Текст книги "Кукла (СИ)"
Автор книги: maryana_yadova
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Жрица не старая и не молодая, не страшная и не красивая, одета в дешевый яркий ситец и широкополую, просто гигантскую круглую соломенную шляпу. Артур никак не может понять, какая она, не может увидеть в ней характер. Ару чуток заикается, когда объясняет ей цель своего визита, но ведьма удивительно благожелательна.
– Она говорит, что ты сможешь присутствовать на сантерии, но всему свое время – надо дождаться, пока лоа озера позовет к себе, – передает Ару.
– А когда он позовет? – едва заметно хмурится Артур – черт знает, может, лоа зовет раз в год, а Артур, при всей любви к экзотике, не хотел бы застрять здесь, среди воды и комаров, среди чужого непонятного народа, на целый год.
– Скоро, мамбо говорит – скоро, – торопливо шепчет Ару, очевидно не желая испытывать терпения жрицы. – Я пока свожу вас в Котону, там вы все увидите.
Тут мамбо пристально смотрит на Артура своими грустными и карими, какими-то коровьими глазами и что-то трескуче проговаривает, пощелкивая длинными сухими пальцами.
– Мамбо говорит, ты понравишься лоа Нугу, уже понравился, она чувствует. Нуду хорошо видит тебя, когда ты стоишь тут, в доме мамбо. Нуду просит мамбо, чтобы она подарила тебе гри-гри от него, Нуду хочет защищать тебя, хочет сохранить тебя.
Ару незаметно кривится, когда излагает Артуру все это, и почему-то отводит глаза, но Артур списывает все на то, как неуютно здесь себя чувствует гид. Мамбо очень сильна, Ару – пуглив, как косуля, как загнанный кролик.
Артур получает из темных рук, унизанных медными браслетами, маленький черный мешочек со слабым приятным запахом, в нем что-то перекатывается, какие-то камешки или что-то еще, но заглядывать туда ему запрещают. Он пожимает плечами, вежливо улыбается и покидает дом жрицы раздосадованным. Все идет не так, как запланировано, и это жутко раздражает.
Но впереди еще Котону, и Артур пока полон надежд.
***
В Котону они выезжают утром, пожевав в отеле каких-то терпких ягод и выпив кофе, которое здесь похоже на деготь и цветом, и вкусом.
Едут на мотоцикле – Артур скоро замечает, что мотоцикл здесь не только основное средство передвижения, но и работает в качестве такси. Вдоль дороги торгуют контрабандным бензином в пластиковых канистрах и стеклянных десятилитровых бутылках, машинным маслом, хлебом в корзинах, в городе к торговцам прибавляются чистильщики ботинок; тут же, на улицах разливают чапал. Артур успел выяснить, что это такое: сок каких-то растений заквашивается в выдолбленной тыкве, долго бродит, поэтому жутко воняет, но по вкусу напоминает квас, и дагомейцы все время пьют его в жару. Торговцы зачерпывают его прямо из этих самых тыкв железными кружками и дают из них попить всем желающим. Артур отворачивается от этого зрелища, ему слегка тошно. Ему достаточно того, что Ару везет его на старом мотоцикле, что не слишком приятно – скорость огромная для этой развалюхи, она подпрыгивает на колдобинах, в глаза летит пыль, и очень, очень жарко.
Хунган, к которому они едут, обитает в районе, где дома, кажется, просто лепятся друг на друга. Женщины здесь все без исключения носят корзины с едой и вязанки хвороста на голове, везде бегают маленькие дети, свистят, гомонят, а, увидев хорошо одетого европейца, таращат глаза и дергают друг друга за руки.
Хунган живет во вполне приличной по меркам Котону, да и всего Бенина, просторной квартире – хотя мебель здесь очень старая и везде какие-то непонятные салфетки и скатерти ярких цветов, сухие травы, медные тазы. Ару вручает ему бутылку ирландского ликера, которую Артур привез с собой – хунган к этому напитку очень неравнодушен. Он лыбится, показывая щербатые зубы и в качестве ответной любезности достает испанский джин и даже относительно чистые стеклянные стаканы. Прогресс, думает Артур, делая вид, что пьет. «Очень дорогой считается напиток, это большая честь», – шепчет на ухо Ару, и Артур чуть не выплескивает джин себе на рубашку.
