355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » liset. » Котильон (СИ) » Текст книги (страница 6)
Котильон (СИ)
  • Текст добавлен: 8 июля 2019, 01:30

Текст книги "Котильон (СИ)"


Автор книги: liset.



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Гермиона раскладывала на полу карты, а Рита и Лаванда танцевали с двумя ярко-розовыми подушками что-то очень странное.

– Эй, Гермиона, расскажи про Долохова!

Лаванда, вдоволь наплясавшись, подползла поближе. Она легла к Гермионе на колени, лукаво прищурив глаза. Светлые локоны рассыпались по ковру золотистыми змеями.

– Вот еще, – фыркнула она, – ни за что.

– Ну так нечестно!

– Я же рассказала про Снейпа! – вмешалась Рита.

– Это потому что ты сплетница и не умеешь держать язык за зубами, – насмешливо отбила Гермиона, – я уверена, что я ещё и статью про его потенцию почитаю!

– А я же пообещала согласиться на свидание с Мальсибером! – вставила Лаванда.

– Да-да, я думаю, что он уже получил твой патронус! – еще более ядовито ответила Гермиона.

– Ну расскажи-и-и-и!

– Да что вам рассказать?

– Он тебя отымел или еще нет?

– Фу, Рита!

А что она могла рассказать?

Что?

Да, она признавала, что была немножко в него влюблена. Все женщины были хоть немножко влюблены в него, но она – особенно. В Долохова нельзя было не влюбиться. Его очарование действовало на всех женщин от одиннадцати до ста одиннадцати. Даже на фригидных бабушек в климаксе он действовал так, что они мгновенно переставали рассказывать свои сказки про тысячу и одну болезнь и только и делали, что пытались накормить этого «милого юношу» яблочным пирогом. Гермиона даже улыбнулась своим мыслям.

Он несомненно являлся мерзавцем, но мерзавцем до того очаровательным, что Гермиона предпочитала уже закрывать глаза на его хамское поведение.

Да, Долохов был красив, очарователен и богат, но при этом он являлся убийцей и бывшим пожирателем смерти.

Он был опасен.

Настолько же харизматичен, насколько и опасен.

И это было невероятно страшное сочетание. Хотя, собственно, чему удивляться? Несмотря на свое прогрессирующее безумие, Волдеморт всегда был окружен неординарными и талантливыми людьми.

Да, Долохов был одним из самых неоднозначных мужчин, которых она только встречала. Но Гермиона не хотела его. Не хотела его целовать, не хотела обнимать, не хотела спать с ним!

Но ему было очень холодно. Гораздо холоднее, чем ей самой. Он жил вечной осенью, постоянными листопадами и косыми солнечными лучами; он замерзал ночами и просыпался в пять утра; он прятался в тени липовых аллей и золотые ветки обнимали его за плечи, приветствуя, как старого друга. Ему было так холодно, безнадёжно, отчаянно – он мерз в вечном ожидании тепла, но нигде не мог его отыскать. А она могла согреть его. В конце концов, она была обязана поделиться с ним теплом, ведь Гермиона никогда не была эгоисткой.

Даже сейчас маленькая девочка Гермиона, тихо плачущая в колодце, шкрябалась ноготками в её грудную клетку, моляще поджала губки и просила, отчаянно просила оставаться гриффиндоркой – оставаться справедливой, оставаться жалостливой. Помочь. Отогреть. Ведь даже последние мерзавцы заслуживают право на жизнь, не так ли, Гермиона?

… – жалостливенькая и благонравненькая гриффиндорочка (гриффиндурочка), думающая о счастье других.

… забывающая о себе.

… – вы были правы, Долохов. ваша душенька действительно дура.

Самым забавным было то, что Гермиона дважды солгала самой себе. Первый – когда уверяла себя в том, что простила Долохова. Второй – когда уверяла всех, что он был милосерден всего один раз, в битве за Хогвартс.

На самом деле милосерден он был все же два – он хотел её уже тогда, в Отделе Тайн, а она, наивная пятнадцатилетняя девочка, была твёрдо уверена в том, что он ее ненавидит. Все было очень просто – об этом знали все, кроме неё самой. Вальбурга, пьющая огневиски с горла и виновато улыбающаяся Джемма. Даже Рейнард Мальсибер знал, что если Гермиона подпишет контракт, то через некоторое время она окажется в постели Долохова.

