Текст книги "Котильон (СИ)"

Автор книги: liset.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Спасибо, Долохов.

– Всегда пожалуйста, грязнокровочка.

– Вот умеете вы испортить момент!

– Стараюсь.

На старой липовой аллее лениво покачивались грустные золотые ветки. Промозглая ветреная осень задорно танцевала кадриль, рассыпаясь вихрями листопадов.

***

– Целитель Грейнджер! Целитель Грейнджер, мэм!

Гермиона дернула Долохова за рукав, предлагая затормозить, когда из-за поворота вдруг проворно выскользнула хорошенькая светловолосая девушка с печальными светло-карими, будто ты бы оленьими глазами.

– Астория?

Астория Гринграсс еще в школе отличалась тихим и мирным характером. Она училась на год младше, часто сидела у озера и носила венки, заплетая цветы в льняные волосы. Гермиона точно знала, что она неплохо общалась с Полумной, а после школы и вовсе заключила помолвку с Драко Малфоем, чье семейство последний год принимало живейшее участие в жизни Гермионы и её домочадцев.

– Ой… – Астория испуганно затормозила, оглядывая Долохова странным непонимающим взглядом, но потом просияла, – здравствуйте, мистер Долохов!

– Мисс Гринграсс, – равнодушно улыбнулся мужчина.

Астория, уже потерявшая к нему интерес, успела бросить легкий восхищенный взгляд, а потом быстро обняла Гермиону, оставляя на её щеке смазанный след от бледно-розовой помады.

– Мэм, там Драко… он… в фонтане, там, мэм, помогите пожалуйста!

Астория молитвенно сложила ладони на груди.

Долохов и Гермиона синхронно переглянулись, удивленно изгибая уголки губ и вскидывая брови.

– В фонтане? – полюбопытствовала Гермиона.

– И что же мистер Малфой забыл в фонтане? – небрежно прервал её Долохов. Гермиона мстительно ущипнула его за локоть.

Астория вдруг залилась краской, словно от смущения, потупила оленьи глаза, даже как будто меньше ростом стала.

– Он… я шляпку уронила… я предлагала чарами приманить, а ему же сейчас нельзя, вот он и полез так, я правда отговаривала!

– Нельзя?

Гермиона снова нахмурилась – контроль над палочками Малфоем отменили прямо в зале суда, сразу после её показаний.

Астория сделалась такой смущенной, что могла вспыхнуть в любой момент, как спичка.

– Он выпил немножко. Огневиски, на прогулке, разнес маггловский магазинчик. Ну и так, по мелочи…

Гермиона с фырканьем закатила глаза – Драко и тут успел отличиться.

– Так в чем проблема? – снова прервал их Долохов. С каждой фразой он становился все недовольнее и недовольнее.

– Он отказывается оттуда вылезать, – доверительно прошептала Астория.

Малфой и правда отказывался вылезать. Он был безобразно пьян, жонглировал монетками, а потом и вовсе нахлобучил женскую шляпку себе на лицо и принялся распевать какой-то старинный французский романс.

Астория то краснела, то бледнела. Долохов молчал, но его молчание оскорбляло сильнее, чем самое изощренное ругательство, а Гермиона едва сдерживала то ли смешок, то ли слезы.

Дурачился Малфой ровно до того момента. Пока не увидел перед собой Долохова. Вот тут бедняга странно всхлипнул, дернулся назад, и… сел прямо в фонтан. Вода хлестала его по лицу, щегольское черное пальто тут же промокло насквозь.

– Мало тебя Люциус в детстве порол, паршивец. – почти ласково посетовал Долохов, и Малфой от этого тона побледнел ещё сильнее.

Антонин быстро шагнул вперед, а потом просто-напросто вытащил парня из фонтана, крепко схватив за шкирку, но при этом умудрился пару раз сунуть его под самую сильную струю, а так же толкнуть под воду с головой. Мгновенно протрезвевший ухажер красной, как помидор Астории что-то заблеял, но мужчина скривился так, что передернулась даже Гермиона.

Долохов высушился, а потом молча натянул на руки перчатки, которые до этого держала Гермиона, пока он помогал Драко принимать водные процедуры.

– Идите, голубки, – разрешил он, отряхивая пальто, и снова притягивая к себе Гермиону. На этот раз она сама подставила ему локоть, не прекращая улыбаться.

