Текст книги "Пожирательница душ (СИ)"

Автор книги: Nataly_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Вы просто ужасно одиноки и несчастны! Живя среди обывателей и мещан, вы не встречали понимания, исстрадались, озлобились – и теперь мстите за это всему человечеству. Но если бы нашлась чуткая и понимающая женщина, способная исцелить вашу больную душу и вернуть вас на путь добра! Ведь на самом деле вы способны и к любви, и к великодушию, и даже к самопожертвованию… в глубине души… очень глубоко… – закончила она упавшим голосом, вглядевшись ему в лицо.

Снова томительная, зловещая пауза.

– А знаешь, – сказал вдруг Урфин, – ты в чем-то права. Будь на моем месте действительно злой человек, кровавый тиран какой-нибудь – засадил бы тебя в подземелье на всю оставшуюся жизнь. Или просто на месте пришиб. А я вот добрый… слишком. Собирай манатки – и чтобы завтра к полудню тебя здесь не было.

– Во дворце? – пискнула влюбленная.

– В городе! – рявкнул он страшным голосом.

Девица всхлипнула в последний раз и исчезла за дверью.

Оставшись в одиночестве, Урфин некоторое время переваривал все услышанное. Затем сказал вслух, обращаясь, видимо, к мирозданию в целом:

– Ну и как тут не быть кровожадным тираном? С таким народом, а? Вот как?!

Черт знает что, думал он. Вроде хочешь, чтобы они тебя любили – а когда действительно начинают любить, понимаешь: нет, пусть уж лучше, как было!

И все же ему было неловко. Может, следовало проявить внимание, как-то самому заметить чувства бедной девушки, и… и выгнать ее гораздо раньше?

Что ж – на этом, хотелось бы надеяться, безумный день все-таки закончен. Пора и на покой.

Навстречу новым кошмарам…

Что за ерунда! Неужто он, как ребенок, из-за какого-то полузабытого дурного сна боится снова лечь в постель? Нет, конечно, дело совсем не в этом. Просто… у него осталось что-то незаконченное. Точно. Что-то еще он должен был сделать сегодня – и забыл, надо только вспомнить…

Урфин оглянулся вокруг себя – и взгляд его упал на пухлую зеленую папку с золотыми тесемками. Ах да! «План Джюса – победа Волшебной страны»: он обещал Билану, что посмотрит его вечером – но так и не посмотрел.

Только… странно, кажется, пять минут назад этой папки на столе не было. Или?.. Да нет, что за глупости лезут в голову. Конечно, была.

Урфин пододвинул ближе трехсвечный канделябр, раскрыл папку и принялся просматривать листы, исписанные мелким каллиграфическим почерком.

На первой же странице достал перо и чернильницу, попытался править – но скоро оставил это бесполезное занятие, вместо этого начал жирно подчеркивать и перечеркивать фразы и целые абзацы, оставляя на полях: «Что за чушь!», «Ерунда!», «Не сработает» – и другие, не менее критические замечания.

Придумывать звучные названия Руф Билан умел; но более существенными талантами природа его явно обделила. Его, с позволения сказать, «план» никуда не годился – это понял бы даже деревенский мужик; что уж говорить о человеке с каким-никаким опытом управления государством. Не план, а какой-то бессвязный набор грандиозных до нелепости мечтаний: причем Билан почти не утруждал себя объяснениями, каким путем достичь поставленных целей и какие нежелательные последствия могут при этом произойти. Мало того: из его сумбурного изложения оставалось непонятным главное – кому и зачем все это нужно.

Нет, так не пойдет. План своих будущих великих деяний Урфин Джюс составит сам.

Урфин достал из нижнего ящика бюро стопку бумаги – и задумался, глядя в стену и покусывая перо.

За окном стихает городской шум: Изумрудный город отходит ко сну. Пятнадцать тысяч (или около того) купцов и ремесленников, подсчитав дневную выручку, плотно поужинав, всласть поворчав на жен и детей, быть может, обругав между делом «проклятого тирана», заползают сейчас под свои пуховые одеяла, сыто рыгают, почесываются – и засыпают, чтобы, проснувшись наутро, провести следующий день точно так же, как предыдущий… Хорошо, он подчинил их себе. И что дальше с ними делать? Как править людьми, на которых тебе даже смотреть противно?

