаже супруги. Солнце светило, как на картинке, окно 'было растворено, старичок держал Травиату за все четыре лапки, старушка расчесывала ей животик и хвостик костяным белым гребнем.

– Ну что ты беспокоишься, Травиаточка' – говорила старушка – Что ты лаешь и скулишь? Мы тебе добра желаем. Вот шейку почешем. Ведь тебе не достать зубками. Вот между бровками.

– Смотри, как ее сосут,– говорил старичок, раздвигая шерсть свободным большим пальцем.– Недаром она такая грустная – Хотела бы я увидеть душу Наденьки! – вдруг ни с того ни с сего вырвалось у старушки.– Наверно, у нее душа прекрасная.

– Да, тихая барышня Почеши тут. Видно, из хоро114 шей семьи. А как ты думаешь, женится на ней Иван Иваныч' Да не егози, Травиаточка' – Смотри, смотри на улицу, Травиаточка, кто там идет. Видишь, собачища огромная Ее на цепочке ведут.

Смотри, смотри, Травиаточка.

– А жаль, если не женится…– сказала старушка.

– Смотри сколько Постой, постой, на тебя скакнула1 – Ну где же ее теперь поймаешь? – Помнишь, как жакет на тебе сидел, а теперь ты не бритый Помнишь мое серое атласное со стеклярусом платье' А вот ты чистенькая, Травиаточка. Опусти ее на пол.

– Смотри, как она отряхивается1 – А ну-ка потанцуй, Травиаточка – И, взяв собач^ ку за лапки, старушка принялась водить ее вокруг себя.

Песик, откинув спинку, переступал и, время от времени, подняв мордочку, лаял Затем старушка взяла его на руки, старый песик положил ей мордочку на плечо, закрыл глаза и стал сопеть И старушка запела дребезжащим голосом: Баю баюшки баю, Баю деточку мою Приди, котик, ночевать, Травиаточку качать – Ах ты, старенькая моя! Бедненькая моя, лысенькая! – И седая деточка, поняв, что ее жалеют, смертельно заскулила.

Любила очень животных жена флейтиста. Всех кошек на лестнице она подкармливала, всех брошенных котят подбирала и возмущалась Был у нее во дворе дровяной сарай. По-настоящему жила она внутри этого сарая Каждая курочка, каждый петушок имели свой зов, то «моя девочка», то «мой мальчик», и умели булку из рук клевать Были у старушки и козы В это мирное семейство ворвался Свистонов. Он заметил одинокость старушки, объяснил эту одинокость тихой тоской по материнству Стал он приносить конфетки Травиаточке, стал он гладить и хвалить, и совсем вскрылось сердце старушки – Тебя любят,– говорила она Травиаточке,– тебя все очень любят, и всем ты очень нравишься! Вот подожди, к зиме я новую попонку тебе сошью, тогда ты совсем станешь красавицей.

115 – Давно ли у вас этот песик? – спрашивал Свистонов.

– Да лет шесть,– отвечала старушка.

– Он совсем еще не стар.

– Конечно, совсем еще молоденький,– подтверждала старушка, скрывая настоящие годы своей любимицы.

– Не останетесь ли вы у нас пообедать? Свистонов остался.

Посадила Татьяна Никандровна Травиату за стол, повязала ей салфетку.

– Вы уж извините,– сказала старушка.– Травиаточка нам вместо дочери.

Сели все за стол и стали суп кушать.

Травиаточка кончила первая, посмотрела на всех и поскулила. Она любила покушать.

– Ты проголодалась, Травиаточка? – спросила Татьяна Никандровна.

Травиата прислушалась и опять заскулила.

Взяла старушка ее тарелку, пошла на кухню и налила холодного супу.

Опять стала лакать Тра'виаточка. Принесла Татьяна Никандровна жаркое и на отдельной тарелочке с цветами – Травиаточке отдельный кусочек с косточкой.

Все пили чай, молоко Травиаточка лакала. Затем соскочила со стула и попросила погулять. После обеда Свистонов аккомпанировал. Старичок сидел рядом, играл на флейте.

Глава девятая БОРЬБА С МЕЩАНСТВОМ В том же доме жил Дерябкин.

