Текст книги "Пожирательница душ (СИ)"

Автор книги: Nataly_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

А в следующий миг… едва ли Форгар смог бы объяснить, что произошло, или описать свои чувства. Но ощущения его были ясны и неоспоримы.

Сквозь тусклое марево, с полудня затянувшее небо, прорвались яркие солнечные лучи, и все вокруг как-то посвежело и прояснилось. Вдруг стало легко дышать – словно камень упал с груди. Из-за неплотно затворенной двери хлева послышались, перебивая друг друга, удивленные и взволнованные восклицания домашней скотины. А из открытых окон соседского дома, где Энья, пастухова жена, неотлучно сидела над своей несчастной дочерью (вот уж кому не повезло! – встреча с ведьмой стала для нее еще хуже смерти), раздался звон разбитой посуды, и вслед за ним – женский вскрик: слабый, приглушенный – но, несомненно, полный изумления и радости.

Форгар словно позабыл, где он и зачем пришел сюда: он стоял посреди двора, бездумно глядя на заходящее солнце, полной грудью вдыхая воздух, сладкий, словно мед. Впервые ему пришло в голову, что жизнь не кончена, что даже самое страшное горе рано или поздно уляжется, и что у них с Ивгой могут быть еще дети.

Скрипнули ступеньки крыльца. Ивга – растрепанная, с опухшими от слез, отвыкшими от света глазами. Торопливыми и нетвердыми шагами шла она к мужу, и на измученном лице ее читалось недоверие и радость.

– Ты слышал? – окликнула она его. – Ты… чувствуешь?

Он молча протянул ей руки. Ивга подбежала к нему; муж и жена крепко обнялись. За тыном, на улице и в соседних дворах, все ближе раздавались взволнованные голоса.

– Ты тоже это чувствуешь? – прошептала она, заглядывая ему в лицо.

Форгар кивнул.

– Кончено, – хрипло проговорил он. – Нет больше ведьмы!

И – впервые за эти страшные дни – заплакал, не стыдясь своих слез.

***

Огненные языки прорвали туман над ущельем.

Воины застыли на краю обрыва, словно живые статуи, все обратившись в зрение и слух.

Быть может, магические чары создали оптическую иллюзию, или исказили само пространство – только ущелье и мост словно бы сложились в несколько раз, и сейчас марраны видели Келемринду так ясно и близко, как будто она стояла перед ними, в паре шагов.

И она горела.

Багровое пламя, пришедшее из ниоткуда, лизало подол ее платья и взбегало все выше. Волосы, охваченные горячим потоком воздуха и подсвеченные огнем, приподнялись и рыжими змеями извивались вокруг головы. На бледном полудетском личике с приоткрытым ртом застыло недоумение и страх, словно колдунья спала с открытыми глазами и силилась проснуться.

Она не двигалась и не издавала ни звука.

Здесь – ни звука. Тот пронзительный нечеловеческий вой, что оглушал марранов, звучал у каждого из них в голове.

Все они понимали, что происходит; но ликовать никто из них не мог.

Нездешнее пламя уже охватило платье и волосы колдуньи; багровые языки лизали кожу – и кожа истончалась на глазах, сквозь нее проступала сетка жил, серебристых и черных. С каждым мгновением Келемринда теряла человеческий облик. Лицо ее хаотически изменялось, в нем проступали все новые черты – мужские, женские, детские; должно быть, в агонии колдунья инстинктивно пыталась укрыться за обликами своих жертв. Неизменными оставались лишь ее бездонные глаза.

Вой и визг становился все оглушительнее, все отчаяннее. Вот в центре неестественно застывшей фигуры, прямо против сердца, расползлась черная дыра с неровными краями. В ней что-то двигалось, изгибалось, кружилось – и весь облик колдуньи, словно вырезанный из рамы портрет, начал сворачиваться и тянуться к этой черной воронке.

Несколько марранов, стоявших к обрыву ближе других, как зачарованные, сделали шаг вперед. И еще шаг.

С ветки сосны над обрывом сорвался грузный птичий силуэт. Должно быть, находясь к Келемринде ближе всех, Гуамоко оказался более всех уязвим; а может, его подвело любопытство. Так или иначе, этот шаг стал для него последним. Воронка втянула его – и через мгновение выплюнула бесформенный комок окровавленных перьев.