Урфин встал из-за стола, прошелся по кабинету, остановился у окна, устремив взгляд на неожиданно крупные и яркие звезды. В уме его брезжила какая-то смутная мысль, с каждой секундой принимавшая все более ясные очертания. В первый миг это казалось безумным, невозможным – но… почему бы, собственно, и нет? И чем такой план хуже любого другого?

Конечно, это займет не один год – и даже не десять лет. Потребует великого множества трудов и расходов. Но это вполне в человеческих силах. И, если удастся… о, тогда он превзойдет самого Великого Гудвина! Гудвин всего-навсего построил Изумрудный город – а он, Урфин Джюс, создаст новый народ! Без божественной мощи, даже без волшебства – сотворит новых людей, по своему образу и подобию. Не деревянных, а из плоти и крови.

С каждым мгновением этот дерзкий замысел становится все отчетливее, обрастает логикой и подробностями. Урфин садится за стол и начинает писать – наскоро, не заботясь ни о слоге, ни о пунктуации: секретарь потом поправит. Главное – ничего не упустить.

Итак: сейчас его власти подчинены четыре несходных друг с другом народа. Каждый – на своей территории. Между четырьмя Странами формально упразднены границы, все они платят налоги в королевскую казну; но в остальном каждый народ живет так же, как жил до этого десятки и сотни лет. Горожане зарабатывают деньги и считают деньги, крестьяне корпят над своими огородами и коснеют в невежестве. Мигуны мигают, жевуны жуют. Мигуны, пожалуй, получше прочих – но только в Фиолетовом городе; деревенские у них дикари хуже марранов, на окраинах до сих пор ведьм жгут…

Каких ведьм? Кто в Фиолетовой стране жжет ведьм, откуда это?.. Ладно, неважно.

Для начала – отменить деление на Страны, заменить его делением на провинции: меньше по размеру, чтобы легче было ими управлять, и не совпадающие с границами Стран. В наместники присылать проверенных людей из центра. И регулярно менять их местами, чтобы не засиживались и не обрастали связями. Эти же наместники пусть назначают городских мэров и деревенских старост: староста, не выбранный односельчанами, а получивший власть из рук начальства, будет делать все, что ему говорят, и не рыпаться.

Эта реформа не коснется только марранов. У них пусть остаются наследственные князья и привычные порядки… по крайней мере, пока. Налоги с них тоже брать не стоит. Марраны – главная опора его власти, и такими и должны оставаться. Их тоже надо как-то подтягивать к общему уровню – но осторожно, малу-помалу, действуя исключительно лаской и привилегиями.

Следующий пункт – дороги. Все провинции связать друг с другом нормальными дорогами. Пусть не из желтого кирпича – но такими, которые не раскисают и не превращаются в болото после дождя. Достаточно широкими – чтобы могли встретиться и разъехаться две подводы… или две пушки. Перебросить широкие и прочные мосты через реки и горные ущелья. Истребить саблезубых тигров, которые, говорят, снова расплодились в Тигровом Лесу. Чтобы столичный ревизор – или карательный отряд – мог за несколько дней беспрепятственно доехать от одного конца страны до другого.

Да, придется повысить налоги, может быть, согнать народ на принудительные работы – ничего, потерпят. Это все для их же блага. Потом спасибо скажут.

Дальше: собрать под одну обложку все оставшиеся от прошлых правителей законы, дополнить их недостающими – и составить Свод Законов, один для всей страны. Копия Свода Законов должна быть у каждого наместника. Пусть судит и распоряжается по писаным правилам, а не по своему разумению. Нарушит закон – отправится на рудники или в подземелье сам.

Единый закон для всей страны – и единые правила поведения. Национальные цвета в одежде, так и быть, можно оставить; а вот жевание, излишнее мигание, слезы по любому поводу, идиотские бубенчики на шляпах – строго запретить. Взимать за это штрафы и не брать жующих-мигающих ни на какую государственную службу. И хватит этой болтовни про «национальный характер» и «врожденные неискоренимые привычки»: сам Урфин отучился жевать – и других отучит.

