Текст книги "Зомби по имени Джон (СИ)"

Автор книги: Motierre

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Рамси чувствует только резкую вспышку тупой боли под веком и усилившийся звон в ушах, но все равно вслепую хватает Морса за лицо свободной левой рукой и торопливо ищет твердым и острым ногтем большого пальца его единственный глаз. Морс дергается и отшатывается назад, крепче сжав ноги и еще плотнее придушивая гардой, а потом острый запах мокрой собачьей шерсти пробивается в тот минимум воздуха, который получает Рамси, и он видит промелькнувший над головой мохнатый живот Ивы. Та живым прыжком вбивает зубы между плечом и шеей Морса, и только толстый воротник шубы спасает его от вспоротых собачьими зубами жил. Инерцией ее перебрасывает ему за спину – Рамси всегда восхищала эта способность собак не разжимать челюстей после укуса – и то, как их безрезультатно можно пытаться снять с себя, можно выкручивать их тело, а на деле только свое мясо между их зубами, – и она бы наверняка вырвала Морсу кусок мышцы и ключицу, если бы шуба так и не завязла в ее зубах.

Но Морса все равно прилично дергает назад, и он соскальзывает коленом с отдавленной ладони Рамси в попытке удержать равновесие. А Рамси не собирается упускать момент, живо поднимая руку и мгновенно всовывая пальцы под сам крюк – единственную не заточенную часть этого лезвия из самого блядского пекла.

Он хочет еще раз откинуть Морса, когда машинально вдруг замечает, что Ива почему-то не сделала хват, соскользнув с толстой шубы. И, уже напрягая плечо, слишком поздно понимает, почему. Когда семьдесят фунтов с короткого разбега врезаются Морсу в спину, тот, подавившись воздухом, не выдерживает и с маху падает обратно на Рамси, и ему, снова прижатому гардой к полу, остается только удариться затылком о ковер и впустую захрипеть – триста фунтов суммарно навалившегося веса отнюдь не делают его жизнь легче. “Ива, твою мать”, – и Рамси хотел бы велеть ей убраться, но может только сипло выталкивать драгоценный воздух из легких.

“Джон мог бы велеть ей убраться, – вдруг мелькает в уже немного поплывшем от духоты мозгу. – Джон мог бы еще до этого разбить Морсу череп лампой или чем-то. Или пристрелить его. Джон, мать его, мог бы…”. В голове у Рамси есть еще что-то смутное, что-то о причинах того, почему Джон ничего не сделал, чтобы помочь ему, и больше не сделает, но он решает отказаться от этих утекающих, неуместных мыслей, сосредоточившись на том, чтобы постараться, со всей силы упираясь в не заточенный участок лезвия под крюком, приподнять разом и Морса, и Иву.

Но первая же попытка проваливается сразу: один глоток воздуха стоит дикой боли в горле, когда Морс резко наваливается на него еще тяжелее – Ива короткими рывками раскачивает его тело, наверняка пытаясь перехватить за шею и забраться мордой под воротник шубы. Зато так лицо Морса – и, в особенности, его крючковатый нос, – оказывается достаточно близко к лицу Рамси, чтобы тот со всей силы мог всадить зубы в самый его кончик и раздувшуюся ноздрю.

Морс сдавленно гаркает, но Рамси не Ива, он не перехватывает попавшее в челюсти мясо, а только дергает и рвет его зубами, пока Морс наконец не приподнимается рывком, лохмотьями сорвав кожу на носу, и не врезается лбом Рамси в лицо. Из-за того, что голова все еще задрана, удар приходится в мгновенно вспыхнувшие отдавшейся в десны резкой болью губы и нос, и во рту быстро становится мокро, но дерущая когтями спину Морса Ива делает еще один хват, теперь, судя по его вскрику, закусывая и выдирая волосы вместе с кожей на шее, и Рамси, как и сам Морс, понимает, что до того, как она вгрызется в позвоночник, остается едва ли больше нескольких секунд.