Дерябкин больше всего на свете боялся вазочек. Дерябкин бледнел при слове ‹'мещанство». Поэтому он не позволил своей новой жене внести в комнату, им занимаемую, девичью красоту: герань и фуксию. Также он не дал ей повесить на стенку фотографию ее матушки. Несмотря на сопротивление жены, вытянул обойный гвоздик из стены и запрятал молоток.

– Уж если ты хочешь жить со мной, потрудись подчиняться моей воле Я тебе глупить не позволю! И на следующее утро повезла Липочка в трамвае цветочки обратно своей матушке. Та в это время мыла 116 воротнички Дерябкина и всплеснула мыльными руками.

– Уж эти мужчины, они не любят цветов! Пообедали. Стала мамаша доставать занавески для окон.

Залюбовались мамаша и дочка. Занавески были ручной работы. Еще сама бабушка вязала.

– Что я принесла, дорогой мой Пава! – Я не Пава, я – Павел. Не– называй меня, пожалуйста, собачьей кличкой – Посмотри, узоры-то какие…

– Занавески на окнах,– сухо заметил Павел,– это признак мещанства. Я не могу тебе этого позволить.

В субботу мы пойдем в «Пассаж» и купим подходящее.

Между тем Свистонов, бродя по улицам, зашел в «Пассаж» позавтракать.

Дерябкин, несмотря на толпу, шел гордо. Держась за мужнин рукав, почти бежала Липочка.

– Взгляни-ка, вазочка! Не купить ли…

– Брось, пожалуйста, свои вазочки.

– А вон кошечка-копилочка.

– Не приставай,– раздраженно сказал Дерябкин, выдергивая рукав.– И что за мещанская манера цепляться. Иди спокойно.

– Купи картину, Павочка. Мы повесим ее над нашей кроваткой.

– Я тебе сказал, не приставай.

– Ну абажур купи.

– И абажура не куплю.

Свою борьбу Дерябкин возводил в перл творения.

Ночей Дерябкин не досыпал, все думал, как бы уберечься от этого зла. Идет по улице и вдруг видит в окне магазина выставлено восковое мещанство. Одето мещанство в мишуру, губы у мещанства крашеные, волосы завить! по парижской моде Ну парикмахерские, бог с ними, они всегда были такие, но вот магазины трестов и кооперативов! Болело у Дерябкина сердце, что в магазины и тресты проникает мещанство.

– Это – безвкусица,– рассматривая легонькую как пух, муранского стекла вазочку, произнес Дерябкин – Конечно,– подтвердил остановившийся рядом Свистонов – Приятно видеть человека, хорошо разбирающегося в этих делах.

– Какая это рыбка? – обернулась Липочка.

117 – Дельфин,– ответил Свистонов.

– Она все мечтает о золотых рыбках! – пояснил Дерябкин примелькавшемуся во дворе человеку.

Примелькавшийся человек сочувственно промычал.

Дерябкин, чувствуя неожиданное подкрепление, обрадовался.

– Вот я тебе говорил, гражданин тоже утверждает.

– Да, всем приходится бороться с мещанством,– пряча улыбку в воротник, вздохнул Свистонов.

Говоривший был, по-видимому, человек знающий и просвещенный.

– Не посоветуете ли,– спросил Дерябкин незнакомца,– мы, кажется, с вами встречались во дворе, что купить? Я – Павел Дерябкин, инкассатор.

– А я – литератор Свистонов.

– Это хорошо,– сказал Дерябкин.– Вот видишь, Липочка, и литератор того же мнения.

Дерябкин, навьючив Липочку – он считал, что мужчине не полагается носить пакетов,– вцепился в Свистонова.

– Идемте к нам чай пить.

Свистонов, следом за Дерябкиным и Липочкой, спустился в подвал.

В подвале лежала суконная красная с черным дорожка, какие были прежде на парадных, обеденный стол, зеркало с парадной. Чистота царила в подвале необычайная. Окна выглядели почти хрустальными, подоконники были вымыты до блеска. Крашеный желтый пол сверкал.

– Гигиена,– сказал Дерябкин,– это первый признак культурности. Вот посмотрите, как лежат у нас зубные щеточки.– И Дерябкин повел Свистонова к полочке над краном.– Видите, и мыло тоже в футляре, чтобы бациллы не попадали. На этом фронте я уже победил.