Беззвучный вопль взлетел до какой-то невыносимой ноты – и вдруг оборвался, оставив по себе звенящую пустоту.

А в следующий миг Келемринда словно обрушилась внутрь себя.

Черная воронка исчезла; пламя погасло; бледная личина колдуньи растаяла, и последние клочья ее разметал по ущелью неощутимый ветер.

Туман еще плавал над ущельем; но с каждым мгновением становилось светлее. Вот ярко вспыхнули лучи заходящего солнца – и в свете их листва на деревьях и трава под ногами снова приняли свой привычный, сочно-зеленый цвет. Стало легче дышать. Марраны вдыхали полной грудью, крутили головами, словно пробуждаясь от тяжкого сна.

А по бревнам моста – с того места, где стояла колдунья – весело разбегались в обе стороны язычки пламени. Уже не багрового пламени из ниоткуда – обыкновенного, земного огня.

– Помогите мне! Скорее! – послышался отчаянный хриплый рев.

Топотун, схватив бесчувственное тело своего хозяина зубами за ворот и пятясь задом, пытался оттащить его от огня.

Марраны словно очнулись. Двое, стоявшие ближе всех, бросились Топотуну на помощь. Через несколько секунд они уже осторожно уложили свою ношу на траву; прочие столпились вокруг, взирая на тело своего повелителя со страхом и надеждой.

За спинами у них послышался грохот; это обломки моста рухнули в пропасть, рассыпая за собой шлейф огненных искр.

***

Урфин Джюс лежал на траве, запрокинув голову. Руки его были еще сжаты в кулаки, лицо искажено судорогой; один глаз скошен к переносице, другой, широко раскрытый, смотрел в небо.

Марраны молча расступились, пропуская десятника.

Венк, старший в отряде, опустился перед повелителем на одно колено, взял его за руку, положил два пальца на запястье. Наступила мертвая тишина: двадцать воинов разом затаили дыхание.

Наконец Венк медленно покачал головой – легко провел ладонью по лицу Урфина, закрывая ему глаза, и поднялся.

– Берите топоры, – приказал он хриплым, словно враз сорванным голосом. – Готовьте погребальный костер. И торопитесь – солнце уже заходит.

За спиной у него послышались звуки, похожие на детский плач. Это, уткнув морду в лапы, тихо и горько заскулил Топотун.

– Но… как же это? – выражая общее недоумение, неуверенно заговорил Лакс из клана Бурундука. – Он ведь победил ее, верно? Если победил – значит, и вправду был богом! – Венк молчал. – А разве… разве бог может умереть?

– Если он воистину бог, – медленно, тяжело роняя слова, ответил десятник, – значит, вернется в огонь, из которого вышел. А если нет… Хватит болтать. Идите за дровами.

В отличие от других народов, марраны не зарывают своих покойников в землю. До встречи с Огненным Богом они относили умерших на вершины гор и оставляли там, чтобы тела их стали пищей орлам. Теперь, овладев огнем и поселившись вдали от родных гор, научились огненному погребению. Но один обычай остался неизменным: все погребальные обряды над умершим – особенно над умершим не своей смертью – должны быть совершены в тот же день, до темноты. Иначе Те, Кто Бродит в Ночи, могут заметить еще неостывшее тело и вселиться в него, словно в пустую хижину.

Солдаты разошлись – медленно, едва волоча ноги, как будто придавленные каким-то тяжким грузом; а Венк опустился на землю рядом с мертвецом и завел ту протяжную песнь, что поют марраны над храбрыми воинами, павшими в битве.

***

Рыжеволосый Харт отошел вместе с остальными прочь от ущелья, выбрал ладную невысокую сосенку, успел даже пару раз ударить по ней топором – и вдруг выпустил топор из рук и опустился наземь так, словно из него разом выдернули все кости.

– Как же так? – бормотал он, уставившись в землю. – Нет, этого не может быть! Он не мог умереть! Как же так?!

Ничего он не понимал и не мог сказать, что с ним делается – знал лишь одно: вместе с жизнью Огненного Бога закончилась и его собственная жизнь. Оборвалась так же страшно и непоправимо, как если бы он на бегу, на полной скорости, врезался лицом в стену.

Словно кто-то взял и ножом отрезал его от жизни. Труды и опасности походов, товарищи, нехитрые развлечения, мечты о девушке, что ждет в родной долине – все осталось там, на той стороне. А здесь – все серо и мертво, и не на что больше смотреть, и дышать больше незачем; только и остается, что сидеть на земле и бессмысленно повторять:

– Как же так?! Этого не может быть!..

Он не знал, сколько времени просидел так; постепенно его бессвязные восклицания сложились в молитву.

– Господи! – шептал Харт. – Мой Повелитель! Что же мне делать? Какую жертву принести? Я готов сам умереть, лишь бы ты жил!

***

В бездонные воды Мира Внизу все глубже и глубже погружается нечто, давно утратившее даже самое отдаленное сходство с человеком – бесформенный сгусток, темнее самой тьмы.

Там, Внизу, нет дна – и времени тоже нет; и погружение это длится вечно.

Но вот происходит нечто необычное. В толщу темной воды каплями расплавленного золота падают слова, способные проницать миры – редкие и драгоценные слова чистосердечной молитвы. И бесформенная черная сущность – та, что в нашем мире, за неимением лучших имен, звалась «чудовищем» – замедляет свой полет и обращается им навстречу.

Опаленное огнем и сброшенное Вниз, чудовище лишилось почти всего. Разума у него и прежде не было; а теперь нет и той власти, которую давали ему сожранные души. От былого своего могущества оно сохранило лишь способность путешествовать между мирами – и голод, неутолимый голод.

Но там, наверху, кто-то взывает к нему…

[Нет, не к нему… к тому смертному, что растворился в нем… но не все ли равно?..]

…обещает отдать свою жизнь. Обещает жертву. Что за сладкое слово! Как давно чудовище не вкушало добровольных жертв!

Эта будущая жертва молода и сильна; фэа ее, даже омраченное скорбью, горит и переливается ярким багрянцем – и зовет назад, и этому зову невозможно противостоять.

Собрав остатки сил, чудовище раскидывает щупальца, замедляет свое падение, тонет все медленнее, медленнее, наконец останавливается… и, словно вывернувшись наизнанку одним неуловимым движением, пускается в обратный путь. Вверх, к поверхности темной воды.

Но вместе с ним пробуждаешься и ты.

***

Давит.

Тесно. Еще теснее. Колыбель становится тюрьмой.

Плотный, вязкий мрак охватывает со всех сторон. Ни шевельнуться, ни вздохнуть.

Нарастает паника. Ты бьешься в вязкой слизи, словно муха в паутине. Беззвучно кричишь. Мрак сжимается, пытаясь тебя раздавить – или вытолкнуть.

Впереди – вверху – вспыхивает свет.

Отчаянный рывок – и ты вспарываешь свою тюрьму и выплескиваешься наружу, растекаешься мутной пленкой по глади темной воды.

Снова здесь!

Это повторялось уже сотню раз: смерть и возрождение. Вновь и вновь смертные пытаются тебя убить – и зря тратят силы. День, год, сто или пятьсот лет пролетают для тебя, как один миг – и ты всегда возвращаешься.

Но на этот раз что-то изменилось.

Голод – тот необоримый голод, что прежде, подавляя все иные мысли и чувства, властно гнал тебя на поиски новой добычи – теперь молчит. Черный шлейф «чудовища», твой вечный спутник и господин, больше не толкает тебя в спину, требуя немедленно вернуться к охоте. Обессиленный, словно выпотрошенный, в бурых пятнах ожогов, свернулся он у твоих ног и скулит побитым псом, умоляя хотя бы посмотреть вверх.

Ты поднимаешь взор к бесцветным небесам.

Там, наверху, несколько воинов с суровыми лицами скорбно застыли над телом, лишенным души: отсюда, из безвременья, живые кажутся неподвижными, как и мертвый.

Вид этого тела, очерченного остывающим багровым следом утраченного фэа, порождает в тебе неожиданное и неприятное чувство: что-то вроде… укола в сердце – можно было бы сказать, будь у тебя сердце.