Долохов, как всегда, все решил за неё. Очень-очень давно. И тогда она приняла его решение, и в этот раз тоже.

Но теперь она умеет играть по его правилам.

– Так что, Гермиона?

Целитель Грейнджер вдруг вскинула голову. В глазах, похожих на два шоколадных моря, мелькнуло что-то странное. Она улыбнулась – безмятежно, спокойно, уверенно.

– Не волнуйся, Рита. Как только я пересплю с Долоховым, я сразу же сообщу тебе об этом.

В патефоне недовольно ворчал немецкий гросфатер – грубые резкие обороты в приветливом английском, отрывистый счет: eins, zwei, drei.

Раз Долохов – безнадежная постоянная зима, то она будет его вечной весной. И плевать, что сейчас за окном сверкает золото дождливой меланхоличной осени.

Мы – то, что мы сами выбираем.

И Гермиона выбрала. Немецкий гросфатер спрятал усмешку, отстукивая ритм каблуками – eins, zwei, drei. Гермиона считала вместе с ним.

========== польский краковяк ==========

мы танцуем краковяк!

это как?!

а вот так.

свистнул рак –

точно в такт.

крак! – ковяк!

крак-крак, ковяк!

крак-крак-крак, ковяк, ковяк!

слишком самый быстрый танец.

не догнать никак.

Каждая проходящая минута – это еще один шанс все изменить. Это Гермиона усвоила еще со времен третьего курса, когда носилась по всему Хогвартсу с маховиком времени. Все можно изменить, все можно исправить, все можно переиначить и переделать, можно закрасить и заделать, можно занавесить или запрятать, но забыть… забыть нельзя.

Они пили чай с бергамотом. В патефоне ярко и быстро плясал польский краковяк – танец невероятной грациозности и ловкости, четких отточенных движений; звонкого смеха и цокота каблуков, щелкающих раз за разом. Польский краковяк бешено рвался из-под старенькой иголки, словно предлагая вскочить прямо сейчас, протянуть друг к другу руки и влиться в яростный обжигающий ритм новой пляски, но…

Они пили чай с бергамотом. Гермиона, конечно же, предпочла бы выпить вина, а Долохов – водки, но в аду отныне запрещены горячительные напитки. Точнее говоря, всем запрещены, а им просто-напросто противопоказаны.

Они пили чай, а мир вокруг танцевал польский краковяк. Символично, да?

Гермиона спокойно помешивала сахар в маленькой чашечке; Долохов расслабленно курил уже третью за вечер сигарету. Почти что идиллия.

– Напомни мне, душенька моя грязнокровненькая, на чем мы закончили наш прошлый разговор?

«На том, что вы явно подрабатываете дементором, Долохов», – ядовито подумала Гермиона.

– На музыкальных вкусах Пожирателей Смерти в первую магическую войну, – ответила она вслух.

В последнее время то, о чем она думала в ответ и то, что произносила вслух, являлись полярно разными вещами. Кажется, это называется лицемерие.

Словно сговорившись, они так и не стали поднимать тему четвертой кадрили и гросфатера – то ли стеснялись, то ли разговор не сворачивал в нужную сторону… или просто не знали, как можно начать говорить об этом.

Или не было слов.

Долохов закусил сигарету зубами и задумчиво прищурился.

– Сегодня мы будем разговаривать о Хогвартсе.

Гермиона ничем не выдала, что выбранная тема её чем-то удивила, даже бесстрастное выражение лица не изменилось. Только глаза на секунду стали холодными и колючими, но Долохов, несомненно, успел заметить. Он всегда и все замечал, просто забывал говорить об этом. Откладывал на потом. Все знают, что особенно опасен тот, кто слушает, думает, но молчит. Долохов был из таких, а потому знал о том, что она знала, что он знает.

– Знаешь, душечка, – продолжал говорить он, постукивая пальцами по подлокотнику, – Северус когда-то говорил мне, что на Гриффиндоре есть только один человек, который его не бесит. Магглорожденная девочка. Признаться, тогда я не воспринял его слова должным образом. Но знаешь, душечка, увидев вашу гоп-компанию тогда, в Отделе Тайн, я сразу понял, кого он имел в виду.

«Ну конечно», – сварливо подумалось Гермионе, – «между прочим, я была там единственной грязнокровкой!».

