Текст книги "Чёрная шляпа (СИ)"

Автор книги: Люрен.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– Что, льгот никаких нет?

– Для тебя нет.

Она назвала мне сумму. Я схватилась за голову.

– Почти как ежемесячная пенсия моей мамы!

– А я о чём? – проворчала Ласка.

Я вздохнула. О реабилитационном центре можно было только мечтать. Родители, конечно, могут согласиться оплачивать, но моё пребывание там сильно ударит по финансам. Я не могу обречь семью на такое.

Я вышла из кабинета с кислой миной. Возле кабинета меня поджидали Ромео и Дейл. Ромео, к злову, выглядел не очень. Весь позеленел, массировал кончиками пальцев виски.

– Ужасный видок, – сказала я, – Голова болит?

– Ты не лучше выглядишь, – огрызнулся Ромео, – Мигрень у меня, понятно?

– А у тебя что? – спросил меня Дейл, – Выписывать не хотят?

– Выпишут через два-три дня, – сообщила я.

– Это же… Хорошо? – неуверенно сказал Дейл.

– Наверное, – нехотя согласилась я.

Перед глазами маячил большой дом с рестораном на вершине возвышенности, плетеными стульями, столиками с клетчатыми скатертями, негромкой музыкой и полоской пляжа внизу. Достаточно было протянуть руку, чтобы ухватить всё это, и в то же время картина была недосягаемой, как мираж в пустыне.

Было обидно и так нелепо. Так нелепо, что понял меня только Кит.

– Пошли, горе моё.

Он схватил меня за руку.

– Не боишься обжечься?

– Я сражался сам с собой много ночей подряд. Чего мне бояться?

Он ведет меня по холму. Зеленая трава, припорошенная снегом, обжигает мои босые ноги, но я не боюсь. Его темный силуэт, вырисовывающиеся на фоне облачного, придавал мне силы.

– А разве это деревце не было засохшим?

Я в удивлении смотрю на вишню, цветущую нежно-розовым. Сажусь на скамью, усыпанную ветками. На юбку тут же приземляется несколько лепестков. Ловлю рукой цветок, подношу к лицу и внюхиваюсь в аромат весны.

– Нравится?

Рядом со мной садится рябая девочка. Я знаю её. До смерти боится людей, прячется от них в свой панцирь и боится даже слово сказать. Удивительные метаморфозы всё-таки происходят с человеком.

Спрашиваю:

– Это ты сделала?

Немного подумав, отвечает:

– Да, я. Когда я попала сюда, то мне хотелось забиться в самый дальний угол. Я хотела отдохнуть от людей, но здесь от них спрятаться ещё труднее, даже в одиночной палате. Но осенью мне приснился сон, как мы с незнакомой девочкой поливали деревце. Напомнило мне детство, проведенное на ферме у тётушки. У неё был большой и полузаброшенный сад, который я оживляла, как могла. Тётушка сказала, что у меня талант садовника.

– И правда талант, – сказал Кит, – Я думал, что уже ничто не сможет оживить это деревце.

– А что за сад там, вдали? Выглядит таким заброшенным…

Она указала в сторону снежной пустыни. На фоне ледяных просторов вырисовывался сад, поросший деревьями, кустарниками и травой. Такой оазис лета среди зимы.

– Когда-то он принадлежал Мелодии, – сказала я, – Но она уехала, и теперь не может за ним ухаживать.

– Нехорошо, – покачала головой девочка, – Садовник не может забрасывать свой сад. Это всё равно что бросить человека.

Я посмотрела её в глаза. Полная моя противоположность – серые, почти белые, с белесыми, будто заледеневшими ресницами, и копна светло-медовых волос, вьющихся жесткой проволокой. Больно кольнули мне в сердце эти кудряшки.

– Как тебя зовут? Я сейчас не твоё дневное имя спрашиваю.

– Я…

Она осеклась. закрыла глаза, прислушавшись к своим ощущениям.

– Некоторые сразу догадываются о своем истинном имени, – сказал Кит, – А некоторые годами ломают голову, как я. – Золушка? – предположил он, – По ночам с которой снимаются все тормоза.

– Метаморфозы, – сказала я, – Днём серая мышь, ночью заставляешь цвести высохшее дерево. Бабочка, снова и снова превращающаяся в куколку.