Ах да… тот человек. Твоя последняя добыча – и первый за долгие столетия серьезный противник. «Бог»-самозванец, что бросил тебе вызов, всерьез надеясь тебя одолеть. Ну и где он теперь?

А где ты?

И – если уж на то пошло – кто ты?

Безымянный черный зверь дергает тебя и настойчиво тянет вверх. Хочет… вселиться в это тело? Что за глупость! Это же чужое тело. Мужское. Тебе оно не подойдет.

«Чужое… но если есть чужое, значит, где-то должно быть и мое?»

Странные мысли. Странные вопросы. Странный шум…

[…шепот?..

…плач?..]

…доносящийся откуда-то издали. Здесь, Внизу, ничто не меняется – почему же ты не слышала его прежде? Странно, что от назойливой черной твари можно просто отмахнуться – и она покорно замрет. Впервые невесть за сколько веков у тебя появился выбор: вернуться в мир людей и продолжить свою охоту – или остаться здесь и… и заняться чем-нибудь другим.

Необходимость принять решение ставит тебя в тупик – и ты не трогаешься с места.

Черный зверь дернулся в последний раз и затих, видимо, смирившись с тем, что в ближайшее время ему ничего не светит. Он ли так ослабел – или что-то изменилось в тебе?

Должно быть, эта последняя схватка вывела тебя из равновесия. Ты победила, да – но этот фальшивый «бог» отчаянно сопротивлялся и сумел-таки нанести тебе серьезный удар. И там было еще что-то… что-то…

[…не надо!..]

Не стоит вспоминать. Ничего особенного не произошло. Ты просто устала. Нужно отдохнуть. Подождать, пока мертвое тело твоего врага, странно притягивающее взор, станет прахом и пеплом, пока затянутся раны твоего зверя, и это приключение безвозвратно канет в прошлое. А затем – вперед, на новую охоту.

С этой мыслью ты уходишь внутрь себя, в бархатистую мглу. В бесконечный лабиринт, где восстают и рушатся миры, выстроенные из осколков чужих мыслей, чувств, воспоминаний. Где ты – единственная обитательница и безраздельная владычица.

Почти каждую свободную минуту – когда не охотишься – ты проводишь здесь. Становишься то одной, то другой своей жертвой. Проживаешь за них непрожитые жизни. Вкушаешь их радости и печали, словно драгоценное вино. Охота утоляет голод и доставляет острое наслаждение – игра с пленными душами дарит покой.

Но здесь тебя ждет настоящее потрясение. Темница душ пуста!

Черный бархат твоего уютного мирка облез и болтается обвисшей грязной тряпкой. Сквозь неровные, словно прожженные дыры в его мягких стенах проникает сквозняк. Холодно. Впервые за много веков ты чувствуешь холод. Ветер иных миров лишил тебя своей дружбы: он треплет тебя за волосы, хлещет по щекам, пронизывает насквозь. Что стало с ним – или с тобой?

А твои сокровища, плененные тобою души – исчезли, оставив по себе лишь причудливо переплетенные, медленно меркнущие серебристые следы.

«Обрели покой» – кажется, так это называется у людей. Прекрасно! А о твоем покое кто подумает?

Будь он проклят, этот смертный! Он разрушил твой мир! И, кстати, где его душа?

В порыве ветра вновь доносится шепот – торопливый, жалобный, захлебывающийся; кажется, в нем различимы слова. Но ты не обращаешь на него внимания: в ярости ты переворачиваешь свой мир вверх дном, обшариваешь каждый его уголок в поисках хоть одной, хоть самой завалящей младенческой душонки!

Пусто. Бесцветно и голо. Все потеряно… И в этот миг тебя застает врасплох новая мысль, холодная и насмешливая:

Выходит, все твои богатства – краденые?

Как «краденые»? Что это значит?

Чужие лица, чужие мысли, чужие жизни. Есть ли у тебя хоть что-нибудь свое?

От неожиданности ты даже оборачиваешься, проверяя, не стоит ли кто за спиной. Но там, разумеется, никого нет. Ты одна. Да и кому быть здесь – в твоем тайном убежище, надежно огражденном от реальности?

Безымянный зверь снова дергает тебя за платье, словно говоря: «Ну ладно, а теперь, может, пора и подкрепиться?» Но ты отмахиваешься. Ты взбешена – и сбита с толку, и решительно настроена в этом разобраться.