Количество вариантов невелико, и Морс выбирает перекатиться. Он резко валится на здоровый бок, придавливая Рамси за горло до последнего и уже после вырывая крюк из его руки, содрав кожу на костяшках до мяса. И единственное, чего он не учитывает, собираясь ударить назад, чтобы наконец пробить Иве шею и скинуть ее со своей спины, так это того, что она приземлится на лапы, а не повалится вместе с ним. Подводит привычка драться с двуногими людьми или упырями, и ее рывок к занесенной руке, ее зубы, сразу глубоко вошедшие в запястье, заставляют Морса закричать от неожиданности и боли в последний раз. Потому что Ива сходу рвет его руку в лохмотья, прорывая мышцы запястья и перетирая их крепко сжатыми челюстями, как умеют только собаки. А потом Рамси, с хлюпаньем втянув воздух разбитым носом, приподнимается и резко вырывает крюк из конвульсивно сжатой уже руки, наверняка повреждая еще и пару пальцев.

– Ива! – он прикрикивает, живо поднимаясь и перехватывая крюк за рукоять. Выступившая на губах кровь срывается мелкими брызгами, и он сплевывает ее светлый и мокрый сгусток себе под ноги.

Ива разжимает зубы не сразу, но разжимает – Рамси и любит ее за то, как она сама вовлекается в схватку, – и Морс сразу рефлекторно притискивает к груди измочаленную руку, покрытую промочившей белый мех шубы кровью и уходящими под рукав глубокими следами от зубов, отползая назад. Его глаз горит ненавистью, и он готов защищаться даже одной оставшейся ногой, определенно постаравшись половчее ударить ей по голеням или яйцам, стоит подойти на шаг. Он будет сражаться, даже когда Рамси вобьет его же крюк ему в голову. И Рамси уже слышит звук, с которым, треснув, проломится череп, видит тонкие и тугие струйки, брызгающие из-под крюка, видит, как нога Морса еще дергается в попытке достать его, а его глаза стремительно тупеют, когда в секунду нарушается работа мозга. Рамси чувствует это все не хуже, чем Иву, послушно занявшую место по его левую руку, и сочная, красная, голодная волна накрывает его с головой. Ему нужно убить Морса Амбера не по какой-то причине. А потому, что он такой, какой есть.

Но когда он заносит крюк и видит, как слабо дергается изуродованная рука Морса в рефлекторном желании закрыться, толстые и острые шипы впиваются в его измученную и ноющую глотку, дергая назад.

Нет. Ты можешь быть умнее.

Заткнись! Я хочу сделать это! Хочу!

Ты можешь сделать это. Убить его. Да. Если ты и вправду слабовольный ублюдок, который привык к тому, как его фермерша-мамаша на любой каприз уже бежит отсасывать его махонький торчащий членик, тогда да, ты можешь убить его. Никто бы не ждал от тебя большего.

Заткнись! Я тебе не…

Ты безмозглый фермерский выблядок. Ты хочешь только мяса, сочного и красного мяса, жрать, трахать и резать, как безмозглый фермерский выблядок. Или даже хуже – как собака.

Заткн…

Тш-ш. Никто же на самом деле не ждет, что ты сможешь это изменить. Так что давай, расслабься и сделай то, что хочешь. Убей его. Возьми, Рамси! Возьми!

Мир Рамси звенит, словно ему только что дали хорошую такую, тяжелую пощечину, и он, шумно хлюпнув разбитым носом, втягивает подтекающую кровь. Морс непонимающе смотрит на него снизу вверх и только тяжело дышит. Рамси глядит ниже его лица, теряясь пустым взглядом в густой, всклокоченной бороде, и медленно опускает крюк. Он резко ощущает, как горит левая рука в том месте, где ее распорола проклятая гарда – и как сильно болит голова. Кровь пульсирует тяжелыми толчками, и хочется нырнуть целиком в ледяную воду, смывая пот, липкую красную слизь, заполнившую рот и носоглотку, и отдающую в затылок боль. Рамси забивает это желание в себе уже несколько недель, но сейчас оно кажется ему особенно невыносимым.

– Что, придумал что-то поинтереснее, чем просто проломить мне башку, выблядок? – агрессивно и хрипло спрашивает Морс – возраст дает о себе знать, и после этого поединка он вряд ли полноценно оправится, так что ему все равно нет смысла пытаться сгладить ситуацию, чтобы выбить себе легкую смерть.