– Бабочка, – прошептала девочка, – Мне нравится. Красивое имя. Греки изображали душу в виде бабочки.

– Может, ты муза? – подмигнула я, – Как Мелодия.

– Нет, – покачал головой Кит, – Я бы сразу понял. Но музы очень редко встречаются. Созидать ведь труднее, чем разрушать. Даже Мелодия была довольно слабой музой.

– Но достаточно сильной, чтобы сопротивляться тьме, – вздохнула я, – А ведь у неё были все шансы обрести чёрную кровь.

– Не знаю, о ком вы толкуете, но я вижу рассвет, – проворчала Бабочка.

Я смотрю на бледное солнце, поднимающееся на небосклоне. Лёд и снег сияют в его лучах. Рассветы здесь очень красивые, и настолько же убийственные. Всё тает в утренних лучах восходящего солнца, и только мы просыпаемся в своих кроватях. Я – странная девчонка, постоянно носящая шляпу, он – нескладный мальчишка, крикливый и чернявый, и она – забитая и асоциальная девчушка.

Дни таяли в дожде, снеге и ветре. Таяли в электронном свете и глупых песнях, в асфальтовых дорогах и перепутьях проводов.

Поезд ждал меня, и для того, чтобы в него сесть, я  должна попрощаться с теми, кто останется.

Меня выписывают, и я  иду по коридору с сумкой и родителями. За мной следуют друзья и знакомые, недоуменно провожают взглядами. Кто-то кричит, кто-то плачет, кто-то просто прощается. Ромео молчит, но его взгляд говорит больше, чем он сам. И я предпочла не смотреть в черные омуты его глаз, потому что тогда бы захотела остаться. А мы оба знаем, что так нельзя.

Дейл остаётся в палате. Мы странно прощались. В моей голове вертелись слова его песни, а он потупил взор, занавесив лицо черными волосами. Не сказали друг другу не слова. Помахали руками и разошлись. Он – на подоконник, я – из палаты.

Германа я нашла в клубе. Пел одну из своих странных песен, и посетители извивались в ритме гипнотического танца. А после выступления он подошёл ко мне.

– О, тебя выписали, что ли? Класс, тусанём?

– Герман, я уезжаю, – сказала я.

– А куда? – оживился он, – Надолго?

– В Эвер-Порт. Навсегда.

– Что? Погоди…

– Мы не увидимся, Герман. Не цепляйся за прошлое, ему место во снах и тёплых воспоминаниях, но никак не на пьедестале жизненной цели.

– Всё рассыпается. Как песочный замок, – сказал он и засмеялся.

Странный это был смех и грустный.

– А ведь я всегда это знал. Прощай, милая, ты была лучшим воспоминанием в моей жизни.

Я поспешила уйти, чтобы он не увидел моих слёз.

Риша смыла краску, но косички оставила. У неё были каштановые волосы. Непривычно, но красиво.

– Писала огненные стихи? – спросила я.

– Больше не жгутся, – сказала она.

– Как это? – опешила я, – Ты на чем их пишешь?

– Нет, – помотала она головой, – Не в том смысле. Бывают такие люди, в которых дар быстро распускается и также быстро увядает, как цветок. Не потому, что бесталанные. Просто… Пережили.

– Понимаю. А я уезжаю.

Объяснять не пришлось. Она поняла. В отличии от Германа, удерживать не стала. Просто кивнули друг другу, улыбнулись и тоже разошлись. Холодок между нами пробежал после больницы. И в этом не было ни моей, ни её вины.

Миру я нашла гладящей кошку.

– Мою Серафиму украла? – обиделась я.

– А то, – ухмыльнулась она, но тут же просекла, что разговор ждёт серьёзный, – Что такое, Клэр? Что-то случилось?

– Я уезжаю.

– Понятно… Привези магнитики, окей?

– Нет, я навсегда уезжаю.

– Тогда… Пришли их?

– Я уезжаю во всех смыслах. Больше меня здесь не будет даже в виде букв.

– Начинаешь жизнь заново?

– Можно и так сказать.

Она едва сдерживалась, чтобы не разреветься. Попыталась меня удержать, но я не поддавалась. А ведь в душе хотелось.

Габриэль сидела в школе. Я увидела её из окна и помахала рукой. Не приветственно, а на прощание. Она поняла. Я спросила у мулатки, как она.