– Профессор Снейп говорил о нас?

Долохов вызывающе прищурился.

– Иногда.

– Иногда?

– После третьей бутылки водки.

Гермиона с пренебрежительным фырканьем закатила глаза.

– Так бы и сказали, что пытали его!

– Чем? Водкой? Помилуй, душенька, это самая лучшая из всех существующих пыток!

– Только для вас, Антонин. Вы, подозреваю, единственный запойный алкоголик из этой вашей вечно что-то жрущей компании.

– Ну-ну! Почему сразу алкоголик? Выпил человек сто грамм чистенького спирта, дыхнул горяченьким дыханием – так что, сразу алкаш?

– Отрицать свою зависимость – не выход, Антонин.

– Я не алкаш, душенька. У меня просто нетрадиционная алкогольная ориентация.

– И что я в вас только нашла?..

– Я безусловно неотразим!

– Вы – мерзавец. Без всяких условий.

Их азартную перебранку прервал громкий грохот. Гермиона мгновенно замолчала, а потом удивленно посмотрела на Еремея, хладнокровно собирающего осколки расколотого чайника.

– Вы ругайтесь, ругайтесь, не обращайте на меня внимания, – невозмутимо велел домовой, – я засмотрелся. Уж больно вы мне покойных Фёдора и Елизавету напомнили.

Какой-то тревожный червячок недовольно завозился в животе у Гермионы. Словно она упускала нечто очень-очень важное. Но додумать она не успела – польский краковяк оглушительно взорвался в ушах очередным грохотом.

Это раскололась на части сахарница. Просто лопнула.

– Говори про школу, грязнокровка.

Долохов выпрямился в кресле, лицо его заострилось, как у хищной птицы, взгляд потемнел и сделался неприятно-режущим. Он злился, и она не понимала из-за чего. А Гермиона очень не любила что-то не понимать.

– А ты, Еремей… пошел вон.

Долохов протянул ей новую чашку, до краев полную тягучим сладковатым чаем. Тревожно звенел краковяк. Гермиона несколько секунд смотрела на кусочек лимона, плавающий в чае, а потом сделала маленький глоток. Ей на секунду показалось, что он положил слишком много сахара. Гермиона вдруг поймала его взгляд – внимательный, топко-засасывающий, вызывающий. Долохов улыбнулся.

Остальное в этот день запомнилось Гермионе урывками.

Почему так жарко?

– … так вот, а люк этот охранял цербер – клянусь, у меня тогда чуть сердце не стало от страха. Мне было всего одиннадцать! И цербер, представляете, Антонин? Цербер в школе, где полно детей!

– Что было в люке?

– Философский камень.

– О, серьезно? Я до последнего был уверен, что Дамблдор прятал там свою пенсию.

– Антонин!

– Продолжай, душенька, продолжай.

Чашка пустела после каждой реплики. Последним Гермиона спокойно сгрызла лимон. Ей было очень жарко, краковяк разъяренно вгрызался в голову десятками гвоздей, а маленькая девочка Гермиона – та самая, в колодце, отчаянно и безутешно рыдала, пытаясь выбраться из опутывающих липких сетей. Она была похожа на застрявшую в варенье муху. Она билась, плакала, а сама Гермиона с ужасом понимала, что слова льются из нее нескончаемым потоком. Она словно со стороны видела, как в усмешке изгибается лиловый край губ, как стекленеют шоколадные глаза, как подрагивают тонкие пальцы.

ЭТО ГОВОРИЛА НЕ ОНА!

И от этого ей было очень страшно.

Сердце судорожно билось о грудную клетку.

– … Гарри и Рон на стенах писали матерные стихотворения про Амбридж, представляешь?

– А ты?

– А что я? Я отличница и воспитанная девочка. Так что просто стояла на стреме.

– И ничего не писала? Смилуйся, душенька, мне же до жути интересно!

– Нет, не писала.

– Совсем-совсем?

– Совсем-совсем.

– Маленькая благовоспитанная зануда.

– Нет, Антонин, я не писала матерные стишки на стенах. Я их диктовала.

Гермиона дергалась в каком-то отчаянном полубезумии, то ли пытаясь вырваться, то ли захлопнуть рот, то ли и вовсе сбежать. Ноги были ватными, а голова вспыхивала от короткой стреляющей боли.