Что значит «свое»?

Свое тело? Ну да, тела у тебя нет. И отлично. С человеческим телом такая морока! Вечно ему что-то не так: то жарко, то холодно, то темно. Оно слабо и уязвимо, не дает менять облик по своей прихоти, со страшной скоростью стареет и теряет красоту, из него то и дело что-то течет, пахнет…

[А еще тело – это больно. Острая, режущая боль в самой середине, там, где оно всего нежнее и уязвимее. Боль… и беспомощность… и парализующий страх…]

Короче, от тела ты избавилась давным-давно – и этому только рада. А взамен получила могущество. Такую силу, такую власть, о какой никто из смертных не в состоянии даже помыслить…

Власть над кем?

И еще знания… Точно – знания! Ты живешь уже тысячи лет. Тебе ведомы самые древние и темные тайны подлунного мира. Ты прочла больше книг, чем некоторые видели за всю свою жизнь. Даже сама писала книги о том, что встретила и познала в своих странствиях по Трем Мирам… это-то – уж точно твое, этого никто у тебя не отнимет!

Взметнувшись, со скоростью мысли ты переносишься к себе в пещеру, где еще догорает всеми забытый факел. Вот они – бесчисленные полки, уставленные свитками и кодексами… вот эта, в обложке из человеческой кожи, написана твоей рукой – ты помнишь, как скрепляла заклятиями пергаментные страницы, узнаешь свой легкий почерк на корешке…

И – не можешь его прочесть.

Причудливая вязь древнего алфавита тебе непонятна. С трудом припоминаешь ты значение отдельных букв – но смысл целого от тебя ускользает.

Взмахнув своим черным шлейфом – невидимый, неощутимый вихрь – ты сбрасываешь книгу с полки. Она падает, взметнув облачко едкой пыли, и раскрывается на середине. Ровные бисерные строки, какой-то чертеж… да что же это?! Хотя бы – когда ты это писала? О чем? Когда в последний раз перечитывала?

Как такое возможно? Ты же больше всего на свете любишь книги!.. то есть любила…

Ледяной вихрь проносится по пещере; вслед за одной рукописью летят с полок другие. Ты растерянно озираешься вокруг, словно в первый раз видишь свою обитель по-настоящему.

Стены черны от грязи, со сводчатого потолка капает вода. На полу, толстым слоем – помет летучих мышей. Вдоль стен – бесконечные сундуки и ларцы с драгоценными камнями и монетами давно забытых государств; на них навалены в беспорядке гнилые, слежавшиеся тряпки, и снова груды книг, и бесценные магические артефакты – искореженные, в пятнах плесени и ржавчины. Многие из них явно сломаны; о большей части ты даже не помнишь, что это такое и для чего служит – и, даже если снова придешь сюда во плоти, вряд ли сможешь хоть одним из них воспользоваться.

И эта грязная дыра – твой дом?! Эта куча мусора – твоя сокровищница?!

Почему же прежде ты ничего этого не замечала? Когда это началось? Как ты здесь жила? И как могла привести сюда…

[…того человека… кстати, у него было имя…]

…привести сюда посторонних? Какой стыд!.. Но что за глупость! – разве великой волшебнице, стоящей бесконечно выше смертных, может быть перед ними стыдно? И не все ли равно, что подумает о тебе твоя добыча?..

Ты стискиваешь голову бесплотными руками; незримый вихрь вокруг тебя шелестит страницами и вздымает в воздух клубы пыли. Что это, ты сходишь с ума? Или – быть может, после долгих лет безумия рассудок к тебе возвращается?

Порыв ветра сбрасывает наземь факел. Иссохший древний пергамент занимается мгновенно; огонь перекидывается на соседние книги; миг – и вся пещера охвачена пожаром. Но тебя уже здесь нет: отпрянув от огня, ты в страхе отступаешь назад, в свою призрачную цитадель.

Бархатные завесы тьмы истлели и выцвели; серыми лохмотьями бьются они на ветру. Пустота проваливается под твоими шагами; ты ступаешь по воздуху неуверенно, как по тонкому льду. Далекий жалобный плач звучит теперь, не умолкая.

