Текст книги "Цветы жизни (СИ)"
Автор книги: Maya Lawrence
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
– …Джастин Халоуэй и Рей Саммерс! – весело закончила перечислять ведущая артистов, выходящих на сцену, и я встрепенулся. Саммерс? Рей сейчас, наверное, носит фамилию Скайуокер? Или нет? Господи, я даже фамилии её настоящей никогда не слышал… Мой тёплый летний лучик, ты ли это?
На сцене оказалось сразу несколько инструментов. Рей, конечно, мог оказаться и юношей или другой девушкой, не моей Рей, но… По лицу и фигуре я бы её, может и не признал – ещё одна юная незнакомка в толпе, вывалившей на сцену – но её причёска выбила из меня весь дух. Три шоколадных гребешка, мучивших меня в самых страшных кошмарах и даривших покой в самых сладких грёзах. Уже не задорных, как мне всегда казалось, скорее строгих и предельно аккуратных, каких-то… взрослых. Однако, не признать их было бы кощунством с моей стороны. Их обладательница, девушка – девушка! – села за шикарный блестящий чёрный рояль, и принялась листать страницы в нотной тетради. Девушка… Больше не девочка.
Глаза мне не лгали, потому сердце обливалось кровью, но через силу верило в новую реальность. Мне резко подурнело и я прислонился плечом к стене, глядя на прямую спину с идеальной осанкой и три тугих пучка, лихо закрученных на затылке. Юная, молодая пианистка, и всё же… Ты больше не ребёнок, любовь моя. Ты те же доброта и нежность, но уже совсем в ином флаконе – женственном, статном, расцвётшем…
Низкорослая дамочка передо мной вдруг решила напомнить о себе. В сотый раз обернулась на меня, будто я всё никак не унимался и не прекращал досаждать ей, и поспешно отвернулась обратно. Наверное, удивилась, отчего это у такого мощного шкафа, грозно стоящего позади неё, глаза на мокром месте, когда ещё и музыки-то нет, чтобы так расчувствоваться. Могла бы и сама догадаться: мало кто из присутствующих пришёл сюда за музыкой и только за ней. В этот момент мне почудилось, будто я стал частью толпы, слился с её сознанием и эмоциями, стал частью картины, не выбиваясь из неё и не портя собою. Мы все услышим музыку в этот вечер только потому, что она будет создана руками наших близких. В этот вечер ценность музыкального искусства заключена для нас в глазах, улыбках и руках исполнителей, а не авторстве и сложности композиций или величине таланта каждого учащегося. Каждого из десятков и сотен девушек и юношей… ведь детей здесь нет. Разве что один-одинёшенька, что стоит на ватных ногах прислонившись к голой стенке – арестант и заключённый в своём взрослом могучем теле – и едва не плачет от осознания неопровержимого. Видит бог, я бы предпочёл смириться с тем, что я загубил и по сей день успешно продолжаю губить свою молодость, чем вынужденно принять факт: твоё детство, Рей, безвозвратно ушло…
Заиграло вступление, и от бодрящего грома звуков я вздрогнул. Со сцены зазвучала весёлая джазовая композиция. Оживилась и фигура Рей, которую я видел в профиль. Тонкие, шустрые пальцы забегали по чёрно-белым клавишам с невероятной скоростью, удивительной (исключительно в моих непрофессиональных глазах) для студентки первого курса. Композиция может и проста в чём-то, но сложна на мой взгляд из-за бравого темпа и игривых переходов.
Музыка без устали и печали всё лилась и лилась в довольный зал: хмурая парочка передо мной в кои-то веки, наконец, расслабилась и даже стала подтанцовывать. Пару минут назад мне почти наверняка стало бы неуютно от пришедших в движение телес вокруг меня, но не сейчас. Моё выросшее в прекрасного виртуоза чудо играло по-настоящему мастерски и со всей отдачей. Девушка за роялем улыбалась и тоже слегка двигалась телом в такт музыке – не подлежало сомнению, она вовсю наслаждалась тем, чем сейчас занимается. Если в таком ключе прошёл для неё целый год, что она здесь проучилась, то я готов пожать своему дяде руку за то, что она оказалась здесь. Было бы глупо отрицать его если не влияние, то участие в её жизни и решениях. Влияние-то как раз прослеживалось иное, и отворачиваться от него и дальше, как упрямое дитя, я больше не мог…
Как эгоист со стажем, я не верил в случайность выбора Рей инструмента, как и в целом, сферы, с какой она решила связать своё будущее. Возможно, конечно, что прежде она играла в школьном оркестре. Возможно, её надоумила поступить в музыкальный колледж лучшая подружка. А возможно, что…
То бренчание в старом заброшенном доме на расстроенном рояле, каким я занимался с ней – могло ли оно?.. Да нет, бред собачий. Я и проучил-то её в ту зиму всего ничего – от силы пару месяцев, прежде чем мы вынуждено покинули тот дом. Этого времени слишком мало, чтобы… Проклятье… Могло ли это оставить столь существенный отпечаток, что она не рассталась с этим делом спустя годы? Что отложилось в её памяти? Угрюмый мальчик за роялем, играющий полузабытые самодельные мелодии, или она сама, выискивающая ушами правильные ноты, которых из поломанного инструмента при всём желании и усилии было не извлечь?