– Спасибо!

– Не за что, – хмыкнул Долохов, – готовься, грязнокровка. Трансгрессируем.

В вихре третьей кадрили успело мелькнуть ошарашенное лицо Астории. Гермиона покрепче вцепилась в руку Долохова, чувствуя, как бьется его пульс – раз-два-три-четыре-пять, раз-два-три-четыре-пять, раз-два-три-четыре-пять, быстро, лукаво, насмешливо. Третья кадриль плясала в ворохе золотистых листьев и отсчитывала удары сердца под кожей Долохова.

Комментарий к третья кадриль

разрешаю бить себя ногами с:

========== четвертая кадриль ==========

звуки забытой кадрили

давних умчавшихся лет,

вновь вы во мне разбудили

то, чего в жизни уж нет.

милые резвые звуки,

склад ваш наивен и стар,

сколько в вас счастья и муки!

сколько пленительных чар!

Он трансрессировал целых семь раз. Когда Долохов выпустил её из своей цепкой хватки, первым, что сделала Гермиона, был не осмотр того места, куда он их забросил, нет, совсем нет. Она запрокинула голову и расхохоталась, звонко-звонко, словно колокольчики зазвенели. Как будто ожила на секунду.

– Тебе смешно? – Долохов принялся расстегивать круглые перламутровые пуговички на манжетах, а потом уверенно схватил её карамельно-бежевый кошмар, нагло стаскивая пальто с содрогающихся от смеха плеч.

– А вам разве нет, Антонин?

Он равнодушно пожал плечами, а потом повесил её пальто на крючок вешалки.

– Где мы?

– Лимерик, грязнокровочка.

Гермиона подавилась очередным смешком, а потом и вовсе удивленно уставилась на Долохова, который беззаботно закурил очередную сигарету.

– Мы в Англии?

– Нет.

– А где?

Долохов плутовато сверкнул глазами, а потом простер руку в странном радушном жесте. Отвечать на этот вопрос он явно не собирался.

– Проходи, грязнокровочка, не стесняйся. Чувствуй себя как дома.

«Но не забывай, что ты в гостях», – растерянно подумала Гермиона, сжимая собственное предплечье другой рукой. В животе скрутился маленький узелок, словно от страха.

– Не волнуйся, – Долохов вдруг подался вперед, медленно, почти незаметно, – я тебя не съем.

– Я так не думаю.

– Где твоя гриффиндорская храбрость, душенька?

Гермиона гневно свернула глазами, а потом быстро, пока не передумала, шагнула вперед, прямо в угрюмую темноту коридоров. Это был небольшой домишко с обшарпанными обоями и дверьми, поскрипывающий, словно продуваемый ветром со всем сторон, да так ворчливо, словно ему лет пятьсот, не меньше. Гермиона провела пальцами по деревянной книжкой полке, а потом удивленно глянула на руку. Пыли не было. Долохов же целенаправленно шел к самой дальней из комнат, а Гермиона шагала за ним, и с каждым мгновением ей становилось все неуютнее и неуютнее. Словно ей показывали что-то очень личное. Как будто душу выворачивали. Словно своим присутствием они портили атмосферу старенького дома. Казалось, самого Долохова подобные мысли и вовсе не беспокоили – он нахально раскрывал старые скрипящие двери, распахивал шторы и даже что-то напевал себе под нос.

– Куда вы привели меня, Антонин?

Он ответил не сразу.

– Знаешь, грязнокровка, – начал он медленно, вдумчиво, взвешивая каждое слово, – аврорат пару раз открывал на меня охоту. Надо же мне было где-то отсидеться.

Значит, тут он прятался после рейдов или во время аврорских облав. Забавно.

– Пару десятков раз?

– Пару сотен.

– Так уж и говорите, Антонин, что аврорат гонялся за вами с утра до ночи. Пару тысяч разочков, да?

– Ты становишься слишком проницательной, – Долохов театрально вскинул левую руку, прижимая ее к сердцу, – видимо, мне придется убить тебя.

Гермиона рассмеялась, но веселья в голосе больше не было. Он привел ей на кухню – небольшую, но очень уютную, помимо обыкновенного маггловского холодильника там стоял деревянный стол, несколько шкафов, и, что было довольно неожиданно, старенькая раскладушка. Помимо воли губы ее дрогнули в понимающей ухмылке. Уловив смену ее настроения, Долохов тут же скривился, как от зубной боли.

– Серьезно, Антонин? – мгновенно повеселела Гермиона, – а я смотрю, вы ни в чем себе не отказывали – например, укладывались спать поближе к холодильнику. Это чтобы ночью далеко идти не надо было?

Долохов сердито фыркнул.

– У меня плохое чувство юмора и тяжелая рука.

– У вас отличное чувство юмора, Долохов. А вот насчет руки вы правы – действительно тяжелая.

– Собственно, – недовольно нахмурился он, – я собирался напоить вас чаем и даже дать плед. Но вы своим отвратительным и аморальным поведением очень меня огорчаете, душенька.

– Можете добавить мне в чай немного цианида.

– Бога ради, заткнись уже! Сил моих нет!

– Старость не радость, да, Долохов?

– Если ты сейчас не замолчишь, грязнокровочка, то тебе придется проверить тяжесть моей руки.

– Напугали ежа гол…

– Надо было прибить тебя в детстве.

– Это еще почему?

– Потому что ты выросла и стала слишком смелой со мной. Твои испуганные глазки нравятся мне больше твоих отчаянно-храбрых глазок. И, предупреждая твой следующий вопрос, моя благонравненькая гриффиндорочка, тебе все же лучше немного помолчать, потому что я испытываю очень сильное желание свернуть твою очаровательную шейку.

– Вы – мерзавец.

– Что я говорил насчет разговоров?

***

Они сидели в гостиной. Гермиона с ногами забралась на диван, облокотившись о мягкую белую подушку. Ноги укрывал теплый красный плед, бахрому которого она заплетала в тугие косички, а потом распускала. На столике рядом с диваном стоял белый фарфоровый чайник, сахарница и маленькая кружка. Долохов же сидел в черном бархатном кресле, откинувшись на спинку, и неспешно затягивался третьей по счету сигаретой. Иногда он стряхивал пепел в голубоватую хрустальную пепельницу, стоящую у его ног на полу. На подлокотнике у него стояла чашечка с медленно остывающим чаем.

– Там нет цианида.

Долохов наконец докурил сигарету, а окурок выбросил в пепельницу. Выдохнул последнее колечко дыма, а потом взял в руку чашку. В тот же момент сахарница вдруг расстегнула свои металлические серые заклепки, и из нее бодро выпрыгнули два кубика, которые немедленно подлетели к Долохову и неожиданно плавно плюхнулись в чай. Маленькая серебристая ложка сорвалась со столика и принялась размешивать сахар внутри, а после и вовсе постучала по белой стеночке чашки, после чего вытерла капли о краешек и залезла в сахарницу, которая тут же захлопнула крышку и застегнула заклепки.

Долохов усмехнулся, а потом неторопливо пригубил чай. Гермиона наблюдала за происходящей кутерьмой с искренним удовольствием.

– Вы настолько боитесь рассыпаться в песок по дороге, что вам даже лень самому сахар положить?

– А еще я могу вареники в сметану макать, – невозмутимо отбил Долохов, с явным наслаждением глотая горячий чай.

Гермиона недовольно нахмурилась.

– Так где мы, Долохов?

– Это очень большой секрет, грязнокровочка. Если я расскажу его, то мне придется навсегда закрыть тебя здесь.

– Или убить?

– Или убить.

Гермиона с презрительным фырканьем подхватила чашечку со стола и сжала её пальцами, отогреваясь.

– Ну не молчите, Антонин! – наконец приказала она, съеживаясь под пледом. Ей почему-то становилось все холоднее и холоднее.

– Не молчать?

– Расскажите что-нибудь!

Долохов отставил чашку обратно на подлокотник и перевел на неё любопытствующий взгляд. Как будто на интересную букашку смотрел. Будь на ее месте кто-нибудь другой, он бы точно почувствовал себя неуютно, но Гермиона семь лет подряд видела такие взгляды у Снейпа, а теперь уже Долохов её почти не пугал. Почти.

– Например?

– Расскажите мне о России.

Через секунду Гермиона была почти готова пожалеть о том, что сказала это – лицо Долохова потемнело, губы поджались, в топких глазах на мгновение мелькнуло что-то очень страшное до жути, а потом он вдруг расслабился.

– Почему бы и нет, – неожиданно согласился он, – что ты хочешь узнать?

– Вы любите Россию, Антонин? Не отвечайте, я знаю, что вы любите её. Вы говорили об этом как-то. Вы скучаете по ней, я знаю. Расскажите мне о том, по чему вы скучаете больше всего.

Долохов долго молчал, постукивая пальцами по подлокотнику. Лицо его разгладилось, а поза стала не в пример расслабленнее.

– По Сибири. По заснеженным тропам и сонно дремлющим лесам. По Петербургу. По серым улицам и умиротворенным людям, читающих Маяковского наизусть. Я скучаю по русским людям. Я скучаю по России. По всей в целом.

Гермиона потянулась вперед. С каждым словом, падающим, словно камешек в воду, она чувствовала себя все теплее и теплее.

– Как там? Там холодно?

– Только зимой, – скупо ответил Долохов, – зимы там очень холодные, а лета – жаркие. И красиво. Там очень красиво. Тебе бы понравилось.

Гермиона наклонила голову в бок, прислушиваясь к его хриплому негромкому голосу, словно покачивалась на приятных бархатных волнах. А Долохов все говорил, и в его словах звучала такая отчаянная усталая тоска, жадная, исступленная, пробирающая до костей, что по спине у нее бегали мурашки.

– Пойдем-ка. Я покажу тебе кое-что.

Долохов вдруг резко поднялся с кресло и в два шага подошел к дивану, протягивая Гермионе руку. Она смотрела на него снизу-вверх, как в их первую встречу, и думала о том, что она дюймовочка по сравнению с ним. И, не колеблясь, вложила в подставленную мужскую ладонь тонкие холодные пальцы. Она вытянула ногу в белом шерстяном носке из-под красного пледа и пихнула Долохова куда-то в колено, словно собираясь оттолкнуть, но он, очевидно, понял это иначе.

Долохов подхватил её на руки, как куклу, а потом бережно опустил на пол, и не думая отпускать её руки. Гермиона зло сверкнула глазами и сдула налипшую на лоб прядь.

– Мерзавец, помните?

– Обаятельный мерзавец.

Очередной колкий ответ застрял где-то в горле, когда Гермиона увидела, куда он привел. Это была просторная комната, гостиная, вероятно. У окна, забитого грубыми досками, стояло огромное черное пианино. И стул. А все стены – сверху до низа, были завешаны большими цветными картинами. Чего там только не было – и дремучие леса, и озера, и старые дубы, и степи с цветущими травами, и люди, очень много людей, танцующие, смеющиеся… на полах стояли незаконченные картины, банки с краской, вазы с кистями, прикрытые какими-то тряпками полотна, в углах – мольберты, картотеки, кучи книжек, маленькие черно-белые фотографии, виниловые пластинки, а на подоконнике неожиданно оказался старенький патефон.

– Это… вы рисовали? – в горле даже пересохло.

– Нет, – тихо ответил Долохов, – не я. Рабастан Лестрейндж. По моим воспоминаниям. А я просто создавал нужную атмосферу.

Гермиона не сразу поняла, что Долохов обнимает её со спины – его дыхание едва шевелило растрепанные волосы, а холодные цепкие пальцы почти ласково поглаживали хрупкое белое запястье.

– Какая красота, – восхищенно выдохнула Гермиона, делая шаг вперед. Долохов выпустил её из объятий, и ей на секунду показалось, словно он выпустил её из капкана. Но только на секунду. Она положила узкую ладонь на крышку пианино, а потом и вовсе откинула её – пробежалась по белым клавишам, а затем поближе подошла к каждой картине. Как же это было красиво.

– Они что, танцуют кадриль?

Гермиона подалась вперед, заправляя за ухо золотистую прядь и с любопытством разглядывая красивую черноволосую женщину и строгого мужчину в черных перчатках, очень похожего на…

– Это я, – насмешливо бросил Долохов, неслышно вырастая за её спиной.

– А она? Женщина, с которой вы танцуете? Как её зовут? – Гермиона провела пальцами по спине женщины, чьего лица не было видно за густой вуалью. Она была маленькая, хрупкая, словно кукла.

Долохов грустно улыбнулся. Он стоял совсем рядом, и если бы Гермиона захотела, она могла бы преодолеть эти оставшиеся два сантиметра, чтобы обнять его или прикоснуться. Но она не хотела.

– Вальбурга Блэк.

– Вы танцевали с мадам Вэл? – Гермиона обернулась через плечо. Долохов равнодушно кивнул, а потом вдруг хлестнул палочкой, как кнутом.

Гермиона осязаемо вздрогнула – старенький патефон сонно и недовольно зафырчал, поскрипывая. С пола мягко взлетела пластинка, ловко распаковалась из хрустящей обертки, а потом нагло пролезла в патефон. Долохов наклонил голову к плечу, а потом улыбнулся. Почти безобидно, даже ласково, но было у него в глазах какое-то странное, непонятное выражение, словно он принял какое-то очень важное решение.

Но он не сказал об этом ни одного слова. Вместо этого он произнес другое:

– Потанцуй со мной.

– О, нет, – Гермиона рассмеялась и отрицательно помотала головой, отступая к пианино, но Антонин с самым серьезным лицом схватил её за запястья и ловко вытянул на середину комнаты.

– О, да! – не согласился он, одной рукой обнимая её за талию, а другой поправляя выбившейся золотистый локон. Холодные длинные пальцы почти нежно скользнули по сливочно-белой щеке.

– Антонин!

Долохов расхохотался, когда из журчащего патефона полилась мягкая неторопливая мелодия.

Это была четвертая кадриль.

Она хлестнула наотмашь, будто оскорбленной пощечиной, рванулась из удерживающих её оков со звериной прытью, но покорно замерла, словно дикарку обрядили в платье и заставили выучить медленный вальс. Она натянула на лицо вуаль и туфли с высокими каблуками, она послушно крутилась в медленном неторопливом звучании, подчиняясь изгибам зовущей её музыки, но глаза, глаза нельзя было заставить быть покорными. В глазах четвертой кадрили яростно плясали полчища чертей.

Гермиона со смехом переступила ногами, тоже подчиняясь лукавой мелодии, а потом нагло поставила мерзнущие ноги в белых носках на ботинки Долохова.

Они танцевали что-то совершенно странное, и это совсем не походило на кадриль – мягко, уступчиво покачивались в такт льющейся музыки, прятались за десятками навязанных вуалей. Точнее, Гермиона пряталась – за взмахом ресниц, за плавными поворотами, за слабой полуулыбкой.

Долохов не прятался. С каждым мгновением он становился все цепче и цепче, словно впивался в неё зубами и когтями, и даже неземная нежная мелодия не могла упрятать за собой расчетливый внимательный взгляд зверино-зеленых глаз. Но потом он моргнул, кадриль взбрыкнула в недовольстве, и Гермиона почувствовала, как он спрятал когти, словно кот – руки, лежащие на ее талии, расслабились; пальцы мягко разжались; губы дрогнули в плутоватой улыбке, а глаза словно потеплели.

Кадриль завертелась снова, заиграла, заискрилась тысячью звезд на ночном парусе неба, взлетела беспокойной белой голубкой из женских рук, щелкнула каблуками, откинула вуаль, дрогнула в сумасшедшей звериной пляске, сбрасывая с себя десятки навешанных оков, и Гермиона подчинилась ей тоже…

Есть много коротких путей к сердцу девушки, и танец – один из них. И Долохов это знал.

Он смотрел на неё, больше не улыбаясь, а в глазах у него лихими искрами танцевали черти. У него были теплые губы. Чуть шершавые, ожидаемо жесткие, но все же теплые. От него терпко пахло крепким табаком и облепиховым чаем. Гермиона целовала его в ответ, сомкнув пальцы на его затылке и чуть прикрыв глаза.

И его поцелуй клеймил не хуже черной метки. Выхода не было.

Четвертая кадриль – самая последняя, яркая, надменная, пляшущая столько, сколько хочет, вздымающая руки вверх и крутящаяся в сложных быстрых движениях, словно никак не могла решить кем ей быть – яростной дикаркой, пляшущей обнаженной под лунным знаменем, или же кроткой леди, танцующей отточенные спокойные движения на стылых семейных балах.

Гермиона тоже не знала. Четвертая кадриль вальяжно обходила Войну по кругу, щерилась белыми зубами и откидывала вуаль, а Гермиона целовала Долохова и думала о том, что ему очень холодно.

========== немецкий гросфатер ==========

эй, ну! вы, дяди, матери,

смотрите же, в гросфатере

чур не зевать!

не унывать!

***

Четвертая кадриль – яростная дикарка, спрятала ухмыляющееся лицо за десятками вуалей, а потом и вовсе исчезла, сверкнув хищной белозубой улыбкой. Вместо неё в круг танцующих плавно, тяжеловесно вошел гросфатер – грубоватый, хамоватый, чуть наглый, безусловно резкий, с гортанным созвучием немецких слов, стуком каблуков и отрывистых команд; важный, чуточку надменный, он неторопливо и грузно двигался в предложенном ритме, поглядывая большими черными глазами-жуками на Войну – она только и делала, что смотрела тоскливо-испуганно, в строгом недовольстве поджимая синие губы и поправляя сползающее с голых плеч платье.

Пластинка поменялась сама – краем глаза Гермиона успела уловить её подмену; стоило кадрили окончиться, как гросфатер тут же заменил её, неторопливо, спокойно, позволяя ей не прерывать плавных однообразных движений их странного полубезумного танца.

Гермиона прижималась щекой к груди Долохова, чуть прикрыв глаза и иногда шевеля пальцами, пробегая кончиками ногтей по его шее. Они молчали, а пластинка все крутилась, не собираясь кончаться – Гермиона слушала её, когда Долохов мягко кружил её в танце, когда касался рукой её талии, когда вдыхал воздух – похолодевший, тухлый, чуть горьковатый.

Гермионе же было так холодно, что она беспомощно жалась к нему в поисках тепла – в один момент она отвела руку с шеи Долохова, а потом нагло расстегнула пару круглых перламутровых пуговиц на его рубашке; после нахально запуская холодную ладонь под отведенную ткань и прижимая к груди, словно в глупой попытке нащупать его сердце, чье биение она слушала мгновением ранее.

Долохов был такой холодный. Словно мертвец. Бесконечно усталый и безнадежно холодный, запертый в этой вечной лютой зиме. Гермиона сама не понимала, почему она так сильно желала его отогреть.

Кожа под её пальцами была ледяной.

– Долохов, – она чуть приподнялась на носочки, – скажите, Долохов, вам очень холодно?

Он наклонился чуть ближе, лихорадочно-дрожащий в агонии гросфатера; безнадежно уставший от самого себя и всего мира в целом; наклонился так близко, что Гермиона могла сосчитать крапинки на радужке его глаз – ровно семь.

– А ты как думаешь?

Гермиона подалась вперед, улавливая его дыхание, а потом исступленно прижалась губами к его губам – снова, позволяя себя целовать в каком-то обжигающем конвульсионном удовольствии.

Она и сама не знала, почему вдруг закрыла глаза – от него пахло терпким табаком и горьковатым баварским шоколадом, но целовался он отменно, а она отсчитывала какие-то несуществующие цифры: eins, zwei, drei, теряясь в происходящем.

Теряясь в нем.

Гермиона вязла в нем, словно пчела в меду – проваливалась все ниже и ниже, цепляясь с иступленной слабой надеждой; так отчаянно увязая в липкой приторной сладости, от которой её тянуло блевать. И он, вместо того, чтобы помочь, наоборот, жестко давил на её плечи, не позволяя выбраться из расставленного капкана, словно сталкивал её в бездну с каждым новым прикосновением – Гермиона была готова поклясться, что от каждого его касания её жгло колючим яростным холодом.

Он и сам был зимой.

Она очнулась только тогда, когда жесткие губы почти ласково скользнули по изгибу белой шеи, зубы лениво сомкнулись на разгоряченной медовой коже, а властная ладонь нетерпеливо опустилась на покорно подставленное бедро. Она плавилась воском в его руках, таяла от малейшего движения и медленно тонула в его холоде.

Гросфатер неторопливо покачивал их на спокойных умиротворенных волнах. Гермиона вплела дрожащие пальцы в густые черные волосы, путаясь и притягивая Долохова еще ближе к себе, не оставляя между ними и тех ничтожных сантиметров, что были в начале танца. Согревая мужскую щеку хриплым отрывистым дыханием. Словно пыталась растопить лед.

– Ты нужна мне. Ты очень-очень нужна мне, Гермиона. Я знаю, у тебя сейчас сеанс, но правда, ты… нужна мне. Приходи. Пожалуйста, Гермиона. Приходи.

Перед их лицами зависло маленькое белое облачко с забавными длинными ушами. Патронус Лаванды. Густоватая вязкая пелена возбуждения стерлась, а Гермиона рванулась из объятий Долохова так быстро, словно на неё вылили ушат воды. Он не отпустил, потеплевшие и казавшиеся секунду назад ласковыми руки, вдруг превратились в железные наручники, сковывающие по рукам и ногам. Гермиона вскинула голову так резко, что чуть не стукнула его макушкой по подбородку.

– Отпусти!

И сама удивилась такому яростному количеству страха и бешенства, проскользнувшего в её тоне злым недовольством. Долохов скатился с нее, а потом и вовсе сел – и только тогда Гермиона поняла, что они каким-то образом успели добраться до дивана.

– Побежишь спасать свою подружку?

– Да!

Гермиона резво вскочила на ноги, кое-как пригладила волосы и накинула на плечи пальто. Маленькая и встрепанная, она походила на воробья после драки.

Долохов раздраженно скривил губы, но все же промолчал. Только смотрел с такой ощутимой яростью, словно и сам не мог решить, чего хочет больше – переспать с ней или все же придушить прямо сейчас.

Гермиона неловко расправила рукава и попыталась пригладить смятую юбку дрожащими пальцами. Глаза – горячий шоколад – смотрели не менее раздраженно, чем сам Долохов.

– Встретимся на следующей неделе, Антонин. Приятного д..

Она не успела договорить – подавилась собственными словами. Долохов вдруг рвано подался вперед, крепко оплетая пальцами ее запястье, и рванул её на себя – Гермиона изумленно дернулась, когда он жадно и больно прижался к её губам. Он целовал её отчаянно, зло, недовольно, крепко сжимая в руках, так, что на запястьях уже цвели синеватые стебли синяков.

А через мгновение оторвался от нее, угрюмый, но чуть более умиротворенный.

– Иди.

Гермиона кивнула, а потом трансгрессировала. И уже не слышала, как Долохов с громкой бранью ударил кулаком в стену, сбивая костяшки в кровь.

***

– В чем дело, Лаванда?

Гермиона вошла к Лаванде ухе другой – спокойной, собранной, волосы она убрала в высокий хвост, пальто успела скинуть внизу.

Дома было очень тихо – Вальбурга только кивнула, а потом снова уткнулась носом в бокал с огневиски; Кричер помог раздеться и очистил её обувь; Невилл жарил яичницу на кухне; Риты и вовсе не было дома, а Лаванда…

Лаванда жила на втором этаже, с той стороны, с которой восходит солнце. Обычно она просыпалась раньше всех, распахивала полупрозрачную розовую тюль и шла готовить завтрак. Она любила свою комнату. Даже сделала её как можно более девчачьей, словно хотела восстановить свою спальню в Хогвартсе – французские белые двери, длинные окна, комод с десятками баночек и коробочек, распахнутые дверцы гардероба, пушистый белый ковер, бежевый полог над кроватью, мягкий светлый медведь с забавными лопоухими ушами, куча маленьких подушечек, каких-то плюшевых игрушек… как будто отчаянно желала вернуться в детство.

Лаванда сидела на подоконнике, свесив ноги вниз и устало курила в окно. По комнате плыл запах вишни и табака.

Она даже не повернулась.

– Привет, Гермиона, – радостно поздоровалась она, но голос у нее был какой-то надтреснутый, поломанный, будто она отчаянно пыталась не заплакать.

Гермиона прищурилась.

Спина Лаванды была безукоризненно прямая, волосы тщательно расчесаны. По бокам змеились две ярко-розовые ленты.

Гермиона почувствовала, как тугая шелковая нить пережала ей горло, больно цепляясь за трахею внутри и словно раздирая кожу на рваные лоскуты.

– Представляешь, мне вернули мое старое платье, – продолжила щебетать Лаванда, все еще не поворачиваясь. Только расправила плечи еще сильнее.

– Платье? – Гермиона задумчиво прикусила щеку изнутри, расправляя несуществующие складки на юбке.

– Посмотри на кровати. – откликнулась Лаванда все так же преувеличенно-жизнерадостно.

А на кровати, заправленной клетчатым пледом, действительно лежало платье. Нежно-голубое, мягкое, нижняя часть переливалась серебристыми звездочками, а рядом лежало несколько таких же ленточек.

Вот только это не было платьем Лаванды.

Это было платье Гермионы.

Гермиона провела ладонью по тонкой ткани, словно пробуя на ощупь. Она не заметила, как Лаванда спрыгнула с подоконника и оказалась совсем близко.

– Ты ведь знаешь, что я была влюблена в Рона, да? – она как-то странно улыбнулась, – даже после войны. Даже после того, как он оставил тебя одну – умирать от тоски и страха. Я думала, что он поступил очень плохо с тобой, что ты никогда не заслуживала подобного, но… я ведь всегда была влюблена в Рона… всегда.

Лаванда обхватила себя руками. Она опустила голову, и грива длинных светлых кудрей упала ей на грудь.

– Я ведь дала ему денег… тогда. Больше, чем тысяча галлеонов. Намного больше. Меня Мальсибер позвал на свидание, а я отказала. Знаешь почему? Ждала, когда же Рон позовет меня на свидание… а он…

– Не позвал.

Лаванда зажмурилась, как от боли.

– Не позвал, – медленно повторила она, – нет. Он собирается жениться на Парвати. Представляешь? Мой Рон – на моей Парвати. Я ведь думала… А получилось так, что и Рон не мой, и Парвати тоже не моя… ты знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что кому я такая нужна – изуродованная целительница, которая носится с грязнокровкой и бывшими пожирателями? Кому? – Лаванда вдруг как-то странно наклонила голову, словно в задумчивости, – а я знаю. Знаешь, Гермиона, оказывается, тебя я любила намного больше, чем Рона и Парвати вместе взятых. Кому я нужна, Гермиона? Кому, кроме тебя, Риты и Невиллы? Кому, кроме мадам Блэк и Кричера? Кому, кроме этих бывших пожирателей? Кому? Оказывается, что мне достаточно быть всего лишь нужной вам. И все. Вот я и послала его нахрен. Знаешь, что он сделал? Он прислал мне это платье с запиской: «забирай свое мерзкое шмотьё». Представляешь? ОН, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ДАЖЕ НЕ ЗНАЛ, ЧТО ЭТО ТВОЕ ПЛАТЬЕ!

Лаванда говорила с каким-то отчаянным бешенством. Гермиона её слушала, а сама думала, что не против оторвать Рону голову и засунуть ему же в задницу.

***

От Лаванды пахло вишней и табаком.

Внизу надменно хрипел гросфатер в старом патефоне, а Лаванда надрывно ревела в подставленное Гермионой плечо. Они сидела на подоконнике, тесно прижавшись друг к другу и зажигая сигарету за сигаретой, чтобы потом затушить и скинуть в пепельницу. Строили сигаретный замок.

– Не плачь, – тихо шептала Гермиона, поглаживая её по волосам. Потом они танцевали гросфатер до посинения, потом резали на куски голубые и розовые ленты, потом рисовали перьями на своих руках…

На шее Риты красовался засос.

– Это Снейп, – небрежно бросила Рита, – кстати, в постели он довольно…

– О нет, Рита, не смей! – Лаванда наморщила нос, а Гермиона в испуге зажала уши.

– Черт побери, Рита, нас не особо интересует, насколько хорош Снейп в постели!

– Очень хорош. Очень-очень хорош.

– Это отвратительно!

– О Мерлин, просто заткнись!

Рита звонко захохотала. Она пришла на втором часу истерики Лаванды, обозвала их унылыми дурами и предложила как следует оторваться.

Они втроем сидели на полу, прямо на белоснежном пушистом ковре. Рядом лежали две пустые бутылки, Рита разливала по хрустальным бокалам белое сухое вино, а Лаванда держала на коленях тарелку с ломтиками красной рыбы.

Волосы Лаванды были заплетены в какую-то сложную непонятную прическу, Рита сидела в съехавшем на ухо желтом венке из одуванчиков, а Гермиона завязывала бантики из ленточек. Внизу угрюмо звучал раздраженный гросфатер, тяжело вздыхая при каждом повороте и недовольно хрипя при каждом полном обороте.