И еще – хоть это и совершенно невозможно, ты ясно ощущаешь на себе чужой взгляд. Тяжелый, недобрый. Пожалуй, злорадный.

– Все хорошо, – повторяешь ты себе, осторожно выходя на середину своего мира и создавая себе временную опору. Что-то вроде обломка скалы, висящего в пустоте: странной формы, неопределенного цвета и не слишком устойчивый – но, по крайней мере, к нему можно прислониться. – Разумеется, я знаю, кто я! Сейчас успокоюсь, припомню, и все будет хорошо. Все будет как раньше.

Но успокоиться не выходит. Мысли скачут, тебе трудно сосредоточиться. Подступает паника. Черный зверь скулит у ног, уговаривая отвлечься и забыться единственным известным ему способом. Может быть, он и есть ты? За долгие годы ты так с ним срослась, так привыкла ему подчиняться, что уже не представляешь вас по отдельности; но сейчас при взгляде на него тебя охватывает отвращение. Нет, ты – определенно не он!

– Пойдем по порядку, – говоришь ты громко, слегка дрожащим голосом. – Мое имя – Келемринда… верно? Верно. Так меня зовут – и всегда звали… кажется.

Имя – это действительно «твое»: произнеся его вслух, ты чувствуешь себя намного увереннее.

– Да… теперь помню, – продолжаешь ты уже спокойнее; взгляд твой устремлен вдаль, голос звучит мечтательно. – «Келемринда» значит «благословленная». Там, откуда я родом, и у мужчин, и у женщин были всё такие долгие, протяжные, полные значения имена. И весь язык у нас был такой же – торжественный и звучный, как звенящая медь. Теперь, должно быть, его уже никто, кроме меня, не знает…

Но тут ты умолкаешь и надолго задумываешься. А ты-то его знаешь? На каком языке говоришь сейчас? Непонятно – все кружится, ветер выдувает мысли из головы, не дает сообразить… Читать и писать ты разучилась; что помешало бы тебе забыть и свой родной язык?

Так и не найдя ответа на этот вопрос, ты продолжаешь – осторожно, словно на ощупь в кромешной тьме:

– Я жила в большом белокаменном городе на берегу озера. – «Скала» за твоей спиной плавится в такт речи, превращается в миниатюрную крепостную стену с башенками; очертания ее смутны и нестойки. – Но озеро давно обмелело и высохло, а от города не осталось даже развалин. Я родилась… давно. Очень давно. Тридцать веков назад. Или сорок? Неважно, вспомню потом. Мне шестнадцать лет…

Тут ты снова останавливаешься. Здесь явно что-то не сходится.

– Нет, мне действительно шестнадцать лет. Просто… уже очень долго шестнадцать. Я из древнего королевского рода. Мои родители… мой отец…

[…Не надо!!..]

– …н-неважно. В общем, родители у меня тоже были. Да, я была человеком! И что с того? Это давно в прошлом. С детских лет я тяготилась участью простой смертной и мечтала о чем-то большем – и вот, однажды заветная мечта моя сбылась. Я обрела могущество, оставила пути земные, чтобы идти путем богов, и…

…забилась в вонючую нору и стала пугалом для крестьянских детей. Ты точно об этом мечтала?

Ты резко оборачиваешься. За спиной у тебя в распахнутые ворота призрачного древнего города бесшумно входит призрачный караван. Сверху, снизу, слева и справа – тьма, и ничего, кроме тьмы. И никого.

Что происходит? Это же не твои мысли! Ты никогда так о себе не думала!

И все же… ведь это правда.

«Великая волшебница», «могущество», «бесконечно выше смертных» – что за пустые, бессмысленные фразы! Вроде тех «звучных слов», любимых людьми, над которыми ты совсем недавно потешалась. Только еще хуже. Где оно, твое могущество? В чем?

– Нет! Я хотела только… хотела…

Стены города перед тобой дрожат, словно мираж в пустыне. К горлу подкатывает тошнота. Новый страх охватывает тебя: страх, что ты безумствуешь, что в ослеплении не замечаешь чего-то огромного и важного, самого важного – того, что, быть может, стоит прямо здесь, перед тобой…

– Я жила в башне, – произносишь ты вдруг, медленно и отрешенно, словно во сне.