Дальше: школы. Сейчас школы есть только в Изумрудном городе, и то не для всех. В прочих местах ребятишек учат либо сами родители, либо какие-нибудь грамотные старички и старушки, родителями в складчину нанятые. Учат как попало и чему Гуррикап на душу положит. Это не дело. В каждом городе и селе, даже в каждой захолустной деревушке должен быть учитель – приезжий, прошедший подготовку в столице, подчиненный наместнику и от наместника получающий жалованье. Вместе с чтением, письмом и счетом он будет преподавать детям историю страны – правильно поданную историю – учить уважению к королевской власти, внушать тягу к знаниям, отвращение к серой обывательской жизни, какой живут их родители, и желание двигаться вперед.

Для школ понадобятся книги, много книг. Значит, выкупить у хозяев в Изумрудном городе книгописные мастерские – сколько их у нас, кажется, три? – слить в одну государственную, где сотня писцов будет скрипеть перьями с утра до ночи. А частную переписку книг, кстати, запретить – а то мало ли, что они там напереписывают!..

Но нет – учебники должны быть в каждой деревне, здесь и тысячи писцов не хватит… Погоди-ка! В летописи, в описании первого путешествия феи Элли, ему встречалось упоминание о том, что в Мире-за-Горами книги не переписывают, а печатают – по тысяче штук разом! Интересно, как они это делают? Печатать книги… гм… Так же, как печатают узоры на тканях? Но вырезать из дерева каждую страницу – это же с ума сойдешь, проще переписать! А если… да, кажется, это должно сработать… Вот что: завтра, вместо очередного приема страждущих, он спустится в свою подвальную мастерскую, вырежет буквы и с ними поэкспериментирует.

Кстати, о летописях, особенно за последние годы: все их придется переписать в правильном духе – а старые экземпляры уничтожить…

Ветер, доносящийся неведомо откуда, колеблет огоньки свечей, шуршит листочками злосчастного сочинения Билана – и колеблющийся свет отбрасывает на стену странные тени. Но Урфин, поглощенный своим великим замыслом, ничего этого не замечает. В лихорадочном возбуждении он торопливо записывает идеи: обязательная армейская служба для всех молодых парней – богатых и бедных, городских и деревенских… налоговые льготы для крестьян, желающих выйти из общины… новые города, на стройку которых он будет собирать молодежь со всех концов страны…

Конечно, этот план придется долго дорабатывать – и еще дольше воплощать в жизнь. Пройдут годы, даже десятилетия, прежде чем он даст первые плоды. И нынешние подданные Урфина, разумеется, примут все эти новшества в штыки.

Но уже их дети будут не похожи на родителей. А следующие поколения станут совсем иными. Пресловутые «корни» утратят для них всякое значение, традиции и предрассудки предков будут вызывать только смех. Из жующего, мигающего, копошащегося в грязи быдла они преобразятся в новый, единый народ – народ, который возьмет от своих отцов только лучшее. От марранов – силу, стойкость и отвагу, от мигунов – пытливый ум и изобретательность, от жителей Изумрудной страны – практическую сметку, от жевунов… крепкие челюсти и здоровые зубы – больше с них взять нечего. И волю, неукротимый дух, способность стремиться к великим целям – от него, их создателя. Называться этот народ будет… нет, «урфиниты» – пожалуй, уж слишком. Неважно: звучное название для страны и для народа пусть придумает Билан, он на это мастер.

Чем займутся жители этой новой империи? Это уже им решать. Может, найдут способ противостоять волшебству и подчинят себе владения Виллины и Стеллы. Может, пойдут войной на Мир-за-Горами. А если существуют какие-то иные миры – покорят и их. Жаль только, он этого уже не увидит… Хотя почему? В Волшебной стране надо жить долго; и что, если его народу удастся овладеть волшебством и победить саму смерть?

И для этих новых людей, на которых не стыдно будет смотреть и не противно ими править – он, Урфин Джюс, станет уже не «тираном», а отцом и благодетелем!