Как давно она этим занимается? Я хотел бы узнать и этот ответ, и спросить намного больше, но… Не стоит забывать – всё это праздник одного дня, больше такого внезапного красочного чуда в моей жизни не случится. Хорошего понемногу, так ведь говорят? Я решил побаловать себя спьяну, вот и побаловал. Внеочередная радость, та, что конечна. Разве эта конкретная может стать иной? Затяжной? Постоянной? Едва ли. Так и джазовая композиция подошла к своему концу под протяжный рёв труб и саксофонов.
Музыка стихла, и зал оживился, захлопав. Кто-то в толпе пару раз воскликнул «Браво!», пока ведущая вечера улыбалась и артистам, покидающим сцену, и слушателям. Я присоединился ко всеобщим овациям с запозданием: у ожидавшего ухода Рей со сцены, которая почему-то не спешила покинуть её, хлопки выходили у меня несколько заторможенными. Похоже, она остаётся. Да, так и есть. А к ней на подмогу вышли, кажется, несколько виолончелей и металлофон.
По завершении весёлого прощания с одними артистами и представления ведущей других, микрофон оказался передан Рей, ждущей, когда стихнет зал, чтобы взять благодарственное слово, как это делали многие до неё. Мои внутренние струны задрожали так, что тремор перешёл в пальцы. Её голос…
– Всем добрый вечер! – голос был сродни музыки, которую Рей играла – задорный, ясный, бесстрашный. Она оглядела весь зал с улыбкой, и я встревожился, вдруг она увидит и узнает меня, стоящего в глубокой тени в конце зала. Оглядев тех немногих, кому не хватило места, стоящих рядом со мной, я заметил, что являюсь единственным обладателем столь выдающихся роста, комплекции и роскошной растрёпанной гривы. Слиться с толпой не получится. Плохо. Я чуть ссутулился, и в таком «уменьшенном» виде – о, да, гений, это точно проканает! – продолжил внимать моему чуду, открыто и смело стоящему перед широкой публикой.
– Композицию, которую вы сейчас услышите, я хотела бы посвятить своим близким: моим верным друзьям и моим любимым папе и тёте Лее… – она посмотрела вниз и тепло кивнула зрителям, сидящим в первых рядах; на моё счастье разглядеть их я не мог. – …И ещё одному человеку, благодаря которому я стою на этой сцене, и которого, к сожалению, сегодня здесь нет, – она перевела дыхание, когда моё собственное едва не остановилось; даже издалека я заметил, её искренняя сияющая улыбка стала вдруг какой-то хрупкой и надломившейся. – Он спас меня и помог в очень трудный период моей жизни, а также стал моим первым учителем по музыке… – я прижал крепко сжатый кулак к губам, прикрыв глаза и не представляя, как смогу покинуть этот зал. – Однажды он сыграл эту мелодию, взятую мной за основу, полагаю, что и авторство принадлежит ему. Мы были детьми, и, признаюсь, я не знаю, что было в этой музыке для него, но… Я осмелилась отразить в ней что-то своё, дополнив и… – говорившая всё менее твёрдо, она вдруг замялась и почесала нос; пару раз она возвращала микрофон к лицу, но смогла продолжить только с третьей попытки, завершив свою речь сбивчивым покашливанием: – В общем, довольно слов. Вы всё услышите. Спасибо, – улыбнулась она так вымученно, будто извинялась за отнятое у людей время или старалась перекрыть улыбкой нечто, оставшееся за неимением сил невысказанным. Я понял в ту же секунду – оно будет ею сыграно.
Заняв своё место за роялем, она скооперировалась с остальными музыкантами и без вступления зазвучала мелодия. Та мелодия… маленькая и простая, не требующая от исполнителя большого таланта и особых умений. Сыгранная одним морозным днём бездомным семнадцатилетним мальчишкой, который не смог как-то иначе утолить тоску собственную, отказавшись ради улыбки своей малютки-любимицы от бутылки, и тоску общую, отказавшись от своей нелюдимой угрюмости вновь ради неё же. Ради тебя. Моя малышка…
Рей играла, задавая печальный лад, проникнутый слабо читаемой надеждой. Виолончели вторили настроению, растягивая и углубляя мрак, не рассеять, но скрасить который было поручено звонкой и нежной весенней капели металлофона. Да, это он и был. Плач о весне, которую нам с тобой было не суждено встретить вместе. Я всё помню, любовь моя. И твой отчаянный крик в коридоре детского дома, и цепкие, до жути цепкие пальцы, не желавшие выпускать воротник моей рубашки, чтобы расстаться на неведомо какие сроки.