Повинуясь этим словам, вокруг тебя вырастает башня. Она очень высока и сложена из белого камня, сияющего на солнце; внутри ее – богато убранные покои, и статуи, и многоцветные гобелены со сценами из жизни богов, и свитки, таящие в себе неисчислимое множество увлекательных историй. И потайные комнаты для музыкантов, чтобы музыка звучала прямо из стен. Все, чего только можно пожелать. В каждом покое – бронзовые зеркала в рамах, изображающих солнечные лучи, звездное небо или плетение ветвей; господин твой отец приказал расставить их повсюду, чтобы ты радовалась своей красоте. Придворные льстецы сравнивают тебя с одной из младших Богинь: ты невысока ростом, но отменно сложена, с нежным лицом, с волосами, как пламя свечи, и глазами… глаза… какого же цвета были у тебя глаза?

Окна башни выходят на озеро. В погожие дни ты поднимаешься на открытую площадку под самой крышей; ветер треплет твою белую тунику, играет прядями волос, и ты думаешь: вот бы стать легкой, как утренний туман, подняться в небо и улететь! Внизу, на бескрайней водной глади, чернеют лодки. Озеро, как и все окрестные земли, принадлежит королю – но господин твой отец щедр и милостив, и разрешает простолюдинам охотиться в своих лесах и закидывать невод в свои воды. Ты машешь рыбакам рукою – а они привстают в своих лодках, с улыбками снимают шляпы и кланяются тебе в ответ. Эти люди совсем не боятся тебя… странно – кажется, они тебя любят…

Один из них совсем молод – не старше тебя. Он всякий раз старается подплыть поближе. Ты думаешь: что, если окликнуть его с высоты? Что, если сплести лестницу из покрывал – как твой прадед, когда бежал от своего коварного брата-узурпатора? Летописный рассказ о его заключении и побеге ты перечитывала, должно быть, сотню раз. Предложить рыбаку золотой браслет или серьги с изумрудами, спуститься к нему в лодку, когда стемнеет – и пусть он увезет тебя куда угодно, только отсюда подальше!.. Но тонкие, слабые руки твои, не знавшие никакой работы, не смогут разорвать покрывало и сплести из него прочную веревку. И голос твой слишком тих – он не долетит до рыбака. А если и долетит – ты не осмелишься с ним заговорить.

По глади воды бежит, удлиняясь, алая дорожка: Бог-Солнце на своей колеснице возвращается во дворец Матери-Ночи, а рыбаки – домой, к семьям. Только тебе некуда идти. А что, – думаешь ты, – если прыгнуть вниз? Стать одной из прекрасных и коварных Подводных Дев, о которых поют рыбаки – или просто уйти на дно, исчезнуть, раствориться… Но умирать страшно. А за спиной уже звучат тяжелые шаги, и чьи-то руки ложатся тебе на плечи…

[…Пожалуйста, не надо!!!…]

– Я просто хотела спастись, – говоришь ты едва слышным, надломленным голосом. – Сперва мечтала, чтобы, как в сказке, пришел какой-нибудь прекрасный принц и спас меня. Но время шло и шло, и никто не приходил. И тогда… тогда…

И вдруг замираешь на полуслове.

На этот раз новая мысль не звучит чем-то чужеродным – она, несомненно, твоя собственная: и от этого особенно страшна.

Он же пришел в конце концов!

Совсем не принц, да и не прекрасный – но разве это главное? Он все-таки пришел! Человек, чья сила не уступала твоей. Не устрашившийся бросить тебе вызов, способный выдержать твой взгляд. Тот, кто мог бы тебя спасти!

А ты его убила.

Как и многих, многих других.

Из груди твоей вырывается cтон; в затуманенном сознании прошлое мешается с настоящим. То огромное, сверкающее и черное, что ты все это время принимала как должное, чего не желала замечать – вырастает перед тобою во всем своем величии и ужасе.