Он ставит в конце последнего листа размашистую подпись, машет листом в воздухе, чтобы чернила скорее просохли, затем переворачивает всю стопку – хочет перечитать еще раз и, может быть, что-то добавить.

И – застывает, словно громом пораженный, тупо глядя на исписанные страницы.

Листы перед ним сверху донизу покрыты одинаковыми строчками. Два слова, только два слова. Его собственным почерком, неровным и прыгающим.

ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО

Страница за страницей. И в конце последней, вместо подписи – размашисто и криво:

ОНА ЗДЕСЬ

А в следующий миг порыв ледяного ветра гасит свечи; и в наступившей темноте вдруг отчетливо раздается звук, который, как вдруг понимает, он слышал сегодня весь день, с самого утра – едва заметно, где-то на пороге слышимости, заглушаемый обыденным дневным шумом.

Скрип-скрип. Скрип-скрип.

Нетвердой рукой Урфин лезет в карман за зажигалкой. Ему еще кажется, что все это какое-то недоразумение, морок: сейчас он зажжет свет – и все станет как было…

Из зажигалки вырывается плотная струя пламени; причудливо изогнувшись, рассыпается искрами и гаснет во тьме.

Сама зажигалка тоже разительно изменилась: золотистые стенки ее стали прозрачными – и в этом прозрачном сосуде плещется жидкий алый огонь, бросая на все вокруг красноватые отсветы.

Фэа.

И – его совсем немного. Сосуд заполнен едва ли на четверть.

С ужасом, равного которому никогда еще не испытывал, Урфин беспомощно смотрит, как его талисман безболезненно и неощутимо вплавляется в ладонь, становится частью его тела. Неровное красноватое сияние разгорается: теперь оно исходит от него самого.

Он видит свои руки – значит…

Нет! Это сон. Продолжение того давешнего кошмара. Конечно же, просто сон, потому что… ну, потому что иначе быть не может! Надо проснуться. За спиной у него зеркало в тяжелой бронзовой раме: сейчас он обернется – и не увидит в нем себя, даже ничего похожего на себя не увидит, потому что все это не может быть по-настоящему, и…

Он поворачивается к зеркалу – и видит там огонь.

Меж бронзовых завитушек пылает алое пламя, сверху донизу оплетенное жгутами тьмы. Болезненно ярко – так вспыхивает свеча за миг перед тем, как погаснуть. Над пламенем – серебристые стрелы мадхи: застыли, словно заломленные в отчаянии руки – и снизу вверх по ним стремительно расползается черная гниль.

А в следующий миг видение исчезает, и он видит в зеркале себя – но не таким, каким ожидал.

В зеркале он – в дорожной одежде, перепачканной и кое-где порванной; алый плащ за плечами превратился в изодранную бурую тряпку. В густых черных волосах – седые пряди, которых не было еще вчера. Изможденное лицо цвета земли; рот приоткрыт и жалко искривлен, к подбородку спускается блестящая дорожка слюны. Один глаз неестественно скошен к переносице, в другом, широко раскрытом – ужас и боль. Лицо безумца – и, может быть, уже мертвеца.

Урфин-здесь отшатывается, натыкается спиной на стол. Пытается что-то сказать – может быть, «пожалуйста», или «не надо» – но из горла вырывается только какое-то сипение.

Урфин-в-зеркале, жутко, не по-человечески оскалившись, знакомым жестом подносит указательный палец к середине лба.

Она здесь.

Не оборачиваясь, он нашаривает позади себя зеленую папку, запускает ею в зеркало – и оно взрывается ему в лицо осколками стекла.

Сверкающие осколки вспарывают фальшивую реальность: мир вокруг начинает расползаться стремительно, как истлевшая маска. Пузырятся и трескаются шпалеры на стенах, обнажая деревянные балки и перекрытия Мира Вверху. Звездное небо в окне облезает клочьями; за ним – непроглядная чернота.

Что за грубая подделка – как он мог хоть на миг поверить, что все это настоящее?!

«Безумный день», ха! Сколько же прошло на самом деле – минута, две?

Ветер вздымает в воздух листки бумаги, осколки стекла, обрывки неба; ветер сбивает его с ног – он катится по деревянному помосту, в последний миг вцепляется в какую-то балку, с трудом поднимается на ноги. Почему-то сейчас ему очень важно устоять на ногах. И понять, было ли в этом поддельном мире хоть что-то настоящее.

Бунтовщик Бер Лант – был на самом деле, или не было его? Кажется, был… А «План Джюса»? Не было – и теперь, наверное, уже не будет. А эта влюбленная дура? Вроде была… или нет? Черт ее знает, эти девчонки в униформе все на одно лицо, он никогда не обращал на них внимания… а надо было?

Хорошо, пусть так – но Изумрудным городом-то он правил на самом деле? Это уж точно не иллюзия?! Или… сейчас он и в этом не уверен. Может, когда-то и правил, да что толку? Реальность – вот она, ледяная, шаткая и скрипучая: и в этой реальности он – не хозяин даже самому себе.

А тот безумный марран с мальчишкой? Не было и их: это какая-то часть его собственной души, та, что все поняла с самого начала, отчаянно пыталась до него докричаться – а он не слушал…

Нет, не так. Рыжий Харт все-таки был. Только не сходил с ума. Но точно был. Обращался к нему, как к Богу, молил спасти, защитить…

А его Огненный Бог попался в ловушку.

И теперь – сползает в безумие, под напором ледяного ветра, дующего сразу со всех сторон, цепляясь за непрочную опору, в любой момент готовую рухнуть. Перед ним уходит в черное беззвездное небо лестница, возведенная его волей и разумом; и по крутым деревянным ступеням с высоты, шаг за шагом, неторопливо спускается она.

Пожирательница Душ.

Она кажется эфемерной, почти прозрачной; от нее исходит бледное сияние, напоминающее о гнилушках на болоте – а за ней, словно тяжелый шлейф, ползет облако вязкого непроницаемого мрака, еще темнее окружающей тьмы.

И там, где этот мрак падает на лестницу под ее ногами – ступень за ступенью обволакивается вязкой черной слизью, рушится под ее тяжестью и летит вниз.

Она все ближе… и она смеется звонким серебристым смехом. Ей очень весело.

– А вот и я! – говорит она. – Скучал по мне?

И еще говорит:

– По-моему, неплохо вышло, а? Со служанкой мне особенно понравилось. Когда я сказала, что в глубине души ты очень добрый – ты бы только видел, какое у тебя было лицо!

– Будь ты проклята, лживая тварь!

Повинуясь его мысленному приказу, тяжелый стол срывается с места и, нарушая все законы природы, летит вверх – в нее. Келемринда на мгновение замирает – и всасывает стол в себя, мгновенно и без остатка: он проваливается сквозь ее тускло мерцающую личину и растворяется во мраке за ее спиной.

– А кто тебе сказал, что я буду играть честно? – с усмешкой повторяет она его собственные слова – и идет дальше.

Отчаянным усилием мысли он выбивает из-под нее пару ступенек: еще несколько лет его жизни, истлевая и крошась на лету, исчезают во тьме. Словно не заметив этого, она идет дальше по воздуху – и за ней тянется шлейф вязкой клубящейся мглы.

Ну конечно! Это же ее мир. Что толку сопротивляться ей здесь? – от этого она становится только сильнее.

Келемринда все ближе. Должно быть, созидание Призрачного Мира далось ей нелегко – лицо у нее блеклое, словно выцветшее… и очень голодное. Он больше не слышит ни ее мыслей, ни чувств – только низкое механическое гудение ее голода.

– На самом деле я тебя не обманывала, – говорит она. – Когда ты открыл глаза здесь – отлично помнил и обо мне, и о нашей битве. Но быстро убедил себя, что это сон, а то единственная реальность – и с облегчением в это поверил. Ты сам себя обманул, Урфин Джюс. Сам выбрал иллюзию.