– Не, – качает головой Рамси, оглядывая номер. Раздражающая боль постепенно усиливается, но пока что не захватывает все мысли, и он возвращается ими к тому, что заметил еще в начале боя: Винафрид, как любит отмечать ее дедушка к месту и не к месту, вправду оказалась умной девочкой – не стала испуганно отсиживаться за разбитым столом, вжавшись в стену, а скользнула в ванную, несомненно заперев толстую деревянную дверь изнутри. Неплохо было бы вытащить ее оттуда. Но это еще совсем немного подождет. – Что здесь со звукоизоляцией?

– Хочешь знать, когда придет подмога? – щерится Морс, и кровь подтекает с его порванного носа, капая в бороду. – А почем тебе знать, что они уже не ждут тебя за дверью?

– Хочу сделать тебе одно предложение, – так же отстраненно продолжает Рамси, – и не хочу, чтобы она слышала, как ты согласишься, – кивает на дверь ванной, но Морс молчит, и он продолжает: – Я думаю, после того, как мы с Джоном спустимся вниз, Виман больше не будет тебя беспокоить. Я убью его, – спокойно говорит он. – И Хозера, – мышцы на лице Морса дергаются, хотя он и явно не хотел бы, чтобы Рамси это видел. – Но я могу еще подумать насчет Хозера. Если ты постараешься подумать, что я только что для тебя сделал.

– Ты порвал мне связки, ссаный кусок дерьма, а твоя сука изуродовала мне запястье, – выплевывает Морс, все прижимая к груди кровоточащую руку, но Рамси только отмахивается:

– Запомни эту интонацию и повтори ее, когда оставшиеся Мандерли спросят, что произошло. Потому что это – и только это – даст тебе возможность остаться с ними в Гавани, пока не кончится Зима. А после нее я буду ждать тебя в “Дредфорте”. И ты будешь преданно работать на меня. За то, что я сделал и сделаю для тебя сегодня. За то, что ты остался жив и отделался одними порванными связками. И за Хозера. Ты будешь должен мне с сегодняшнего дня. Или я убью ее, – он снова кивает в сторону двери, – и не трону Вимана. Только ее и Хозера. И уйду, оставив тебя здесь. Согласен?

Морс тяжело вздыхает, а потом опускает взгляд.

– Ага, – наконец бормочет он, – она и вправду не должна услышать. У них тут все прошито, Хозер проверял как-то и… не спрашивай.

– Ты согласен? – не слушая, спокойно повторяет Рамси. – Работать на меня, как на моего отца, когда я возглавлю “Дредфорт”? Поддержать меня в этом? Быть моим человеком в обмен на то, что я сделал – по праву силы, которое ты одно только и признаешь?

– Тебе бы только с трибуны выступать, выб… – Морс криво ухмыляется, снова поднимая лицо, но замалчивает то, что хотел сказать. – Хорошо. Почему нет? Почему, мать твою, нет? Я согласен. Но обещай мне не трогать Хозера.

– Не обещаю, – качает головой Рамси. – Если он захочет пристрелить меня, я его убью.

– Если… – усмехается Морс, приваливаясь к стене. – Ладно. Надеюсь, этот дерьмоед сегодня в хорошем настроении. И прости уж, но рука у меня осталась только левая, – он протягивает ее Рамси, но тот снова качает головой.

– Не, мы же не друзья теперь вдруг. Просто дали друг другу обещания, и посмотрим еще, как их выполним. А побратаемся как-нибудь после Зимы. А пока – заткнись и не мешай мне больше, Морс. Мне надо подумать и поработать, а твоя брехня, видишь ли, от этого очень отвлекает.

Но Морс уже и сам обессиленно откидывает голову назад, прикрывая глаз. Так, старый, избитый и покусанный Ивой, он похож на мертвого. Хорошо. Его жизнь круто изменилась всего за несколько минут, но от Зимы и не ждешь ничего другого. И хотя Рамси не уверен насчет него – насчет того, не харкнет ли попросту Морс ему в лицо, когда он вернется в “Дредфорт”, – но он заплатил хорошую цену, и знает, что Амберы лучше удавятся, чем поддержат кого-то, кого они не знают, и вообще привык доверять своему внутреннему голосу и почти физически ощущаемому на глотке ошейнику.

Так что он оборачивается, придержав Иву за холку и думая, что та только каким-то чудом божьим, не иначе, не порезала лапы о разлетевшиеся повсюду от выстрелов осколки столешницы. Они хрустят под ботинками Рамси, как и нетронутая, свежая бумага договора, который уже не будет подписан, когда он наконец подбирает свою бритву и делает первый шаг в сторону Джона.

– Как ты? – спрашивает Рамси, подходя не слишком близко. Джон явно не в том состоянии, чтобы доброжелательно говорить и вообще взаимодействовать с ним.

Он сидит на полу у кровати, держа Рикона с неестественно вывернутой шеей на коленях, и медленно гладит его около уха, как будто хочет вернуть голову в нормальное положение, но не может себя заставить. Левая штанина у него порвана, видимо, от выстрелов, и Рамси замечает немного крови, оставшейся на полу, но не придает этому особого значения.

– Нам надо идти, Джон, – Рамси старается сказать это мягко, опускаясь на корточки. – Виман пошлет сюда еще людей, и не думаю, что у меня снова выйдет так ловко с ними разобраться. Так что мы сейчас спустимся вниз, я закончу наши дела с Виманом и Хозером, и потом мы сможем уйти насовсем. И, скорее всего, идти придется быстро, так что, если тебе нужна еще минута или две… да, лучше провести их здесь, – он покачивается на носках ботинок, но Джон не отвечает. Правда, и Рикона поглаживать перестает, напряженно замирая. Теперь он сидит абсолютно неподвижно, но Рамси почему-то кажется, что он весь дрожит. – Джон? Ты меня услышал? – он осторожно протягивает левую руку, так и держа в правой крюк Морса, и чувствует расползающуюся до плеча боль, острую, как от взбегающего по коже огня.

– Нет, – голос Джона режущий и отрывистый, жесткий и громкий, он мог бы хлестнуть Рамси по руке лезвием так же сильно, как сказал это короткое слово, и тот послушно возвращает ладонь себе на колено. – Не прикасайся. Я перестану себя контролировать, если ты… – Джон неестественно резко замолкает, снова впадая в ступор, не отрывая взгляда от сломанной шеи Рикона.

– Хорошо, – но Рамси терпеливо соглашается, не повышая тон. Ему бы хотелось, чтобы все не было так сложно, но на самом деле он знал, что так будет, еще когда уронил ту сигарету. Ее, кстати, кажется, затоптали в общей драке, даже гарью не пахнет. Повезло. – Просто скажи или кивни тогда. Ты услышал и понял то, что я сказал? – и теперь все зависит только от его терпения и умения убеждать. Потому что по крайней мере пока он не хотел бы снова пускать в дело бритву, или руки, или что-то. И на самом деле у них наверняка есть еще минут десять-двадцать.

Подбородок Джона тем временем как-то странно дергается, как будто он хотел кивнуть. Но вместо этого он плавно и медленно качает головой.

– Знаешь, что я хочу с тобой сделать? – он спрашивает тоже медленно и плавно – и очень спокойно. Рамси внимательно смотрит на него и никуда не торопит. Ему неприятно думать об этом, но он ожидает истерики. “Убить тебя”. “Покалечить тебя”. “Изуродовать, обоссать и отрезать твою голову”. И все в таком духе. Но Джон, так же спокойно продолжив, удивляет его не оригинальностью, но точностью – и честностью – формулировки. – Я хочу причинить тебе точно такую же боль, какую ты сейчас причинил мне.

Рамси продолжает качаться на носках, подбирая ответ.

– Извини, – наконец говорит он, – но, боюсь, ты не сможешь этого сделать. По крайней мере, точно так не сможешь. Но мы разберемся с этим позже, о’кей? – он находит равновесие на пятках и вдруг меняет тон. – А знаешь… забудь про Вимана, про то, чтобы идти, про все. Давай просто побудем здесь с тобой, Джон. Я бы хотел побыть сейчас с тобой. Может быть, спросить тебя… – и снова начинает покачиваться. – Мы должны поговорить. Я, ты и то, что ты чувствуешь, – и хотя Рамси думает, что здесь Джон все-таки что-нибудь ответит – “Откуда тебе знать, что я чувствую?!” – но тот продолжает молчать, так и не поднимая взгляд. – Во-первых, я хочу, чтобы ты понял, зачем я это сделал. Ты понимаешь?

Джон все молчит, но через пару секунд сухо, вымученно кивает. Рамси видит, что ему больно думать об этом, но это не мешает действительно понимать. Хорошо. Но это только первый блок, и нужно сразу снять второй. И такое будет не проще, чем удалить гной из воспаленной раны за двадцать минут, даже без трубки для дренажа и антисептика, с одним скальпелем на руках, но выбора у Рамси нет, и придется работать с тем, что имеется. Потому что вещи, которые он скажет Джону прямо сейчас – и только сейчас, – останутся у него в голове навсегда, запечатленные вместе с этими воспоминаниями, и даже если швы рассосутся – если не загноятся, и черное, мертвое мясо не полезет между ними, – то, каким будет шрам – аккуратным и тонким, как нитка, или грубым и топорщащим кожу, – зависит исключительно от рук Рамси.

– Да, я сделал это для тебя, – то, как у Джона слегка дергается плечо при этих словах, Рамси засчитывает в свою пользу, убеждаясь, что тот действительно его понял. – Хорошо, что ты понимаешь. Во-вторых. Я знаю, что сейчас в твоей голове появится очень много “если”. Но мы должны очень постараться, чтобы этого не произошло, хорошо? Потому что иначе ты обязательно начнешь думать: “если бы я не отдал ему Рикона”, “если бы он ушел до всего этого”, “если бы я обратил внимание”, “если бы я успел вмешаться”, “если бы я не доверился”, “если бы я убедил его раньше”, “если бы я его убил”, – Рамси нравится, что руки Джона взаправду начинают мелко подрагивать с этими словами: гной начинает выходить, – и застрянешь здесь очень и очень надолго. Ты не сможешь выйти из этих “если”, снова и снова прокручивая в голове то, что мог бы сделать, чтобы избежать того, что произошло. Так вот… я отвечу тебе сейчас на каждое из тех “если”. Нет, Джон. Нет, я бы не ушел. Нет, ты бы не смог этого избежать. Нет, я бы все равно это сделал. В любом из самых гипотетических случаев – я бы нашел возможность и это сделал. Потому что единственное, что могло бы мне помешать – это если бы ты отказался подписывать бумаги. Потому что меня не волнуют ни один план, ни одна твоя идея, никакое допущение того, что ты обыграл бы Вимана Мандерли. Ты не смог бы обыграть его. Никто не смог бы. Не на его поле. А я не мог рисковать тобой и твоим мозгом. Не сейчас. А ты, – мелкая дрожь доходит до плеч, гной сочится по рукам Рамси, – ты не смог бы не рискнуть и не попробовать его обыграть. Потому что ты Джон Сноу. Храбрый, везучий, умный, лучше всех знающий, что делать, и никогда никого на самом деле не слушающий. Потому что ты такой, какой есть. И именно поэтому – из-за того, что ты Джон Сноу, – я убил твоего брата.

Больно. Жестко. Но резать надо наживую. Анестезии нет, марципановый лорд.

– И это никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в какой другой вероятной вселенной не было бы иначе, – заканчивает Рамси, придержав дыхание. – Ты понимаешь это?

Этот вопрос очень и очень сложный, и кивок дается Джону куда тяжелее предыдущего, но он все-таки кивает.

– Хорошо, – соглашается Рамси; он замечает, как вспотели его ладони, только когда рукоять крюка немного съезжает в пальцах. – В-третьих. Сейчас ты чувствуешь боль. И что бы я ни сказал, ты будешь ее чувствовать, и она будет сильной, очень сильной. И то, что это просто эмоция, тебе никак не поможет, потому что она все равно будет находиться внутри тебя. И не только из-за Рикона. Уже нет. Из-за всех вещей в твоей голове. Слишком много боли, – гноя, – находится у тебя внутри все время. Но сейчас я скажу – и ты не захочешь, чтобы я это сказал, – что ты должен потерпеть ее еще немного. Я не собираюсь больше оставлять тебя с ней, Джон, больше нет, но мы не можем заняться ей прямо сейчас. Потом… я знаю методы. Я буду с тобой. Мы выведем ее наружу вместе. Мы возьмем нож и вырежем ее из тебя. Мы возьмем нож, – ты возьмешь нож, – и я покажу тебе, – и я дам тебе, – как от нее избавиться, – вырезать ее.

Рамси Болтон много знает о боли.

Рамси Болтон любит боль.

И хотя ему это кажется немного странным, но…

…сейчас он не хочет привычно взять нож.

Сейчас он хочет отдать нож Джону Сноу.

Он думает о Джоне с ножом. Восхитительном, голом, как первобытный человек, Джоне Сноу с ножом. Думает, как тот пробует пальцами загнутый мясницкий конец лезвия. Думает, что именно тот хотел бы им сделать – с ним, Рамси, с собой, с кем-то еще. Думает, из кого Джон Сноу хотел бы вырезать свою боль – и как.

Но сперва это подождет. Для начала они могли бы закрыться в палатке. Он, Джон и нож – больше никого не нужно. Они могли бы взять нож вдвоем, голые, девственные – дикие тени. Они могли бы разделить друг с другом сталь, и кровь, и боль, и холод. Они могли бы научить друг друга. Джон мог бы научить его – отдавать. Он мог бы научить Джона – брать.

Симбиоз.

То, что выходит, когда ты срезаешь кожу себе – и другому, – и ваша мокрая красная плоть врастает одна в другую сочными прожилками, лиловыми, как налившиеся синяки, и розовыми, как румянец от пощечины. Как у сиамских близнецов. Тех, что делят между собой какие-то части. Части, которые он отдаст Джону. Части, которые Джон возьмет.

Те, что сделают их обоих лучше. Те, которые дадут им еще одну пару глаз, чтобы смотреть. Части… от одних мыслей о которых его член тепло тяжелеет.

Но восхитительный Джон Сноу не должен этого видеть.

Потому что пока он не понимает, что общего между болью, и трахом, и поцелуями, и ножом. Потому что он должен узнать, какую злую сказку об этом Рамси хочет нашептать ему на ухо, в свое время. Потому что он должен понять, что, когда ты любишь боль, уже не имеет никакого значения, кто ее причиняет и кому – она больше не в тебе, и не в другом человеке, она во всем, и она бьется, как живое сердце, и течет живым током крови от первого росчерка ножа – в свое время. Потому что его сердце, ноющее под наледью, должно будет распространить его боль по всему телу, и тогда он поймет – но только тогда.

Да. Рамси решает, что он хочет сделать из Джона Сноу, прямо сейчас.

– Но мы должны идти. Ты понимаешь меня?

И проходит целая вечность, разреженная только теплым дыханием Рамси, пока Джон не наклоняется к Рикону, крепко прижимаясь губами к его лбу.

А когда Джон опускает его голову на ковер и поднимает взгляд, он не смотрит на Рамси. Но это тоже неплохой знак.

– Будем считать, что ты пообещал, – он говорит так сухо, как будто у него пересохло горло.

– Хорошо. Потому что я пообещал, – и Рамси сводит колени, прикусывая губу и надеясь, что Джон подумает, будто это говорит о его серьезности и сосредоточенности – и больше ни о чем.

Когда они покидают номер, Рамси забирает с собой не только бритву, но и автомат – запасных патронов на теле автоматчика не обнаруживается, но ему хватит и пары коротких очередей, если что, – и крюк Морса. Его заточенный под гардой край Рамси еще пару раз вбивает в электронный замок на двери, сперва защелкнув его и этим запирая Морса и Винафрид внутри. Джон думает, что это поможет не слишком надолго, но, скорее всего, они оба покинут Белую Гавань до того, как те решатся и смогут выбраться. Джон уже ощущает наружный холод и то, как мало им осталось здесь сделать теперь, когда тело Рикона лежит за дверью со сломанным замком. Им обоим. Ему и Рамси.

Джон думает об этом прохладно и спокойно: его мысль как-то необыкновенно заторможена, но он довольно ясно осознает свои – и их – перспективы. Они уйдут отсюда, четко понимает он, после того, как Рамси закончит свои дела с Виманом и Хозером – какие? – и он не собирается ничего делать с Рамси, по крайней мере, пока они будут идти – куда? – потому что он не уверен, что сможет выжить без Рамси – зачем? – особенно сейчас, когда он чувствует себя так… так. Джон не может точно подобрать характеристику своему состоянию – хочет ли? зачем? – но Сэм наверняка сказал бы, что у него… как он это называл… какая-то из разновидностей реактивного психоза? Аффективный шок? Джон не помнит и все равно не очень понимает, зачем ему знать точное название того, что с ним происходит. Он знает, что ему холодно, что на спине, ладонях и ногах – от ложбинки между ягодицами и до ступней, – выступил пот, и что его сердцебиение и дыхание, кажется, немного быстрее обычного – хотя последнее даже сложно приметить в общем притупленном, замедленном состоянии сознания. Еще он знает, что ему как можно быстрее нужно выйти из этого состояния – Сэм бы непременно принес ему одеяло согреться и сделал какого-нибудь горячего и сладкого питья, – но на самом деле он не хочет выходить. Джон чувствует что-то похожее на ноющую, тупую боль, но даже не именно боль, а это ощущение из смеси чувств потери, обиды, страха, подавленности и вины. Когда ты упустил что-то очень важное. Когда то, навязчивые мысли о чем ты старательно забивал поглубже, не желая признавать, наконец-то произошло. И это так странно… и сладко?

Сколько Джон себя помнит, он всегда был… эмоциональным. Даже если люди так не говорили – или, наоборот, говорили, – он-то всегда знал, что на самом деле у него в голове и на сердце. Он всегда был тем мальчиком, которому легко дается заплакать, закричать или ударить. И его боль всегда была тягучей, продолжительной и мучительной, преследуя его даже измотанным после тренировки, истощенным спорами с отказывающимися признать очевидное коллегами, обессиленным холодным голодом во время долгого перехода, перед сном и после пробуждения.

Это изменилось после смерти Куорена.

Ты убил его!

После смерти Игритт.

Кто-то говорит, что, теряя многих и многое, ты становится тверже, твои чувства притупляются, и сердце все меньше отзывается на то, что раньше причиняло тебе боль. Как тело становится более выносливым, получая удары, а мозг работает точнее, когда ты анализируешь совершенные ошибки.

Но со временем Джон понял, что эта история не про него. Он понял, что его боль ни единого раза не становилась меньше. Просто на то, чтобы прожить ее в полную силу, у него так часто не было… ресурсов изможденного организма, или времени, или и того, и другого. Но это всегда было где-то внутри. Каждая нечаянная потеря, каждая детская обида, каждый скрываемый страх, каждый приступ вины. Он начал понимать это, когда схватил Аллисера Торне за горло, и когда ударил Эммета, и когда ему начали сниться те сны. И теперь, когда шея Рикона хрустнула, когда его позвонки сместились за тысячи шагов у Джона за спиной – и совсем рядом, – и когда он поднялся, отлично понимая, что происходит, а потом почувствовал ожоговую боль в ноге от скользнувшей по коже очереди и ничего с этим не сделал, и когда он смотрел, как Рамси ломает замок, и когда он сейчас послушно следует за ним по гостиничному коридору, он чувствует… как будто покрытый снегом лед на заливе трескается с глубоким, низким хрустом, и его серые глыбы дыбятся из-под воды разверзшейся челюстью Нагги, и все Студеное море поднимается далеко за ним, поднимает и выворачивает находящей волной эти огромные глыбы – и следующие за ней черно-серые валы, скрывающие в себе бездну, кипят с глухим клокотом, оставаясь нестерпимо ледяными, и вырастают куда выше маленькой гостиницы и тонкого окна, за которым стоит крохотный – как приставшая к пальцу крошка от марципановой конфеты – Джон Сноу. И он не знает, что с этим делать, но и не думает, что будет делать что-то – потому что когда волна поднимается так высоко, что он уже не может увидеть холодную пену на ее вершине, он ничего не чувствует по этому поводу.

И ему это нравится.

Ему нравится ничего не чувствовать по поводу смерти Куорена, Игритт, Ширен, Ивы или Рикона, даже если боль – страх и вина – завтра же накроет его с головой, выжжет легкие и выломает ребра. Завтра. А сегодня он чувствует себя холодно, спокойно и… правильно.

– Я думаю, – начинает он, и его голос кажется ему очень громким, – что пока еще не могу полноценно осознать то, что произошло, – Рамси слегка поворачивает лицо к нему; его взгляд внимателен, но Джон чувствует, что Рамси не хотел бы сейчас никаких разговоров.

– Да, это нормально. Я рад, что ты это понимаешь, – но его голос ласковый и спокойный, как будто он не хочет заткнуть Джона своим напряженным кулаком, сжатым на крюке Морса Амбера.

– Но это не только из-за шока, – шаг за шагом подошвы сапог Джона касаются пола, и коридор почему-то кажется ему куда длиннее, чем на пути в номер. Он ловит себя на том, что его прилично тошнит – начало тошнить сразу после того, как – кр-рак, – хрустнули позвонки, и масляный привкус грибного супа мигом обволок рот. – Я не видел Рикона очень давно. И, мне кажется, так же давно я начал думать о чем-то таком применительно к нему. О том, что он мог умереть. О том, что он умер. И теперь… я не уверен, что успел по-настоящему понять… что все это время он на самом деле был жив. И не уверен, что понимаю… что он мертв опять. То есть… как будто он и был мертв. А я просто хорошо так накурился, и мы пришли в Белую Гавань, и все это произошло, и потом… я вспомню это как видение, кошмарное, но видение. Потому что это было слишком быстро, и я не… – он запинается, удивляясь сам себе, своим словам и прохладному, безучастному тону. – Я ничего не чувствую. Даже не так, как в кошмаре. Ничего. И на самом деле я уже не… думаю, что любил его. Или… – он хочет продолжить, но вдруг понимает, насколько ему становится легче от сказанного. Не любить. Так просто – и так хорошо.

“Это шок”, – напоминает себе Джон.

“Это ты”, – шепчет Джон Сноу, закованный в черный лед.

– О’кей. Значит, мы снова можем разговаривать? – так же прохладно – с тонкой снежницей тепла поверх наледи – спрашивает Рамси, спускаясь по лестнице. Он вытирает нос ладонью, и на ней остается размазанное красное пятно.

– Нет, – но Джон отвечает уверенно. – Нет. Когда я сказал, что думаю, будто это все не только из-за шока – это тоже был шок. Но я стараюсь работать с тем, что творится сейчас у меня в голове. Я стараюсь не выпускать это. Хотя и не знаю, к чему оно приведет – вероятностей слишком много. Но пока я ничего не чувствую, и пока мы уходим отсюда. И, кстати, так как мы вряд ли сможем забрать свое оружие, я бы, наверное, предпочел взять какой нож получше на кухне. Так себе защита, сравнительно с винтовкой, но лучше, чем ничего.

– Да, – соглашается Рамси, резко останавливаясь внизу лестницы. Джон тоже останавливается, замечая, что в другом конце коридора, ведущего в лобби, ходят люди. Но они пока еще не обращают внимания ни на него, ни на Рамси с Ивой. – Вероятности… – а Рамси болезненно морщит нос, и еще одна струйка крови подтекает вниз. Он снова грубо вытирает ее основанием указательного пальца. – Ненавижу вероятности. Но все равно. Хочу добавить еще одну, – он поворачивается к Джону и бегло целует его, быстрее, чем тот успевает понять. Такая его скорость сравнительно с заторможенностью Джона тоже не на пользу тому, чтобы начать разговаривать раньше времени. – Вот. Я хотел сделать это сейчас. На случай, если потом мы… ну… у нас все будет не так гладко, – Рамси пожимает плечами, а Джон, плотно сжимая губы, чувствует пронзительно-соленый вкус его крови.

– Да. Посмотрим. Когда у меня будет нож – и когда мы уберемся отсюда, – он произносит это и вдруг остро понимает, как сильно ему сейчас нужен Призрак. Если у тебя есть Призрак, тебе не нужен нож.