«Он согласен, чтобы мы остались на сантерию, – шепчет Ару снова, и Артур вздыхает. Наконец-то.
День уже клонится к вечеру, когда в квартиру хунгана начинает набиваться народ. Больше всего это похоже на подготовку к какой-то разнузданной тусовке, и Артур уточняет у Ару, действительно ли сантерия будет проходить здесь, прямо в квартире. «Да, да», – радостно кивает Ару.
Хунган тем временем готовит себя для обряда, и когда он выходит к ожидающим его людям, Артур его просто не узнает: теперь это не пьянчужка со щербатой улыбкой, а где-то даже величественный, мощный старик в национальной разноцветной одежде, с браслетами на запястьях рук и щиколотках – из металла, кожи и просто шнурков.
Все рассаживаются в круг, молодая негритянка начинает обходить гостей с бутылками рома и мутного пальмового самогона и стаканами, и все тупо начинают пить. Откуда-то из угла разносится барабанная дробь, которая становится все более резкой, все более громкой, обретает жутковатый ритм, потом появляется шест, который каким-то непонятным образом втыкается в пол. Все поднимаются и начинают плавно подходить к шесту, что-то напевая, постепенно шаг переходит в подобие танца, и тут Артур внезапно понимает – а ведь вот оно, началось! Он уже пьян, ему не удалось избежать рома, как не удалось раньше все же избежать и джина, и сейчас реальность смазанная, она мягко обнимает его, и даже тамтамы не раздражают, а наоборот – от них немного хочется спать…
Как во сне, борясь с потяжелевшими веками, Артур видит густой дым, который исходит от черных свечей, видит, как хунган на пару с той же самой красивой негритянкой молодцевато двигается, разливая вокруг шеста воду тоненькой струйкой из кувшина, потом посыпает пол мукой и чертит на муке костлявой рукой с ветвистыми венами знаки лоа – веве. К тому времени все вокруг уже пляшут вовсю, кто как, одни – плавно покачивая бедрами и изящно вздымая руки над головой, другие – дергаясь в рваных экстатических движениях и закрыв глаза. И мужчины, и женщины разогреты и возбуждены, их щеки пылают так же, как пылают свечи, а потом Артур с легким ужасом и восхищением видит, как прямо посреди комнаты загорается настоящий костер – но он уже не в том состоянии, чтобы выяснять, насколько этот костер безопасен, ему не до того. Он не танцует, он лежит в углу в каком-то ветхом кресле, вроде бы поодаль от центра обряда, но он включен в него, все в нем начинает дрожать, и горячо в животе, и, о черт, он чувствует нарастающую эрекцию…
Барабанщики дубасят по своим тамтамам все яростнее, они тоже вошли в раж, плывет дым от свечей, комната наполнена запахом благовоний, от которых голова кружится и болит, и Артур вспоминает Имса, не может не вспоминать, все неутоленные фантазии, все забытые эмоции снова воскресают, да они никуда и не уходили. Ему кажется, Имс сейчас с ним, обнимает его, гладит, что он – в этой жаре, этих запахах, этом дыме и даже музыке барабанов, которое заставляет в такт вибрировать сердце.
Артур слышит со всем сторон вопли, гомон нарастает, он, сделав усилие, открывает все же закрывшиеся сами по себе глаза и видит в узловатых руках колдуна петуха, который вполне еще жив и смотрит на все окружающее, как кажется Артуру, с ненавистью, хотя, конечно, какая ненависть у петуха?
Артуру внезапно его страшно жалко, и он даже пытается отвернуться, но не успевает – хунган молниеносным движением выхватывает из-за пояса огромный мачете и с жизнерадостным криком сносит голову бедной птице. Голову старик торжествующе поднимает вверх, а обезглавленное тело петуха не падает на пол, как ожидает Артур, нет – оно бешено удирает от хунгана и несется прямо на Артура с космической скоростью, влетает в его колени и только потом падает, разбрызгав по пути, кажется, пинту крови и конечно, кровью обмазав и Артура – как ему кажется, от пояса до пяток.