Она усмехается хищно и криво; на миг в ее исказившемся, отяжелевшем лице, как в кривом зеркале, проступают его собственные черты. И это зрелище больше, чем что-либо иное, убеждает его: все кончено. На этот раз – действительно все. Он снова проиграл; и это поражение Урфина Джюса – уже точно последнее.

Она легко спрыгивает с последней ступени на помост; теперь они – на одном уровне, и багровый отблеск его фэа играет на ее лице, отражается в бездонных черных глазах.

– Все кончено, – мягко говорит она. – Твое тело – там, на земле – доживает сейчас последние секунды. Твой разум… уже не твой. Право, лучше бы ты согласился принять мой дар. Лучше бы остался в Призрачном Мире по своей воле – навеки.

– Как ты? – спрашивает он вдруг.

Ветер срывает слова с его губ; в вое урагана, душераздирающем скрипе лесов и гудении тьмы за ее плечами он сам не слышит собственного голоса – но знает, что она его услышит.

– Ты ведь не родилась чудовищем, верно? – тихо говорит он. – Ты очень многое знаешь и помнишь – но ничего не помнишь о себе. Кто ты на самом деле, Келемринда? Как ты стала такой?

По полупрозрачному лицу ее пробегает рябь; но в следующий миг она слегка качает головой – и идет дальше. К нему.

Не сработало. Ну да. Он и не надеялся.

У него остался еще один ход. Самый последний. Сработает, нет – неизвестно: но попробовать стоит. Сожрать-то она его все равно сожрет – но пусть хотя бы подавится!

Только думать об этом нельзя – она может перехватить его мысли; думать можно только о том, как продержаться, пока она не подойдет к нему вплотную. Как остаться собой – хотя бы еще на несколько секунд.

И, вцепившись обеими руками в две вертикальные балки, изнемогая под порывами ураганного ветра, он повторяет про себя, ожесточенно и упорно:

«Мое имя – Урфин Джюс. Мои родители – Аррен и Кейта Джюс. Я из народа жевунов. Я родился тридцать семь лет назад в Когиде. Мое имя – Урфин Джюс…»

И думает о круглых домах с островерхими крышами, выкрашенных в цвет неба, среди бескрайней зелени лесов.

Те самые «корни», которые он так ненавидел, от которых всю жизнь пытался убежать – теперь обернулись для него единственной опорой. Ненавистное, презренное, родное – не все ли равно? Это настоящее. То, что остается, когда рушится все остальное. То, за что можно держаться… пока еще можно.

Гудение в голове становится невыносимым; вслед за ним наплывает калейдоскоп бессвязных образов, чувств, чужих воспоминаний. В осажденную крепость его разума ломятся призраки прежних жертв Келемринды – сожранных, быть может, в незапамятные времена. Мужчины, женщины, дети… сколько детей!… и он становится ими всеми… становится ею…

«Нет! Я – это я, и никто больше!»

Урфин Джюс. Аррен и Кейта. Когида.

Облупившаяся голубая краска на крыльце. Цветничок перед домом. Запах яблочного пирога. Платяной шкаф, в котором он любил прятаться, треснувшее зеркало в передней, перед которым строил себе рожи. Отец – огромный, чернобородый, с раскатистым хохотом. Загрубелые руки и певучий голос матери. Всю жизнь он считал, что не помнит их – оказалось, помнит…

– Я помню! – говорит вдруг Келемринда.

Она стоит перед ним, и отблески его фэа пляшут на ее лице, словно пламя костра. Безликая голодная тьма напирает сзади, торопит ее – но Келемринда замерла на месте.

– Я вспомнила, – повторяет она медленным, низким голосом. – Я помню… я была… я была…

Облако тьмы толкает ее в спину; она раскидывает руки, стараясь сдержать его напор. Лицо ее стремительно преображается: блеклый голодный дух без возраста и выражения наливается жизнью, превращается в…

– Я была человеком!

Нетерпеливая тьма уже просачивается сквозь нее; из глаз ее бегут черные слезы, и что-то черное сочится из уголка рта.

– Спаси меня! – шепчет она; и он цепенеет от изумления, ибо узнает шепот, доносившийся до него из Мира Внизу.

Это ей он обещал вернуться.

Она выгибается и сжимает кулаки, отчаянно пытаясь остановить напор склизкой тьмы. По лицу ее – лицу юной человеческой девушки, живому, потрясенному, полному смятения и ужаса – расползается сеть черных трещинок.

– Спаси меня! – стонет она. – Там, Внизу…

А в следующий миг – взрывается, разлетается клочьями тумана; ураган подхватывает эти клочья и гонит прочь.

А освобожденное чудовище бросается вперед.

Все его инстинкты кричат: «Сопротивляйся! Беги! Сделай же хоть что-нибудь!» Но сейчас нужно поступить наперекор инстинктам – и, вцепившись в две вертикальные балки на краю помоста, словно распятый между ними, он остается на месте и ждет.

Черная тварь движется стремительно – и в то же время страшно медленно. Вот склизкая тьма заполняет все поле его зрения. Вот умолкают гудение, скрип и вой ветра, сменившись жуткой, оглушительной тишиной.

Лицо отца. Голос матери.

Исчезает холод. Исчезают шершавые занозистые балки в руках и шаткий помост под ногами – он висит в пустоте.

Мое имя – Урфин Джюс.

Что-то сдавливает грудь. Исчезает воздух. Нечем дышать.

Мое имя…

И, через миг после того, как скользкие щупальца чудовища обвили его и потащили куда-то во тьму – и за миг до того, как его сознание непоправимо изменится – он вкладывает руку с зажигалкой в распахнутую склизкую пасть и выпускает прямо в поганое нутро твари струю живого огня!

Тварь замирает от неожиданности, как-то растерянно булькает – а он делает шаг назад и падает, увлекая ее за собой.

Сплетясь, словно любовники, срастаясь и сливаясь на лету в единое невиданное существо, человек и чудовище, объятые пламенем, летят вниз… вниз… ВНИЗ.

***

Следующая глава будет называться “То, что Внизу”, и она будет последней.

========== Глава 8: То, что Внизу (1) ==========

Предупреждение:

Видели в шапке “Смерть персонажа”? Так вот: в этой главе Урфин умирает. :((

Он не насовсем умер. В последней части он оживет (надеюсь… очень надеюсь). Но прямо сейчас он лежит мертвый, в самом печальном виде; и, если для вас слишком тяжело и невыносимо об этом читать – не читайте.

Сплетясь, словно любовники, срастаясь и сливаясь на лету в единое невиданное существо, человек и чудовище, объятые пламенем, летят вниз… вниз… ВНИЗ.

***

Здесь, Внизу, никогда ничего не происходит.

То, что случается в Верхних мирах, находит здесь свое отражение и отзвук; но сам Мир Внизу остается неподвижен. Темные воды его гладки, как зеркало: ни ветер, ни подводное течение не возмущают их, ибо здесь не бывает ни течений, ни ветров. Тусклый свет – ни день, ни ночь – всегда идет словно со всех сторон сразу, и всегда один и тот же. Туман над водами не движется, не сгущается и не рассеивается: от начала времен клубится он, складываясь в одни и те же причудливые фигуры, но нет здесь никого, кто разгадал бы их значение. Непостижимые обитатели этого мира – если они есть – из века в век бродят кругами по своим бесконечным тропам, ничего вокруг не замечая. И монотонный полустон-полуплач, что разносится над водою – тоже звучит здесь от начала времен.

Но однажды покой Мира Внизу оказывается нарушен.

Что-то падает сверху, со страшной высоты, оставляя за собой огненный и дымный след. Гротескная фигура, объятая пламенем – словно бы человек, но изуродованный до неузнаваемости, слитый с чем-то бесформенным и черным – вспарывает туман и без всплеска погружается в воду. Темные воды смыкаются над ним, и пламя гаснет.

В Мире Внизу нет страха: раз уж ты здесь – все страшное уже произошло. Нет ни гнева, ни горечи, ни отчаяния, ни надежды. Только усталость и печаль.