Ей казалось, что она сходит с ума.

– Гарри всегда любил погеройствовать в ущерб себе… а Рон всегда был бесчувственным куском дерьма…

Гермиона слушала саму себя, и с каждым словом, вылетающим из ее рта, приходила в еще больший ужас. Она ведь никогда не думала об этом, нет, нет, это не она, она никогда бы не сказала так о Гарри. Гарри – её друг, да?..

– Лаванда Браун?

Тварь, все это время сидевшая внутри, подняла вверх уродливую морщинистую голову и оскалила острые белые зубы в улыбке. По голой коже стекала слюна вперемешку с пеной. Гермиону передернуло от отвращения, а потом прошибло нервной дрожью.

Она знала, что это была за тварь.

Это была Война.

Война пряталась за тысячами лиц, а теперь пришла к ней под видом самой Гермионы – почерневшая, с копотью на бледном лице, оскаленными зубами, голыми ногами и окровавленными руками; она смотрела насмешливым злобным взглядом из-под длинных черных ресниц, изгибала лиловые губы и откидывала с лица испачканные в земле, копоти и крови волосы.

Война заставляла её говорить все эти безумные злые слова. Да, они были правдой, но… настоящая Гермиона никогда бы так не сказала!

– Так что насчет Лаванды, грязнокровочка?

… розовые ленты в волосах, глупые голубые глаза, модные журнальчики, туфельки на каблучке, браслетики на запястьях, сладко пахнущие ладони в розовых чернилах. «Глупая самовлюблённая дурочка!».

Война бешено рванулась вперед, взметнулась в такт пляшущему краковяку. И Гермиона вспомнила другое.

… бледное до синевы лицо, подставленное плечо, созвездия родинок на худой спине, стакан с яблочным соком на столе; ужин, заботливо прикрытый белой салфеткой.

И вскинула руку. Мелькнули острые бронзовые ногти. Гермиона, насильно брошенная в саму себя, запертая со своим демоном, умирающая от снедающей жары и тоски, слабая, испуганная, забитая досками в глубоком колодце…

У Долохова были зеленые глаза. Долохов злился, но его глаза улыбалась. Гермиона вцепилась в это, как утопающий в соломинку. Краковяк отчаянно задребезжал, Война рванулась к ней – избитой, измученной, побежденной, лежащей на земле, почти обессиленной. Краковяк снова зазвенел. И стоило очередной ноте резко взвиться в воздух, а Войне запустить черные пальца-щупальца в распахнутое и доверчиво бьющееся сердце, как Гермиона яростно вскочила ей навстречу.

– Лаванда моя подруга! Я ЛЮБЛЮ ЕЁ! Слышишь? Я люблю её и мне плевать на все остальное!

Война отчаянно завизжала, острые когти блеснули в темноте, а Гермиона на секунду увидела глаза другой себя. У Войны были бирюзовые глаза. Как два маленьких моря.

– Тебе не уйти от самой себя, Гермио-о-о-о-она!

Война зашлась диким хохотом. Гермиона с ужасом узнавала в её смехе интонации Беллатрикс.

… на почерневшую землю брызнула кровь.

Гермиона очнулась на диване. Голова слегка кружилась, пальцы дрожали. Долохов сидел совсем рядом. Жесткие пальцы лениво перебирали растрепанные кудри.

Гермиона подняла на него взгляд.

– Ты все видел? – собственный голос звучал хрипло, горло болело. Гермиона поморщилась и растерла кожу.

– Да, – чуть поколебавшись, ответил Долохов. Ни одной капли стыда в голосе не наблюдалось.

– Скотина.

– Даже отрицать не буду.

Гермиона с тихим всхлипом прикрыла глаза.

– Ты только не реви, грязнокровочка. Ладно? Ну не реви. Хочешь, я тебе тоже что-нибудь покажу?

– Расскажите о своих друзьях. Или про свою учебу в Хогвартсе. Или про Тёмного Лорда.

Долохов вдруг улыбнулся – до того ласково, что в нормальном состоянии Гермиона бы сматывалась от него в темпе вальса, опасаясь за свою жизнь. Но она чувствовала себя так легко и свободно. Словно сняла с себя что-то очень тяжелое.

– Я лучше покажу.

Долохов взмахнул палочкой, но Гермиона, все еще полная бешенства, цепко схватила его за запястье.