– Всё хорошо, – охотно отозвалась та, – Больше ни к кому не пристает. Лечится у психотерапевта. Нашла друзей. Учится принимать себя и выражать себя безопасными способами.

Всё-таки её метафоры – это нечто. Попрощалась. Ушла.

Мимо меня прошла Нэнси, держа над головой зонтик.

– О, психованная идёт.

– Ты милая, Нэнси, – улыбнулась я, – Милая тем, что думаешь, что можешь как-то меня задеть.

Оставила ошалевшую Нэнси стоять в снегу, направилась к поджидающей машине. Поджидала она не меня, но мне хотелось попрощаться с ещё одним человеком.

– Надо же, какие люди, – присвистнул бывший попутчик с автозаправки, – Пожалуй, это и впрямь судьба. Даже не знаю, радоваться мне или плакать.

– И то, и другое, – посоветовала я, – Я пришла попрощаться.

– О, нет! Ты что, уезжаешь? – с притворной грустью воскликнул парень, – На кого ты меня оставляешь?!

– Я уезжаю в Эвер-Порт.

– Опять? И чего тебя туда так тянет? Видала, какие там зимы? Хрена с два, а не снег! И холодно круглый год.

– Меня это не остановит.

Ветер подул в лицо и едва не сорвал шляпу. Я схватила её рукой. Приподняло юбку, обнажив ноги. Его волосы были мокрыми, слипшимися и вьющимися от воды. Косой дождь забарабанил по стеклу.

– Да… Понимаю, – неожиданно посерьёзнел он, – Побег? Трусливый это поступок или нет – не мне судить. Я и сам таковым являюсь – трусом, в смысле. Но, в отличии от тебя, мне не с кем прощаться.

Он кивнул мне, поднял стекло и уехал. Зашумел мотор, вода и грязь из-под колёс брызнула на меня.

Со мной поехала мать. У неё в городе оказалась какая-то знакомая подруги, и та согласилась меня к себе принять, потому что владела небольшой гостиницей и ей требовалась работница. Отец нас провожал. Когда пришло время прощаться, то мы обнялись, поцеловались, а потом он скрылся в негустой толпе.

Не так я себе представляла отбытие. Это планировалось произойти жарким летним днём, на солнечном вокзале, и чтобы за окном были поля, поросшие травой, а вокруг – толпа радостных людей. Или красно-золотой осенью, с отражающимся в лужах небом и косяком птиц в небе. Или цветочной весной, пропахшей жасмином, лавандой и корицей. Но уж явно не пасмурным зимним днём, в пустом купе и с тяжестью на душе.

Долгая была дорога и тоскливая. Стекло было мутным от дождя, а пейзаж за окном напоминал намалёванный акварелью рисунок. Отопление работало отменно, но почему-то в купе было холодно. Видимо, кто-то перед этим окно открыл.

Мне хватило ума понять, что с таким состоянием мне лучше не ложиться спать. Хотелось сжечь шляпу и отдаться кошмарам. Стать умирающим деревом, пятном крови на дороге, сломанной куклой – кем угодно, но не вот этой неудачницей.

Я думала, что не разучусь радоваться. И я радовалась – осени, слякоти, дождям, лужам, холодам, толпе, одиночеству, заброшкам, пустырям и больницам. Но сейчас мне казалось, что внутри меня только черная кровь, переполняющая меня до краев.

За окном проносились поля, залитые дождем и припорошенные снегом, с чернями пятнами земли, голыми силуэтами деревьев, словно нарисованными тушью, обдуваемыми всеми ветрами забытыми построениями, хуторами с высокими заборами и надстройками. Дорога была однообразной и вскоре меня начало от скуки клонить в сон. Не спасала ни кружка горячего чая, ни пирожки с корицей, ни голоса молодёжи в соседнем купе.

Мы прибыли только тёмной ночью. В провинции ночь не полна тысячью неоновых огней. Она полна прорех в виде темных пустырей и провалов окон. А на природе ночь ещё темнее, хоть закрывай глаза, хоть нет – все одно. На севере – ночная пустошь, а на юге – светлый город с вечеринками, праздниками, гуляками и океанским побережьем.

Я и мать вышли на вокзал. Он был тёмный и казался полузаброшенным. В стороне был пустырь, и я старалась не смотреть на него, потому что выглядел он довольно жутким.

Шли по городу. Я, как деревенская дурочка, хотя я и была деревенской дурочкой, глазела по сторонам. Световые гирлянды, бумажные фонарики, наряженные ёлки, сияющие витрины. Уличные музыканты, художники, артисты, промоутеры, продавцы сувениров, жареных каштанов, напитков, булочек. Люди в ярких пальто и с большими пакетами и сумками. Откуда-то доносился звук гармони. Несмотря на то, что была середина зимы, было достаточно тепло. Пахло булочками, пиццой, кофе и солью. И уличные кафе, моя страсть, были здесь.

Гостиница располагалась почти что у моря. Я бы сказала, на его берегу. Вдали, выше города, в стороне от суеты, располагался реабилитационный центр, дразнивший своим уютом и благополучием. Собственно, гостиницу таковой было назвать трудно. Небольшое деревянное построение с кафе на веранде, больше походившем на кухню. У ворот красовалась вывеска: «Летний домик».

Палисадник выглядел трогательно: рассады овощей, небольшие кустики с плодами и клумбы цветов. Прямо как у нас в деревне, честное слово! Встретила нас сурового вида старушка, раскуривающая кубинскую сигару. Приняла вещи и проводила в комнату.

Комната была небольшая. Паласы на полу, кровать с балдахином, окно чуть ли не на всю стену, открывающее вид на океан и множество фотографий птиц на стене.  Мать легла отдыхать, а я решила прогуляться в сторону океана.

И вот, я стою на побережье, зарывшись ногами в песок. Сколько времени прошло… Теперь уже не жарко и людей значительно поубавилось. Безлюдный пляж зимой – территория романтиков и художников. Вот, даже какая-то парочка идёт. По щиколотки в воде, смеются. Прошли мимо меня и скрылись в городе.

Я наедине со стихией. Тут нет дельфинов, я это уже давно поняла. И больше в воду меня не тянет.

Стала приходить на этот пляж каждое утро и каждый вечер. Будь моя воля, спала бы здесь, но холодно.

Мать уехала, как только убедилась, что я хорошо устроилась. Я взяла с неё обещание, что она не даст ни нового адреса, ни нового телефона моим друзьям и знакомым. даже если они хорошо попросят.

В гостинице из персонала были только несколько поваров, садовник и горничная. Горничная, к слову, была самой молодой – ей было около пятидесяти. Останавливались тут в основном пожилые люди да творческая интеллигенция, да и то не так часто. Так что в гостинице всегда было тихо, и эту тишину нарушал лишь гомон птиц и шум прибоя. Персонал был добрым, приветливым, меня не обижали, кормили и одевали, а я взамен убиралась и стирала одежду. Мои руки огрубели и я после нескольких лекций от горничной научилась стирать вручную, развешивать одежду при сильном ветре, выколачивать пыль из ковров, драить полы с огромной скоростью и доставать тряпкой до самых труднодоступных мест.

Расписание вяло следующих друг за другом дней было следующим. Встаю с рассветом. Прихожу на пляж и любуюсь восходящим солнцем, кричащими в небе белоснежными чайками и блестящей гладью воды. Спохватываюсь, иду на завтрак. Ем печенье и пью чай. Убираюсь. Ближе к обеду горничная гонит меня в прачечную. Стираю одежду вручную, на это уходит не один час. Успела накачать себе мускулы. Развешиваю бельё сушиться и неизменно опаздываю к обеду. А то и вовсе его пропускаю. Тогда меня поджидает тарелка остывшего супа и кружка чая. После обеда скучаю на крыльце, пока меня не гонят опять протирать полы, потому что оказалось, что где-то я плохо вытерла. Потом опять скучаю, стараюсь не смотреть на море. Ужинаю панкейками или макаронами, запиваю чаем. После ужина иду на пляж и сижу там до ночи. Ложусь рано.

К концу зимы, а если быть точнее, то 1 марта, когда солнце светило особенно ярко, я взглянула на себя в зеркало и мне показалось, что прошло 20 лет. Когда я успела так состариться? Единственное, что меня связывало с собой прежней – это черная шляпа, к которой я пришила резинку, тем самым окончательно закрепив её на своей голове. Волосы я либо убирала под шляпу, либо завязывала в хвост, черное не носила, одеваясь в основном в белое в горошек платье горничной, которое мне было до середины голени. Кожа была не смуглой, а скорее сероватой. Волосы свалялись и запутались. Лица давно не касалась косметика, оно обветрилось и осунулось.

Я убежала из гостиницы, будучи не в силах вынести это. Услышала, как горничная кому-то говорит:

– Ладно, не ворчи, старый. Не видишь, молоденькой плохо?

О, да. Я была молоденькой. Только 18 лет. Когда у меня был день рождения? Я забыла. Кажется, в январе. Или он будет?

Мимо меня прошла девочка. Джинсовая юбка, кожаная куртка, кудри, собранные в хвост и золотые серьги. Я спросила:

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать… – пролепетала она.

Я прыснула в кулак. Девочка поспешила уйти. Ровесница. А по виду не скажешь! Мне смешно и грустно одновременно.

Бреду по пустынному пляжу, оставляя следы. Опять никого нет, да и кому в голову взбредет идти на пляж в такую рань? Разве что мне.

На фоне лилового неба восходит солнце, освещая оранжевым спокойные воды. Ветер дует мне в лицо. Соль, водоросли, рыба. Вдали кричат чайки. Холодный песок и пёстрые ракушки. Равномерный плеск волн и белая пена. Вспомнилась сказка Андерсена про русалочку, из-за любви к принцу ставшую морской пеной. Не так уж это и плохо. Очень даже красиво и романтично. Но если выбирать, то я бы предпочла быть дельфином.

Чьи-то тёплые руки, обнимающие мой стан. Горячее дыхание и касание мягких волос. Запах острых приправ. Мягкое тело и учащенное биение сердца. Дежавю.

– Я пытался тебе сказать, но не мог. И не уверен, что сейчас смогу, – услышала я голос Дейла, – Хоть и хочу. Ты бы знала, как.

– А ты спой, – посоветовала я.

Ну здравствуй, девица со шляпой. Ты меня не забыла?

Палата, где жила ты, всё пустует уныло.

А я что? А я ещё помню, я твой преданный друг.

Только лишь друг? Скажут: «забудь», ну, а вдруг?

Стучи – и я открою, заберу твою боль и раны обмою.

Зови – и я, словно шавка, побегу за тобою.

Не веришь? Ты думаешь, брошу, убегу, хлопнув дверцей?

Я за тебя разобью хоть чашку, хоть тарелку, хоть сердце.

– Дурак, – сказала я, – Я не приму такую жертву. Жить с мыслью о том, что я уцелела только благодаря смерти другого? Да и зачем тебе? Ты молодой… Веселись.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– Глупый, – прошептала я, – У тебя ещё тысячи таких будет. Зачем тебе некрасивая и больная уборщица?

– Ты была первой, кто не оттолкнул меня, – сказал он, – Так глупо, да? Так помешиваться на людях… Сначала отец, теперь ты. Но, в отличии от отца, ты не назвала меня ошибкой природы.

Я вырвалась из его объятий и побежала вдоль пляжа. Он бросился за мной.

– Ты действительно думаешь, что я тебя брошу в таком виде?! Думаешь, я не вижу, как ты страдаешь?! – кричал он.

Повалил меня на песок, перевернул и поцеловал. Я не стала ни отталкивать его, ни отвечать. Спустя несколько секунд он оторвался.

Внезапно я поняла, что мы больше не на пляже. Мы в болоте, увязаем в черной жиже. Грязь залепила глаза и я ничего не вижу. Черная кровь жжётся, пылает. Скоро я скроюсь в ней и тёмные воды сомкнутся над моей головой. И самое страшное в том, что я этого даже не увижу.

Меня рвет на части, рвёт на зефир и борей, на сон и явь. Но я не различаю ни того, ни другого. Ещё бы: всё тело пылает.

Это всё?

Воспоминания мелькают, как в калейдоскопе, перемешиваясь между собой. Терзают кошмары, впиваются своими гнилыми зубами. Тысяча превращений в секунду – где это видано? Я дракон и золотой змей, я космический зверь и старый, покрытый паразитами кит, я засохший цветок и сгоревшее дерево, я подстреленная птица и сломанная кукла. Меня кидает по тоннелям и катакомбам, я Тесей без Ариадны, давшей ему клубок, я Орфей, взглянувший в глаза мёртвой тени Эвридики. Я гений ужастиков, зовущий через романы на помощь, но получающий лишь премии  и овации. Я тот, кто провалился темной ночью в яму в пустыре, но не разбившийся. Всё же моё тело не нашли. Перед тем, как потерять сознание, я смотрела в чьи-то погасшие глаза, не имея ни малейшей возможности пошевелиться.

Тысячи жизней и тысячи кошмаров. Они не тянулись долго, как у Отступницы, но перекрикивали друг друга, накладывались, выворачивались наизнанку и извращая собственную суть, и всё это совершалось с огромной скоростью. За фальшивыми жизнями потерялись мои воспоминания. Я пыталась вспомнить моё имя, но в голове возникали лишь имена тех, чьи кошмары я видела. Да и кто это – я? Не было ли это очередным кошмаром?

Царапины на руке заболели. Вырисовывали имя. Странно, разве они не зажили?

Клэр.

Точно. Я Клэр. Я всё вспоминаю и из последних сил сражаюсь с кошмарами.

И тут Дейл хватает меня и рывком вытаскивает. Это было так легко? Смехотворно легко. Я смеюсь. Напомнило случай из детства, когда я чуть не утонула в пруде. Тогда глубина мне казалась немыслимой, но потом, когда меня вытащили, я увидела, что-то было мелководье.

Он прыгает со мной, прижимая меня к себе. А я не понимаю, летим мы вверх или вниз. Уже ничего не вижу и не слышу, и только тепло его тела служит моей путеводной звездой.

Рука нестерпимо горела, а телу было ещё хуже. Я брызгалась кровью, терзаемая на частью утекающей тьмой. Ярость сменялась сожалением, уныние ненавистью. Шляпа вспыхнула на мне и разлетелась на части пеплом.

– Скоро всё закончится, – шептал Дейл, не отпуская меня ни на секунду, – Скоро всё будет хорошо. Кошмары закончатся.

Меня словно раздирают гвозди, рвут кожу, снимают мясо с костей. Из ран вытекает черная кровь, дымится, шипит и пенится.

Последний сеанс агонии. Я вспыхиваю и сгораю. Точнее, сгорает та часть меня, что пропитана тьмой.  Я твержу про себя своё имя, отгоняю назойливые кошмары. Это моя последняя битва, и если я её проиграю, то жертва Дейла будет напрасной.

Это перерождение? Если так, то оно ужасно болезненное. Будто я одновременно и яйцо, и цыпленок, и каждый удар клюва причиняет мне дикие страдания. Я разлетаюсь на части и пугаюсь: что, это всё? Я исчезну? Что во мне, кроме чёрной крови?

– Красота и осень, – говорит Дейл.

Точно. Я – это золотое пламя и красные бусинки ягод, я – иней, припорошивший пожухлую траву, и багрянец на листе клёна. Я – это запах смолы и хвои, отражение пятнистого неба в луже, я тёплый дождь и запах после него, мост-радуга, ведущий за пределы облаков, вспыхнувших малиновым.

Черная кровь вытекает, облако пепла развеивается. Теперь по моим сосудам течет красная кровь.

– У тебя получилось! – вскрикивает Дейл, – Ты победила тьму.

– Если бы ты меня не вытащил, то я бы осталась там, – скромно отвечаю я.

Я чувствую, что его время истекает. Ему больно, но он улыбается. Вымученная улыбка, рвущая меня на части.

– Я не жалею, – прежде, чем я успела что-либо предпринять, говорит Дейл.

Хватает меня за руки. Целует. Это был поцелуй со вкусом соли. Со вкусом слёз. Долгий, протяжный, печальный. Наши дыхания и волосы смешались, а он слабеет и ускользает из моих рук, превращаясь в последнее наваждение.

А это больно, звучит в наших головах. В груди горит, дыхание сбивается. Мы достигли единства, у нас одно сознание на двоих. Одно сердце на двоих.

Я не приму такую жертву.

Я повторяю это про себя. И мне кажется, что эта фраза будет звучать из моих уст, пока мы оба не исчезнем. Либо мы оба, либо никто. Мне предпочтительнее второй вариант. Даже если придется отдать ему половину моей жизни.

У него в груди горит, и его боль отдается во мне, увеличиваясь во сто крат. Потому что смешивается с моей. Мне кажется, что я проглотила горящую свечу., но даже это меня не останавливает.

Либо оба, либо никто.