Хунган кричит в еще большем экстазе, и тут начинается совсем уж дьявольская свистопляска: танцы превращается в оргию, все обнимаются, лапают друг друга, сосутся, обливают алкоголем и обмазывают мукой из кувшинов, многие падают на пол и бьются, словно в эпилептическом припадке, а Ару пьяно бормочет что-то насчет особой склонности лоа, пока Артур бессмысленно пытается растереть по брюкам петушиную кровь. Его мутит, ему жарко, черные глаза хунгана наблюдают за ним, но это не самое страшное – Артуру совершенно точно кажется, что за ним наблюдает кто-то еще. Кто-то далекий, сильный, ужасный, необъяснимый. Ему кажется, что теперь он помечен раз и навсегда.
Ему удается вырваться на воздух, в абсолютный мрак, если не считать россыпи мелких и ярких звезд на далеком небе, и он закуривает, едва удерживая в трясущихся руках зажигалку.
Ничего, успокаивает себя Артур, не в силах унять дрожь, когда-нибудь он вспомнит обо всем этом с улыбкой, там, в Париже, где в вазе будут лежать красивые раковины, а на стене – висеть маска вудуистского шамана. Потом он будет только рад, что поучаствовал вот в таком вот приключении, что пережил острые эмоции. Ведь жизнь коротка, как там говорил Имс, нечего трепать нервы, нечего бояться, надо жить здесь и сейчас.
Но именно здесь и сейчас происходит нечто ужасное, и Артур не может объяснить собственный ужас.
Может быть, это опять его голова, может быть, его бедный мозг снова вышел из строя, а может, это все алкоголь, наркотические благовония, тамтамы, гипнотические способности колдуна и острая, острейшая, режущая тоска от разлуки с человеком, который впервые смог его сделать своим.
«Имс, – бессильно думает Артур и прячет в ладонях лицо, неведомо от кого в этой кромешной темноте, рискуя поджечь волосы о сигарету, – Имс».
Но Имса он никогда больше не увидит, он знает, никогда.
Он так убежден в этом, что через неделю, бесцельно сидя в ресторанчике и делая заметки в огромном блокноте, все еще в ожидании зова лоа озера и уже немного отойдя от шока, связанного с кровью петуха, он минут десять пялится на загорелого мужчину в голубой рубашке, весело переговаривающегося о чем-то с обычно угрюмым барменом. У мужчины широкие плечи, татуировки на руках, много амулетов поверх рубашки и в виде браслетов на запястьях, красивые пальцы. Он стоит к Артуру спиной, слегка набычившись, но даже когда оборачивается, Артур некоторое время продолжает его разглядывать бездумно, погруженный в сонное равнодушие.
И вдруг в животе рождается кусок льда, который постепенно затапливает все тело, катит тошнотворный холод к ногам и сердцу, и Артуру кажется, его сейчас хватит паралич, он уже не может пошевелиться.
Имс поворачивается и смотрит прямо на Артура, снова без улыбки и даже с каким-то злым огоньком в глазах.
Артуру нестерпимо хочется бежать прочь, перескакивая через столы и стулья, как в фильмах, но он только закрывает глаза.
Зря, зря он не верил.
Лоа были благосклонны к нему.
Глава 7
Артур улетел в Бенин, а Имс летит в Лондон.
По идее, Имсу нечего делать в Лондоне, зато куча дел в Париже и Амстердаме, но он проводит половину суток в самолете, с пересадкой во Франкфурте, и, чертыхаясь про себя, стоит в толпе пассажиров и ждет свою сумку. Черная багажная лента ползет еле-еле, люди бросаются к своим чемоданам как будто утерянным и заново обретенным блудным детям.
Имсу мучительно хочется курить, но забиваться в прозрачный аквариум курительной комнаты аэропорта – спасибо, увольте. Это слишком похоже на газовую камеру, и не потому что внутри чересчур много дыма. От длительного перелета у Имса сводит мышцы шеи, у него ноет висок, противно и невыносимо. Родину Имс не любит чуть меньше галантного Парижа, но это вовсе не означает, что визиты на родные берега приносят ему хоть чуть-чуть удовольствия.
