Текст книги "Цветы жизни (СИ)"
Автор книги: Maya Lawrence
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Не представляю, отчего дело это затянулось так надолго, но я целых два дня мотался через весь город к её старому дому, боясь упустить решающий момент. Ладно, не буду приукрашивать – не через весь город, только через несколько крупных районов. Пока шёл до места, то жар от постоянного движения приятно разливался во всём теле. Но стоило засесть в засаде, как начиналось самое стрёмное – вечная мерзлота. Минуты примораживались друг к другу, становясь холодным часом. Тот повторял процедуру и дарил мне целый морозный день. Это я понимал только поздно вечером, в свете уличных фонарей, когда уходил обратно домой. Потому что пока наблюдал за домом, время прекращало свой ход. День сурка был бы в сравнении с этим настоящей благодатью.
Наблюдать за тем, как медленно кружится снег, приятно… Было когда-то. Но пока смотришь на это часами, там и мутить начнёт, и шатать, и укачивать, и с ума сходить будешь. Вроде, психушкам традиционно приписывают жёлтый цвет. Цвет же моего сумасшествия был слепяще белый… Перед мысленным взором всплывали то Хакс, летящий сквозь пелену снегопада с моста, то Рей, сидящая на заледеневшем крыльце своего старого дома… То избитое лицо Марисы, каким оно было, когда мы в последний раз с боем забирали её от ненормального папаши. Нам с Хаксом тоже прилетало от него дай боже, но в этот раз – пусть только тронет её или меня!
Надеюсь, если он даст мне повод, я смогу пустить ему пулю хотя бы в ногу или в его тяжёлую руку, какой он замахнётся для удара. Промажу или нет – другой вопрос. Главное, это решиться нажать на спусковой крючок в самый первый раз. Если промахнусь – не беда: в стволе достаточно патронов, чтобы я потренировался на его жирной тушке в меткости… Учитывая габариты, попасть по нему хоть куда-то, думаю, будет не сложно.
В вечер второго дня я, наконец, заметил патрульную машину, подъезжающую к дому. Мариса огляделась по сторонам, когда вышла из неё вместе с отцом. Не так, что окинула округу общим, рассеянным взглядом. Она искала нечто вполне конкретное: закуток или закоулок, где притаилось её спасение – я. Потому что верила, что я приду. Потому что хотела быть спасённой. Потому что, как и все мы, хотела жить, а не выживать, что для неё было несовместимо с «жизнью» в стенах отчего дома.
Копы, как высадили двоих гражданских, так сразу и уехали. Я и подавно не думал медлить и ждать какого-то особенного момента или сигнала: пока в доме зажжётся свет, пока вокруг исчезнут редкие прохожие. Я сразу встал и тут же поспешил… Упасть. Судорог или покалывания в ногах не было, но идти не мог. Потому что почти не чувствовал то, чем мне следовало выполнять это простое действие. Кажется, хорошенько так закоченели, худющие черти! Только в районе колен ощущалось, что кости выше и ниже хоть чем-то между собой соединены. Я поднял взгляд – в доме Марисы через дорогу зажёгся свет. Дьявол! Сидя задом в снегу, я принялся остервенело пощипывать, постукивать, похлопывать по ногам: бедра, икры, стопы… Воображение услужливо и красочно рисовало, как этот ублюдок швыряет свою дочь на пол. Говорит так: «Проходи, родная, эти стены ещё помнят твой горький плач и соскучились по твоим умоляющим стонам».
– Давай!!! – я рявкнул на свои предательские, не желающие отмерзать конечности, но звук их собой не излечил. Когда чувствительность в них, наконец, всё же вернулась, через судороги и покалывания я смог подняться из примятого сугроба и на ватных ногах перейти улицу. С момента, как Мариса скрылась в дверях отчего дома, прошла без малого целая вечность. Я надеялся, что она продлилась максимум минут пять – не дай бог больше! Но вполне возможно, это была ложная цифра, и, соответственно, надежда: страх за сестру в этот лютый миг превышал все формы оценки и понимания. Боже, я назвал её сестрой…
На подходе, у порога я старательно размял руки, хотя с ними всё было не настолько плачевно, ведь их в засаде было куда проще согреть, чем ноги. Конечно, она моя сестра, чёрт побери, а как иначе?! Называть их всех семьёй, но бояться произнести даже мысленно такие слова, как «братья и сёстры» – чем не низость? И, возможно, глупость. Она страдает в этот самый миг, но знает, что её брат-защитник уже рядом. Её ласковый, умный, добрый голос звучал в голове, почти заглушая собой стук пульса в ушах: «Лидер – это тоже друг. А твои перчатки и шарф на девочке прекрасное доказательство тому, что ты можешь, если захочешь, быть больше, чем просто другом». И клянусь, я хотел! И в этот миг осознания, и всегда до него, хоть и не признавал этого ни перед кем. Даже перед самим собой. Потому что по-детски боялся.
Это и без моих теперешних слов были отношения братьев и сестёр. Но сейчас от этой мысли становилось по-особенному, дико – панически – страшно. Да, из этой схемы выбивались мои отношения с Пейдж, но они не входили в неё изначально. С момента её появления я ни разу не воспринимал старшую Тико своей сестрой. А вот остальных и Марису – да. И если для мальков я был, скорее, как отец семейства, то для Марисы я навсегда буду её старшим братом, а она моей младшей сестрой. Временами надоедливой, раздражающей… О, боги! Неужели я правда сейчас жалею о каждом моменте, что отталкивал её?! Похоже на то. Странно. Ведь раньше такого не было. Ничего плохого сейчас не должно случиться…
Руки дрожали, но умеренно. Пистолет я вытащил только у самой двери, когда стоял у порога. Прежде мы с Хаксом поступали иначе, прокрадываясь в дом, чтобы забрать её. Папашка мог поймать нас, влезающих в окно на первом этаже, и втащить внутрь, схватив точно двух котов за шкирку. Не за капюшон курток, разумеется, а только за волосы. Чтобы и нам щедро раздать люлей заодно. Чтоб неповадно было. Ишь, нашлись! Два безвестных рыцаря-оборванца, посягающих на честь его красавицы-дочери. И потом взашей пытался выпроводить через парадный вход. Но мы втроём его всегда побеждали… Хакса больше нет, и теперь нас двое. И я понятия не имею как этот урод отреагирует на пистолет в моей руке. Подумает, что игрушка, и хочешь не хочешь, а придётся доказывать ему обратное.
Я замахнулся кулаком и постучал четыре раза. Не слишком настойчиво, не жиденько, довольно умерено и по-соседски, как я это себе представлял. Секунды вновь начали срастаться в ледяную минуту, а ответа всё не было. Постучал ещё раз.
– Сейчас! Иду!
Ладно бы хряк, так ещё и голос даже тяжёлый и хрюкающий. Фу! Мерзость! Ну ничего, больше Мариса и носу не высунет из нашего дома. В ближайшее время уж точно. Больше я такого не вынесу. Засаду и холод – это всегда пожалуйста, но выматывающую тревогу за неё, сковывавшую меня в течение практически сорока восьми часов – я почти не спал последние ночи – такое меня просто вконец доконает. Нынешняя, стоящая передо мной задача, была относительно проста и точна решаема. Но имелась у меня на сердце и глобальная миссия – чтобы моя любимая сестрёнка жила без страха в её сердце. Побои заживут, хотя в них, конечно, своя особенная жуть, но я хочу сберечь не только её лицо и тело, но и избитое нелюбовью отца сердце. Оно – не боксёрская груша! Довольно! Хватит! Остановись уже, ублюдок!!!
В этот миг хряк открыл дверь и увидел дуло пистолета, указывающее точно ему в широкую грудь. По правой замёрзшей щеке вдруг скользнула злая горячая слеза. Каким чудом я удержался и не выстрелил, не знаю. А ещё ведь сомневался, смогу ли. Смогу, если вынудит! Ещё как! Сто лет бы глаза не видели эту скотскую рожу!
– Три шага назад, – приказал я и спровоцировал эти самые шаги, зайдя с вытянутой рукой внутрь. Хряк ступил глубже в дом. Ещё одно опасение отступило. Он увидел и без вопросов поверил – оружие не игрушечное. И несмотря на дрожь в руке, по моим глазам ему, кажется, видно – я стопроцентно готов к выстрелу. И не просто ранящему, но и ко смертельному. Ему решать каким он будет. Я закрыл за собой дверь.
– Мариса!!! – громко позвал сестру.
– Ты не выстрелишь, щенок, – опасливо протянул её отец, подняв руки в жесте «сдаюсь», хотя никто не просил этого делать. – Я тебя помню, да, – он закачал головой. – Где твой рыжий дружок? Опять в окно лезет? – посмотрел в сторону того окна, откуда действительно мы с Хаксом в прошлый раз пролезли в дом.
– Мариса!!! – повторил я, но ждать её появления не стал, сделав шаг вперёд: – Где она, урод?! – вторую щёку разрезала ещё одна горячая злая слеза. Так ледяной страх потихоньку таял, покидая уставшее напряжённое тело.
Тот только гадко улыбнулся, что привело ко вполне закономерному итогу: мне тотчас захотелось перестрелять ему все зубы.
– Что ты с ней сделал?!
– Почему ты так долго ждал?
– Что?..
Холод сковал сердце, вмораживая в него страшное предчувствие. Неужели?..
– Копы высадили нас у дома почти двадцать минут назад. Что мешало тебе постучать в дверь чуть раньше?
Оружие едва не выпало из затрясшейся руки. Я видел – это не было злодейской игрой у меня на нервах: он нисколько не врал. Только пугающе искренне недоумевал, отчего я правда пришёл на выручку своей подруге так не скоро. Мои проклятые ноги… О, боже, нет! Я же бил их до одури, изо всех сил! Казалось, что прошла целая вечность, но – двадцать проклятых минут! – ведь не могло пройти так много. Неужели всё-таки могло?..
– Где?.. – с губ сорвался только тихий, обессиленный рык-полушёпот, когда я услышал:
– Кайло…
Она спускалась со второго этажа… Точно окровавленный ангел, вернувшийся с войны, на которую я непростительно и жестоко опоздал. Потому, что боролся с другим всадником, заставшим меня врасплох и схватившим ледяной костяной рукой за ноги. Бледные веснушки на лице в форме «сердечка» растворились под кровавыми потёками, синяками и ушибами…
Миг, когда всадник, по имени Война, попёр на меня я не пропустил, хоть и не отводил взгляда от сестры, идущей вниз по ступеням. Увидел, что тот дёрнулся лишь краем глаза. И руки тут же на это среагировали. Должным образом. Вместо оглушительного выстрела, какого я ждал, раздался только аккуратный тихо свистящий «пиу!». Так вот как выглядит пистолет с глушителем… Для хряка, однако, мало что изменилось. Выстрел в плечо. Тот стоял теперь не шелохнувшись. Только мясистая рука удивленно поднесла пальцы к ране и, промокнув, Война уставился на свою кровь. Этот момент его замешательства мы, увы, упустили. Я вернулся взглядом к Марисе, безмолвно говоря «Давай! Бежим!», но она стояла на предпоследней ступени, кутаясь в свою уличную домашнюю одежду, и смотрела на отца…
Когда тот нагляделся на свою кровь, всё изменилось в считанные секунды. Я ждал, что он попрёт на меня. Наименее вероятно – на Марису. Мы все стояли треугольником, рядом друг с другом. Но он сделал третье – всего несколько неспешных шагов мимо нас на кухню. А мы, онемевшие от тягучести сражения, наблюдали за ним…
…Пока время не ускорилось в один звонкий миг. Мариса, наконец, побежала ко мне, только, когда мы услышали характерный металлический звук и увидели, что Война взял из подставки на разделочном столе большой кухонный нож.
– Кайло!!!
Это был самый отчаянный её крик, какой я даже представить не мог. Полный абсолютнейшего страха. За меня. Окровавленный ангел подлетел ко мне, вцепился в мои плечи, желая только одного – защитить. Собою. Но Мариса забыла, кто из нас на какой позиции. Я защитник. И я нападающий…
Усилие в руке – и в воздухе раздался ещё один тихий «пиу!». В этот раз пуля ушла куда-то в грудь всадника с ножом в руке. Лёгкое? Сердце? Я был уверен, что уж этого ему окажется более чем достаточно, чтобы упасть или хотя бы отступить, но жестоко просчитался… За что тут же и поплатился… Правой стороной лица… В частности, глазом… Острый взмах ножа был почти изящный, мимолётный – разрезал кожу лба и щеки как мягкое масло… Мариса закричала так, словно это по ней прошлись. Хуже жидкого огня, сползающего по лицу, было то, что он заливал мне один глаз, и им я ни черта не видел. Но мысль, что по сестре действительно могли пройтись ножом, заставила собраться силами. Но, увы, тело вновь подвело меня, и я пал под ударами тучного всадника. Удар по спине – и я на полу. Пинок ногой – и отдалось где-то в почке. Ещё один – казалось, что желудка теперь не стало… Война есть война. И эта – не на жизнь, а на смерть…
Прекратилось это неизвестно когда. Но известно как. Мариса огрела врага по голове, и, судя по тому, как тот зашатался и замер, простонав, чем-то весьма тяжёлым. Но не достаточно тяжёлым, чтобы уложить его окончательно. Этот момент замешательства мы упустить не могли… Мариса протянула мне руку и, схватив её, я со стоном поднялся. Хотя, скорее она вытянула меня вверх, на ноги: я не верил, что смогу самостоятельно хотя бы разогнуться, не то, что устоять на ногах.
Её папаша встряхнул головой, видно, собирался за нами в погоню. Но закончилась она, не успев начаться… Я пропустил Марису вперёд к двери и она схватилась за ручку приоткрыв, но… Живым я бы уже не вышел. Её папаша замахнулся на меня с ножом… Я держал руку на спине Марисы, подталкивая её к выходу, молясь, чтобы ей хватило сил убежать одной. Без меня. Ей придётся позвать на помощь, но к отцу её после такого очевидного и неоспоримого акта насилия уже вряд ли кто-то вернёт. Сам я готовился увидеть, как же выглядят мои выпущенные кишки и какого цвета моя кровь. И я увидел. Кишки остались при мне. Кровь была тёмно-бордовая. Но не моя – Марисы…
Против движения моей руки, подталкивающей её к двери, она, избитый ангел, сиганула навстречу к своему отцу. С такой открытостью, почти что благоговением, что я просто оторопел. И следом отцовская рука рассекла ножом дочкино горло. Лихо, плавно, невесомо. Жизнь хлынула по сторонам мрачно-ярким тёплым фонтаном. Ещё немного и первая брызгающая струя коснулась бы лица убийцы, но… не дотянулась. Мариса упала на пол, захлёбываясь и кашляя. Такие должно быть и есть звуки в аду. В моём личном, когда я туда попаду, будут именно они…
Слов не было. Скулёж раздался только у меня в голове. То же отчаяние, какое вырвалось рёвом из груди Марисы, когда мне порезали лицо. Точно она сама была раненной жертвой. Теперь всё было один в один наоборот. Будто это не она, а я лежу на холодном полу и умираю. В другой, менее реальной реальности мои руки мельтешили, но так и не могли остановить густой горячий поток. Жизнь была неудержима. Мариса лежала на боку, отчего создавалось ложное впечатление, что вот сейчас она выплюнет всю кровь, что мешает ей делать нормальный вдох, и путь воздуха к лёгким будет вновь свободен. Но она первая избавилась от иллюзии, перевернувшись на спину и посмотрев на меня.
Судороги прекращались очень быстро. Я знал, что ни слова больше от неё не услышу. Последним памятным словом, произнесённым вслух, так и останется полный страха за меня звук моего имени. Последним, сказанным одними губами, стало многогранное «Спасибо…». Спасибо, что был рядом, что пришёл, что не оставил, не бросил… С первого дня нашей жизни рядом, вместе друг с другом до самого последнего. Что хотел помочь, защитить, спасти. Чистая, детская, дружеская – сестринская – благодарность за благородные детские, дружеские – братские – мотивы и порывы. Но грош цена тем порывам, что не достигли конечной цели…
– Моя девочка… Доченька…
Мариса этого уже не услышала…
Он в шоке. Я знал это. И если повезёт, он будет мучиться этим до конца своих дней. Вот только чем именно, я не был уверен. Тем, что собственноручно убил своего ребёнка? Или тем, что лишил этим себя возможности и дальше избивать и мучить его? Ответ мне был не нужен. Ответ мне был не важен. Я хотел никогда не узнать его! Никогда не прийти к тому пониманию, какого так яростно одно время искал. Я не хотел больше понимать… Я всего лишь хотел уничтожить. Не всадника, по имени Война. Передо мной на коленях сидел сам личный апокалипсис моей сестрёнки. И я сделал это с ним. Раздался последний тихий выстрел. Я ощутил на своём лице мелкую морось, моргнув. Зло, навсегда оставшись для меня абсолютным, замертво упало на пол рядом с ушедшим из мира добром. Хорошо, что идти им дальше разными дорогами…
Я просидел возле тела моей сестрёнки неизвестно сколько времени – вечность, длиннее той, что сводила меня с ума в засаде. Я вообще мало что помню от момента, когда в доме стало тихо, и до момента, когда в дверь постучали… не знаю кто. Вероятно, соседи или гости мёртвого хозяина, сшугнув меня и вынудив бежать через заднюю дверь. Может быть, я кричал. Вероятно, выл. Момент просветления настал незадолго до стука в дверь. Более чёткие воспоминания начинаются с момента, где у меня глубоко во рту дуло пистолета, курок взведён, а пальцы лежат на стволе и на спусковом крючке. Вроде ещё я сидел крепко зажмуренный и быстро дышал. Кишка тонка, скажете вы. И будете не правы. Клянусь всеми богами, я почти нажал! Остановила мою руку тем не менее не слабость, а сила…
У меня была семья. И я в ней главный защитник, добытчик и кормилец. Я не мог быть уверен, увижу ли я на том свете любимую, брата и сестру (моя святая троица!), но в чём я ни секунды не сомневался, что если та жизнь вечна, то именно столько я буду сожалеть о том, что бросил на произвол судьбы, на растерзание тем самым четырём уличным всадникам… Коннора, Стефа, Клэр, Виту, Бонни, Фреда, Финна, Найна, Роузи, Томми, Агнес, Джули, Винса, Джефа… и её. Малютку Рей. Моего маленького бежевого динозаврика, делающего свои первые самостоятельные шаги в этом холодном-холодном мире. Мире, что не предлагает и, вероятно, никогда не предложит ей своего тепла…
…А я могу. Потому что, как бы по-глупому я её не называл, да и вообще их всех – малявками, мальками, мелкими, старшими… Они все – мои самые близкие люди на всём земном шаре. Моя настоящая семья. Мои пятнадцать причин жить… Вытащить изо рта пистолет, встать на ноги и покинуть это место последней встречи и прощания маленького добра с большим злом, отправившись к себе домой.
Есть такое восклицание, которое бросают люди своим близким и любимым, иногда отвечая на их вопрос «На что ты готов ради меня?», либо просто желая убедить их или сообщить о силе своих чувств к ним… «Да я бы умер ради тебя!» Хорошо, наверное, кричать о таком, когда знаешь, что едва ли тебе представиться реальная возможность доказать свои слова на практике. В моей жизни «степень» любви была иная. От этого так называемого доказательства меня отделяло только время полёта пули. Но я знал, что если пущу её себе в голову, то докажу этим только обратное. Пусть живущие взрослые умирают на словах ради любимых. А я, мёртвый изнутри волчонок, насколько хватит сил попытаюсь жить ради всех, кого люблю. Знаю, придёт день, когда я, вероятно, дойду до состояния Митаки и Хакса. Когда сознание и душа ослабеют настолько, что уже и тело будет не способно что-либо доказывать себе или кому-то, принося изо дня в день добычу в дом и оберегая младших от холода. Но этот день – не сегодня…
– Кайло?
Чей-то голос упал со своей детской высоты в далеко недетское высокоградусное болото, в каком плавало моё сознание.
– Ты пьяный.
Упс! Не только сознание – поправочка! Ещё и сердце. Знаете, как я это понял? Ха! Потому что, когда на открытую ранку попадает спирт, то начинает нещадно щипать. Так и сейчас. В груди полыхает новый старый пожар, горький виски ласкает стенки желудка, часть выпитого уже просится обратно наружу, двигаясь всё ближе к выходу… Причём в разные стороны: хочется помочиться и блевануть. Но я не в силах встать и сделать хотя бы что-то одно. Сижу в комнате на стуле… Руки лежат на столе. Пьяная, со слов Рей, голова плавает сверху над ними. Глаза ничего не видят. Ещё одна поправочка – глаз. Разрезанное лицо мне кто-то чем-то промыл, когда я вернулся, но зрение в правый глаз так и не вернулось. Хрен пойми, временно или постоянно. Да и не важно. Я сейчас и одним-то глазом не в состоянии пользоваться по назначению.
– Уйди, – проскулил своему пожарнику, прибывшему по мою пьяную, горящую душу. Кто только её сюда впустил?.. Ах да, это был я. Тот, кто забрал её с крыльца дома её алкашей-родителей.
– Я не хочу, чтобы ты пил…
Из горла вырвался громкий всхлип. Со дна болота всплыл новостной пузырь: лицо у меня всё мокрое, в слезах. За ним второй – оно ещё и страшно перекорёжено, точно сведённое в судороге. И даже боль в шраме не даёт понять, оно дрожит или так и застыло в посмертных муках.
– А я не хочу, чтобы ты тут стояла… – и дышала моим перегаром. – Вали в свою кровать! – а то холод страшный.
Боже, а голос-то… Будто совсем не мой. Дрожит. Скрипит. Заикаюсь чуть ли не на каждом слоге, но надо же мне как-то выпроводить моего пожарного динозаврика за дверь.
– Ты станешь, как они, – тушить он умел пока только огнём…
Хорошо, что я лежу головой на руках, и всей моей разбавленной горем и шрамом красоты она не видит. Хотя, может и видела уже, когда я завалился в дом – не помню кто тогда был рядом. Казалось, что всё и сразу. Много рук, голосов и вопросов что случилось. Меня уже тогда ноги не держали. Ещё до встречи с бутылкой я был смертельно пьяный. После слов «Мариса умерла» по ушам ударил какой-то шум-гам. Крики, вздохи, слёзы, стенания… Не было вопросов как именно это случилось, достаточно и того правдивого ужаса, что я уже исторг из себя. Всё равно я не был тогда способен ответить, а они услышать. Быть может, им и в будущем не стоит знать, что их сестру убил её собственный отец. Хотя старшие могут и без моих слов догадаться.
Те, кто первыми после отхлынувшей волны ужаса и шока пришли в себя, кажется, меня и умыли. Видно, плохо я стёр снегом кровь со своих рук и лица. Как в комнате оказался даже примерно не помню. Привели или дотащили? Здесь ли сейчас Финн и Найн или их догадались увести хотя бы на одну ночь? В подобных случаях я всегда уходил из дома и пил, шатаясь по округе. Мальки после только чуяли, что от меня плохо пахнет, но чем не знали. И как назло, именно та, что стояла сейчас рядом, знала это, наоборот, до отвратительного точно. Старшие по идее должны были знать, что я потянусь за дозой припрятанного сорокоградусного лекарства, но покинуть дом буду не в силах. Так что, надеюсь, я здесь сейчас один…
– Я хочу спать… – промычал я, замечая, что слёзы как-будто пошли на убыль, и приподнял голову. Рей, стоящая где-то рядом, увидит шрам на лице, ну и ладно. Завтра придётся хотя бы ненадолго трезветь и быть тем, кем должен – вожаком стаи. Так что смысла прятаться от её взгляда сейчас ноль – скоро всяко увидит всю скорбную и скорбящую «красоту». А пока…
Спать я правда хотел. Левый глаз, что мог видеть, слипался от слёз и усталости. В слепом правом, наоборот, бодряще щипало. И раз с тем количеством виски, что воевало во мне за сторону выхода (вверх или вниз) я всё ещё не вырубился, значит мало выпил… Рука потянулась к бутылке…
…Как вдруг меня за неё дёрнули, строго попросив:
– Не пей!
Мелкая была далеко не Марисой. Эта советовать не станет – сразу приказами сыплет.
– Отвали!
Наверняка, это классический ответ её родителей. Пришла к тому, от чего и ушла. Господи, какая же я скотина…
– Ты заболеешь!
– До сих пор ведь не заболел. Отцепись!
Она вцепилась пальцами в горлышко полупустой бутылки, пока я тянул её к себе, желая оставить на столе.
– Ну и что! Когда-нибудь заболеешь, а потом умрёшь!
– Ну, значит умру. Все мы там будем… – нельзя ей так отвечать, но мой жидкий друг по вызову забрал незримый руль, перехватив управление моими языком, и мыслями…
– Я не хочу, чтобы ты был где-то там! Я хочу, чтобы ты был здесь, с нами! Со мной!
– Я и так пока здесь.
– Не хочу пока. Хочу всегда!
– Так не бывает, динозаврик… – рука, наконец, ослабела, устав держать бутылку на весу и тянуть к себе. Контроль над собственным телом я тоже потерял.
– Но должно быть!
Спорить и вообще разговаривать о чём угодно и с кем угодно сил больше не было.
«Поговори с новенькой, извинись, приласкай, загладить вину, будь помягче…» Всё, что мне так настойчиво-предложительно советовала Мариса… Всё, что советовала мне Мариса… Она уже никогда не увидит как я последую – не обещаю, но буду очень стараться – каждому из её советов. В отношении Рей – уж точно.
Всю ночь я промаялся без сна в болезненном, больном полудрёме. Высокоградусное болото всосало в себя грань кошмара и яви. Кошмар наяву. Явный кошмар… Всё смешалось в доме моём: скуля и подвывая, точно раненый дворовый пёс, я слышал сквозь полусон, как воют и остальные члены моей бродячей, скорбящей стаи… Волком-вожаком я буду завтра. Помню, было время, я жил на улице совсем один – тяжёлое время. Но что было хорошо в волках-одиночках – они никогда не воют…
Я люблю тебя… Моя сестрёнка…
Комментарий к Глава 3. Мои печали. То, как часто и сильно воет волк, напрямую связано с его иерархией в стае. Как правило, вожаки и лидеры воют очень громко и чаще остальных волков. Таким способом они показывают другим стаям и одиночкам, что территория, на которую они пришли, уже занята другими волками. Обычные члены стаи тоже могут выть по этой причине (если известно, что на территории сейчас много чужаков), но чаще всего они воют, чтобы сообщить о найденной добыче, или если попали в беду. На вой щенков и подростков в стае не обращается внимания, они могут выть без причины и из-за того, что им сейчас грустно (как домашние собаки). Ведь они пока ещё учатся жизни.
Имя Мариса происходит от латинского слова maris, означающего «из моря». Официальная ономастика утверждает происхождение имени от сочетания частей имён Мария и Луиза, и несёт тот же смысл, что и исходные имена. В варианте, связанном с именем Мари, Мариса означает «желанный ребёнок». Имя Мария имеет древнееврейское происхождение, варианты значения – «горькая», «желанная», «безмятежная». Луиза – это женская форма мужского имени Луи (Людовик, Луис), означающего «знаменитое сражение», «славный воитель». По второй версии, в переводе с древнееврейского языка имя Луиза означает «Бог помог». Также вероятно, что древний ирландский бог света Луг, также его называют Лудж, Лью, стал прототипом имени Луиза. Поэтому это имя означает «сияющая», «светлая» (германское, кельтское).
====== Глава 4. Мои радости. ======
Может ли человеку (не хочется в мои семнадцать говорить о себе «ребёнок»), живущему в многодетной семье, быть одиноко? Чёрт его знает, наверное, не должно. А если всё же такие нелепые казусы случаются, то нет ли в них противоестественности? Или же, наоборот, закономерности? Самообмана? Подмены имён чувств от недостатка внимания или ещё какой-нибудь заумной хрени из речи всё непонимающих взрослых, вовсе не имеющей в корне слова «один»? Так оно или нет, а такое падшее дитятко, как я, возможно, и заслужило это скверное, как мой грубый нрав, чувство. Как бы я его ни назвал.
С тех скорбных дней, когда я вынуждено простился с Пейдж, Хаксом и Марисой, всё стало иначе. Хотелось бы безо всяких оговорок заявить, что лично моя жизнь свернула в «лучшую сторону», как могло и, наверняка, казалось со стороны… Только вдумайтесь, на какие жуткие чудеса толкает тройное горе! Сначала, разумеется, обессилевшее сознание стремится утонуть там, где ему обжигающе уютно, на дне бутылки. Но позже, стоило мне вернуться в строй на место названного отца разношёрстного, прожорливого семейства, как совесть, долг и одна запавшая в душу малявка в шапке с тремя помпонами вытащили меня буквально за шкирку из цепких, рыжих лап старины Дэниелса. И вот, по прошествии нескольких месяцев я оглядываюсь назад с тяжёлым удивлением, что отгоревав по-чёрному по Марисе, пить я стал заметно меньше, подобрел ко всем насколько сумел (и это оказалось не так страшно и даже забавно). И всё же язык отчего-то не поворачивается говорить о радостном; оглядеться кругом – и где, спрашивается, эта лучшая сторона? Полтора десятка человек в доме, почти все как один худо-бедно обуты, одеты и накормлены. Казалось бы, вот оно? Целая орава из пятнадцати маленьких, добрых, сытых людей рядом. И мне самому с переменчивой частотой тепло, и я рад, что всё именно так обстоит. Так чего же боле? А «боле» было просто как дважды два – поговорить не с кем.