Вцепляюсь в него мёртвой хваткой. Мы почти одно тело, и наши мысли проносятся единым вихрем. Одна жизнь на двоих.

А это больно.

Ну, ещё бы. Раздирать сердце на две половины безумно больно. Но иначе будет ещё больнее.

– Что ты сделала?

Мы лежим на пляже, волны лижут нам ноги. Дейл тяжело дышит, а мне ещё хуже. Теперь мы словно сиамские близнецы, и если что-то случится с одним из нас, то второй разделит участь. Этакая судьба на двоих. Нехорошо обрекать его на такое, но позволить умирать ещё хуже.

Я сама не понимаю, откуда всё это знаю. Идея сама в голове возникла. Словно из ниоткуда. Сердце на двоих, жизнь на двоих. Мне это кажется знакомым, до боли знакомым.

На вершине утёса стоит девочка в белом платье и машет рукой. Мне мерещится, что у неё ветка в волосах. С такого расстояния не очень понятно, и всё же… Возможно ли?

– Что ты сделала? – повторяет Дейл.

– Сама не знаю, – сказала я, – Внезапно торкнуло, вот и всё…

– То есть ты совершила чудо, и сама не понимаешь, как у тебя это получилось и как ты вообще до такого додумалась? – рассмеялся Дейл.

– Как бы то ни было, теперь мы сиамские близнецы. А это значит, что, возможно, друг без друга мы не сможем.

– А я итак без тебя не могу, – серьёзно сказал Дейл, – Так что надеюсь, что вакансия в гостинице свободна.

====== Последняя песня ======

Садовник ушел на пенсию, и его место занял Дейл. В его руках сад расцвел буйной и дикой красотой, неконтролируемым шиком девственной природы. Он ничего не делал, за него работали дождь, сырая земля и ветер. Владелица гостиницы решила оставить мне её в наследство, а я продолжала стирать, убирать и сушить бельё.  Иногда я готовила, и у меня не очень получалось, честно говоря. И повариха, и горничная были уже старыми и слабыми здоровьем, но дискомфорта им это не причиняло. Достаточно было полежать в своей комнате, открыв окно и вдыхая солёный запах океана и слушая крики чаек, как все недуги уходили. Я это и на себе проверяла.

Выглядеть лучше я не стала. Начала замечать, что в наших с Дейлом чертах проявлялось некоторое сходство. Едва уловимое, но всё же оно было. Изгиб бровей, взгляд, движение губ, чернота волос и тень от ресниц. Мы почти всё время были вместе. Иногда сидели на крыльце и молчали, глядя на сад и небо, подставив себя порывам холодного ветра. Порой он притаскивал гитару и пел песни собственного сочинения. Странные то были баллады и печальные. Но эта печаль была светлой. Я читала вслух томик японской поэзии, а он слушал, закрыв глаза. И время тогда текло медленно, как вода в озере, и наши мысли угадывались друг другом. Японская поэзия как никогда подходила этому настроению. В рассвет или закат мы уходили на пляж, ходили по песку босиком, погружая ноги в воде.  Всегда одевались легко, в любую погоду. Собирали ракушки и камни, искали дельфинов и слушали крики чаек. И снова молчали. Мы вообще редко разговаривали друг с другом, потому что итак знали, кто о чём думает.

То была не страсть, просто желание едва соприкоснуться руками. То была не любовь, а двойное начало, схожее в своей диметральной противоположности. То было не влюбленость, а соединение двух кусочков мозайки. То были не романтика, а разговоры о сказках, бесконечности и спиралях галактик на песке.

Хозяйка говорила, что мы похожи на пожилую пару. Словно мы прожили вместе двадцать лет. А мы прожили вместе гораздо дольше: тысячи жизней и страшных снов. И вышли оттуда непобедимым единством.

Честно? Я скучаю по ребятам. По Зои и её необузданной дикости, по троице парней, странных, причудливых, непонятных, по Клариссе и её сверкающим очкам, по дикарке Габриэль, по взбалмошному и простому Ромео. По весёлому и придурковатому Герману, вспыльчивой и брезгливой Рише, по своенравной Мире. По чаепитии в клубе шахмат и болтовне девчонок. Даже по Нэнси и её компании. Даже по парню с заправки. По родителям, которые были похожи на нас с Блейном. И ещё по кому-то, но вспомнить не могу, кто именно незримо присутствует порой в моих мыслях. Иногда я посылаю им письма в виде бумажных самолетиков. Долетит или нет – уж не знаю.