Ты убила их всех. Молодого рыбака – и его мать, и младших сестер, которых он пытался заслонить собою. И их соседей, сбежавшихся на крики. Старика-звездочета, что учил тебя астрономии и философии. Служанок в людской, поварят на кухне, музыкантов в потайной комнате. Жрецов в дворцовом храме – за то, что их боги так и не ответили на твои молитвы. Вассалов твоего отца, вместе с женами и детьми – за то, что все знали, и ни один тебе не помог. Простолюдинов – за то, что лишь качали головами и шептались на кухнях о твоей беде, и никто, никто из них ничего не сделал. А других – за то, что даже и не знали, и продолжают жить в счастливом неведении. За то, что женятся и выходят замуж, рожают детей, пляшут на праздниках, куда ты никогда не попадешь. Всерьез страдают из-за какой-то ерунды, несравнимой с твоей болью. Живут – когда твоя жизнь растоптана, едва начавшись. Сильных мужчин, воинов и охотников – за то, что у них есть мужество и решимость, которых не хватило тебе. Их жен и дочерей – за то, что избежали твоей участи. Младенцев на руках у матерей – за то, что слабы и беспомощны, а ты ненавидишь слабость…

Так было вначале. Но очень скоро причины и оправдания стали не нужны. Остался только голод. Неутолимый голод.

Чудовище. Мерзкая тварь, отверженная, всем ненавистная. Чума для собственного народа, пугало для соседей. Бесконечный бег в кровавом колесе. Этого ли ты хотела, Келемринда?

Стоило ли твое освобождение такой цены? Да и не смешно ли называть это «освобождением»? Когда Мать Чудовищ явилась тебе в зеркале и предложила сделку – что на самом деле отдала ты ей за свою свободу? Что?! Что…

Тебя рвет криком – и крик оставляет на губах вкус крови и желчи. Ты рвешь на себе волосы, пытаешься выдавить себе глаза, чтобы не видеть бесконечные ряды убитых тобою, проткнуть уши, чтобы не слышать их стонущих и плачущих голосов. Но бесплотные руки твои проходят сквозь бесплотное тело, как сквозь туман. Ты мечешься во тьме, с воплями бьешься о стены своей башни; но стены, мягкие, как губка, и склизкие, как болотная жижа, безвольно прогибаются под тобой, распадаются и исчезают во тьме. С кровли падают кирпичи и куски черепицы – и пролетают сквозь тебя, не встречая преграды. Пожалуйста, пожалуйста, пусть хоть что-нибудь тебя остановит!

Но и вокруг тебя, и в тебе самой – лишь гниль и пустота…

…и вдруг все стихает.

Ты натыкаешься спиной на что-то жесткое, неподатливое. Чужое.

Сильные руки держат тебя за плечи и не дают упасть. На мгновение приходит мысль, что это отец: ты отчаянно вскрикиваешь и бьешься, словно пойманная птица. Но эти чужие руки не делают тебе ничего плохого. Просто держат.

А чужой голос над ухом говорит нечто неожиданное – хотя, в сущности, вполне естественное:

– Хватит орать, – говорит он. – Ты не одна здесь.

Не одна?!

Не двинувшись с места, ты мгновенно перетекаешь лицом назад.

Перед тобой – непроглядная мгла; и во мгле мерцает слабое багровое свечение, словно угли остывающего костра.

– …Т-ты?!

Ты обмякаешь в его руках; из груди вырывается отчаянный всхлип:

– Спаси меня!

– Приехали. Сначала сожрала, а теперь я же тебя должен спасать?

Да, это он! Он здесь! И остался собой! Никогда, ни одной своей победе ты не радовалась так, как сейчас – тому, что все-таки не смогла победить.

– Это не я… – шепчешь ты, как испуганный ребенок. – То есть я не хотела… прости… я не понимала, что делаю… я хочу это остановить, но не могу… все падает, кружится, повторяется снова и снова, я ничего уже не понимаю… пожалуйста, помоги мне! Останови меня! Сделай что-нибудь! Я просто хочу, чтобы все это закончилось! – Ты цепляешься за него, как плющ, обвиваешь, как змея, бормочешь, торопясь, всхлипывая и захлебываясь слезами: – Пожалуйста… прости меня… всё отдам… сделаю для тебя всё, что захочешь…

– Это я уже слышал. – Слова его звучат глухо, с усилием, с большими паузами – словно издалека, пробиваясь сквозь что-то вязкое и неподвижное. – Всё – не надо. Просто отпусти меня. Освободи и дай вернуться назад.