Из Хитроу до Ватерлоо он едет на экспрессе, попеременно разглядывая попутчиц и попутчиков и смазанные скоростью пейзажи за окном. Ни снаружи, ни внутри нет ничего, достойного внимания, и Имс прикрывает глаза, позволяя себе на полчаса нырнуть обратно. За веками жаркая африканская ночь, и запахи табака и пота, и в ладонях немедленно рождается ощущение чужого тела.
Пальцы Имса непроизвольно скрючиваются, чтобы удержать, но удерживать нечего, и когда в кожу впиваются ногти, Имс приходит в себя и расслабляется. Механический голос под потолком объявляет о прибытии к месту назначения через пятнадцать минут, белый фосфоресцентный свет режет глаза. Покурить так и не удалось. Рука мнет в кармане и так уже сильно пострадавшую пачку сигарет, и Имс то и дело подносит руку к носу: хоть понюхать.
Он с удовольствием сейчас понюхал бы Артура, но Артур за тридевять земель, ближе к экватору, чем к Имсу, и вряд ли рассчитывает увидеть Имса хотя бы еще раз в своей жизни. При мысли об Артуре настроение Имса немного улучшается, и он покорно терпит всю эту дурь с запретом на курение, сутолоку вокзала Ватерлоо, и, наконец, выбирается из внутренностей Лондона на свежий воздух.
Между прочим, в Лондоне тоже лето. Это лето пахнет высокооктановым бензином, близким дождем, потными туристами и чаем Эрл Грей. Имс садится в такси, и едет в отель, но где-то на половине пути меняет решение и просит отвезти его к ближайшему пункту проката автомобилей. Шофер невозмутимо перестраивается и сворачивает в переулок, и все это молча, не произнеся ни единого слова. В Момбасе Имс уже бы наслушался комментариев и пережил бы пару эмоциональных всплесков. Нет, все-таки иногда он любит Англию.
Через полчаса у Имса скромный темно-зеленый ягуар. Имсу видится в этом что-то символичное, размышления плывут в этом направлении вяло и умиротворенно, так что опоминается Имс уже далеко за пределами Большого Лондона на шоссе А64. Он не спал уже больше суток, в глазах песок, и ломит уже не только висок, но и поясницу, и, слава богу, Имса отпускает. Теперь он думает о том, что надо продержаться до Йорка, раз уж его за каким-то хером понесло в этакую даль, куда он вовсе не собирался, и не промахнуться мимо поворота на 63, и что дебилов на дорогах не стало меньше, а наоборот, и что к маленькой домашней гостинице на пять номеров на границе Найтингейл Вуд он доберется, даст бог, только к поздней ночи.
Чем дальше на север, тем меньше машин, навигатор советует Имсу удивительный бред. Это здорово. Навигатор вообще – отличное изобретение. Имс обзывает его разными словами на разных языках, а навигатору похуй, он все так же советует Имсу дурацкие маршруты и покладисто передумывает, когда Имс сворачивает не туда, куда надо. В машине царит удивительное единодушие, Имс выключает кондиционер и опускает оба боковых окна. Ветер творит в салоне всякие непотребства с имсовыми волосами, и Имс вдруг, очень внезапно, чувствует себя таким невозможно юным, тонким и звонким, каким он, кажется, никогда не был на самом деле.
Он сворачивает с трассы и едет по мелким, почти проселочным дорожкам, выученным наизусть с детства, и кажется, что ничто, ничто не изменилось с тех пор – все те же то каменные, то плетеные изгороди, и разбегающиеся налево и направо дубовые и буковые аллеи, ведущие к фермам, и мягких очертаний холмы, похожие на зеленое сатиновое одеяло.
Имсу нечего было делать в Лондоне, а вот то, что ему зачем-то было нужно в Йоркшир, он понимает только сейчас. Но до гостиницы остается всего один поворот, и перед внутренним взором маячит толстый и короткий стакан с двойной порцией виски, а где-то там, в ближайшей перспективе – подушка и мягкая кровать. И спать.
И еще Имс практически слепо доверяет своей интуиции, развитой чуть ли не до состояния предвидения. И раз интуиция притащила его в Йоркшир, значит, так тому и быть, что бы он ни думал по этому поводу.
Думать он будет потом. Завтра.
***
Старая дубовая дверь из чуть неровных досок, прокопченных временем, и пасторальная вьющаяся роза карабкается по незаметной леске справа от входа. Над дверью раскачивается янтарно-оранжевый фонарь, и все вокруг точно как в сериалах BBC про маленькие английские деревни.
Имс входит в полутемный холл, прямо по курсу стол администратора с едва светящейся лампой, а слева, словно запыленные самоцветы, поблескивают бутылки в крошечном баре. На столе перед Имсом круглый медный звонок, и Имс щелкает по блестящей пуговке сверху. Переливы звонка быстро затихают, прячась в бутылках и тяжелых складках бархатных штор. Если в гостинице и есть постояльцы, то, скорее всего, они давно спят и видят десятый сон. Тут самая настоящая прилично-правильная английская провинция, с кружевными салфеточками на креслах, вышитыми подушками, традиционным алкоголизмом и бесконечными сплетнями, перед которыми пасует даже самая грязная пиар-компания.
Слышны размеренные шаги, и в нише позади стола открывается неприметная дверь.
– Добрый вечер, боюсь, что мы уже закрыты… – слова выходят округлые и важные, и Имс невольно улыбается, а ностальгия вдруг собирается сладким и горьким комком в горле.
– Меня в пути застала тьма, холодный ветер, мокрый снег… Упс, со снегом, кажется, проблемы, но неужели вы, Уиллис, не предложите мне ночлега?
Пауза тянется и тянется, под завязку наливаясь тишиной. Уиллис делает шаг вперед, навстречу Имсу, а Имс шагает навстречу ему, и они останавливаются в паре футов друг от друга. Имс думает, что Уиллис постарел, но величия ему от этого только прибавилось – настоящие английские дворецкие старой школы как готические соборы: возраст им к лицу. Брови Уиллиса поднимаются на одну десятую дюйма, по меркам остального человечества это приблизительно соответствует изумленному воплю и пляскам радости. Комок в горле у Имса становится еще больше и мешает дышать, выдавливая слезы.
– Ваша свет… – начинает Уиллис, но Имс быстро его перебивает:
– Не стоит, Уиллис. Титул давно мне не принадлежит, вы же знаете.
Неодобрительное молчание яснее всяких слов дает Имсу понять, что думает на этот счет Уиллис. Так странно – Имс не вспоминал о нем годами, а теперь вся эта сцена, такая британская, прямо как по замыслу какого-нибудь телевизионного продюсера, вызывает в нем прилив умиления. Все эти увесистые портьеры, утопающие в густых тенях, запах полироли, ночная влажная не совсем тишина за окном со вздохами ветра… все это так не по-африкански, так далеко от реальности, так прочно забыто, что похоже на давний детский сон после сказки на ночь.
Через полчаса Имс уже лежит на кровати, прямо поверх одеяла, задрав ноги на спинку кресла. Сквозь открытое окно на него таращится почти полная бледно-золотая луна, а Имс таращится на луну в ответ, придерживая пальцами установленный на животе бокал с виски. Луна похожа на саксонскую красотку из приличной семьи с хорошей родословной, и совсем на те луны, которые скрашивают Имсу его африканские ночи: блеклая, анемичная, как будто из нее высосали все соки. Африканские ночи предсказуемо наводят Имса на мысли об Артуре. Как он там? Имс прикидывает время – сейчас у Артура разгар вечера. Интересно, он уже успел поприсутствовать на каком-нибудь ритуале вуду? Только бы ни во что не вляпался, думает Имс, с Артура станется. Какая нахуй практическая этнография, будь он даже сто тысяч раз гений от науки? Артур создает впечатление человека, который притягивает к себе неприятности: в первую очередь потому, что слишком высокомерно воротит от них нос. Доказательств искать не надо, Имс сам такое доказательство.
Он залпом допивает виски, лежа, ленясь встать и раздеться как следует, стягивает с себя одновременно белье и брюки, а потом носки, извиваясь и сдавленно чертыхаясь. Луна с усмешкой следит за процессом. Голый Имс на кровати, матерящийся в подушку – это на самом деле забавно. Он заползает под одеяло, вздыхает с облегчением, и закрывает глаза.
Луна ни при чем, ни при чем и Артур. Имс знает, зачем он здесь, и знает, куда пойдет следующим утром.
Но зачем ему надо идти на кладбище – этого он не знает.
***
И вот Имсу снится сон. Только Имс пока не знает, что это сон – просто он где-то в маслянистой черной тьме, то ли летит, то ли плывет, и нет ей ни конца ни края. Он это откуда-то знает, это знание естественное и умиротворяющее, существовавшее в нем всегда. Тьма ласкает его как любимого детеныша, гуще свивается вокруг лодыжек, пробирается между лопаток и гладит его по спине, по груди, по рукам, перебирает волосы на голове. Если есть квинтэссенция блаженству, то вот она, понимает Имс. Ему так хорошо, как никогда не было раньше, по крайней мере, он не может вспомнить, да оно и не нужно – вспоминать. Зачем?
Тьма становится шелком, тьма становится бархатом, тьма становится обожанием, и на этих волнах Имса несет куда-то дальше и дальше, кажется, к какой-то цели. В своем блаженном умиротворении Имсу плевать на всякие цели. Правда, он еще как-то вяло удивляется собственному равнодушию, все-таки неуемное любопытство – это второе имя Имса, но и это удивление такое блеклое и невесомое, мгновенно тает, так, что не ухватится. И не надо хвататься, лучше плыть и плыть, и плыть, потому что дальше будет только лучше, ведь теперь у него все только начинается, осталось совсем чуть-чуть, и...
... и тут Имс ясно видит перед собой эти длинные алые когти, с завораживающим блеском, с гипнотизирующим изгибом, более темные на концах. Тьма надежно скрывает то, что дальше, разглядеть невозможно, но по идее любые когти суть продолжение неких лап, не так ли?
Рук, понимает Имс. Нет там никаких лап, там руки. В которых хочется оказаться до того сильно, что перехватывает дыхание, и Имс в ужасе, задыхаясь, начинает барахтаться в абсолютной пустоте.
И просыпается.
***
На кладбище Имс идет без всякого настроения. С другой стороны, какое такое особенно настроение должно быть для посещения кладбищ, тоже неясно. После отвратительного пробуждения ни свет ни заря не то что на кладбище не хочется идти, жить вообще не хочется. Покрывало обмоталось вокруг ног, а на лицо свалилась подушка в идиотской кружевной наволочке – вот вам и привет с родины. Не хера было сюда ехать, и, если честно, сегодня Имс вообще уже не понимает, какого гребаного черта его накануне понесло прочь из Лондона, где ждут дела и когда так мало времени.
Кладбище у старой церкви точно такое же как и всегда. Вот уж что никогда не меняется, так это кладбища в деревнях. Имс раздраженно отмахивается от бабочки-капустницы, которая с какого-то перепугу вздумала сделать передышку в своем бестолковом полете у него в волосах. Вокруг Имса надгробия разной степени потертости, жужжание насекомых, щебетание птиц в роще по соседству, короче все, что составляет утреннюю деревенскую тишину.
Имс прямо видит себя со стороны: блудный сын решил отдать дань уважения предкам, почтительно явившись на родные могилы.
Могилы на самом деле как могилы – ухоженные, на парадных надгробиях приличествующие статусу цветы. И почему-то не вызывают в душе Имса ровным счетом никаких чувств. Он смотрит на солидные гранитные плиты, и это просто солидные гранитные плиты, заросшие густой, аккуратно подстриженной травой. Даже кладбище здесь какое-то декоративное, выхолощенное и пресное, как и все в этой Англии, которую Имс терпеть не может, практически ненавидит, и еще больше ненавидит себя, что все-таки вот так, хотя бы раз за многие годы, его все же тянет сюда, как канатом, и ненавидит свою неспособность справиться с этой тягой, а еще неспособность понять, откуда она берется. Он пытался, но бесполезно. И непонятно. Имс замечает, что сжал кулаки так, что ногти врезались в ладонь, только тогда, когда сзади раздается чужой голос.
Ну вот, пожалуйста! Только этого и не хватало. Имсу отчаянно хочется засунуть руки в карманы и притвориться глухим, но он свалял дурака, сделал глупость и теперь придется поплатиться.
– Вы что-то сказали? – говорит Имс, поправляя браслет на запястье. На солнце жарко, кожа влажная, и ремешки браслета слишком плотно притираются, добавляя раздражения.
Он поворачивается к незваному собеседнику, и все, что поначалу он видит – это невозможные огромные глаза, прозрачной небесной синевы и такой небесной невинности, что это уже граничит...
Ну а дальше уже, пару вздохов-выходов спустя, Имсу видны и загнутые, с рыжиной, ресницы, и медные волосы, и богатая россыпь веснушек, как будто кто-то обсыпал лицо карри.
Ну и белый воротничок. Собственно, ничего удивительного, говорит себе Имс.
– Простите, я помешал вашему уединению, это было невежливо и необдуманно с моей стороны, – произносит ангельское создание вполне подходящим ангельским голосом, ну, по крайней мере, именно так, по мнению Имса, должны были бы разговаривать ангелы. – Но всегда так радостно видеть, что дети не забывают о родителях...
– Мне очень жаль, но, кажется, вы меня с кем-то перепутали, – прерывает викария Имс, улыбаясь своей самой лучшей недоуменной улыбкой и подпуская в речь американского акцента. – Я здесь случайно, простой турист.
Викарий улыбается Имсу аналогично широко, растягивая губы. Зубы у викария белые и острые, и блестят, так что Имс снова слегка зависает.
– Ну что вы... – с легким, воздушным таким упреком, говорит этот ангелоподобный служитель церкви. – Это же чувствуется! Хозяина всегда узнаешь. Даже издалека. Ваша Светлость. А я Роберт.
Собственное имя (или фамилия?) получается у викария как-то неуверенно, зато он продолжает рассматривать Имса этим своим лучистым взором, причем у Имса складывается полное ощущение, что эти голубые глаза просвечивают его насквозь почище рентгеновских лучей и лазера вместе взятых.
– Знаете, мне пора, – сообщает Имс, огибая священника по дуге.
Тот смотрит Имсу вслед, и Имс ощущает этот взгляд между лопаток еще долго-долго, даже после того, как, добравшись до отеля, бросает сумку в багажник,и садится за руль, не обращая ни малейшего внимания на настойчивые уговоры Уиллиса остаться на ланч «приличным образом».
Он уже потерял довольно времени на наивную чушь, дурно выспался, замерз ночью и вспотел утром, вон, браслеты давят до сих пор, и у него куча дел в Лондоне, а потом в Париже и в Амстердаме: надо же в конце концом заняться безумной идеей Кобба. Разве не за этим Имс вообще наведался в Европу? Дорогой чумовой друг может в одиночку натворить таких дел, что мало никому не покажется, нужен глаз да глаз, если Имс не хочет проблем на собственную жопу.
– Нет-нет, Уиллис, – говорит Имс, опуская стекло в двери на половину высоты, – никаких ланчей, чая, печенья и сандвичей с огурцом. Времени у меня нет, желания оставаться тоже. И, думаю, не стоит напоминать, что в большом доме никому не нужно знать, что я был здесь.
Уиллис поджимает губы. Ну понятно, он и так бы никому ничего не сказал, вытянуть информацию из Уиллиса не проще, чем из надгробного памятника. Даже когтями не получится.
Имс мысленно сплевывает – вот же напасть, что ж это сегодня одни только когти и кладбища на уме? Нет, пора, пора домой!
– Если только, конечно, этот ваш блаженный викарий не проболтается, – бурчит Имс, закрывает окно и стартует с места с проворотом.
Поэтому он, само собой разумеется, не слышит, как Уллис удивленно говорит вслед поднявшейся пыли:
– Викарий? Но викарий Клиффорд уже года два как ушел на покой и переехал...
Но нет, нет, нет, этого Имс не узнает еще долго-долго.
Глава 8
Артур счастлив.
Болезненно как-то счастлив, впервые за много-много лет, и это счастье сочится из него, как кровь из разверстой раны.
Имс нашел его, Имс сам пришел к нему, сам. Для Артура это почти немыслимо, ему трудно в это поверить, но он верит – потому что: ну это же Имс, он всегда поступает не так, как все.
Имс его трахает, как всегда, зажав рот и нисколько не жалея, и Артур полузадушенно орет на всю деревню, и, наверное, распугал всех озерных лоа, если они еще остались в глубине этой мутной лужи, и самый главный лоа теперь к нему никогда и ни за что не снизойдет. Артуру кажется, они так трахаются, что с пальмы, прильнувшей к отельному балкончику, дождем сыплются финики.
Имс в этот раз совсем не разговорчив, он большей частью молчит или отвечает односложно, видимо, у него здесь какая-то темная работенка, и он не сильно хочется раскрываться перед Артуром. Как будто тот сам не может догадаться: какая-нибудь контрабанда, что же еще.
Артур только спрашивает:
– Как же ты выбрал себе дело именно здесь?
Он хочет спросить это язвительно, но получается чуть ли не благоговейно. Но Артур уже перестал обращать внимание на такие вещи. Ему надоело себя презирать – по крайней мере, в постели с Имсом этого точно делать не стоит, глупо, да и время будет потеряно. Сейчас минуты и часы можно использовать совсем иначе, чем раньше.
Когда Артур просыпается, Имса рядом нет, и постель пуста так, как будто в ней никого и не было вчера, даже пятен, обычных для бурного секса, не наблюдается – Имс был вчера как-то непривычно аккуратен, очевидно. Не очень на него похоже – обычно в удовольствии он не ограничивает себя ничем, уж точно не потребностью в опрятности.
Но Артуру все равно – он потягивается, смотрит в белое, уже раскаленное небо, и чувствует бешеный прилив сил, будто его накачали какой-то космической энергией. В зеркало на него смотрят совершенно пьяные, сонные от счастья глаза, и Артур непроизвольно улыбается.
Его ждет сотня дел, в первую очередь очередной визит к уже знакомой ему ведьме в широкополой шляпе. Ару куда-то исчез с того момента, когда на Артура налетел безголовый петух и измазал его в своей крови – фу, Артур даже сейчас содрогается от воспоминания. Но Артур не сильно сожалеет о пропаже гида – местные жители склонны к алкоголизму, да и Ару уж слишком трясся, слишком параноил, словно не опытным проводником к вудуистским магам выступал, а невинным прохожим, впервые узревшим подобные вещи. Или ты в теме, или нет, а если боишься, держись подальше, не так ли? Впрочем, Артур понимал, что таких, как Ару, к вождению туристов по колдунам толкает обычное безденежье. От Артура он уже получил внушительную сумму и сейчас, вероятно, где-то ее пропивает. Ну а может, закупается продуктами на семью, в которой семнадцать ртов, кто его знает.
Так или иначе, Артур бодро шагает к лодочнику, и они медленно плывут к дому под пальмой; все вокруг сонное от жары и, кажется, еле слышно жужжит, как большая жирная муха, напившаяся крови.
Артур хмурится и отгонят тошнотворные ассоциации. Он верит, что в этот раз ему повезет во всем – может быть, наконец-то пришел его главный час. Артур верит, что человек должен служить высшим смыслам. Как там говорил Ирвинг Стоун? «Чтобы идти в этом мире верным путем, надо жертвовать собой до конца. Назначение человека состоит не в том только, чтобы быть счастливым, он приходит в мир не затем только, чтобы быть честным, – он должен открыть для человечества что-то великое, утвердить благородство и преодолеть пошлость, среди которой влачит свою жизнь большинство людей».