Теперь новый фронт открылся для меня, по вечерам теперь я вырабатываю почерк. Каллиграфия приучает человека к усидчивости и терпению.

Грамотный и культурный человек был для Дерябкина первый гость. Хозяин жаждал просвещения. Но по вечерам не только вырабатывал почерк Дерябкин.

Кроме того, он слушал радио. Радио приводило в восхищение Дерябкина. Ему казалось, что благодаря радио он сможет узнать все на свете. Он может просвещаться насчет оперы, не надо терять времени на трамвай, да и 118 экономия какая. Об этом он часто говорил с женой. Беда, если жена шумела, когда он сидел с блестящими наушниками. И Липочка решила не ударить лицом в грязь.

– Я настолько малокровна, что мое единственное спасение во сне, я спать могу когда угодно и сколько угодно,– усевшись на пестреньком диванчике, сказала Липочка Свистонову.

– Как же вы научились спать когда угодно? – спросил Свистонов, облокачиваясь на спинку дивана.

– Всему научит ночная клубная служба,– вздохнула хозяйка.

– Вы такая изящная,– грустно пробормотал Свистонов.– Тяжело вам, должно быть, возиться с домашним хозяйством.

– Ужасно бегать приходится,– ответила хозяйка.– Если так будет долго продолжаться, то я умру.

Сколько хлопот было с переплетами! Почти каждый день я бегала в переплетную.

– С какими переплетами? – полюбопытствовал Свистонов.

Хозяйка гордо подвела гостя к этажерке.

– Это любимые книги моего Павла.

Свистонов согнулся. «Старые годы», ежегодник общества архитекторов.

– Вы тонко понимаете искусство,– сказал Свистонов, выпрямляясь.– Эти матерчатые переплеты необыкновенно подходят к вашей обстановке.

И здесь решил Андрей Николаевич стать своим человеком.

«Андрей Николаевич сказал, Андрей Николаевич советовал, Андрей Николаевич сегодня достал для нас билеты на концерт, Андрей Николаевич поведет нас в музей»,– стало раздаваться в этой квартире.

Старички наверху ревновали.

– Обиделся на нас, что ли, Андрей Николаевич.

Общество Дерябкина составляли: Девица Плюшар, лет шестидесяти, отставная классная дама с косичкой, закрученной на затылке, и двумя зубами на верхней челюсти; девица, которой уже негде было танцевать мазурку.

А как лихо отплясывала она за мужчину в своих желтых на шнурках ботинках на прежних балах гимназии, в которой по утрам она плыла со сложенными 119 на груди руками и каменным лицом: «Время делу, а потехе час».

Парикмахер Жан, человек образованный, любящий порядок, которому теперь приходилось брить и стричь черт знает кого! Клиентов, с которыми нельзя даже и поговорить, которым нельзя порассказать и которые сообщить ничего не могут! А раньше было стричь и брить одно удовольствие… Узнаешь, что делается в Сенате, что – за границей, как прошел домашний спектакль в доме графини 3.

Парикмахер Жан был вхож в лучшие дома города.

Прежде он носил в престольные праздники цилиндр и жакет. А причащаться было в прежнее время одно удовольствие. Впереди мундиры, тканые золотом, белые брюки, треуголки под мышкой, шпаги, светлые платья, запах духов, одеколона, и всё знакомые, знакомые. Стоишь в дверях и только успеваешь раскланиваться.

Владимир Николаевич Голод, владелец фотографического ателье «Декаданс», где всем снимающимся вставляли глаза и придавали деревянный вид.

Бывший подрядчик Индюков, великий пьяница и враг народа.

Все это общество жило очень дружно и почти весело.

Индюков уважал девицу Плюшар как женщину начитанную и умную. Девице Плюшар нравился Индюков как человек положительный, хотя и пьяница. Мысли девицы и старого вдовца о воспитании не совсем совпадали. Но Индюкову казалось, что мысли их совсем совпадают, чему он был рад.

Жан, хотя и был ниже Плюшар по происхождению, но за свою жизнь обтесался, знал несколько слов пофранцузски, нужных парикмахеру его времени, знал всю подноготную театрального мира. Плюшар, хотя и поздно, узнавала закулисную жизнь.