– Ну уж нет, – процедила она, – ни какого омута памяти. Я хочу так!

И Долохов почему-то уступил. Блеснула голубая вспышка.

– Легилименс.

… – Эй, Риддл, а мы опять будем выпускать твою змею в женском туалете?

– Заткнись, Долохов. И в следующий раз ты со мной не пойдёшь.

– Почему?

– Почему, почему… НЕМЕДЛЕННО НАТЯНИ ШТАНЫ ОБРАТНО, ИЗВРАЩЕНЕЦ!

Там было двое мальчишек – высоких, черноволосых, в брюках и белых рубашках, растрёпанных и босых. Они стояли друг напротив друга, уперев руки в бока и что-то горячо выясняя.

Потом один из них обернулся. Гермиона отшатнулась назад. На неё, через призму прожитых лет, громко и звонко хохоча, весело и открыто смотрел лорд Волдеморт.

– ДОЛОХОВ! РИДДЛ! НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИТЕСЬ В ШКОЛУ! – завопили откуда-то со стороны.

Мальчишки переглянулись, пожали плечами, а потом похватали мантии с травы и рванули вперёд, только и засверкали босые пятки.

Картинка смазалась, заменившись на другую.

… девушка с глазами-морями отложила книгу в сторону. Длинные волосы отливали золотом.

– Привет, Антонин. Здравствуй, Том.

… девушка с глазами-морями стирала белым платком копоть с грязных мальчишеских щек.

– Измазались как черти!

Над головой неторопливо проплывали белые пушистые облака, так похожие на овечек. Гермиона зажмурилась.

… женщина с льняными волосами вскинула голову. Её глаза – усталые, измученные, тускло блестели в полумраке. Она даже не боялась, но на лице её была написана такая нечеловеческая, почти звериная тоска, что Гермиону даже передернуло. А потом она шагнула вперёд, и Гермиона наконец поняла, что казалось ей очень нехорошим с самого начала. Она была беременна. Примерно месяце на седьмом, женщина придерживала тоненькими руками живот и смотрела прямо на неё усталыми пустыми глазами.

– Её звали Бель.

Бель перешагнула через чьё-то тело, продолжая придерживать живот, чуть наклонила голову в бок. По серым впалым щекам тонкими дорожками стекали слезы.

Она протянула руки вперёд.

– Антонин, умоляю…

Воспоминание свернулось, сплющилось и лопнуло, как мыльный пузырь. Только в голове Гермионы так и засели эти полубезумные отчаянные глаза и вытянутые вперёд руки.

– ХВАТИТ!

Гермиона стиснула зубы, а потом резко дернулась глубже, вгрызаясь в открытый разум, как нож в масло.

… женщин было пятеро. Обнаженные худые плечи; узкие ладони в перчатках; блестящие копны волос: чёрные, рыжие, белые; гладкие белые шеи; созвездия тяжёлых украшений. Их объединяло только одно. Глаза. Нет, цвет глаз у каждой разнился, но само выражение, какое-то трагично-усталое, почти равнодушное, скучающая пустота на красивых лицах делала их безумно похожими друг на друга. А ещё они говорили только между собой.

– ХВАТИТ, ГРЯЗНОКРОВКА!

Кожа под пальцами Гермионы была до безумия холодной. Долохов смотрел на нее бешено, как будто сдерживался от её убийства, но глаза всегда говорят правду. В его глазах было столько всепоглощающей и яростной тоски, что у Гермионы в очередной раз защемило сердце.

Она смотрела на него и понимала, что имела когда-то ввиду её мама под словами: «пожалеть и отогреть».

Ему было так холодно, так отчаянно одиноко, что он в непонятном исступлении искал тепло в ней. И Гермиона с точно таким же отчаяньем понимала, что обязана его согреть.

И тогда она его поцеловала. И у его губ был вкус чая с бергамотом и горьких сигарет.

«Я его тебе не отдам», – думала Гермиона в бешенстве, трясущимися пальцами выдергивая перламутровые пуговки из петелек, – «слышишь, ты, мразь? Я не отдам его тебе!»

– Почему, грязнокровочка?

– Потому что я не железная, Долохов.

«А еще потому, что я могу вас согреть».