– Мы ещё увидимся, малыш.
– Когда?
Рей играла, творя магию в содружестве с другими инструментами. Момент, когда к правой руке подключилась левая, утонув аккордами то ли в большой, то ли в контроктаве, ударил по сердцам каждого слушающего. Так звучала застарелая детская обида, горе и разочарование. Нас разлучили, но ведь то было только полбеды, правда?
– Если уходишь – тогда вернись!
– Я вернусь, Рей. Обязательно вернусь, слышишь?
Да, малыш, теперь и я всё слышу, отчётливо. Так звучит эхо моего предательства. Прости, родная, мне так жаль. Так жаль…
– А сколько мне будет лет, когда ты вернёшься?
Она всё слышала тогда и помнила по сей день. Я велел ей не жить ожиданием, и она справилась. Она двигалась дальше во что бы то ни стало: жила, любила, дружила, играла. И помнила. Помнила того, чьё неосознанное предсказание сбылось в этот воистину праздничный день.
– Не живи ожиданием, Рей. Я приду только тогда, когда ты перестанешь меня ждать.
Так и вышло. На сердце у неё плач, но он не только обо мне, я не до такой степени эгоистичен. Это мрачная, наполненная урчанием грома музыкальная туча с отзвуками поражений, с плавно стекающими по струнам тоской и ожиданием, и звенящими на фоне просвета радостями и победами, должна была рано или поздно излиться и заплакать. Это её диалог с миром, форма речи, рассказ о своём прошлом. О давно ушедших родителях, прикладывающихся к бутылке, о морозном крыльце, о чужой теплоте, отнявшей ставший почти родным холод. Об десятках улыбок, окружающих со всех сторон… Десятках. Улыбок…
Когда судьба в ответ на мою прихоть и смелость расщедрилась на одно маленькое огромное чудо, ей, очевидно, подумалось, что мне этого будет мало. Гулять, так гулять! Теперь эта ведьма преподносила мне на блюдечке чудеса одно за другим. Моя семья, которую я так бесстыже и жестоко уничтожил. Четырнадцать микро-вселенных, истреблённые, как я верил, во имя собственного выживания. Души братьев и сестёр, которые я не уберёг от злого добродетельного умысла, оживали под звуки музыки, просачиваясь сквозь ноты и воскресая одна за другой. Я всех их помнил, как помнил и нарушенное – после года на свободе действительно нарушенное – обещание отыскать их всех. Я не представляю как, но точно знаю, что должен был хотя бы попытаться…
Крошка Агнес обожала солнце, груши и рисование. Конопатый Винс часто болел и умел отлично заделывать любую щель в хрупких, промёрзших стенах. Артистка Джули мечтала стать акробаткой, а шустрый Джеф бегал быстрее всех в доме. Крепыш Финн не боялся постоять за себя и своих друзей. Тихоня Роузи всё время игралась с железками. Малец Найн порою искал повод, чтобы подраться, а вот удальцу По повода искать не нужно было. Мелкий Фред – наш пугливый молчун, без устали стоящий на шухере. Тощий Томми – кривляка-забияка. У красотки Бонни была самая роскошная причёска, чёрные мелкие кудри. Малютка Клэр была безрассудно отважной, а её лучшая подруга Вита любила тёплые ветра и обожала мороженое. И, конечно, наш крепыш Коннор – бездонная кладезь самых смешных шуток…
Зал наводнили невидимые нити, не разорванные, как я был уверен, а только запутанные. Память о моей давно разбредшейся по свету семье толкала если не на поиск всех и каждого, то на действие, которое так и не было совершено мною: оказавшись в детской колонии и позже во взрослой, за все годы я так и не смел оплакать их – молча отвернулся через силу, даже не попрощавшись.
Что с ними стало? Выжили ли они в той холодной ночи или ушли навсегда? Боролись ли за свои жизни так, как мы с Рей? Помог ли им По? Где они все сейчас? Кем они стали? Что из них выросло? Какие победы и поражения пережиты ими? Ответов я не знал, как не знала их и Рей, сокрушающаяся об этом в музыке. Разлука и надежда на встречу не боролись за право вести в этом льющемся на весь мир диалоге, они шли рука об руку.