И по тем летним денькам на веранде я тоже скучаю. Мне не хватает мокрой весны и брызг в лужах, холодной и снежной зимы, золотой осени.  Не хватает причудливых снов, белоснежной палате, заросшему саду и кричащим надписям.

Воспоминания былых дней навсегда останутся в моей памяти как самые тёплые и самые светлые. И лучше пусть они будут такими, потому что если я вернусь, то всё испорчу и они окрасятся в черный.

У меня глупая надежда на то, что они прочитают письма. Странно, правда? Это ведь не письмо, оставленное под деревом, а самолетики. Они так похожи на чаек. И эта ассоциация тоже режет мне по сердцу.

Однажды одним осенним днём я шла по улицы, держа над головой зонт. В небо стремительно летел кем-то упущенный воздушный шар. Такой ярко-красный на фоне серости, неистово влекомый маячившими просторами. Впереди тянулись вереницы домов, караваны крыш, шеренги старых стен. Везде были развешены гирлянды, где-то играла шарманка, загорелый южанин продавал жаренный каштан, пахло выпечкой.  В окнах горел свет, зажигались первые фонари, в кафе у окна сидел задумчивый парень с ноутбуком и дымящейся, явно забытой кружкой кофе и рассеянно смотрел на улицу.

Навстречу мне шёл Ромео. Смуглый, черноволосый и черноглазый, с пушистыми ресницами и курносый. С джинсами, рваными в коленях, в спортивной куртке. Кивнул мне и уже собрался было пройти мимо, как вдруг остановился, как вкопанный.

– Клэр? – пораженно спросил он.

– Как ты меня узнал? – рассмеялась я, – Я постарела лет на двадцать, не меньше.

– Да, ты очень изменилась, – кивнул Ромео, – И всё же это ты.

– А тебя выписали?

– Ну да. Я восстанавливался в реабилитационном центре, но это уже было лишней мерой предосторожности. Я-то знаю, что рецидива больше не будет.

– Да, ты победил. Поздравляю.

– Ты тоже победила. Сделала то, что казалось невозможным. Большая ответственность, но игра стоит свеч.

– Да. Но я скучаю. Как там у вас? Изменилось что-нибудь?

– Конечно, изменилось. Зои с Эриком сейчас в реабилитационном центре. Живут на пособие и не жалуются. Кларисса сильно недосыпает и скрывает это от врачей и друзей. Но я-то замечу. Закончила школу, устроилась на автомойку. Габриэль тоже закончила школу и учится на бухгалтера. Очкарик учится на педагога. Саймон работает в приюте для животных, Грег продает поделки. Мисс Алингтон стала главврачом.

– Я не это спрашиваю, – махнула я рукой, – Что ты всё о работе, учебе… Какие они сейчас?

– Зои с Эриком спелись. Я с ними иногда переписываюсь. Эрик хочет стать свободным художником. Он присылал мне свои картины. Странные, но яркие. Зои теперь намного лучше, но она потерянная. Больница оставила в ней след. Хотя, если бы она не попала сюда, сейчас ей бы было намного хуже. Кларисса нормально. Парень появился, хочет выйти за него замуж и смотаться с ним в Аризону. Габриэль теперь стала общительной, веселой, научилась самовыражаться через разговоры. Честно говоря, теперь ей гораздо лучше и я этому несказанно рад. Очкарик каким был, таким остался. Любит детишек и это взаимно. Саймон подобрел и стер рисунки с рук. Он мне белую кошку подарил. Красавица и очень добрая и ласковая. Грег нашел себя в рукоделии. У него настоящий талант, скажу я тебе. Мисс Алингтон ужасно устает, но всё такая же добрая и надёжная. Только теперь ещё и честная. В смысле, никакого сокрытия и контрабанды.

– А ты-то сам как?

– Говорю же, выздоровел. Да и понятно было ещё тогда, когда ты была со мной. Как приеду, буду работать в магазине родителей. Знаешь, впервые за столько лет я наконец-то счастлив.

– И спокоен. Не импульсивен, как раньше.

– Повзрослел.

– Ну… Да.

– Чего такая грустная?

– Скучаю. Хочу вернуться.

– Так чего ты ждёшь? Теперь уже можно. Ну же, пошли.