Текст книги "Пожирательница душ (СИ)"

Автор книги: Nataly_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

На этот раз ты не кидаешься объяснять, что это невозможно. Ты больше не знаешь, что возможно, а что нет.

– А ты мне поможешь?!

После долгого молчания – и без особой уверенности:

– Попробую.

Со вздохом безмерного облегчения ты разжимаешь руки – и падаешь лицом вперед, в бездну, едва подсвеченную красным. Отдаешь без боя свое постылое королевство. Отдаешь себя.

Облик твой распадается на тысячи блуждающих огоньков. Бледный свет смешивается с багряным – и тьма словно взрывается снопом освобожденного пламени… Но этого ты уже не видишь.

окончание следует

========== Глава 8: То, что Внизу (2) ==========

Здесь, Внизу, никогда ничего не происходит.

Ни ветер, ни подводные течения не возмущают бездонные темные воды Мира Внизу, ибо нет здесь ни течений, ни ветров. Редкие существа, способные странствовать меж мирами, приходят сюда, как призраки, и уходят, не оставляя следов. В Мире Внизу времени нет; и тихий, стонущий, безнадежный зов, что разносится над темной водою – звучит здесь от начала времен, не слыша ответа, не надеясь на утешение…

Но однажды этот зов был услышан.

Кто услышал его? Не бог, не герой, не истребитель чудовищ. Смертный из низкого звания; и тем, кто хорошо его знал, и во сне не помстилось бы искать у него спасения или защиты. Там, наверху, он прославился более злыми делами, чем добрыми, и о себе думал куда чаще, чем о других. Но, по какой-то неисповедимой прихоти судьбы, этот человек стал одним из немногих, услышавших зов из-за грани мира. И единственным, кто откликнулся.

Там, наверху, он был изобретателем, полководцем и самозваным королем. Знал победы и поражения, внушал обожание и ненависть. Покорил полмира – а собственную душу потерял. И его звали… его имя…

Мое имя – Урфин Джюс.

Что за бессмыслица? К чему этот ничего не значащий набор звуков: краткий, жесткий, шершавый, словно необструганная доска? Что толку от него здесь, Внизу?..

Но по мутной пленке, расплывшейся на темной воде, уже пробегают багряные и серебристые искры, сплетаются в сложный, прерывистый узор; и сама она начинает сжиматься и менять очертания. Медленно, шаг за шагом, словно пробиваясь сквозь что-то темное и вязкое, ты собираешь себя. Сдвигаешь в сторону беспорядочные груды чужих воспоминаний; безжалостно отсекаешь лишние чувства, чуждые смертным. Втискиваешься в жесткий футляр человеческого тела: слабого, тесного, неудобного… но способного встать и идти вперед.

Темная вода под тобой сгущается, превращаясь в подобие топкой болотистой почвы. Поднимаешься на ноги. Две ноги, две руки – все правильно. По пять пальцев на каждой. В правой руке – зажигалка. В зажигалке – последняя, чудом сбереженная капля фэа.

Открываешь глаза.

И – вмиг позабыв о человеческом облике, так трудно обретенном, бросаешься вверх: туда, где ты лежишь на зеленой траве, и замерли вокруг тебя, поникнув головами, марраны.

Упругая невидимая преграда отбрасывает тебя назад. Ты бьешься о незримую стену, словно муха о стекло, кричишь, срывая голос – но не слышишь ни звука; и наконец, обессилев, падаешь и вновь растекаешься по поверхности черной воды.

Вид собственного тела, бессильно распростертого на земле, поражает тебя, как удар наотмашь. Это больно, очень больно. И как-то… страшно несправедливо. Как же так? Неужели вот так все и закончилось? Выходит, все было зря?!

Ну, положим, не совсем зря, – думаешь ты, и на призрачных губах твоих выдавливается слабая усмешка. – Ведьму ты все-таки отправил на тот свет. Точнее, утащил с собою вместе. Да, такое даже твои подданные – бывшие подданные – оценят. Может, даже расщедрятся на памятник… Интересно, кому теперь достанется Изумрудный трон? Неужто Билану?

Нет, черта с два! Ты помнишь, кто ты, и знаешь, чего хочешь. Пусть без тела – но это по-прежнему ты. А значит, ничего еще не кончено. В конце концов, умела же Келемринда возвращаться из мертвых! Если вы с ней теперь слились в одно…

[…Нет! Не стоит об этом… если всерьез задуматься о том, во что ты превратился, запросто можно свихнуться…]

Короче говоря, теперь это умеешь и ты. Должен уметь. Надо только сообразить, как.

Вокруг тебя безбрежным темным морем раскинулась тысячелетняя память колдуньи. Нырнуть туда? Бог весть, сумеешь ли найти дорогу назад. От одного пристального взгляда туда, вглубь, начинает рябить в глазах, и к горлу подкатывает тошнота… да, хорошо знакомая утренняя тошнота, когда, встав с постели, стоишь перед зеркалом в тяжелой раме, вглядываешься в свое бледное лицо с темными провалами глаз, ощупываешь взглядом фигуру, страшась увидеть в ней первые изменения; и тебе тошно, ты ненавидишь это тело, ненавидишь себя, мечтаешь сбежать куда угодно, хотя бы в смерть – и, словно отвечая на твои мольбы, отражение в зеркале расплывается, подергивается темной мутью, и из этой мглы тянется к тебе что-то многолапое, жадное, черное…

– Спаси меня!

Торопливый шепот, словно над самым ухом, вырывает тебя из забытья. «Меня» или «себя»? Здесь, Внизу, это одно и то же.

На этот раз человеческий облик возвращается к тебе сам, без усилий. Ты ловишь ртом воздух, словно вынырнув из омута; по спине струится пот. Спокойно. Спокойно. Это не твоя жизнь, не твои воспоминания. Ты – совсем другой человек. Мужчина, для начала. И уж конечно, никому, даже родному отцу не позволил бы такое с собой сотворить! Какого черта она это терпела? Почему не зарезала этого ублюдка во сне, не попыталась сбежать, хотя бы не…

Но тут до тебя доходит, что такое негодование из-за горестей древней принцессы тоже не вполне естественно. И опасно…

[…слишком близко… один неверный шаг – рухнешь туда, и уже не выберешься… ]

…и ты приказываешь себе успокоиться. Прошлого не исправишь, пора подумать о будущем. О твоем будущем.

Шепота больше не слышно; но в воздухе висит, словно доносится со всех сторон сразу, тихий, тонкий детский плач. Ты не сразу его расслышал; но теперь, когда обратил на него внимание, он с каждой секундой становится отчетливее и громче. Слабое хныканье перемежается долгими протяжными всхлипами. Похоже, этот ребенок плачет уже долго, очень долго. Он устал, быть может, ослабел от голода – и уже не верит, что кто-нибудь его найдет.

Ребенок, думаешь ты. Нерожденный ребенок Келемринды, которого она отдала Матери Чудовищ, а взамен получила бессмертие и волшебную силу. Может быть, это он? В этом странном месте нет времени, три тысячи лет здесь – как один день. А если ребенок так и не родился, значит, и вырасти не смог.

Прислушиваясь и пытаясь понять, откуда доносится плач, ты обдумываешь что-то вроде плана. Найти ребенка – и отбить, украсть, выкупить, как угодно отобрать у этой Матери Чудовищ, кем бы она ни была. Тогда сделка будет разорвана. Келемринда умрет по-настоящему – а ты, может быть, сможешь вернуться домой.

Логично?

Не особенно. Но какие варианты? Валяться здесь и ждать, пока тебя сожгут?

Ты косишься вверх – туда, где десятник Венк беззвучно поет над тобой погребальную песнь. Он по-прежнему неподвижен, но изменил позу: привстал и повернул голову к опушке, где маячат застывшие фигуры солдат с поленьями в руках. Похоже, время здесь все же идет. Очень неторопливо – но все-таки…

А значит, медлить нельзя.

С каждым шагом топкая почва у тебя под ногами становится плотнее, обретает цвет, прорастает жухлой травой и хвоей. Кругом вырастают из тумана великанские стволы, оплетенные тонкими серыми нитями, вроде огромной паутины. По-прежнему ни ветерка; но нити колеблются в недвижном воздухе. Если это паутина, каким же должен быть паук? – думаешь ты и ускоряешь шаг.

Бог весть, долго ли длится путь. Ты не уверен даже, что действительно идешь – порой кажется, что плывешь над землей. Или, быть может, вовсе стоишь на месте? Но нет: детский плач все громче. Ввинчивается в уши, царапает по сердцу. Слушать его невыносимо. Когда же заткнется этот паршивец со своим надоедливым горем? Дайте только до него добраться – ты разобьешь его, словно глиняный сосуд, и, приникнув к черепкам, до капли высосешь обжигающее фэа…

Нет! Нет. Твое имя – Урфин Джюс, ты человек…

[Уже нет…]

Ладно – наполовину человек. На большую и лучшую половину. И детей не ешь. Даже когда они сами напрашиваются.

Все ближе плач – и места вокруг все привычнее. Гигантские деревья оборачиваются знакомыми елями и соснами, бесцветный рассеянный свет, непонятно откуда идущий – розоватыми отблесками заката. Обычный земной лес, вроде тех, что с трех сторон окружают Когиду. Если бы не неопрятные лохмы «паутины», свисающие с ветвей, можно было бы вообразить, что ты вернулся домой.

Обычный лес… и, кажется, знакомый.

Да, эти места ты знаешь, хоть не был здесь давным-давно. Между елями вьется тропинка: сейчас обогнет поваленный ствол – и выбежит на луг, а в дальнем конце луга ты увидишь плетеную изгородь и дом под голубой крышей…

Дом, где ты родился.

Ошибки быть не может. И хотел бы не верить – да не выходит. Теперь ты идешь все медленнее, глядя под ноги, страшась увидеть на земле обрывок голубой ткани, или проржавелый бубенец, или обглоданные, побелевшие от времени кости.

…Ушли они всего часа на два. В тот день в Когиду приехали бродячие актеры, и Кейте очень уж загорелось сходить на представление. «Хоть одним глазком глянуть! – говорила она мужу. – Малыш уже спокойно спит, он и не заметит, что мы уходили. Запрем двери и окна, чтобы никто его не потревожил – немного посмотрим, и сразу назад!»

Кто же знал, что в перелеске, отделяющем дом от деревни (независимый и крутой нравом, Аррен Джюс предпочел поселиться подальше от односельчан), затаится пришедший из Тигрового леса голодный саблезуб?

Судя по положению тел, Аррен защищал жену. Кейта бежала к дому, но далеко убежать не успела. Впрочем, точно не скажешь – от тел мало что осталось.

Лишь два дня спустя их хватились односельчане. Пошли искать; долго охали и ахали над останками; затем кто-то вспомнил: «А мальчишка-то их где?» Выломав дверь, нашли в сенях замурзанного черноволосого мальчонку: он уже и реветь не мог, голос сорвал…

Конечно, ты ничего этого не помнишь. Тебе рассказывали.

Странное дело – даже о доме ты никогда не вспоминал. Не спрашивал, что с ним сталось: стоит ли еще, или бережливые родственнички разобрали его на дрова. Просто вычеркнул из памяти, будто и не было. А ведь он по праву твой. Смех, да и только: полжизни метался по свету, завоевывая чужие страны, а о собственном наследстве позабыл! И ты смеешься хриплым, каркающим смехом; а в груди дрожит что-то, так страшно дрожит, вот-вот порвется.

Покосившиеся ступеньки крыльца ведут к приоткрытой двери. Оттуда и доносится плач. Черная бесформенная тварь, стерегущая у крыльца, вскидывается тебе навстречу – но тут же успокаивается: теперь ты для нее свой.

С каждым шагом все медленнее, словно придавленный какой-то непосильной тяжестью, ты поднимаешься на крыльцо и входишь в заброшенный дом – туда, где все эти годы безутешно плакал мальчик, покинутый и забытый всеми, даже самим собой.

Здесь все как было. Цветной половичок, лубочные картинки на стенах, мутное треснувшее зеркало. Проходя – или проплывая – мимо зеркала, бросаешь на него взгляд. Что-то странное отражается там, уже совсем не похожее на человека. Но это неважно. Важен только ребенок там, внутри.

Лохмы паутины живым ковром шевелятся на стенах, свисают с потолка. Паутина плотно затянула дверной проем: ты прорубаешь проход ножом, входишь в полутемную комнату… и застываешь, как вкопанный, вдруг вспомнив, что привело тебя сюда.

Плачущий ребенок здесь. На полу, забился в дальний угол. Только это не мальчик.

Это девочка – маленькая девочка в грязном, когда-то белом платьишке, разорванном на плече, со спутанными космами золотисто-рыжих волос. В мерзости запустения, среди гнили, плесени и серой паутины, уткнув лицо в ладони, всхлипывает она так, словно сердце ее разрывается.

Безутешное горе ее острой болью отдается у тебя в сердце; в первый миг, забыв обо всем, ты инстинктивно бросаешься к ней. Ты возьмешь ее на руки, унесешь из этого страшного места – и никому, никогда больше не позволишь ее обидеть…

Она вздергивает голову. Глаза ее – две черные дыры.

– Спаси меня! – шепчет она; в прогале рта мелькает раздвоенный язык и острые зубы.

Медленно, осторожно, следя за тем, чтобы даже случайно ее не коснуться, ты опускаешься рядом. Шаришь рукой по полу в полутьме. Пальцы натыкаются на что-то деревянное, причудливой формы. Подняв странный предмет к свету, ты его узнаешь. Игрушечный медведь, похожий на Топотуна – одна из первых твоих работ, и не слишком удачная. Ты долго с ним возился, хотел сделать мощного, свирепого зверя – но свирепости так и не вышло: оскаленная морда мишки получилась по-детски обиженной.

Все так же осторожно, не прикасаясь к девочке, протягиваешь ей игрушку.

Она жадно выхватывает медведя у тебя из рук, прижимает к груди, согнувшись вдвое, со всхлипами и стонами что-то бормочет над ним. Сейчас она кажется уже не ребенком, а древней старухой, косматой карлицей-ведьмой, творящей какое-то безумное колдовство. Но ты не шевелишься – да что там, стараешься даже не дышать.

Постепенно она успокаивается: всхлипы сменяются протяжными вздохами. Подносит мишку к лицу, гладит по голове, что-то ему шепчет.

У деревянного медведя нет души, за которой нужно охотиться. С ним не надо бороться, от него можно не бежать. С ним девочка-чудовище в безопасности. Страшные глаза ее закрываются, и дыхание становится глубоким и ровным.

Выждав время и убедившись, что она уснула, ты бесшумно поднимаешься на ноги.

Она лежит у твоих ног, свернувшись клубочком на холодном полу, вздрагивая и прерывисто вздыхая во сне. Мгновение поколебавшись, ты укрываешь ее своим плащом. Плащ, вместе с тобой переживший все сегодняшние испытания, больше походит на половую тряпку; но все лучше, чем ничего.

Затем – так же, стараясь не шуметь, выходишь на крыльцо, плотно прикрываешь за собой дверь… и тихо сползаешь вниз по стене, раздавленный неизбывным горем.

«Не знаю, что еще можно сделать, – в отчаянии думаешь ты. – Правда, не знаю! Был бы здесь настоящий Бог…»

Но никаких богов здесь нет. Только ты.

Ты выиграл битву. Завоевал ее королевство. И все ее владения – боль, и ужас, и стыд, и невыносимое бессилие – теперь твои, победитель.

Черная тварь подползает к тебе, тыкается в колени; у тебя нет сил даже отмахнуться.

Там, наверху, на зеленом лугу, марраны складывают костер. Скорее бы, вяло думаешь ты. Быть может, когда твое тело наконец сгорит в огне – все закончится?

Хотя нет, вряд ли. Здесь ведь ничего не меняется. С телом, без тела – ты останешься здесь, прикованный к этому мертвому дому. Запертый в ловушке чужого страдания, которое стало твоим. Навечно, без возможности что-то изменить – ведь в Мире Внизу времени нет…

Стоп!

Как «времени нет»?! Вот же, оно есть!

И идет все быстрее! Марраны там, наверху, двигаются медленно, как ожившие статуи – но, несомненно, двигаются.

А если так…

Ты распрямляешь плечи: мысль твоя лихорадочно работает. Если до тебя времени здесь не было, но с твоим появлением время пошло – значит… значит…

Значит, еще есть шанс!

Ты поднимаешься на ноги. Встряхиваешь зажигалку: в прозрачном футляре рубинами сверкают последние драгоценные капли фэа. «Тот, у кого отнято фэа, не выживает…» Но это – если отнято. А если отдать самому?

Вот и проверим.

Там, наверху, марраны кладут твое тело на костер. Черная тварь дергает тебя за штанину. Ты устремляешь на нее сосредоточенный взгляд; под этим взглядом облако жирной и склизкой тьмы начинает принимать очертания. Что-то среднее между собакой и свиньей: мощное тело, покрытое лоснящейся черной шерстью, короткая, словно обрубленная морда, маленькие злые глазки. Ошейник на необъятной шее – знак подчинения. Тупая, злобная, смертельно опасная тварь, одержимая одним желанием – пожирать… но без нее Келемринда не смогла бы путешествовать между мирами. И ты без нее отсюда не выберешься.

– Что, жрать хочешь? Потерпи немного! Сейчас… сейчас…

В последний раз проверяешь в уме свой план. Все ли понял правильно? Верно ли рассчитал время? Стоит ошибиться лишь на секунду – и… нет, лучше не думать, что тогда.

Покосившиеся доски крыльца занимаются сразу, от одной капли. Алое пламя взбегает вверх по резным столбикам; пузырится голубая краска на двери. Но этого мало. Торопливо, почти бегом ты обходишь дом, плещешь живым огнем на все четыре угла.

Наверху воины выстроились в два ряда: десятник Венк принимает из рук Лакса пропитанный смолою факел. Черный зверь едва не прыгает от нетерпения. Но рано – дом должен загореться со всех сторон.

– Ждем, – бормочешь ты, придерживая зверя за ошейник. – Ждем…

Языки пламени лезут вверх по срубу, взбегают на крышу. Только бы она не проснулась! – мысленно молишь ты. – Пожалуйста, девочка, не просыпайся!

– Ждем…

Венк поджигает факел и подносит его к костру.

– Ждем…!

Огненное кольцо замкнулось: дом в дыме и пламени со всех сторон.

– Пошли!

Черный зверь взмывает вверх – и ты, вцепившись в ошейник, взлетаешь вместе с ним.

Упругая невидимая стена меж мирами подается под его тяжестью, расступается с влажным, сосущим звуком. Что-то сжимает тебя со всех сторон, перехватывает дыхание. Кажется, на этот раз ты все-таки умираешь – но в этот смертный миг успеваешь обернуться назад.

И видишь, как Мир Внизу – далеко внизу – избавившись от незваного гостя, застывает в привычной неподвижности. Гаснет солнце; тает в тумане лес; замирают взметнувшиеся языки пламени. Ты рассчитал верно: теперь они не двинутся дальше – и не погаснут.

А в центре этого магического круга, за нерушимыми огненными стенами, спит девочка, прижимая к груди деревянного медведя – крепко спит и улыбается во сне.

Комментарий к Глава 8: То, что Внизу (2)

Упс! Самой не верится, но я все-таки заканчиваю этот мега-опус.

Ну а что, сколько можно-то уже его мусолить, в самом деле? :) Пусть закончится хотя бы так, “конспективно”, без особых красот и подробностей.

Правда, это еще не конец. Будет еще эпилог, о том, как Урфин выжил.

========== Эпилог ==========

Месяцы и годы спустя, рассказывая соплеменникам о чуде, воины из кланов Перепелки и Бурундука дополняли свои повествования красочными подробностями. Шла речь и о молниях, бьющих из земли в небо, и о громовом голосе с небес, и о шуме невидимых крыл. На деле все выглядело куда скромнее: но в основе своей марранские предания верны.

Верно, что, когда языки пламени обежали погребальный костер кругом и, карабкаясь по сучьям вверх, уже лизали последнее ложе предводителя – с высокого костра вдруг раздался хорошо знакомый воинам звучный голос:

– Дети мои, марраны! Не рано ли вы собрались меня хоронить?

Оцепенев от изумления, не веря своим глазам, смотрели воины, как их Огненный Бог – живой и невредимый – поднимается на ноги, спокойно шагает сквозь огонь, отмахиваясь от клубов дыма, словно от назойливых мух, и легко спрыгивает наземь.

Верно и то, что в эти первые секунды на него было больно смотреть. Воздух вокруг него дрожал и искрился; его окружало сияние, по словам одних, золотисто-розовое, других – ярко-алое. Даже в памятную ночь, когда Огненный Бог впервые явился своему народу, не было в его облике такой властной, победительной силы и красоты; и не нашлось среди воинов ни одного, кто не ощутил бы потребности упасть перед ним на колени.

На миг воцарилось потрясенное молчание; затем воины разразились приветственными криками. В буйной радости вопили они, выкрикивали славословия и ударяли мечами в щиты. Растолкав людей, бросился к хозяину Топотун – но замер в двух шагах, привстав на задние лапы, принюхиваясь в недоумении и испуге, словно ощутил в своем повелителе нечто странное и чуждое.

Сквозь толпу пробился рыжеволосый Харт.

– Я знал! – восклицал он, почти обезумев от восторга. – Я знал… Господи… всегда… даже когда никто тебе не верил… я всегда знал, что ты воистину Бог!

Взгляды их встретились, и Огненный Бог улыбнулся своему почитателю. Совсем по-новому – не прежней кривой усмешкой, а тепло, открыто и радостно; так, что Харт невольно подался ему навстречу, забыв обо всем, кроме желания окунуться в это золотистое сияние, стать ближе к этой улыбке, к этим глазам, бездонным и черным…

…к этим острым зубам к этим лучам что вдруг потемнели и извивающимися змеями рванулись обвили нет о Господи как больно не могу дышать пожалуйста не надо я говорил что готов стать жертвой но не так только не так пожалуйста Господи…

А в следующий миг его отпустило.

Харт заморгал, выныривая из кошмара наяву.

Его воскресший Бог по-прежнему стоял перед ним, глядя в сторону, плотно сжав губы – с напряжением и злостью на лице, словно боролся с чем-то невидимым. С чем-то внутри себя.

Текли мгновения, и облик Урфина Джюса на глазах возвращался к прежнему. Изодранные лохмотья вместо плаща, седина во всклокоченных волосах. Осунувшееся, землистое лицо предельно измученного человека. И исходящее от него чудесное сияние меркло, меркло, пока не погасло совсем.

А потом он сказал странное. Харт совсем его не понял.

– Нет никаких богов, Харт, – сказал он. – Встретишь бога – держись от него подальше.

И тихо повалился лицом вниз на истоптанную траву.

***

В последних лучах гаснущего заката маленький отряд двинулся в обратный путь.

Гуськом, без песен и разговоров, спускаются марраны по узкой горной тропе. Топотун идет в середине. На спине его закреплены импровизированные носилки, наскоро сплетенные из ивовых ветвей. Харт и Лакс идут рядом, по обе стороны от своего повелителя: не сводят с него глаз, на крутых спусках придерживают его бессильно мотающуюся голову. Тихо говорят между собой, что в деревне должен быть знахарь; а завтра к вечеру они доберутся до Фиолетового города, где есть настоящие лекари. Они помогут. Все будет хорошо.

Иногда Урфин открывает глаза и видит над собой темнеющее небо. Закрывает – и видит Пожирательницу Душ, спящую за огненной стеной.

Быть может, через несколько дней или недель это сверхъестественное зрение померкнет; но сейчас он видит все. Призрачное сияние осиротевшего Мира Вверху и вечный сумрак Мира Внизу – оба теперь для него открыты. Видит прошлое – не только свое. И будущее. Недалеко и нечетко, как расходящийся веер вероятностей – но видит.

Он знает, что выживет и встанет на ноги. Придется полежать в постели – ничего страшного. Мадхи осталось при нем, это главное. Рана затянулась, когда они с Келемриндой стали одним целым. А потерянное фэа за месяц-другой восстановится. Можно бы и быстрее…

[да… да… это же так просто, протяни руку и возьми!..]

…нет. Исключено.

Еще он знает, что и второму его царствованию скоро настанет конец. Вся эта авантюра с марранами закончится быстро и, скорее всего, как-нибудь довольно бесславно. Ну и черт с ней. Сейчас это его совсем не волнует.

И пробовать в третий раз он не станет. Нет, хватит. Если повезет остаться в живых и на свободе – Урфин Джюс просто исчезнет. Куда-нибудь в глушь. Подальше от людей, у которых такие сочные, такие вкусные души.

Почему бы не поселиться в западных предгорьях, на окраине Страны Жевунов? Она любит горы и леса; быть может, и ему там станет чуть полегче.

Он не убьет себя, даже если вой зверя внутри станет оглушительным, а голод невыносимым. Теперь ему придется жить долго… как можно дольше. Пока он жив – Келемринда мертва. Огненные стены защищают ее от мира, а мир от нее; никто не потревожит ее сон, никто больше ее не тронет – и не освободит. Но когда его фэа угаснет – что станет с ней? Она ведь предупреждала, что всегда возвращается.

Он думает о том, что никакой это не выход, что надо было придумать что-то другое… Но что? Должно быть, чтобы по-настоящему убить чудовище – или кого-то спасти – нужно быть настоящим богом.

Или…

В конце концов, при удачном раскладе еще лет тридцать-сорок у него есть. Для Келемринды – одно мгновение; но для смертного – срок немалый. Что, если он все-таки найдет спасение – для себя и для нее?

Невозможно, да. Но ведь он уже сделал невозможное. Не бог, не герой, не истребитель чудовищ – вызвал на поединок Пожирательницу Душ, сразился с ней на мосту, соединяющем миры. Стал живой преградой между ней и миром живых. И одолел ее. Побывал Вверху и Внизу – и вернулся.

Выжил ли? Это как посмотреть. Остался ли человеком? Тоже так сразу не ответишь…

Но победил. И вернулся.

И по-прежнему помнит свое имя.