Мой музыкальный рассказчик и художник разящими и в то же время ласкающими сердце звуками сшивал разорванную в клочья материю – так собирался воедино я сам. Всё ещё запутавшийся в сетях, в жгутах и в цепях, которые так безропотно позволил на себя навесить, бережно храня в душе единственно желанные оковы – раненный, но, наконец-то, чуточку больше, чем просто живой…
Воздух в зале был пропитан чем-то застарело горьким и освежающе сладким. Беды прошлого музыка не смывала, всего лишь рассказывала слушателю всё так, как оно и было, но и горестей настоящего я даже в окончании мелодии не расслышал. Тяжесть шагов рояля и затяжные зарницы виолончелей не затмевали собою хрупкие, маленькие чудеса, отчётливо слышимые в невесомых перезвонах металлофона – последних каплях прошедшей грозы. Те самые чудеса, о которых я просил Рей рассказать мне при следующей встрече. Вот они. Сколь мрачным ни был бы фон, она умело рисовала по нему светлыми красками. Так она смотрела в своё прошлое, и надеюсь, что так же она поступала и в сегодняшнем дне.
Моя надежда подкреплялась постепенно утихавшей мелодией, возвращавшейся к своему началу – светлой печали в первой и второй октавах и поддержке флейт в миноре. Два последних «четверостишия» завершилось монологом одной руки, твёрдо, но плавно идущей по чёрно-белым клавишам, и с гладким звучанием струнных, поставивших точку в этой пьесе-главе, но не во всей истории…
…ведь сегодня всё ещё мой день рождения, и на правах именинника, я решаю, когда наступит окончание праздника.
Зал разразился шквалом аплодисментов в то время, как я из последних сил держался на ногах, наблюдая музыкантов, вставших в линию на авансцене на общий поклон. Тепло, то самое, что я когда-то передал Рей, любовь к музыке, которую я едва показал ей, приоткрыв одну из многих накрепко закрытых дверей – круг в эту самую минуту замкнулся.
Мой маленький пожарный, прежде умевший тушить только огнём, в этот раз справился со своей задачей, перестаравшись, в чём винить его было бессмысленно: масштаб трагедии и площадь тлеющего пепелища была ему неизвестна. У меня не было музыки, как у Рей, чтобы высказаться или выплакаться, когда приспичит, а ни один самый крепкий алкоголь никогда не добирался до таких глубин, которые теперь оказались затоплены под завязку не горючим, но чистой энергией, рвущейся наружу. Видеть тебя, слышать, быть рядом…
Кубометры утекающего сквозь года трудного счастья, которое дарует нам и забирает один и тот же палач и доктор, власть которому вручаем лишь мы сами, просились из меня наружу. Есть только одна материя, которую мы не в силах разорвать или перекроить себе в угоду, как бы ни старались – та властительница времени, чьим верным пленником, благодаря одной маленькой девочке, я являюсь с малых лет и по сей день…
– Рей!!! – гаркнул я через весь зал, когда аплодисменты утихли и ведущая вечера собиралась взять себе слово.
Юные артисты на миг обернулись на их сокурсницу, которая крик тоже услышала, но не видела кто звал её, и ушли со сцены. Я оттолкнул с дороги бурчащую мне что-то вслед дамочку с её худосочным кавалером, и пошёл вниз, в сторону первых рядов. То ли от того, что народ стал на меня оборачиваться, то ли заметив движение в тени и сбоку, Рей, ослеплённая софитами, среагировала. Судя по тетради с нотами, полетевшей вниз, к её ногам, времени на узнавание много ей не потребовалось: полагаю, что «меня во мне» выдал тот же, что и в семнадцать лет, немалый рост и неизменная растрёпанная шевелюра.
Девушка прижала руки к лицу, слегка присев, словно ноги на миг подвели её. Не плачь, любовь моя, ведь все ноты заклинания тобою уже сыграны. Призрак из мелодии твоего прошлого вернулся.
Рей убрала руки от лица и посмотрела на людей, сидящих в первых рядах. Я был уже почти на полпути и успел ухватить, как одна голова в ровном ковре незнакомцев кивнула ей. В следующую секунду мой юный музыкант помчался на всех парусах прочь со сцены, впопыхах рискуя носом пересчитать ступени короткой лестницы, ведущей в зал.
Окрылённая, Рей летела ко мне, как спешат навстречу солдату – любимому, вернувшемуся с долгой войны; брату, пропавшему без вести; отцу, ушедшему много лет назад из дома…
На последних шагах, моя печаль о том, что больше той девочки из воспоминаний я не увижу поблекла – чьи, если не её слёзы стоят в счастливых глазах? Уже на подлёте, за миг до объятий, я произнёс в глубоко печальной радости, искривив губы во всего одно слово:
– Динозаврик… – улыбнулся я, поймав любовь всей моей жизни на руки.
Крепко прижав моё счастливо ревущее тепло ближе к сердцу, я слышал вокруг себя только заливистый хохот сквозь безудержные слёзы, да вдыхал её – дикую девчоночью радость, уткнувшуюся носом в мою мальчишескую солёную шею.