Война билась в судорогах, скалила зубы и плясала краковяк, подчиняясь переливам музыки; а Гермиона вцеплялась ногтями в спину Долохова, царапая кожу до крови.

Гермиона целовала его до крови.

Крови в ту ночь было так много, что у Гермионы темнело в глазах – на худых плечах расцветали синяки; на бедрах оставались кровавые подтеки; искусанные губы еле шевелились; на гладкой белой шее тускло блестели сиреневые укусы.

Долохов сжимал ледяные пальцы на её горле и наматывал длинные золотисто-каштановые кудри на кулак, а потом ласково обводил края старого шрама, оставленного им же.

И с каждым новым стоном, с каждым всхлипом, с каждым встречным движением, с каждой новой царапиной, рваной полоской вспыхивающей на его спине – он таял.

Плавился в ней, словно воск. Мягчал в её руках, словно пластилин. Кожа под её пальцами становилась все горячее; темно-зеленые глаза мерцали в темноте, словно камешки; он обнимал её так крепко, что она чувствовала, как защелкивается капкан.

Гермиона улыбалась окровавленными губами. Она даже не чувствовала боли.

И в эти моменты – с ней, он был жив. Он жил вечной зимой, а она могла его согреть.

Целитель Грейнджер всегда ставила чужое счастье выше собственного. Девочка Гермиона делала тоже самое. Только Гермиона не могла понять, кто отдавался Долохову в ту ночь – то ли целитель, то ли девочка…

Ни одна из них.

Долохов держался за нее, как утопающий за соломинку. И она была готова ему помочь.

Той ночью он рвался не пойми куда, плакал больными пьяными слезами и все звал кого-то, судорожным задыхающимся шёпотом перечисляя чьи-то имена.

Гермиона слушала его внимательно, обвивая руками шею и повиснув на нем всем телом, сдерживая от побега. Гладила его волосы, покрывала судорожными поцелуями потное усталое лицо, опускала голову ему на плечо и цепко держала за потеплевшие бледные пальцы, тихим шёпотом напевая ему мотив детской колыбельной.

– Тише, милый, – нежно шептала она ему на ухо, перебирая чёрные пряди дрожащими руками, – тише, милый, тише. Я помогу. Я согрею. Я тебя согрею.

Кожа под её пальцами была теплой.

«Я не отдам его тебе», – думала Гермиона насмешливо, – «уходи! Уходи! Ты – мертва, а он все еще жив и будет жить! Уходи!». Гермиона кричала, понимая, что воюет с мертвой.

Гермиона целовала его лицо и гладила по волосам, как маленького ребенка.

– Уходи, Доминик. Я не отдам его тебе.

Война выла и скреблась когтями в дверь, а Доминик в недовольстве щурила глаза-моря.

Гермиона засыпала под шум польского краковяка, который кружился в своей странной диковатой манере, постоянно меняю счет: раз, два, пять… восемнадцать! двадцать три!

Гермиона засыпала под боком Долохова, согревая его своим теплом, а потому уже не видела, как иголка соскользнула с виниловой пластинки. Доминик – босая, с длинными золотистыми волосами, тихо-тихо, словно старясь не шуметь, осторожно вынула замерший краковяк и достала другую пластинку.

Патефон сонно заворчал, Долохов хрипло застонал во сне, а Гермиона спала на его груди, и её волосы золотистой солнечной волной лежали на нем.

Доминик мягко улыбнулась, аккуратно опуская иголку на подставленную пластинку.

Гермиона поморщилась во сне. Она не видела, но чувствовала, что её лба касаются чьи-то прохладные губы.

Она проснулась от другого.

Доминик прижалась губами ко лбу Долохова, а потом ласково поправила черные кудри. Её собственные локоны касались его лица. Долохов во сне смешно нахмурился.

– Уходи, Доминик.

Она прижала палец к губам.

Они смотрели друг на друга – девушки с глазами-морями, с длинными золотисто-каштановыми кудрями и распахнутыми сердцами они смотрели друг на друга, как на отражение в зеркале.

– Ты ведь и есть… – тихо шепнула Гермиона, но Доминик покачала головой.

– Т-с-с-с, – мягко прошелестела она, – еще увидимся, душенька, не спеши. Согреешь?

– Согрею.

Доминик улыбнулась так ярко, что Гермиона не смогла не улыбнуться в ответ.