Хорошо, что всё наконец закончилось. А победил ты или проиграл – не все ли равно? Там, наверху, это что-то значило… для того, кем ты был когда-то… но не здесь. Здесь, внизу, нет ни побед, ни поражений. Ни «я», ни других. «Был» и «будет» здесь тоже нет. Только тишина, и забвение, и погружение в бездонные темные воды.

Все кончено.

***

Это случилось, когда Форгар-кузнец зашел домой за новым топорищем.

Рубя вместе с прочими деревья для засеки, он забылся и не рассчитал свои силы. Вместо того чтобы стесать с железного дерева ветки, принялся бить по вековому стволу – со всей своей медвежьей силищи, словно вкладывая в каждый удар свою боль и ярость. Топорище раскололось надвое, и топор отлетел далеко в сторону. Пришлось возвращаться домой.

Огородить деревню огненной засекой порешили на мирском сходе, после долгих споров и разговоров. О ведьме точно известно одно: она боится огня. И если разжечь вокруг всей деревни, в нескольких шагах друг от друга, большие костры, и поставить часовых, чтобы огонь не гас ни днем, ни ночью – она больше сюда не войдет.

Решение было не слишком удачное, это понимали все. Как теперь работать в поле? Ведь у одних наделы на склоне горы, у других внизу, в речной долине. Как выгонять скотину на пастбище? Как ходить в лес за дровами или за ягодами? А ну как подымется ветер, отнесет искры в деревню, начнется пожар – это ведь будет беда еще похуже ведьмы?

Но лучшего решения не было.

Жирный Перре, хозяин кабака у околицы, заговорил было о том, что, мол, пращуры наши как-то уживались с Келемриндой. Так, может, и нам не стоит нос задирать? А пойти к госпоже в пещеру – самим, не дожидаясь, пока она снова сюда явится. Ударить челом. Покаяться – извините, мол, за давешнее, спервоначалу вас не распознали. Как-то договориться с ней. Откупиться… Но ему не дали договорить.

– Сам и бей челом, коли охота! – прорычал Форгар-кузнец, придвинувшись к толстяку вплотную и сжимая кулаки. – И своими детишками откупайся! А мы откупились уже… на триста лет вперед!

И все прочие с ним согласились.

Мрачнее тучи, чертыхаясь себе под нос, Перре-кабатчик покинул собрание; а пару часов спустя соседи видели, как он, побросав на телегу кое-как уложенный скарб, усадив туда плачущую жену и ребятишек, запер свой кабак и отправился неведомо куда.

У Перре водились деньжата – он мог переселиться и начать дело на новом месте. Но большинству крестьян бежать было некуда. Да и что может быть страшнее, чем бросить дом, где жили твой отец и дед, бросить землю, скот, налаженное хозяйство – и отправиться в неизвестность?

Нет, никуда они не побегут. Будут бороться, пока силы есть – а дальше… может, кто из добрых фей услышит об их беде и прилетит на помощь. Или полузабытые боги пращуров, бросив случайный взгляд с небес, заметят, что творится на земле. Больше-то надеяться не на кого.

«…в глаза бы ей взглянуть, – думал Форгар, подходя к дому. – Только взглянуть в глаза. Спросить: «Что, сука, по вкусу ль тебе пришелся мой сынок? Сладок ли был? Не хрустел ли на зубах?» И – плюнуть в лицо. А после этого пусть делает со мной, что хочет».

Жить дальше ему не хотелось. Он не уберег сына – долгожданного, вымоленного. И жену не уберег. Вот уже четвертый день – с тех пор, как, проснувшись среди ночи, увидала над колыбелькой изломанную белесую тень – Ивга почти не ест, не спит и не выходит из дома. Сидит на кровати, упершись взглядом в пустую колыбель. Иногда раскачивается взад-вперед и что-то беззвучно шепчет. А Форгар не знает, чем ее утешить. Да и что из него за утешитель?

Кузнец уже вошел к себе на двор и направлялся к сараю, когда издалека, со стороны заснеженных горных пиков, послышался далекий гул – словно гром прокатился по безоблачному небу и затих, или где-то далеко в горах сошла лавина. Обернувшись, он успел заметить, как что-то сверкнуло нестерпимо ярким светом и погасло на склоне ближайшей горы.