Общение, как выяснилось опытным путём, тоже человеческая потребность – нужда; даже для такого отброса-грубияна, как я. И тем же путём я уяснил, что для того, чтобы поговорить по душам – а с моей святой троицей я был способен по душам даже поспорить или поссориться – нужен не хороший, добрый и светлый человек, какими кишел наш дом, а всего лишь свой. Даже если он вечно или изредка занудствует, умничает или бравирует по поводу и без; если он в чём-то глуповат и недалёк, часто ошибается и нередко поскальзывается и сворачивает не туда… Для ясности: я люблю и мальков, и старших, по своей воле и со всей отдачей, на какую только способен, забочусь, стараюсь для них и ради них, живу. Но с того памятного кроваво-снежного дня стало действительно не с кем потрепаться, поспорить, поворчать, посмеяться… Над чем-то общим – да, но чтобы сидя один на один или выйти подымить на крыльцо и послушать благие нравоучения – такого человека с момента ухода моей любимой, брата и сестрёнки, как не было, так и не появилось. А тем временем со дня гибели последней прошёл уже целый грёбаный год.
Год, за который у нашей тесной группки то моими, то общими стараниями были и взлёты, и падения. Жизнь на улице с переменным успехом то шла в гору, то могла куда стремительней, запросто катиться с неё вниз. Последнее время всё шло в гору… гору проблем. И если вдаваться в глубинный анализ, виной всех проблем был не только я, но дерьмовой погоде, в отличии от живого человека, слепленного из той же субстанции, претензий не предъявишь. Иной раз я намеренно напоминал себе в сытные, тёплые деньки, что все эти дети под моей ответственностью. Как если бы я мог об этом хоть на миг забыть или, если бы мне поучительно шептал это ангел (наверняка, такой же оборванец, как и я), сидевший на костлявом плече, притворяясь отростком совести. Мол, радуйся, парень, да не расслабляйся. Ваше счастье – переменная и зависимая от слишком многих вещей единица, которую запросто можно согнуть и переломить. Ваши радости – пятнадцать тонюсеньких тростинок, из которых выходит слишком уж худой веник, чтобы быть достаточно крепким и стойким к излому. И всё же, каким-то жестоким чудом мы держались…
Претворялись ли все мы в холодные и голодные дни, скармливая друг другу заначки и делясь, в итоге множа его, хорошим настроением, высасывая его из пальца, из любой подручной мелочи, по факту создавая из ничего; возводя его как сдутый ураганом хрупкий невысокий домик, с нуля? Улыбки в треснутом сердце носить тяжело (вес золота, как ни крути, не малый), особенно, когда всё плохо. Но наша дружная семья странным образом умудрялась и носить их, и не терять в трудную минуту, и щедро безвозмездно делиться ими друг с другом, нисколько при этом не растрачиваясь. Моими усилиями? Нет; здесь – однозначно. Я могу сколько моей пропащей душе угодно заниматься подбадриваниями, играми в псевдовесёлое выживание, но зерна не проросли бы на высохшей почве. Желудки бывали пусты, души – никогда. Хотя и то, и то побаливало часто зверски. Нет, сердца моих братишек и сестрёнок – что вода. Живой поток, что вопреки всем обстоятельствам не превращается в лёд, что нас окружает, в сердцах ли взрослых, или на улицах, не застывает. Всё, что из детских бездонных душ так усердно пытались высосать, выкачать бездумно и осознанно жадные взрослые в бывших родных или приёмных семьях и приютах, – остатки всего этого я столь же рьяно старался удержать, сохранить и, если случай благоволил, приумножить. Немного веры, немного веселья, азарта, детской беззаботной глупости, которую допускал, скрывая от маленьких глаз соблюдаемые мною границы разумного. Порядок и дисциплина в доме – это хорошо, но иногда без вспышек хаоса бывает не прожить. Не дикость ли? Веселье и развлечение в жизни детей обзывать «хаосом», чем-то, находящимся вне рамок столь необходимого нам порядка? Что ж… Что поделать – иначе у нас никак.