Гермиона подложила ладошку под щеку, а потом поерзала, устраиваясь поудобнее. Долохов сонно покачал головой и сжал пальцы на её плече, прижимая ближе к себе. Девушка с тихим вздохом опустила голову ему на грудь. Волосы рассыпались душистой волной. Краковяк обиженно молчал.

Пахло чаем с бергамотом.

Комментарий к польский краковяк

немного сумбурно, но так и задумано, не пугайтесь. юмор вперемешку с жестким ангстом и попытками Гермионы оживлять свои страхи.

давайте тапки)0)0)

========== бальная мазурка ==========

какая участь нас постигла,

как повезло нам в этот час,

когда бегущая пластинка

одна лишь разделяла нас!

сначала тоненько шипела,

как уж, изъятый из камней,

но очертания Шопена

приобретала всё слышней.

и забирала круче, круче,

и обещала: быть беде,

и расходились эти круги,

как будто круги по воде.

и тоненькая, как мензурка

внутри с водицей голубой,

стояла девочка-мазурка,

покачивая головой.

как эта, с бедными плечами,

по-польски личиком бела,

разведала мои печали

и на себя их приняла?

она протягивала руки

и исчезала вдалеке,

сосредоточив эти звуки

в иглой исчерченном кружке.

***

… Гермиона признавала, что у Доминик определенно имелся вкус в музыке. Гермиона расположилась в гостиной, запрокинула ноги на спинку дивана и занималась всякими бесполезными делами. Например, размышляла о том, что Доминик точно знает, какую музыку стоит слушать.

В стареньком патефоне надрывалась смешливая мазурка, один из тех танцев, что Гермиона действительно любила и умела танцевать. Помнится, она дошла до таких высот в мазурке, что смогла обучить этому танцу даже Гарри.

Но это было давно.

Ещё до войны.

Казалось, в какой-то другой жизни.

Мазурка была прекрасной до умопомрачения – она без страха демонстрировала лукавое плутоватое лицо, вскидывала тоненькие руки вверх и звонко хохотала, не стесняясь ни себя и никого вокруг. Иногда она замирала, наклоняла хорошенькую головку в туманной безмятежной задумчивости и меняла ритм на другой – не шла, а плыла, неторопливо шелестя юбками и цокая каблуками; шла, низко опустив голову и растекаясь десятками тысяч мыслей.

Мазурка плясала задумчиво-плавно, размышляла, раздумывала, анализировала, оттачивала каждое движение до совершенства и не боялась ошибиться, зная, что каждую ошибку можно исправить.

Гермиона мягко встала с дивана и пошлепала босыми ногами по пушистому белому ковру, который Долохов принес тогда, когда заметил, что она предпочитает ходить босяком. Маленькие ступни утонули в теплоте ковра, а Гермиона посмотрела в окно, отвлекаясь от задумавшейся над чем-то мазурки.

А за окном танцевала шаловливая осень.

Осень игриво куталась в шаль и разбрасывала золотистые листья по дорожкам аллей; выдыхала, выпуская изо рта холодный студеный воздух, а потом очередной лунной пожелтевшей ночью заходила в журчащие родники, оставляя там свое дыхание, а на земле влажные следы босых ног и пожухлую траву на изуродованных холодом берегах. Взмахом тонкой руки она покрывала инеем тонкие золотые ветки и сметала с угрюмых деревьев шапки уцелевших листьев, танцуя мазурку на границе с близкой-близкой зимой.

Гермиона улыбнулась и начертила пальцами на запотевшем стекле какой-то цветок. Время близилось к вечеру – часы давно пробили пять, а Гермиона все еще не выпила и чашки чая, только валялась или листала журналы.

За окном смеялась беспечно-кокетливая осень, Гермиона же разглядывала золото её волос и грустно улыбалась. В улыбке осени блестела усмешка Доминик.

Нет, Гермиона не сходила с ума и не считала, что Доминик действительно жива. Она даже попросила Риту проверить министерские архивы, а когда не нашла нужных документов, послала запросы в посольство.

Ответы Гермиону не обрадывали, ведь Доминик действительно жила во времена Гриндевальда. Она была в числе последних выпускников Колдовстворца 1934 года – последнего года, когда эта школа выпускала волшебников, ведь после нападения Гриндевальда на Колдовстворец, он более не был безопасен, и русские маги решили закрыть его.

След Доминик не потерялся даже в годах – те, кто воевал с Гриндевальдом, абсолютно точно знали её имя, ведь она сражалась отнюдь не на светлой стороне.

Доминик Соколинская – одна из лучших менталистов Гриндевальда, после его заключения была повешена маггловскими властями где-то в Англии, а вот похоронена и вовсе где-то в России. Хибины, кажется, но Гермиона не была уверена – тут информация разнилась. Газетчики утверждали, что Доминик сожгли, в одних бумагах она была похоронена в Англии, во вторых – в России, а в третьих и вовсе где-то в Ирландии.

Гермиона брезгливо поморщилась.

Доминик была мертва и призраком она тоже не была, ведь призраки не могут выглядеть так… так реально? Призраки не могут быть теплыми на ощупь, и касаться других они тоже не могут.

Гермиону передернуло. Доминик была мертва, но почему-то никак не желала уходить, не желала оставлять Долохова, продолжая быть его болью. Она не была мертвой, но и живой она тоже не была. Ведь все, кого поистине любят, будут живы всегда. В сердце любящего.

Гермиона вздрогнула – на секунду ей показалось, что в комнате запахло смородиной, но потом ощущение чьего-то присутствия исчезло.

… она пришла из глухих сибирских лесов, сияя короной из болотных огней. Она пришла к нам. Или за нами.

– Да пошла ты, – сквозь зубы процедила Гермиона, одним взмахом палочки закрывая все окна шторами, – что б ты повторно сдохла!

Доминик глумливо рассмеялась у нее в голове.

Долохов пришел далеко за полночь, когда Гермиона уже провалилась в ласковую полудрему. Он тяжело прилег рядом, а Гермиона инстинктивно вздрогнула. Он был холодным.

– Ты поздно, – тихо шепнула она ему, устраивая голову на его плече. Долохов промолчал.

Они сидели в кресле, у камина. Долохов скользил равнодушным взглядом по строчкам какой-то газеты. Небрежный, в теплом сером свитере под горло; чистых гладких брюках и черными часами с золотыми стрелками на левой руке. Безнадежно встрепанный, как воробей после драки; вальяжно-ленивый, задумчивый туманной серостью происходящего за окном, русский англичанин с хриплыми оборотами русского в английской речи.

Гермиона сидела у него на коленях и молча разглядывала танцующих карминных ящериц в камине. Этих однодневных цинково-забавных саламандр с крохотными доверчивыми сердечками,живущих только одним мгновением. Гермиона тихо вздохнула положила голову ему на плечо, а Долохов рассеянно приобнял её одной рукой.

Она не хотела признавать, но находила в этих ящерицах собственное угрюмое отражение незримой больной влюбленности. Сказка пошла по неправильному пути, Красная Шапочка сама нашла Серого Волка, а Василиса Прекрасная добровольно попалась в руки Кощею Бессмертному.

– Сказочники еще не принялись переворачиваться в гробах?

– Боюсь, они вращаются там уже не один год.

У них были очень странные отношения. Отношения с Долоховым напоминали Гермионе игру с русскую рулетку.

Гермиона так отчаянно искала в нем тепло: в быстрых скользящих поцелуях со вкусом облепихового чая, в мимолетных прикосновениях к голой коже, в алеющих ниточках царапин, в наливающихся спелыми сливами синяках на усталых запястьях. Она так отчаянно пыталась отыскать в нем тепло, понимая то, что греет его собой.

И он, казалось, согревался.

Гермиона иногда оставалась на ночь после очередного сеанса и уходила рано утром, или же не уходила вообще.

Гермиона тонула в Долохове, как муха в паутине. А огн оставался безнадежно-ледяным, как мальчик Кай, а из неё вышла бесполезная Герда. Гермиона никогда не любила эту сказку.

Она оставалась с ним, потому что была нужна ему и не смела отказать в помощи, а еще, отчасти, потому что, ну совсем немножко, была влюблена в него.

Совсем чуть-чуть.

Гермионе в каком-то смысле нравился Долохов – он был красив, хоть и не особо молод, обаятелен и невероятно харизматичен, так что в её симпатии не было ничего необычного. Он совсем не был похож на Рона или кого-то из знакомых ей мужчин, ведь только Долохов вызывал в Гермионе эту странную смесь восхищения и раздражения.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю